Страница:
— А теперь я должен вас покинуть, — сказал Харви.
— То есть как? — мгновенно взвилась Касс. Столько работы, а он куда-то исчезает…
— Я еду в Лондон, — объяснил Харви. — Мне звонили из банка. У них хранится завещание Ричарда.
Настала тишина. Касс обдумывала услышанное. Завещание. Банк. Лондон.
— Значит, не ты его составлял? — в ее голосе слышалось удивление.
— Нет. — И он продолжал, отвечая на непрозвучавший вопрос:
— Ричард сам. И оставил завещание у Ховарда Уотса до тех пор, пока оно… не понадобится.
Касс прикурила очередную сигарету от предыдущей, загасила в пепельнице окурок, напряженно размышляя.
— Почему же он сделал это сам? — удивлялась Касс. — Сам написал завещание, не сказав никому ни слова, и отдал его на хранение в банк.
— Запечатанным.
Их взгляды встретились снова.
— Что-то мне это не нравится, — произнесла наконец Касс.
— Не нам рассуждать, почему… — пожал плечами Харви.
— Наверное, причины были… можно побиться об заклад на последний доллар, что были. Он ничего не делал просто так.
— Именно поэтому я и еду. Чтобы выяснить.
Касс покачала головой.
— Неприятности… Я предчувствую…
— Как всегда, — сухо заметил Харви.
— И всегда оказываюсь права! Не знаю, откуда у меня берутся эти предчувствия, но я им верю! И сейчас тоже — нас ждет что-то неожиданное и неприятное, Харви… помяни мои слова.
— Да, родители не ошиблись, назвав тебя Кассандрой, — уколол ее Харви. — Ее предсказания тоже все сбывались…
Стук в дверь оповестил о новых телеграммах.
— Боже мой, — простонала Касс. Взгляд ее упал на лежавшую сверху. — Не может быть… только этого нам не хватало. — Она подала телеграмму Харви.
МАДАМ В ШОКОВОМ СОСТОЯНИИ ПОСЛЕ ВАШЕЙ ТЕЛЕГРАММЫ. ОНА В БОЛЬНИЦЕ. ЧТО ДЕЛАТЬ? ЯНА.
— Сидней… — Харви прикусил губу. — Это территория Роберта Арнолда. Он надежный человек. Позвони ему и попроси быстро выяснить; у Матти, может быть, что-то серьезное, а может быть, и нет… чем скорее мы будем знать, тем лучше; если мы без Матти устроим похороны Ричарда, она нас никогда не простит.
Касс уже держала в руке телефонную трубку. Живо обрисовав ситуацию, она отдавала распоряжения.
— Держите связь со мной… Если она сможет, пусть летит самолетом Организации вместе с остальными людьми из австралийского отделения; если нет — мы пришлем за ней специальный самолет, — но что бы с ней ни происходило, сообщайте мне немедленно, понятно? Хорошо… Я жду вашего звонка.
Харви слушал, чуть улыбаясь. Касс в своей стихии, отдает распоряжения. Он не чувствовал угрызений, что оставляет ее за командира. Она и так всегда командует.
Когда он ушел, Касс снова взялась за телеграммы, но вскоре услышала знакомый голос. А вот и мы, подумала она, и тут распахнулась дверь комнаты и торжественно появилась Марджери в сильно декольтированном и умопомрачительно дорогом платье. Простое черное платье с наброшенной сверху эффектной накидкой, шляпа с большими полями, затеняющими лицо. Глаза Марджери горели, излучая радость. Деликатность никогда не была ей свойственна.
Касс откинулась в кресле, снова сдвинула на лоб очки, брови ее приподнялись.
— Боже! — воскликнула она. — Ты в таком виде собралась на похороны — или куда-нибудь еще?
Ричарда Темпеста хоронили, по островной традиции, ночью; обычай возник больше полутора веков назад, когда во время эпидемии желтой лихорадки едва не погибло все население острова, умерших полагалось хоронить в ту же ночь. Необходимость превратилась в обычай.
Похороны Темпестов отличались торжественностью и пышностью. Прежде всего семья усопшего в сопровождении факельной процессии направлялась в фамильную церковь святого Иоанна Богослова, в пятистах ярдах от дома, выстроенную в 1820 году Джонатаном Темпестом. Там отслуживали краткий благодарственный молебен, поскольку на острове смерть воспринималась не столько как горе, сколько как праздник, и возносили благодарность за всю прожитую жизнь. Затем гроб помещали на утопающую в цветах тележку, и процессия двигалась к семейному кладбищу на склоне холма, где читали Библию и пели псалмы, после чего семью сопровождали в дом с факелами и пением.
Так было и с Ричардом Темпестом. Как только пробило девять, массивные двери Мальборо распахнулись, и появилась Хелен в сопровождении семьи и специально нанятых плакальщиц. Хелен, островитянка, шла, одетая, как одеваются на острове: длинная ситцевая юбка ярких цветов и снежно-белая блузка со складочками и вырезом под горло; все остальные женщины были одеты так же. В свете факелов процессия переливалась красками: белый, золотой, зеленый, фиолетовый; накидки на волосах женщин сияли белизною. Одежда мужчин состояла из белых брюк и разноцветных рубашек. Черный цвет отсутствовал.
С Марджери случилась истерика, когда она узнала, что Ричарда собираются хоронить по местным обычаям.
Ее тщательно выбранное платье никто не увидит! Но, поразмыслив, она решила, что и так произведет впечатление: островной наряд ей шили в Париже, юбка переливалась радугой, как бензиновое пятно на мокром асфальте, а блузку украшали валенсианские кружева. На Касс, как обычно, все сидело мешком; белейшая батистовая блузка подчеркивала юность и чистоту Ньевес.
Матти, прибывшая на остров накануне ночью, шагала, как зомби, в оцепенении, Яна помогла ей одеться, но языческая яркость наряда лишь подчеркивала боль и страдание, написанные на ее лице, придавала ей вид разряженного трупа. Пылающие волосы обрамляли бледное лицо, огромные фиалковые глаза были обведены темными кругами.
Дейвид, которого Дану удалось протрезвить ледяным душем, шел, пошатываясь, рядом с Хелен; Дан, безукоризненно элегантный, в очередном шедевре от Дживса и Хокса, шел с другой стороны. Харви следовал за ними. Харри вел под руку жену.
Процессия, подобно Красному морю, расступилась, пропустив в центр семью и приглашенных. Затем, по невидимому знаку, началось пение, и в свете факелов процессия тронулась вниз по холму, через сказочные сады Мальборо к маленькой церкви; языческое великолепие шествия и блеск факелов жадно запечатлевали телевизионные камеры.
Гроб был перенесен в церковь раньше, днем, и сейчас, когда процессия вошла внутрь, те, кто сидел у экранов своих телевизоров, в изумлении ахнули. В залитой светом церкви краски казались еще ярче, сиял белый цвет, сверкало серебро, алтарь горел позолотой, высокие белые свечи в серебряных подсвечниках курились возле великолепного «Благовещения» кисти Караваджо. У подножия алтарных ступеней стоял гроб, затянутый полотнищем флага; на флаге острова были цвета дома Темпестов — алый, синий и золотой — и их герб.
Гроб утопал в огромных букетах, связках, гирляндах гибискуса, олеандра, жасмина, роз, орхидей, лилий, жимолости.
Когда Хелен переступила порог, все запели любимый гимн Ричарда Темпеста: «Возблагодарим Господа нашего». Церковная служба длилась недолго, это была простая, но прекрасная благодарность за жизнь. Зазвучало пение; свечи горели ровным пламенем; те, кому не хватило места на скамьях, стояли в проходах между рядами и у стен; алтарь сиял золотом, краски переливались радугой.
Несколько островитян благоговейно вынесли гроб и поставили его на тележку, в которую вместо волов были впряжены несколько сильных юношей. Шествие вновь тронулось — в центре гроб, за которым шла Хелен и члены семьи, — спустилось ниже по извилистой дороге к старому кладбищу, и там вновь зазвучали молитвы, зазвучали прекрасные слова Библии короля Якова. И снова пение.
Последняя часть церемонии заставила тысячи зрителей вздрогнуть и уронить слезу. Когда все слова уже были произнесены, Хелен Темпест выступила вперед и встала в изножии гроба, развернув плечи, с поднятой головой, спокойным лицом (благодаря пригоршне валиума), а люди острова медленно проходили мимо нее и мимо гроба, почтительно поклонившись, прежде чем возложить к гробу, с которого уже убрали флаг, цветы.
Зрелище было необыкновенное. Стояла полная тишина. Под конец Хелен почти скрылась за выросшей у ее ног горой ярких, благоухающих тропических цветов.
Когда шествие готовилось отправиться в обратный путь, Матти не выдержала. С ужасным, полным отчаяния стоном она вырвалась из рук поддерживавших ее Дейвида и Дана и рухнула на кучу цветов, пытаясь продраться сквозь них к гробу, выкрикивая имя Ричарда, страшно, истерически рыдая и умоляя его не оставлять ее. Все репортеры направили на нее объективы камер.
Но когда Дейвид и Дан, после минутной растерянности, бросились, чтобы поднять и увести Матти, толпа оградила их, окружив кольцом, а когда народ расступился, ее уже не было видно.
И снова процессия в свете факелов вилась по холму, теперь уже по направлению к дому. Хелен поднялась по ступенькам, на верхней остановилась и обернулась, семья и плакальщицы окружали ее. В воздухе разносилось пение. Затем, как будто гигантская рука накрыла факелы — они погасли, осталась лишь темнота и свет звезд. Похороны Ричарда Темпеста закончились.
Глава 3
— То есть как? — мгновенно взвилась Касс. Столько работы, а он куда-то исчезает…
— Я еду в Лондон, — объяснил Харви. — Мне звонили из банка. У них хранится завещание Ричарда.
Настала тишина. Касс обдумывала услышанное. Завещание. Банк. Лондон.
— Значит, не ты его составлял? — в ее голосе слышалось удивление.
— Нет. — И он продолжал, отвечая на непрозвучавший вопрос:
— Ричард сам. И оставил завещание у Ховарда Уотса до тех пор, пока оно… не понадобится.
Касс прикурила очередную сигарету от предыдущей, загасила в пепельнице окурок, напряженно размышляя.
— Почему же он сделал это сам? — удивлялась Касс. — Сам написал завещание, не сказав никому ни слова, и отдал его на хранение в банк.
— Запечатанным.
Их взгляды встретились снова.
— Что-то мне это не нравится, — произнесла наконец Касс.
— Не нам рассуждать, почему… — пожал плечами Харви.
— Наверное, причины были… можно побиться об заклад на последний доллар, что были. Он ничего не делал просто так.
— Именно поэтому я и еду. Чтобы выяснить.
Касс покачала головой.
— Неприятности… Я предчувствую…
— Как всегда, — сухо заметил Харви.
— И всегда оказываюсь права! Не знаю, откуда у меня берутся эти предчувствия, но я им верю! И сейчас тоже — нас ждет что-то неожиданное и неприятное, Харви… помяни мои слова.
— Да, родители не ошиблись, назвав тебя Кассандрой, — уколол ее Харви. — Ее предсказания тоже все сбывались…
Стук в дверь оповестил о новых телеграммах.
— Боже мой, — простонала Касс. Взгляд ее упал на лежавшую сверху. — Не может быть… только этого нам не хватало. — Она подала телеграмму Харви.
МАДАМ В ШОКОВОМ СОСТОЯНИИ ПОСЛЕ ВАШЕЙ ТЕЛЕГРАММЫ. ОНА В БОЛЬНИЦЕ. ЧТО ДЕЛАТЬ? ЯНА.
— Сидней… — Харви прикусил губу. — Это территория Роберта Арнолда. Он надежный человек. Позвони ему и попроси быстро выяснить; у Матти, может быть, что-то серьезное, а может быть, и нет… чем скорее мы будем знать, тем лучше; если мы без Матти устроим похороны Ричарда, она нас никогда не простит.
Касс уже держала в руке телефонную трубку. Живо обрисовав ситуацию, она отдавала распоряжения.
— Держите связь со мной… Если она сможет, пусть летит самолетом Организации вместе с остальными людьми из австралийского отделения; если нет — мы пришлем за ней специальный самолет, — но что бы с ней ни происходило, сообщайте мне немедленно, понятно? Хорошо… Я жду вашего звонка.
Харви слушал, чуть улыбаясь. Касс в своей стихии, отдает распоряжения. Он не чувствовал угрызений, что оставляет ее за командира. Она и так всегда командует.
Когда он ушел, Касс снова взялась за телеграммы, но вскоре услышала знакомый голос. А вот и мы, подумала она, и тут распахнулась дверь комнаты и торжественно появилась Марджери в сильно декольтированном и умопомрачительно дорогом платье. Простое черное платье с наброшенной сверху эффектной накидкой, шляпа с большими полями, затеняющими лицо. Глаза Марджери горели, излучая радость. Деликатность никогда не была ей свойственна.
Касс откинулась в кресле, снова сдвинула на лоб очки, брови ее приподнялись.
— Боже! — воскликнула она. — Ты в таком виде собралась на похороны — или куда-нибудь еще?
Ричарда Темпеста хоронили, по островной традиции, ночью; обычай возник больше полутора веков назад, когда во время эпидемии желтой лихорадки едва не погибло все население острова, умерших полагалось хоронить в ту же ночь. Необходимость превратилась в обычай.
Похороны Темпестов отличались торжественностью и пышностью. Прежде всего семья усопшего в сопровождении факельной процессии направлялась в фамильную церковь святого Иоанна Богослова, в пятистах ярдах от дома, выстроенную в 1820 году Джонатаном Темпестом. Там отслуживали краткий благодарственный молебен, поскольку на острове смерть воспринималась не столько как горе, сколько как праздник, и возносили благодарность за всю прожитую жизнь. Затем гроб помещали на утопающую в цветах тележку, и процессия двигалась к семейному кладбищу на склоне холма, где читали Библию и пели псалмы, после чего семью сопровождали в дом с факелами и пением.
Так было и с Ричардом Темпестом. Как только пробило девять, массивные двери Мальборо распахнулись, и появилась Хелен в сопровождении семьи и специально нанятых плакальщиц. Хелен, островитянка, шла, одетая, как одеваются на острове: длинная ситцевая юбка ярких цветов и снежно-белая блузка со складочками и вырезом под горло; все остальные женщины были одеты так же. В свете факелов процессия переливалась красками: белый, золотой, зеленый, фиолетовый; накидки на волосах женщин сияли белизною. Одежда мужчин состояла из белых брюк и разноцветных рубашек. Черный цвет отсутствовал.
С Марджери случилась истерика, когда она узнала, что Ричарда собираются хоронить по местным обычаям.
Ее тщательно выбранное платье никто не увидит! Но, поразмыслив, она решила, что и так произведет впечатление: островной наряд ей шили в Париже, юбка переливалась радугой, как бензиновое пятно на мокром асфальте, а блузку украшали валенсианские кружева. На Касс, как обычно, все сидело мешком; белейшая батистовая блузка подчеркивала юность и чистоту Ньевес.
Матти, прибывшая на остров накануне ночью, шагала, как зомби, в оцепенении, Яна помогла ей одеться, но языческая яркость наряда лишь подчеркивала боль и страдание, написанные на ее лице, придавала ей вид разряженного трупа. Пылающие волосы обрамляли бледное лицо, огромные фиалковые глаза были обведены темными кругами.
Дейвид, которого Дану удалось протрезвить ледяным душем, шел, пошатываясь, рядом с Хелен; Дан, безукоризненно элегантный, в очередном шедевре от Дживса и Хокса, шел с другой стороны. Харви следовал за ними. Харри вел под руку жену.
Процессия, подобно Красному морю, расступилась, пропустив в центр семью и приглашенных. Затем, по невидимому знаку, началось пение, и в свете факелов процессия тронулась вниз по холму, через сказочные сады Мальборо к маленькой церкви; языческое великолепие шествия и блеск факелов жадно запечатлевали телевизионные камеры.
Гроб был перенесен в церковь раньше, днем, и сейчас, когда процессия вошла внутрь, те, кто сидел у экранов своих телевизоров, в изумлении ахнули. В залитой светом церкви краски казались еще ярче, сиял белый цвет, сверкало серебро, алтарь горел позолотой, высокие белые свечи в серебряных подсвечниках курились возле великолепного «Благовещения» кисти Караваджо. У подножия алтарных ступеней стоял гроб, затянутый полотнищем флага; на флаге острова были цвета дома Темпестов — алый, синий и золотой — и их герб.
Гроб утопал в огромных букетах, связках, гирляндах гибискуса, олеандра, жасмина, роз, орхидей, лилий, жимолости.
Когда Хелен переступила порог, все запели любимый гимн Ричарда Темпеста: «Возблагодарим Господа нашего». Церковная служба длилась недолго, это была простая, но прекрасная благодарность за жизнь. Зазвучало пение; свечи горели ровным пламенем; те, кому не хватило места на скамьях, стояли в проходах между рядами и у стен; алтарь сиял золотом, краски переливались радугой.
Несколько островитян благоговейно вынесли гроб и поставили его на тележку, в которую вместо волов были впряжены несколько сильных юношей. Шествие вновь тронулось — в центре гроб, за которым шла Хелен и члены семьи, — спустилось ниже по извилистой дороге к старому кладбищу, и там вновь зазвучали молитвы, зазвучали прекрасные слова Библии короля Якова. И снова пение.
Последняя часть церемонии заставила тысячи зрителей вздрогнуть и уронить слезу. Когда все слова уже были произнесены, Хелен Темпест выступила вперед и встала в изножии гроба, развернув плечи, с поднятой головой, спокойным лицом (благодаря пригоршне валиума), а люди острова медленно проходили мимо нее и мимо гроба, почтительно поклонившись, прежде чем возложить к гробу, с которого уже убрали флаг, цветы.
Зрелище было необыкновенное. Стояла полная тишина. Под конец Хелен почти скрылась за выросшей у ее ног горой ярких, благоухающих тропических цветов.
Когда шествие готовилось отправиться в обратный путь, Матти не выдержала. С ужасным, полным отчаяния стоном она вырвалась из рук поддерживавших ее Дейвида и Дана и рухнула на кучу цветов, пытаясь продраться сквозь них к гробу, выкрикивая имя Ричарда, страшно, истерически рыдая и умоляя его не оставлять ее. Все репортеры направили на нее объективы камер.
Но когда Дейвид и Дан, после минутной растерянности, бросились, чтобы поднять и увести Матти, толпа оградила их, окружив кольцом, а когда народ расступился, ее уже не было видно.
И снова процессия в свете факелов вилась по холму, теперь уже по направлению к дому. Хелен поднялась по ступенькам, на верхней остановилась и обернулась, семья и плакальщицы окружали ее. В воздухе разносилось пение. Затем, как будто гигантская рука накрыла факелы — они погасли, осталась лишь темнота и свет звезд. Похороны Ричарда Темпеста закончились.
Глава 3
Спускаясь по лестнице, Касс услышала музыку.
Громкую, с четким ритмом. Она вздрогнула. Голова у нее гудела, в горле саднило. Слишком много сигарет, слишком много выпивки и беспрерывных разговоров — жаль было упустить собравшийся на похоронах народ.
Под одной крышей собрались сливки Организации; все были взволнованы, потрясены смертью Ричарда Темпеста и его фантастическими похоронами. Касс переходила от группы к группе, выслушивала мнения, кидала реплики, помогала вернуться к реальности.
По настоянию Касс Хелен устроила великолепный прощальный ужин, и, потрясенные похоронами, островом, необыкновенным домом, гости дозрели как раз настолько, чтобы упасть в заботливо подставленную Касс корзинку. Она легла спать в четыре утра, смертельно усталая, но довольная. Встала рано, чтобы присутствовать при отлете самолетов Организации после завтрака.
Затем снова легла. Десятиминутный холодный душ в какой-то мере вернул ее к жизни, равно как и сообщение Харви о том, что он собирается обнародовать завещание Ричарда вечером, после ужина. Несомненно, подумала она, осторожно спускаясь по ступенькам, по этому поводу и музыка.
Так и оказалось. В дальнем конце Синей гостиной (она так называлась, на самом же деле в ней не было ничего синего) — где надо всем царил портрет Сирины Темпест в светло-голубом атласе кисти Гейнсборо — ковер был закатан, и на натертом паркете лихо отплясывали Марджери и Дан. Марджери нарядилась ради торжественного случая. Туго, как повязка, облегающее платье цвета свежей крови. Тысячи вручную нашитых блесток-переливались, словно змеиная кожа, в разрезе лифа от шеи до талии дразняще проглядывала налитая силиконом грудь, а разрез юбки до бедер обнажал ее длинные голые загорелые ноги, обутые в босоножки из полосок алого атласа на высоченном тонком каблуке.
Марджери предвкушала свое грядущее богатство, ее переполняло ликование, чему немало способствовали несколько выпитых бокалов мартини и «Акапулько Голд». Дан, у которого из прически не выбилось ни волоска, выглядел безупречно. На нем был черный (единственный цвет, достойный джентльмена) смокинг. Дан вторил каждому движению Марджери. В другое время Касс с удовольствием понаблюдала бы за ними, оба были превосходными танцорами. Но не сегодня. Их веселье казалось кощунственным. Видит Бог, в Мальборо не существовало запретов, но Ричарда похоронили всего два дня назад!
Она, тяжело ступая, прошла к шкафчику в стиле буль, богато украшенному инкрустацией, в который была встроена стереосистема, и резким движением убавила звук.
— Эй… ты соображаешь, что делаешь? — сердито обернулась Марджери.
— Нам всем известно, что ты Блудница в пурпуре, — ответила Касс холодно, — но тебе не кажется, что это слишком?
— Всего лишь небольшое торжество, — примирительно протянул Дан.
— Торжество! Означает ли это, что вам известно что-то, чего я не знаю?
На лице Дана изобразился ужас.
— Касс! Неужели вправду существует что-то, не известное тебе?
— Вот новость! — хихикнула Марджери.
— Конечно, существует. Об этом любой собаке известно, — мирно ответила Касс. И быстро добавила:
— Любой суке…
Дан скривился, а Марджери лишь тряхнула гривой.
— Пусть себе говорит…
— Ну же, Касс, — вкрадчиво сказал Дан, — веемы предвкушаем этот знаменательный миг. Сознайся, разве ты не жаждешь получить свою долю?
— Да зачем ей деньги? — бессердечно спросила Марджери. — Где это ты откопала такое платье, Касс?
В каком-нибудь подвале?
Смешок Дана заставил Касс воздержаться от ответа.
— Ну что ты, ведь Касс настоящая бостонка, а всем известно, насколько аккуратно бостонцы обращаются с деньгами. Последнее, что они с ними делают, это тратят.
— Если бы ты был поаккуратнее со своим языком, тебе не приходилось бы так часто клянчить деньги у Ричарда!
— Я достаточно аккуратен во всем, — обиделся Дан.
— Тогда не радуйся раньше времени! Неизвестно, как все обернется.
Она подошла к лакированному китайскому шкафчику, где был бар. Мартини уже готовили и уже выпили.
Алчные твари. Она смешала для себя новую порцию.
Выпив один бокал и взяв с собою другой, она ушла в дальний конец комнаты, уселась и достала сигареты.
Что плохого в ее платье? Какое имеет значение, что оно куплено пятнадцать лет назад? Уважение к деньгам было у Касс в крови с рождения. А Марджери только и нужно, что тратить деньги. А Дану нужны сами деньги.
Размышляя таким образом, она безуспешно пыталась стереть темное пятно с бархатной юбки винного цвета, расправляла складки у ворота. Хороший материал служит долго, успокаивала она себя.
Вошел Дейвид и остолбенел при виде Марджери.
— Бог мой, да тебе только бороду нацепить, ты будешь вылитый Санта-Клаус.
— Вышло бы к месту — им кажется, что сейчас начнут раздавать конфеты, — вставила Касс.
Дейвид направился к бару, чтобы по обыкновению налить бокал «Джека Дэниэла», но передумал и уселся неподалеку от Касс. Он казался трезвым, но Касс знала, насколько обманчив бывает его вид. К тому же, подумала Касс, он напьется позже, узнав, что за богатство ему привалило. Вот уж тогда «Джек Дэниэл» польется рекой…
— Знаешь что-нибудь относительно завещания? — отрывисто спросил он.
— Ничего.
— Мне казалось, ты всегда все знаешь.
— Но не в этот раз.
— А… вот почему ты так раздражена. Беспокоишься, что осталась в стороне?
— Меня беспокоит, в какой стороне останется Организация.
— Ты никогда не думаешь о чем-либо другом, кроме Организации?
— А разве что-либо кроме существует?
Обескураженный, как обычно, превосходством Касс в словесной перепалке, Дейвид смолчал, недовольство его перенеслось на танцующую пару.
— Эти двое, конечно, считают, что существует.
— Им следовало бы знать, что существовало для Ричарда Темпеста.
Дейвид открыл было рот, чтобы спросить, что именно, но передумал, увидев появившуюся в комнате дочь, поплотнее вдвинулся в кресло и уткнул нос в газеты.
Касс, нахмурившись, изучала свой бокал. С тех пор как она узнала, что не Харви составлял завещание Ричарда, в ее сознании непрерывно звучал сигнал тревоги.
Что-то не так… неверно! Ведь это входит в круг обязанностей Харви! Ну хорошо, Ричард Темнеет не верил никому, но Харви — его юрист, проработавший на него, слава Богу, тридцать лет, имевший отношение к самым важным делам. К делам, думала Касс. А это касалось его лично. Она почувствовала, что кто-то опустился на диван рядом с ней, и, повернувшись, увидела Ньевес в хорошеньком белом платьице, закрытом по горло, с длинным рукавом. Она с неудовольствием, сжав губы, глядела на танцоров.
— Привет, дорогая… Где ты скрывалась?
— Я ходила к мессе…
Дан и Марджери явно казались Ньевес безнадежными грешниками. Она была ярой католичкой, никогда не забывавшей о своих ежедневных обязанностях. Темпесты всегда были протестантами, но ее мать, Инее де Барранка, происходила из испанского рода, тесно связанного с церковью, члены которого в течение нескольких столетий пополняли собою ряды священников и монахинь. По настоянию материнской семьи Ньевес в девятилетнем возрасте отправили в монастырь в Эскориале, где она и находилась, пока ее не послали в Швейцарию для завершения образования. Касс считала, что монастырь уже выполнил свою роль, завершив все то, что толком не успело начаться. Она пришла в ужас, когда Хелен как-то показала ей список одежды, требовавшейся для монастыря. Среди рубашек и трусиков, простых темно-синих саржевых платьев, плотных чулок и туфель на низком каблуке фигурировали два «сака».
— Что это? — удивилась Касс.
— Вот они, — показала ей Хелен. Это были буквально мешки, стягивающиеся у выреза шнурками.
— Они пользуются ими в душе, — печально объяснила Хелен.
— Для чего?
— В них моются.
— Моются? — Касс пощупала материал, достаточно тонкий, чтобы пропускать воду, но и достаточно плотный, чтобы скрывать мокрое обнаженное тело.
— Они потребовались в первый раз, — объяснила Хелен. — Сейчас, когда Ньевес уже двенадцать и у нее началась менструация…
— Боже мои! Ты хочешь сказать, ей нужно скрывать тот факт, что она женщина?
— Похоже, что так.
— Упаси Господь! Что за заведение! Я знаю, что это строгий монастырь за семью печатями, но что у них, и мозги запечатаны?
— Этого хочет ее испанская родня… все женщины рода Барранка воспитывались в монастыре.
— А Ричард знает обо всех этих мешках?
— Да, я рассказывала ему.
— И что он?
— Он считает, что, поскольку Ньевес наполовину испанка, придется следовать их обычаям. Ричард боится, что, если он будет чинить препятствия, ее родня может начать процесс и отберет Ньевес. Он говорит:
«Не всегда же она будет в монастыре».
— Но какой вред ей нанесут за это время!
Так и случилось, думала Касс. Ньевес отличалась полным неведением в вопросах пола и чрезмерной стыдливостью. Ей казалось невозможным загорать в едва прикрывающем тело купальнике. Когда Касс впервые увидела Ньевес в цельном, глухом купальнике под горло, она подарила девушке бикини в горошек, но та в ужасе запротестовала.
— Нет-нет, я не смогу надеть такое… это грешно!
— Что грешно?
— Женщины не должны выставлять напоказ свое тело…
— Кто так говорит?
— Монашки. Женщина всегда должна быть скромной и сдержанной.
Потребовались героические усилия, чтобы Ньевес стала носить шорты или топ без бретелек. После полугода, проведенного Ньевес в швейцарской школе, Касс заметила, что та стала чуть менее строгой в нравственных требованиях, но по-прежнему одевалась как какая-нибудь инфанта шестнадцатого века. Как-то Касс в шутку назвала Ньевес «маленькой монашкой», и та, не разобрав шутки, серьезно и доверительно призналась Касс, что подумывает стать послушницей. Духовные начала явно преобладали в Ньевес над радостью жизни.
Она приучена считать мир обителью греха, но не представляет себе, что в этом мире ее тетушка знаменита как Великая Блудница. Слишком молода и слишком романтична. Слишком много времени выстаивает на коленях перед украшенными цветами статуями Девы Марии. Что ж, одно к одному, думала Касс. Она не имеет ни малейшего понятия о том, какова реальная жизнь.
Слишком защищена, прикрыта дедовым богатством, отгорожена от мира католицизмом материнской семьи.
Они живут в Мадриде, пребывая в набожном миросозерцании и молясь за погибших в гражданскую войну отцов, мужей и братьев. Слава Богу, Ричард сумел воспрепятствовать тому, чтобы она жила с ними всегда. Достаточно проводимых в Испании каникул. Вернувшись, она обычно была склонна говорить по-испански, а в глазах сквозила мечтательность — как если бы она собиралась стать невестой Христовой.
Если не невестой Дэва Локлина.
Она влюбилась в Дэва, и этого не могло не случиться. Никоим образом. Несмотря на то, что Дэв был старше отца Ньевес, его мужская притягательность и бросающаяся в глаза чувственность влекли ее, хотя она и не осознавала этого и в слезах бежала бы с брачного ложа.
Дэв вовсе не воспринимал ее как женщину. Для него Ньевес была дочерью его лучшего друга, которую он держал на коленях и таскал на плечах. Дэв, как и Ньевес, был наполовину испанцем, и к тому же в родне с Инее, матерью Ньевес, и понимал девушку лучше, чем кто-либо другой. И ее, и всех остальных. Думаю, он приедет навестить нас. Теперь, после смерти Ричарда, визиту Дэва ничто не препятствует…
Касс заметила отрешенное выражение Ньевес и решила, что девушка читает про себя молитву. Наверняка она простоит не меньше часа на коленях у себя в комнате, отмаливая погибшие души этой заблудшей парочки.
Что за чепуха, раздраженно подумала Касс. Ей бы нужно встречаться с мальчиками и ходить на вечеринки. Между Ньевес и ее ровесниками, которые курят травку и глотают таблетки, пропасть не меньше, чем между ягненком и черной пантерой. Ей бы нужно бегать за поп-звездами и носить потертые джинсы и футболку, а не закрытые блузки с юбками. Хотя им удалось уговорить ее надевать слаксы, она выглядела в них так, будто опасалась, что за это ей уготовано место в аду! Конечно, она слишком много времени проводит либо одна, либо в церкви.
Единственно, когда Ньевес, похоже, живет по-настоящему, это в присутствии Дэва, она влюблена в него, совершенно романтически и трогательно невинно. Она не могла бы воспринимать такую мощную личность, как Дэв, если бы не смотрела на него сквозь розовые очки.
Это все твоя вина, злилась Касс, посматривая в сторону Дейвида, невидимого за развернутой газетой.
Если бы он хоть сколько-то интересовался дочерью, вместо того чтобы оставлять ее на попечение других, как повелось с самого момента возвращения его и Дэва с Кубы, когда Дейвид появился в доме со сломанной челюстью и вдобавок со сломленной волей, держа на руках плачущего младенца, покинув на Кубе могилу Инее. Касс до сих пор не знала всей истории целиком.
Дэв сказал только, что им пришлось тяжко, что оба они были у Кастро в руках, и только деньги Ричарда да Дэвово умение убеждать помогли им освободиться. Именно после их возвращения, пока Дейвиду приводили в порядок челюсть, а Хелен занималась кормлением и выхаживанием полуторагодовалой девочки, в доме произошел Великий Раскол, в результате которого Дэв превратился из лучшего друга в первейшего врага.
Касс слышала ссору, но не могла уловить ее причины. Она кое-что поняла без всяких выяснений, лишь взглянув на Дэва, решительными шагами покидавшего дом, и увидев лицо Ричарда, когда зашла в его кабинет.
Ссора была связана с Дейвидом и Инее, с тем, что Инее, взяв малышку, убежала к жившей на Кубе ветви рода Барранка, где ее застигла революция Кастро и она погибла во время происходившей там резни. И до тех пор, пока Барранка, аристократы и сторонники Баттисты в конце концов не разрешили Дейвиду попытаться найти их при мощной поддержке всемогущего и богатого Ричарда, Дав с самым безразличным видом расхаживал взад-вперед, хотя Касс не сомневалась, что договориться сумеет скорее он, чем Дейвид. Как всегда.
И поглядите, чем все это кончилось! Дейвид не обращает на дочь ни малейшего внимания, пока не столкнется с ней нос к носу, Ньевес находит утешение в церкви, пока Дэва нет рядом, а если он появляется, рядит его в сияющие рыцарские доспехи. Пора в это вмешаться.
Просто необходимо. Теперь, когда Ричард умер… Бог знает, что это значит, потому что не могу себе представить…
Ее размышления были прерваны появлением Хелен в сопровождении Харви. Он-то представляет, подумала Касс. Она пристально посмотрела на него. О да, он все знает. Если бы он был котом, он бы сейчас просто мурлыкал… Марджери, кажется, тоже так считает, поскольку она тут же пересекла комнату и оказалась рядом с Харви, обшаривая взглядом его карманы, ища глазами его портфель. Но портфеля у Харви с собой не было.
— Я думаю, лучше после ужина… — сказал он неопределенно, что было на него совсем не похоже. Марджери села, надувшись, за стол и еле сдерживала себя все то время, пока Харви смаковал бокал амонтильядо перед ужином, а за ужином пережевывал каждый кусок положенные тридцать шесть раз, запивал еду двумя чашками черного кофе, медленно тянул рюмку арманьяка, курил единственную за день сигару, болтал о пустяках и ни словом не коснулся того, что до смерти хотелось узнать Марджери.
Взгляните на него, думала Касс. Если бы я его не знала, то решила бы, что его забавляет эта ситуация. Он вот-вот вытащит из своего портфеля неприятный для всех нас сюрприз — и не без удовольствия. Она вздрогнула, когда Харви, приближая беду, повернулся к Марджери и вежливо попросил:
— Будь так добра, позвони Мозесу…
Марджери дернула за шнурок звонка с такой силой, что чуть не повисла на нем, а когда Мозес вошел, торжественно неся портфель, словно некий ящик Пандоры, губы ее приоткрылись, а глаза могли поспорить блеском с бриллиантами.
Но Харви продолжал оттягивать время. Он кивнул Мозесу и поблагодарил его, затем вытащил очки, неторопливо протер их, посмотрел стекла на свет, чтобы убедиться, что на них нет ни пылинки. Наконец он водрузил их на свой довольно длинный нос, затем аккуратно положил платок в карман. Тогда и только тогда он взял в руки портфель.
Громкую, с четким ритмом. Она вздрогнула. Голова у нее гудела, в горле саднило. Слишком много сигарет, слишком много выпивки и беспрерывных разговоров — жаль было упустить собравшийся на похоронах народ.
Под одной крышей собрались сливки Организации; все были взволнованы, потрясены смертью Ричарда Темпеста и его фантастическими похоронами. Касс переходила от группы к группе, выслушивала мнения, кидала реплики, помогала вернуться к реальности.
По настоянию Касс Хелен устроила великолепный прощальный ужин, и, потрясенные похоронами, островом, необыкновенным домом, гости дозрели как раз настолько, чтобы упасть в заботливо подставленную Касс корзинку. Она легла спать в четыре утра, смертельно усталая, но довольная. Встала рано, чтобы присутствовать при отлете самолетов Организации после завтрака.
Затем снова легла. Десятиминутный холодный душ в какой-то мере вернул ее к жизни, равно как и сообщение Харви о том, что он собирается обнародовать завещание Ричарда вечером, после ужина. Несомненно, подумала она, осторожно спускаясь по ступенькам, по этому поводу и музыка.
Так и оказалось. В дальнем конце Синей гостиной (она так называлась, на самом же деле в ней не было ничего синего) — где надо всем царил портрет Сирины Темпест в светло-голубом атласе кисти Гейнсборо — ковер был закатан, и на натертом паркете лихо отплясывали Марджери и Дан. Марджери нарядилась ради торжественного случая. Туго, как повязка, облегающее платье цвета свежей крови. Тысячи вручную нашитых блесток-переливались, словно змеиная кожа, в разрезе лифа от шеи до талии дразняще проглядывала налитая силиконом грудь, а разрез юбки до бедер обнажал ее длинные голые загорелые ноги, обутые в босоножки из полосок алого атласа на высоченном тонком каблуке.
Марджери предвкушала свое грядущее богатство, ее переполняло ликование, чему немало способствовали несколько выпитых бокалов мартини и «Акапулько Голд». Дан, у которого из прически не выбилось ни волоска, выглядел безупречно. На нем был черный (единственный цвет, достойный джентльмена) смокинг. Дан вторил каждому движению Марджери. В другое время Касс с удовольствием понаблюдала бы за ними, оба были превосходными танцорами. Но не сегодня. Их веселье казалось кощунственным. Видит Бог, в Мальборо не существовало запретов, но Ричарда похоронили всего два дня назад!
Она, тяжело ступая, прошла к шкафчику в стиле буль, богато украшенному инкрустацией, в который была встроена стереосистема, и резким движением убавила звук.
— Эй… ты соображаешь, что делаешь? — сердито обернулась Марджери.
— Нам всем известно, что ты Блудница в пурпуре, — ответила Касс холодно, — но тебе не кажется, что это слишком?
— Всего лишь небольшое торжество, — примирительно протянул Дан.
— Торжество! Означает ли это, что вам известно что-то, чего я не знаю?
На лице Дана изобразился ужас.
— Касс! Неужели вправду существует что-то, не известное тебе?
— Вот новость! — хихикнула Марджери.
— Конечно, существует. Об этом любой собаке известно, — мирно ответила Касс. И быстро добавила:
— Любой суке…
Дан скривился, а Марджери лишь тряхнула гривой.
— Пусть себе говорит…
— Ну же, Касс, — вкрадчиво сказал Дан, — веемы предвкушаем этот знаменательный миг. Сознайся, разве ты не жаждешь получить свою долю?
— Да зачем ей деньги? — бессердечно спросила Марджери. — Где это ты откопала такое платье, Касс?
В каком-нибудь подвале?
Смешок Дана заставил Касс воздержаться от ответа.
— Ну что ты, ведь Касс настоящая бостонка, а всем известно, насколько аккуратно бостонцы обращаются с деньгами. Последнее, что они с ними делают, это тратят.
— Если бы ты был поаккуратнее со своим языком, тебе не приходилось бы так часто клянчить деньги у Ричарда!
— Я достаточно аккуратен во всем, — обиделся Дан.
— Тогда не радуйся раньше времени! Неизвестно, как все обернется.
Она подошла к лакированному китайскому шкафчику, где был бар. Мартини уже готовили и уже выпили.
Алчные твари. Она смешала для себя новую порцию.
Выпив один бокал и взяв с собою другой, она ушла в дальний конец комнаты, уселась и достала сигареты.
Что плохого в ее платье? Какое имеет значение, что оно куплено пятнадцать лет назад? Уважение к деньгам было у Касс в крови с рождения. А Марджери только и нужно, что тратить деньги. А Дану нужны сами деньги.
Размышляя таким образом, она безуспешно пыталась стереть темное пятно с бархатной юбки винного цвета, расправляла складки у ворота. Хороший материал служит долго, успокаивала она себя.
Вошел Дейвид и остолбенел при виде Марджери.
— Бог мой, да тебе только бороду нацепить, ты будешь вылитый Санта-Клаус.
— Вышло бы к месту — им кажется, что сейчас начнут раздавать конфеты, — вставила Касс.
Дейвид направился к бару, чтобы по обыкновению налить бокал «Джека Дэниэла», но передумал и уселся неподалеку от Касс. Он казался трезвым, но Касс знала, насколько обманчив бывает его вид. К тому же, подумала Касс, он напьется позже, узнав, что за богатство ему привалило. Вот уж тогда «Джек Дэниэл» польется рекой…
— Знаешь что-нибудь относительно завещания? — отрывисто спросил он.
— Ничего.
— Мне казалось, ты всегда все знаешь.
— Но не в этот раз.
— А… вот почему ты так раздражена. Беспокоишься, что осталась в стороне?
— Меня беспокоит, в какой стороне останется Организация.
— Ты никогда не думаешь о чем-либо другом, кроме Организации?
— А разве что-либо кроме существует?
Обескураженный, как обычно, превосходством Касс в словесной перепалке, Дейвид смолчал, недовольство его перенеслось на танцующую пару.
— Эти двое, конечно, считают, что существует.
— Им следовало бы знать, что существовало для Ричарда Темпеста.
Дейвид открыл было рот, чтобы спросить, что именно, но передумал, увидев появившуюся в комнате дочь, поплотнее вдвинулся в кресло и уткнул нос в газеты.
Касс, нахмурившись, изучала свой бокал. С тех пор как она узнала, что не Харви составлял завещание Ричарда, в ее сознании непрерывно звучал сигнал тревоги.
Что-то не так… неверно! Ведь это входит в круг обязанностей Харви! Ну хорошо, Ричард Темнеет не верил никому, но Харви — его юрист, проработавший на него, слава Богу, тридцать лет, имевший отношение к самым важным делам. К делам, думала Касс. А это касалось его лично. Она почувствовала, что кто-то опустился на диван рядом с ней, и, повернувшись, увидела Ньевес в хорошеньком белом платьице, закрытом по горло, с длинным рукавом. Она с неудовольствием, сжав губы, глядела на танцоров.
— Привет, дорогая… Где ты скрывалась?
— Я ходила к мессе…
Дан и Марджери явно казались Ньевес безнадежными грешниками. Она была ярой католичкой, никогда не забывавшей о своих ежедневных обязанностях. Темпесты всегда были протестантами, но ее мать, Инее де Барранка, происходила из испанского рода, тесно связанного с церковью, члены которого в течение нескольких столетий пополняли собою ряды священников и монахинь. По настоянию материнской семьи Ньевес в девятилетнем возрасте отправили в монастырь в Эскориале, где она и находилась, пока ее не послали в Швейцарию для завершения образования. Касс считала, что монастырь уже выполнил свою роль, завершив все то, что толком не успело начаться. Она пришла в ужас, когда Хелен как-то показала ей список одежды, требовавшейся для монастыря. Среди рубашек и трусиков, простых темно-синих саржевых платьев, плотных чулок и туфель на низком каблуке фигурировали два «сака».
— Что это? — удивилась Касс.
— Вот они, — показала ей Хелен. Это были буквально мешки, стягивающиеся у выреза шнурками.
— Они пользуются ими в душе, — печально объяснила Хелен.
— Для чего?
— В них моются.
— Моются? — Касс пощупала материал, достаточно тонкий, чтобы пропускать воду, но и достаточно плотный, чтобы скрывать мокрое обнаженное тело.
— Они потребовались в первый раз, — объяснила Хелен. — Сейчас, когда Ньевес уже двенадцать и у нее началась менструация…
— Боже мои! Ты хочешь сказать, ей нужно скрывать тот факт, что она женщина?
— Похоже, что так.
— Упаси Господь! Что за заведение! Я знаю, что это строгий монастырь за семью печатями, но что у них, и мозги запечатаны?
— Этого хочет ее испанская родня… все женщины рода Барранка воспитывались в монастыре.
— А Ричард знает обо всех этих мешках?
— Да, я рассказывала ему.
— И что он?
— Он считает, что, поскольку Ньевес наполовину испанка, придется следовать их обычаям. Ричард боится, что, если он будет чинить препятствия, ее родня может начать процесс и отберет Ньевес. Он говорит:
«Не всегда же она будет в монастыре».
— Но какой вред ей нанесут за это время!
Так и случилось, думала Касс. Ньевес отличалась полным неведением в вопросах пола и чрезмерной стыдливостью. Ей казалось невозможным загорать в едва прикрывающем тело купальнике. Когда Касс впервые увидела Ньевес в цельном, глухом купальнике под горло, она подарила девушке бикини в горошек, но та в ужасе запротестовала.
— Нет-нет, я не смогу надеть такое… это грешно!
— Что грешно?
— Женщины не должны выставлять напоказ свое тело…
— Кто так говорит?
— Монашки. Женщина всегда должна быть скромной и сдержанной.
Потребовались героические усилия, чтобы Ньевес стала носить шорты или топ без бретелек. После полугода, проведенного Ньевес в швейцарской школе, Касс заметила, что та стала чуть менее строгой в нравственных требованиях, но по-прежнему одевалась как какая-нибудь инфанта шестнадцатого века. Как-то Касс в шутку назвала Ньевес «маленькой монашкой», и та, не разобрав шутки, серьезно и доверительно призналась Касс, что подумывает стать послушницей. Духовные начала явно преобладали в Ньевес над радостью жизни.
Она приучена считать мир обителью греха, но не представляет себе, что в этом мире ее тетушка знаменита как Великая Блудница. Слишком молода и слишком романтична. Слишком много времени выстаивает на коленях перед украшенными цветами статуями Девы Марии. Что ж, одно к одному, думала Касс. Она не имеет ни малейшего понятия о том, какова реальная жизнь.
Слишком защищена, прикрыта дедовым богатством, отгорожена от мира католицизмом материнской семьи.
Они живут в Мадриде, пребывая в набожном миросозерцании и молясь за погибших в гражданскую войну отцов, мужей и братьев. Слава Богу, Ричард сумел воспрепятствовать тому, чтобы она жила с ними всегда. Достаточно проводимых в Испании каникул. Вернувшись, она обычно была склонна говорить по-испански, а в глазах сквозила мечтательность — как если бы она собиралась стать невестой Христовой.
Если не невестой Дэва Локлина.
Она влюбилась в Дэва, и этого не могло не случиться. Никоим образом. Несмотря на то, что Дэв был старше отца Ньевес, его мужская притягательность и бросающаяся в глаза чувственность влекли ее, хотя она и не осознавала этого и в слезах бежала бы с брачного ложа.
Дэв вовсе не воспринимал ее как женщину. Для него Ньевес была дочерью его лучшего друга, которую он держал на коленях и таскал на плечах. Дэв, как и Ньевес, был наполовину испанцем, и к тому же в родне с Инее, матерью Ньевес, и понимал девушку лучше, чем кто-либо другой. И ее, и всех остальных. Думаю, он приедет навестить нас. Теперь, после смерти Ричарда, визиту Дэва ничто не препятствует…
Касс заметила отрешенное выражение Ньевес и решила, что девушка читает про себя молитву. Наверняка она простоит не меньше часа на коленях у себя в комнате, отмаливая погибшие души этой заблудшей парочки.
Что за чепуха, раздраженно подумала Касс. Ей бы нужно встречаться с мальчиками и ходить на вечеринки. Между Ньевес и ее ровесниками, которые курят травку и глотают таблетки, пропасть не меньше, чем между ягненком и черной пантерой. Ей бы нужно бегать за поп-звездами и носить потертые джинсы и футболку, а не закрытые блузки с юбками. Хотя им удалось уговорить ее надевать слаксы, она выглядела в них так, будто опасалась, что за это ей уготовано место в аду! Конечно, она слишком много времени проводит либо одна, либо в церкви.
Единственно, когда Ньевес, похоже, живет по-настоящему, это в присутствии Дэва, она влюблена в него, совершенно романтически и трогательно невинно. Она не могла бы воспринимать такую мощную личность, как Дэв, если бы не смотрела на него сквозь розовые очки.
Это все твоя вина, злилась Касс, посматривая в сторону Дейвида, невидимого за развернутой газетой.
Если бы он хоть сколько-то интересовался дочерью, вместо того чтобы оставлять ее на попечение других, как повелось с самого момента возвращения его и Дэва с Кубы, когда Дейвид появился в доме со сломанной челюстью и вдобавок со сломленной волей, держа на руках плачущего младенца, покинув на Кубе могилу Инее. Касс до сих пор не знала всей истории целиком.
Дэв сказал только, что им пришлось тяжко, что оба они были у Кастро в руках, и только деньги Ричарда да Дэвово умение убеждать помогли им освободиться. Именно после их возвращения, пока Дейвиду приводили в порядок челюсть, а Хелен занималась кормлением и выхаживанием полуторагодовалой девочки, в доме произошел Великий Раскол, в результате которого Дэв превратился из лучшего друга в первейшего врага.
Касс слышала ссору, но не могла уловить ее причины. Она кое-что поняла без всяких выяснений, лишь взглянув на Дэва, решительными шагами покидавшего дом, и увидев лицо Ричарда, когда зашла в его кабинет.
Ссора была связана с Дейвидом и Инее, с тем, что Инее, взяв малышку, убежала к жившей на Кубе ветви рода Барранка, где ее застигла революция Кастро и она погибла во время происходившей там резни. И до тех пор, пока Барранка, аристократы и сторонники Баттисты в конце концов не разрешили Дейвиду попытаться найти их при мощной поддержке всемогущего и богатого Ричарда, Дав с самым безразличным видом расхаживал взад-вперед, хотя Касс не сомневалась, что договориться сумеет скорее он, чем Дейвид. Как всегда.
И поглядите, чем все это кончилось! Дейвид не обращает на дочь ни малейшего внимания, пока не столкнется с ней нос к носу, Ньевес находит утешение в церкви, пока Дэва нет рядом, а если он появляется, рядит его в сияющие рыцарские доспехи. Пора в это вмешаться.
Просто необходимо. Теперь, когда Ричард умер… Бог знает, что это значит, потому что не могу себе представить…
Ее размышления были прерваны появлением Хелен в сопровождении Харви. Он-то представляет, подумала Касс. Она пристально посмотрела на него. О да, он все знает. Если бы он был котом, он бы сейчас просто мурлыкал… Марджери, кажется, тоже так считает, поскольку она тут же пересекла комнату и оказалась рядом с Харви, обшаривая взглядом его карманы, ища глазами его портфель. Но портфеля у Харви с собой не было.
— Я думаю, лучше после ужина… — сказал он неопределенно, что было на него совсем не похоже. Марджери села, надувшись, за стол и еле сдерживала себя все то время, пока Харви смаковал бокал амонтильядо перед ужином, а за ужином пережевывал каждый кусок положенные тридцать шесть раз, запивал еду двумя чашками черного кофе, медленно тянул рюмку арманьяка, курил единственную за день сигару, болтал о пустяках и ни словом не коснулся того, что до смерти хотелось узнать Марджери.
Взгляните на него, думала Касс. Если бы я его не знала, то решила бы, что его забавляет эта ситуация. Он вот-вот вытащит из своего портфеля неприятный для всех нас сюрприз — и не без удовольствия. Она вздрогнула, когда Харви, приближая беду, повернулся к Марджери и вежливо попросил:
— Будь так добра, позвони Мозесу…
Марджери дернула за шнурок звонка с такой силой, что чуть не повисла на нем, а когда Мозес вошел, торжественно неся портфель, словно некий ящик Пандоры, губы ее приоткрылись, а глаза могли поспорить блеском с бриллиантами.
Но Харви продолжал оттягивать время. Он кивнул Мозесу и поблагодарил его, затем вытащил очки, неторопливо протер их, посмотрел стекла на свет, чтобы убедиться, что на них нет ни пылинки. Наконец он водрузил их на свой довольно длинный нос, затем аккуратно положил платок в карман. Тогда и только тогда он взял в руки портфель.