Страница:
И он методически проверил скрытые камеры, магнитофоны, начинающие запись при звуке человеческого голоса; запасы выпивки и еды; окинул взглядом огромную порнографическую видеотеку. Он собрал здесь множество роскошных женщин, среди которых была изящная молоденькая японочка, впервые появившаяся на подобном сборище; две семнадцатилетние девицы-близнецы, замечательные тем, что могли делать все, что угодно, с кем угодно, безразлично, с мужчинами или с женщинами; величественная мулатка, обладающая невероятной страстностью и отличающаяся такой же виртуозностью; присутствовала также чета голливудских звезд, он — настоящий жеребец потрясающего сложения, она — бисексуальная нимфоманка. Да, судя по всему, уик-энд обещал быть весьма интересным. Хотя в другом месте пожива могла оказаться намного больше…
Дану удалось разыскать Тоби Эстеса; тот оказался вместе с близнецами в джакузи, пьяный, довольный, пресыщенный, он сразу согласился дать Дану свой реактивный самолет… до утра понедельника.
Дан вдруг отодвинул от стола свой стул.
— Я все-таки поднимусь наверх засвидетельствовать свое почтение, — сказал он.
Касс усмехнулась в ответ, обнажив зубы.
— Что ж, наконец-то ты собрался с духом.
Услышав шум автомобиля, Харви подошел к окну, оставив Хелен, неподвижно лежащую в шезлонге.
Хрупкая фигурка, задрапированная пеньюаром цвета морской волны, отделанным кружевом и атласом.
— Дан приехал, — негромко сказал он.
Пустые зрачки Хелен остановились на нем, не видя.
Она попыталась улыбнуться, но губы скривились в плаче.
— Замечательно…
Он снова сел на стул.
— Мне кажется, тебе следует попытаться заснуть.
Ты не спала всю ночь.
— Не могу, — только и сказала она.
Она отвела от него взгляд и уставилась в пустоту.
В этом состоянии она находилась почти все время с тех пор, как ее брат упал мертвым почти рядом с нею. Сначала она сохраняла удивительное спокойствие, хотя Харви опасался, что она не перенесет потери. И лишь спустя какое-то время она впала в одно из своих «состояний» как он это называл. Состояний, когда она ничего не видела, ничего не слышала и не могла ни с кем общаться. Харви просидел с Хелен всю ночь, держа ее руку в своих, пытаясь разделить ее печаль и утешить ее, но без большого успеха. Так с ней бывало всегда, когда жизнь проявляла себя слишком сурово. Доктор Бастедо советовал Харви не торопить ее.
— Дайте ей прийти в себя… она оправится от потрясения сама… в свое время.
Прекрасно, думал Харви, но когда это произойдет?
Он знал эти ее состояния, они могли длиться по несколько дней. Таким образом она избегала слишком грубых, непереносимых столкновений с реальностью.
Она не осознавала каких-то вещей, и они для нее не существовали. Но как откажешься признать реальность смерти Ричарда Темпеста? Харви задумался.
Рано или поздно ей придется признать этот факт, как бы груб он ни был. Ей придется жить с этим до конца дней.
Он смотрел на нее с любовью и с отчаянием. Ее лицо, все еще прекрасное, сейчас было лишено какого бы то ни было выражения, чистая, почти не тронутая морщинами кожа бледно мерцает, под нею сильней, чем обычно, проступают красиво вылепленные скулы. Она все еще вполне соответствовала хвалебному описанию в журнале «Вог»: «Мисс Хелен Темпест из Мальборо, изящная, как статуэтка слоновой кости, нежная, как летний дождь, изысканная, как само ее имя…» Она обладала той своеобразной хрупкой женственностью, которая заставляет мужчин кидаться распахивать двери и подвигать стулья, чтобы получить в награду горящий взор прекрасных глаз — глаз бирюзового цвета, огромных и глубоких, осененных длинными ресницами, затеняющими их, словно пальмы лагуну. Ростом она была с брата — все Темпесты отличались высоким ростом, — но более тонкого и деликатного сложения. Уже девочкой она была необычайно стройной, с узкими бедрами и небольшой грудью. Сейчас, когда ей было пятьдесят четыре, ее белокурые с удивительным зеленоватым отливом волосы чуть тронула седина, они были коротко подстрижены и слегка вились на затылке, оставляя открытой длинную стройную шею, и держалась она так же прямо, как и много лет назад, когда Харви Грэм, только что вернувшийся после пяти лет, проведенных в Штатах, влюбился в нее сразу же и на всю жизнь.
Она была мисс Темпест из Мальборо, он — сын управляющего поместьем, которого заметил ее брат.
Харви Грэм, по мнению Ричарда, подавал надежды и потому был послан учиться в Гарвард на юридический факультет. Харви обожал Хелен издали, молча, преданно, всегда помня о своем положении, что было ему крепко внушено отцом-шотландцем, ярым кальвинистом. Так продолжалось до тех пор, пока Хелен, намереваясь просто приободрить молодого робкого юриста, который был зачарован домом, не нашла в нем друга, и он постепенно сделался ее верным вассалом, над которым втихомолку посмеивались слуги. Он был остер на язык и проницателен и постепенно вырос не только во мнении общества, но и в глазах мисс Темпест и ее брата, Хозяина острова; его авторитет и влияние усилились, он стал юристом и доверенным лицом Ричарда и не только входил в Тайный совет, но и был своим в семействе Темпестов.
И лишь тогда, почувствовав себя достаточно уверенным, он в первый раз (но не в последний) попросил ее выйти за него замуж.
Взгляд прекрасных глаз Хелен, проникавший в самое сердце, остановился на нем, на губах ее появилась грустная улыбка.
— Я не создана для брака, Харви.
— Но я люблю тебя, люблю всем сердцем и душою.
Я хочу заботиться о тебе.
Легчайший, но горький вздох, печальный взгляд.
— Любовь… — Лицо ее на мгновение озарила нежность. — Ни за какие деньги я бы не смогла полюбить, Харви.
— Но ведь ты любишь Мальборо! — в его голосе звучала ревность, он обвинял.
— Мальборо всегда будет здесь. Чудесный дом, несокрушимый, всегда спокойный, всегда прекрасный… к тому же в нем есть все, на что я гожусь.
Он понял — здесь был намек на ее нервный срыв. На годы, которые она провела вне острова, в частной клинике. Годы, потерянные для мира — и для него. Годы, о которых она никогда не рассказывала. О которых никто не рассказывал. Но истинность ее слов была несомненна. В Мальборо она создала дом — произведение искусства, которым мир никогда не перестанет восхищаться.
Замечательный дом, где были собраны лучшие образцы мирового искусства, прекрасная мебель, ковры, драпировки, фарфор и хрусталь, превосходного качества и сказочных красок; Аладдинова пещера сокровищ, получившая титул «Красивейший дом мира». Люди мечтали получить в него приглашение, добивались этого, а потом хвалились ими, как знаками отличия.
Хозяйкой дома она была непревзойденной; ни одна мелочь не ускользала от ее внимания; в огромном доме все сочеталось настолько гармонично, было угадано так безошибочно, что дух захватывало. Каждый званый обед тщательно планировался. Продумывалось все, вплоть до длины скатерти и расстояния между стульями; сервиз, который она выбирала в шкафах шести специальных кладовых, ломившихся от дивных — на двести персон — мейсенских, рокингемских и севрских сервизов, сочетался с фарфоровыми ручками массивных золотых столовых приборов, а к ним подбирались цветы для украшения стола. Этим она всегда занималась сама. Она умела поставить в хрустальный бокал крохотный букет маргариток, и он превращался в очаровательный натюрморт. Она год за годом тщательнейшим образом записывала сведения, касавшиеся гостей, в свои хозяйственные книги, переплетенные в сафьян ее любимого зеленого цвета, так что в любой момент могла найти имя гостя и справиться, каковы его любимые блюда, что он курит, какому сорту кофе отдает предпочтение, какой цвет любит. Уик-энд в Мальборо отличался сибаритством, напоминавшим о Версале и царском дворе в России.
Разве где-нибудь еще подавался обед на тарелках, расписанных золотыми листьями, со столовыми приборами, принадлежавшими когда-то Марии-Антуанетте, на тончайшей кружевной скатерти, которую, пожалуй, можно было протащить сквозь игольное ушко; разве где-нибудь еще достаточно было протянуть руку к расшитой сонетке — работы самой Хелен, известной своим рукоделием, — чтобы любое желание тут же исполнилось? Можно было только удивляться, что вся эта роскошь, все прекрасно и незаметно работающее хозяйство создала женщина, всегда казавшаяся усталой, будто бы последнее усилие истощило ее, и тем не менее, когда она шла, ее гордая походка наводила на мысль о шлейфе.
Конечно, говорили вокруг, она располагает людьми для этого. Соотношение слуг и гостей в Мальборо было, по меньшей мере, шесть к одному. Но ни у кого никогда не возникало сомнений, кто создал этот дом и его неповторимый стиль. Мальборо — собственность Ричарда Темпеста, но дом Хелен.
Харви беспомощно глядел на нее, и вдруг в голову ему пришла мысль. Он взял хрупкую руку Хелен в свои.
— Ты понимаешь, почему вернулся Дан? Почему они все скоро вернутся? Похороны Ричарда… Надо организовать их, Хелен… это под силу только тебе.
Ее лицо было обращено к нему:
— Похороны?
— Да, похороны… известного и дорогого многим человека. Весь мир будет наблюдать за ними, но, что еще важнее, весь остров будет ждать их.
Он заметил, что ее красиво изогнутые брови сдвинулись, и продолжил:
— Ричард был знаменитым, можно сказать, легендарным человеком. Его жизнь проходила у всех на виду, и множество людей непременно захочет принять участие в его похоронах.
Почти невольно ее рука потянулась к стоявшему рядом столику, где лежали ее очки. Она носила их только за работой. При всей своей совершенно безнадежной близорукости она до странности стеснялась их, никогда не появлялась в них на людях, чем, подумал Харви, в большой степени объясняется ее обращенная к собеседнику всегдашняя улыбка; в половине случаев она просто не представляет себе, с кем говорит.
— Только ты способна организовать это, — настаивал он, — с тем вкусом и с тем блеском, как это нужно для острова. Он был островитянином, Хелен, как и ты — островитянка.
— В островном духе… — голос ее был слаб, но в нем слышались задумчивые интонации.
Харви наклонился за ее блокнотом. Мягкий, шелковистый кожаный переплет, тонкие страницы, золотой карандашик в прорези переплета.
— Почему бы тебе не сделать пометки?.. Не обдумать… Предстоит масса работы. Островные похороны.
Только ты способна организовать их, Хелен… Кроме того, ведь теперь, когда Ричард умер, теперь Хозяйка — ты.
— Хозяйка, — повторила она, и голос ее стал слышнее. — Да, Хозяйка.
Хелен выпрямилась, задумчиво глядя в пространство, и он понял, что для ее сознания, для ее разума эта мысль стала спасением. Затем Хелен открыла блокнот, и он увидел, как она тонким каллиграфическим почерком — в детстве у нее была англичанка-гувернантка — написала на верху чистой страницы: «Похороны Ричарда Темпеста IV». Он ощутил глубочайшее облегчение.
Это отвлечет ее от мыслей о смерти. Поразительно, но она могла продумать всю похоронную церемонию вплоть до мельчайших подробностей, начиная с подбора церковных гимнов и украшения церкви и кончая именами тех, кто, по ее мнению, должен быть приглашен для участия в похоронах. И это обилие тщательно обдумываемых деталей скроет от нее страшную реальность смерти брата.
Харви оставил ее и тихо вышел, она даже не заметила его ухода. У дверей на табуретке сидела Серафина.
Она прислуживала Хелен с тех пор, когда та была маленькой девочкой. Никто не знал, сколько Серафине лет. Казалось, она жила на острове всегда. В Мальборо Серафина была важной персоной. Даже старший из слуг, дворецкий Мозес, несмотря на весь свой тридцатилетний стаж службы в Мальборо, не шел с ней ни в какое сравнение. Серафину считали колдуньей, потому что она была африканкой, ее предки прибыли на остров вместе с Темпестами в восемнадцатом веке. Именно потому она так походила на вырезанного из дерева идола.
Она была высокой и худой, взгляд ее немигающих бездонных черных глаз мог лишить дара речи. Она всегда носила только накрахмаленные ситцевые платья светло-зеленого цвета, с юбками до полу, поверх надевала белый фартук с нагрудником, а волосы прятала под снежно-белую косынку. Она двигалась бесшумно, появляясь неожиданно, будто материализуясь из воздуха.
И теперь она со сложенными на груди руками молча встала и бесстрастно взглянула на Харви из-под тяжелых век.
— Она занялась подготовкой похорон, — сказал Харви почтительно. — Как ни странно, мне кажется, это поможет ей отвлечься. Наверное, твой отвар тоже пойдет ей на пользу…
Серафина наклонила голову.
— Я пригляжу за ней. — Голос ее был звучен, как медный гонг.
Харви вполне полагался на нее. Серафина приглядывала за всем, что касалось Хелен. И все знала. Она была полностью предана своей хозяйке. И не отличалась болтливостью.
Кто-то постучал в дверь. Марджери не откликнулась. Ее рот был занят — наполнен ее излюбленной пищей, единственным, что она позволяла себе без всяких ограничений: от этого не полнеют.
— Signora la Contessa.. .
Марджери словно не слышала.
— Signora, mi displace…
Она нетерпеливо освободилась и крикнула:
— Chec'e?
— Un telegramme per Lei dagli Stati Uniti, Signora Contessa.
Андреа, извивавшийся под ласками ее рта и языка, на миг открыл глаза и опять закрыл их, застонав, когда она снова припала к нему. Взгляд его блуждал, бедра поднимались и опускались. Тело выгибалось, руки сжимали ее груди. Марджери была непревзойденной в искусстве феллацио — алчный рот, широкие губы, дразнящий язычок, неутолимое желание создали ей известность. Вновь ощутив ее язык и губы, Андреа почувствовал, как все его тело, от самого позвоночника, напряглось в предчувствии близкого оргазма. Марджери, не отрываясь от него, вслепую нащупала на ночном столике тяжелую хрустальную пепельницу и швырнула ее в дверь спальни. Пепельница тяжко грохнулась, осыпав пол осколками, в то время как Андреа с приглушенным стоном извергал семя в ее жадный рот.
И только потом, в истоме лежа на спине, любуясь тугими ягодицами Андреа, который, стоя перед зеркалом и не отрывая взгляда от своего отражения, аккуратно зачесывал блестящие, словно смоченные водою волосы, Марджери вдруг вспомнила о телеграмме.
— Посмотри, милый, что там было, хорошо? — промурлыкала она, сворачиваясь, как сытая кошка. — Наверное, он оставил это под дверью.
Андреа вернулся, держа в руке конверт с голубой каймой.
— Ну и что же это? Открой, милый, пожалуйста.
Андреа молчал, и тишина заставила Марджери снова открыть глаза. Увидев его потрясенное лицо, она вскочила, выхватила телеграмму и мгновенно прочла:
РИЧАРД ТЕМПЕСТ УМЕР СЕГОДНЯ. ПРИЕЗЖАЙ И УБЕДИСЬ! КАСС.
Марджери вскрикнула.
— Эврика! Аллилуйя! Хвала Господу!
Глаза ее горели радостно и алчно, она бросилась на колени на скомканную постель, победно воздела руки и, размахивая телеграммой, как одержавший победу боксер, восклицала:
— Теперь я богата! Богата! Ричард умер, а я стала богатой!
Практичный, как и подобает венецианцу, Андреа спросил:
— Насколько богатой?
— Господи, кто же знает? Настолько, что и не сосчитать… миллиарды… миллиарды и миллиарды… ни у кого больше не было таких денег.
Он задумчиво спросил:
— А теперь все твое?
— Чье же еще? У него не было кровных родственников, кроме сестры, бедняжки, а я его падчерица… единственная падчерица…
Acci dentil — подумал Андреа. Как удачно, что он решил встретиться с ней сегодня — он как раз собирался сообщить ей, что этот раз — последний. Теперь все меняется. Теперь, когда умер ее невероятно богатый отчим. Андреа чуть было не перекрестился, так велика была его благодарность за то, что удача ему не изменила. Нужно будет обязательно заказать мессу. Марджери соскочила с кровати и, с возгласами радости, пылая неостывшей страстью, понеслась в танце по резной, золоченой, с шелковыми драпировками комнате.
— Я богата! Богата! Кошмарно, мерзко, непристойно богата!
Андреа решил действовать:
— Но теперь ты оставишь меня… вернешься на остров. — Он казался безутешным.
Марджери в ту же секунду остановилась, подбежала к нему, страстно обвила руками его нагое тело, прижалась к нему, чувствуя его пока мягкий пенис, покусывая соски, спрятанные в густой черной поросли на груди.
— Ненадолго, милый, ненадолго, клянусь тебе… только посмотреть, как его закопают — такого зрелища я не пропущу ни за что на свете! И потом, ведь надо узнать, сколько он оставил мне. Но я вернусь, как только смогу. Я бы хотела взять тебя с собой, но мне кажется, пока этого не следует делать. Мы все же должны соблюдать траур, правда? Но как только я развяжусь с Харри… — Обожание в ее взгляде мгновенно сменилось ненавистью. — С какой радостью я избавлюсь от этого ублюдка! Какой скукой от него несет!.. А его чертова матушка и сестрицы с лошадиными мордами, будь они прокляты… пусть катится на Богом забытые виноградники в Тоскане и делает свое кислющее вино, мне наплевать…
Тут ее неудержимая радость прорвалась вновь. Она нашла губами его губы, прижалась к нему всем телом, руки ее скользнули вниз, сжали его ягодицы, пальцы настойчиво раздвигали их.
— Давай отпразднуем, милый, так, как умеем только мы…
Марджери умела праздновать только одним способом.
Марджери Боскомб — в настоящее время, в пятом супружестве, графине ди Примачелли — исполнилось сорок четыре года. В юности она была хорошенькой, но многочисленные мужья, еще более многочисленные любовники, множество проведенных без сна ночей, частые выпивки и героин или кокаин, а к тому же долгий и трудный путь, пройденный ею для того, чтобы попасть в Готский альманах, сгубили ее. Нежное лицо огрубело.
Ее элегантность приобрела остроту и резкость. Волосы, когда-то золотисто-каштановые, благодаря парикмахерскому искусству превратились в белокурую, чуть тронутую солнцем гриву с незаметно подложенными кое-где шиньонами, округлость лица достигалась силиконовыми инъекциями и двумя подтяжками, кожу неизменно покрывал ровный загар, что создавало иллюзию молодости. У нее была прекрасная фигура, и она неукоснительно следила, чтобы не поправиться, но вся ее сила заключалась в инстинктивном (вряд ли здесь можно говорить о каком бы то ни было обдумывании) умении одеваться; ее безошибочный выбор заставлял других, пусть даже более красивых женщин, зеленеть от зависти.
Марджери Боскомб могла бы нарядиться в мешок для муки и выглядеть убийственно элегантно. Но она наряжалась в платья от тех модельеров, чьи самые низкие цены были достаточно высоки, чтобы привлечь ее внимание. Появление графини ди Примачелли в платье из какого-либо Дома моды означало паломничество в этот салон всех сколько-нибудь модных женщин — в стремлении выглядеть точно так же, как она. Но все это не шло в сравнение с еще одной страстью Марджери: азартные игры. Секс, деньги, мужчины и одежда были четырьмя сторонами ее света, и она беспрерывно металась от одной к другой в жажде удовольствий. Марджери принадлежала к самым что ни на есть сливкам общества и в шестой раз стала обладательницей титула Самой хорошо одетой женщины мира.
Избавившись от Харри, графа ди Примачелли, она выйдет замуж в шестой раз, сохранив за собою титул, и сделается графиня Андреа Фарезе. Но был еще один титул, который она надеялась скоро заполучить, и эта близкая возможность казалась ей захватывающей.
Титул Самой богатой женщины мира.
В восторге она обхватила себя за плечи. Трудно себе представить более подходящий момент. Она заметила, что пыл Андреа начинает угасать. Он был лучшим из ее любовников. Неповторимым. Ни один не шел с ним ни в какое сравнение. Она не могла насытиться им. Но Андреа нужно было регулярно снабжать деньгами. Он обожал деньги, и уже немало их перекочевало в его кошелек. Он обходился ей дороже, чем она могла себе позволить. Ей приходилось прибегать к весьма рискованным способам добывания денег, но Андреа в последнее время стал ей необходим. Чем дольше она была с ним, тем страшнее казалось потерять его. Он полностью удовлетворял ее. Только с ним и после его ласк она засыпала, не ощущая подавленности или разочарования.
Он умел довести ее до того, что она — огромным великолепным взрывом — разлеталась на мельчайшие частицы, а затем погружалась в бесконечное спокойное море, по которому плыла без чувств и мыслей. Она уже не надеялась обрести такое счастье, а найдя, не могла позволить себе потерять.
Страх утраты заставлял ее судорожно цепляться за Андреа. Она подозревала, что не сегодня-завтра эта шлюха Диллон со своими нажитыми на косметике миллионами подхватит его и прицепит, наподобие брелока, к своему браслету, предварительно оправив в золото.
Теперь у нее, Марджери ди Примачелли, достаточно денег, чтобы велеть этой шлюхе катиться подальше.
Андреа сможет тратить по тысяче долларов каждую минуту весь остаток жизни, и это нисколько не скажется на размерах ее богатства. Он должен принадлежать ей, Марджери. Чтобы ей не сгорать больше от неудовлетворенного желания. Она блаженно вздохнула и, не выпуская из руки той части тела Андреа, что, безусловно, стоила всех денег, которые ей достанутся, провалилась в сон.
Проснувшись, Андреа первым делом вспомнил о своем везении. Он приподнял голову Марджери со своей груди.
— Тебе надо отправить телеграмму, — напомнил он, — и выбрать самолет…
Марджери зевнула. Она чувствовала, что не в состоянии ничего сделать.
— Закажи любой… — она повернулась на другой бок, села. — Только через Париж… Мне нужно купить для похорон что-нибудь такое, чтобы все пялились не на покойника, а на меня.
Она решительно соскользнула с постели и поспешила в смежную комнату — где бы она ни находилась, у нее всегда была комната, в которой она держала одежду. В стенных шкафах, прикрытые специально изготовленными чехлами, висели сотни платьев, юбок, блузок, костюмов, пальто. Одна из горничных Марджери занималась только одеждой. Другая прислуживала Марджери. Она повсюду возила за собой своего массажиста, своего парикмахера и женщину, которая приводила в порядок ее ногти и не делала ничего больше. Марджери ди Примачелли была известна тем, что могла закатить скандал, если самолетная катастрофа, в которой погибли и летчики, и пассажиры, каким-то образом нарушила ее распорядок, а сломанный ноготь казался ей огромным несчастьем. В отношении собственной внешности страсть Марджери к совершенствованию не знала пределов. Она могла по десять раз возвращать платье в мастерскую, пока рукава не будут сидеть как влитые. Отделка должна была быть просчитана до миллиметра, манжеты точно пригнаны. Ее мехов хватило бы, чтобы одеть всех эскимосов мира, а на любой случай у нее было не меньше полудюжины туфель. Ее белье шили по мерке монашки одного из сиенских монастырей.
Она закрыла за собой зеркальную дверь и принялась нетерпеливо перебирать одежду. Ни одно платье не подходит… от Бальмана годится только для коктейлей, от Сен-Лорана — слишком небрежный вид… ни от Холстона, ни от Карла Лагерфельда. Нет, здесь нужно нечто особое. Она с неудовольствием подумала о примерках. На примерки у нее сейчас времени, разумеется, нет… Но ведь у них есть ее мерки, и горе им, если они сошьют небрежно… Она не опасалась соперничества.
Касс, как обычно, вырядится во что-нибудь бесформенное, Ньевес еще девчонка, Матти всегда слишком накрашена и слишком толста. А Хелен… Хелен терпеть не может черное.
— Милый, — повелительно обратилась она к Андреа. — Когда закажешь самолет, позвони, пожалуйста, к Диору… попроси самого Марка, я не хочу иметь дело ни с кем другим… скажи ему, что это звоню я и что мне необходимо платье на очень, очень важные похороны…
Андреа разговаривал с «Алиталией».
— Да… Темпест-Кей, это на Багамах… разумеется, там есть посадочная полоса длиной в шесть тысяч метров… да, Кей. Это значит «остров»… Остров Ричарда Темпеста… да, да, того самого… «короля» Темпеста… да, хорошо… графиня — его падчерица… нет, сначала в Париж… подождите… Когда ты хочешь лететь? — крикнул он Марджери.
— Сегодня вечером! — откликнулась она.
— Сегодня… около восьми вечера?.. Прекрасно.
Да, счет на имя графини в Темпест-Кей.
Он также отослал телеграмму, текст которой заставил Марджери рассмеяться.
«ПОРАЖЕНА И СТРАШНО ОГОРЧЕНА. ВЫЛЕТАЮ ДОМОЙ НЕМЕДЛЕННО. МАРДЖЕРИ»..
— Тебе следовало добавить:
«ОСТАВЬТЕ ГРОБ ОТКРЫТЫМ. ХОЧУ УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ОН МЕРТВ».
И она расхохоталась.
Огни зрительного зала померкли, потом загорелись вновь, и блестящая публика, собравшаяся в здании сиднейской оперы, словно большая птица нависшим над гаванью, переговаривалась, пытаясь догадаться о причинах задержки. Зал был полон: все горели желанием услышать Божественную диву в ее лучшей роли — Магschallin в «Кавалере Роз». Но занавес продолжал висеть неподвижно. Вдруг тяжелые складки раздвинулись, и на авансцену шагнул директор театра, протягивая к публике руки.
Дану удалось разыскать Тоби Эстеса; тот оказался вместе с близнецами в джакузи, пьяный, довольный, пресыщенный, он сразу согласился дать Дану свой реактивный самолет… до утра понедельника.
Дан вдруг отодвинул от стола свой стул.
— Я все-таки поднимусь наверх засвидетельствовать свое почтение, — сказал он.
Касс усмехнулась в ответ, обнажив зубы.
— Что ж, наконец-то ты собрался с духом.
Услышав шум автомобиля, Харви подошел к окну, оставив Хелен, неподвижно лежащую в шезлонге.
Хрупкая фигурка, задрапированная пеньюаром цвета морской волны, отделанным кружевом и атласом.
— Дан приехал, — негромко сказал он.
Пустые зрачки Хелен остановились на нем, не видя.
Она попыталась улыбнуться, но губы скривились в плаче.
— Замечательно…
Он снова сел на стул.
— Мне кажется, тебе следует попытаться заснуть.
Ты не спала всю ночь.
— Не могу, — только и сказала она.
Она отвела от него взгляд и уставилась в пустоту.
В этом состоянии она находилась почти все время с тех пор, как ее брат упал мертвым почти рядом с нею. Сначала она сохраняла удивительное спокойствие, хотя Харви опасался, что она не перенесет потери. И лишь спустя какое-то время она впала в одно из своих «состояний» как он это называл. Состояний, когда она ничего не видела, ничего не слышала и не могла ни с кем общаться. Харви просидел с Хелен всю ночь, держа ее руку в своих, пытаясь разделить ее печаль и утешить ее, но без большого успеха. Так с ней бывало всегда, когда жизнь проявляла себя слишком сурово. Доктор Бастедо советовал Харви не торопить ее.
— Дайте ей прийти в себя… она оправится от потрясения сама… в свое время.
Прекрасно, думал Харви, но когда это произойдет?
Он знал эти ее состояния, они могли длиться по несколько дней. Таким образом она избегала слишком грубых, непереносимых столкновений с реальностью.
Она не осознавала каких-то вещей, и они для нее не существовали. Но как откажешься признать реальность смерти Ричарда Темпеста? Харви задумался.
Рано или поздно ей придется признать этот факт, как бы груб он ни был. Ей придется жить с этим до конца дней.
Он смотрел на нее с любовью и с отчаянием. Ее лицо, все еще прекрасное, сейчас было лишено какого бы то ни было выражения, чистая, почти не тронутая морщинами кожа бледно мерцает, под нею сильней, чем обычно, проступают красиво вылепленные скулы. Она все еще вполне соответствовала хвалебному описанию в журнале «Вог»: «Мисс Хелен Темпест из Мальборо, изящная, как статуэтка слоновой кости, нежная, как летний дождь, изысканная, как само ее имя…» Она обладала той своеобразной хрупкой женственностью, которая заставляет мужчин кидаться распахивать двери и подвигать стулья, чтобы получить в награду горящий взор прекрасных глаз — глаз бирюзового цвета, огромных и глубоких, осененных длинными ресницами, затеняющими их, словно пальмы лагуну. Ростом она была с брата — все Темпесты отличались высоким ростом, — но более тонкого и деликатного сложения. Уже девочкой она была необычайно стройной, с узкими бедрами и небольшой грудью. Сейчас, когда ей было пятьдесят четыре, ее белокурые с удивительным зеленоватым отливом волосы чуть тронула седина, они были коротко подстрижены и слегка вились на затылке, оставляя открытой длинную стройную шею, и держалась она так же прямо, как и много лет назад, когда Харви Грэм, только что вернувшийся после пяти лет, проведенных в Штатах, влюбился в нее сразу же и на всю жизнь.
Она была мисс Темпест из Мальборо, он — сын управляющего поместьем, которого заметил ее брат.
Харви Грэм, по мнению Ричарда, подавал надежды и потому был послан учиться в Гарвард на юридический факультет. Харви обожал Хелен издали, молча, преданно, всегда помня о своем положении, что было ему крепко внушено отцом-шотландцем, ярым кальвинистом. Так продолжалось до тех пор, пока Хелен, намереваясь просто приободрить молодого робкого юриста, который был зачарован домом, не нашла в нем друга, и он постепенно сделался ее верным вассалом, над которым втихомолку посмеивались слуги. Он был остер на язык и проницателен и постепенно вырос не только во мнении общества, но и в глазах мисс Темпест и ее брата, Хозяина острова; его авторитет и влияние усилились, он стал юристом и доверенным лицом Ричарда и не только входил в Тайный совет, но и был своим в семействе Темпестов.
И лишь тогда, почувствовав себя достаточно уверенным, он в первый раз (но не в последний) попросил ее выйти за него замуж.
Взгляд прекрасных глаз Хелен, проникавший в самое сердце, остановился на нем, на губах ее появилась грустная улыбка.
— Я не создана для брака, Харви.
— Но я люблю тебя, люблю всем сердцем и душою.
Я хочу заботиться о тебе.
Легчайший, но горький вздох, печальный взгляд.
— Любовь… — Лицо ее на мгновение озарила нежность. — Ни за какие деньги я бы не смогла полюбить, Харви.
— Но ведь ты любишь Мальборо! — в его голосе звучала ревность, он обвинял.
— Мальборо всегда будет здесь. Чудесный дом, несокрушимый, всегда спокойный, всегда прекрасный… к тому же в нем есть все, на что я гожусь.
Он понял — здесь был намек на ее нервный срыв. На годы, которые она провела вне острова, в частной клинике. Годы, потерянные для мира — и для него. Годы, о которых она никогда не рассказывала. О которых никто не рассказывал. Но истинность ее слов была несомненна. В Мальборо она создала дом — произведение искусства, которым мир никогда не перестанет восхищаться.
Замечательный дом, где были собраны лучшие образцы мирового искусства, прекрасная мебель, ковры, драпировки, фарфор и хрусталь, превосходного качества и сказочных красок; Аладдинова пещера сокровищ, получившая титул «Красивейший дом мира». Люди мечтали получить в него приглашение, добивались этого, а потом хвалились ими, как знаками отличия.
Хозяйкой дома она была непревзойденной; ни одна мелочь не ускользала от ее внимания; в огромном доме все сочеталось настолько гармонично, было угадано так безошибочно, что дух захватывало. Каждый званый обед тщательно планировался. Продумывалось все, вплоть до длины скатерти и расстояния между стульями; сервиз, который она выбирала в шкафах шести специальных кладовых, ломившихся от дивных — на двести персон — мейсенских, рокингемских и севрских сервизов, сочетался с фарфоровыми ручками массивных золотых столовых приборов, а к ним подбирались цветы для украшения стола. Этим она всегда занималась сама. Она умела поставить в хрустальный бокал крохотный букет маргариток, и он превращался в очаровательный натюрморт. Она год за годом тщательнейшим образом записывала сведения, касавшиеся гостей, в свои хозяйственные книги, переплетенные в сафьян ее любимого зеленого цвета, так что в любой момент могла найти имя гостя и справиться, каковы его любимые блюда, что он курит, какому сорту кофе отдает предпочтение, какой цвет любит. Уик-энд в Мальборо отличался сибаритством, напоминавшим о Версале и царском дворе в России.
Разве где-нибудь еще подавался обед на тарелках, расписанных золотыми листьями, со столовыми приборами, принадлежавшими когда-то Марии-Антуанетте, на тончайшей кружевной скатерти, которую, пожалуй, можно было протащить сквозь игольное ушко; разве где-нибудь еще достаточно было протянуть руку к расшитой сонетке — работы самой Хелен, известной своим рукоделием, — чтобы любое желание тут же исполнилось? Можно было только удивляться, что вся эта роскошь, все прекрасно и незаметно работающее хозяйство создала женщина, всегда казавшаяся усталой, будто бы последнее усилие истощило ее, и тем не менее, когда она шла, ее гордая походка наводила на мысль о шлейфе.
Конечно, говорили вокруг, она располагает людьми для этого. Соотношение слуг и гостей в Мальборо было, по меньшей мере, шесть к одному. Но ни у кого никогда не возникало сомнений, кто создал этот дом и его неповторимый стиль. Мальборо — собственность Ричарда Темпеста, но дом Хелен.
Харви беспомощно глядел на нее, и вдруг в голову ему пришла мысль. Он взял хрупкую руку Хелен в свои.
— Ты понимаешь, почему вернулся Дан? Почему они все скоро вернутся? Похороны Ричарда… Надо организовать их, Хелен… это под силу только тебе.
Ее лицо было обращено к нему:
— Похороны?
— Да, похороны… известного и дорогого многим человека. Весь мир будет наблюдать за ними, но, что еще важнее, весь остров будет ждать их.
Он заметил, что ее красиво изогнутые брови сдвинулись, и продолжил:
— Ричард был знаменитым, можно сказать, легендарным человеком. Его жизнь проходила у всех на виду, и множество людей непременно захочет принять участие в его похоронах.
Почти невольно ее рука потянулась к стоявшему рядом столику, где лежали ее очки. Она носила их только за работой. При всей своей совершенно безнадежной близорукости она до странности стеснялась их, никогда не появлялась в них на людях, чем, подумал Харви, в большой степени объясняется ее обращенная к собеседнику всегдашняя улыбка; в половине случаев она просто не представляет себе, с кем говорит.
— Только ты способна организовать это, — настаивал он, — с тем вкусом и с тем блеском, как это нужно для острова. Он был островитянином, Хелен, как и ты — островитянка.
— В островном духе… — голос ее был слаб, но в нем слышались задумчивые интонации.
Харви наклонился за ее блокнотом. Мягкий, шелковистый кожаный переплет, тонкие страницы, золотой карандашик в прорези переплета.
— Почему бы тебе не сделать пометки?.. Не обдумать… Предстоит масса работы. Островные похороны.
Только ты способна организовать их, Хелен… Кроме того, ведь теперь, когда Ричард умер, теперь Хозяйка — ты.
— Хозяйка, — повторила она, и голос ее стал слышнее. — Да, Хозяйка.
Хелен выпрямилась, задумчиво глядя в пространство, и он понял, что для ее сознания, для ее разума эта мысль стала спасением. Затем Хелен открыла блокнот, и он увидел, как она тонким каллиграфическим почерком — в детстве у нее была англичанка-гувернантка — написала на верху чистой страницы: «Похороны Ричарда Темпеста IV». Он ощутил глубочайшее облегчение.
Это отвлечет ее от мыслей о смерти. Поразительно, но она могла продумать всю похоронную церемонию вплоть до мельчайших подробностей, начиная с подбора церковных гимнов и украшения церкви и кончая именами тех, кто, по ее мнению, должен быть приглашен для участия в похоронах. И это обилие тщательно обдумываемых деталей скроет от нее страшную реальность смерти брата.
Харви оставил ее и тихо вышел, она даже не заметила его ухода. У дверей на табуретке сидела Серафина.
Она прислуживала Хелен с тех пор, когда та была маленькой девочкой. Никто не знал, сколько Серафине лет. Казалось, она жила на острове всегда. В Мальборо Серафина была важной персоной. Даже старший из слуг, дворецкий Мозес, несмотря на весь свой тридцатилетний стаж службы в Мальборо, не шел с ней ни в какое сравнение. Серафину считали колдуньей, потому что она была африканкой, ее предки прибыли на остров вместе с Темпестами в восемнадцатом веке. Именно потому она так походила на вырезанного из дерева идола.
Она была высокой и худой, взгляд ее немигающих бездонных черных глаз мог лишить дара речи. Она всегда носила только накрахмаленные ситцевые платья светло-зеленого цвета, с юбками до полу, поверх надевала белый фартук с нагрудником, а волосы прятала под снежно-белую косынку. Она двигалась бесшумно, появляясь неожиданно, будто материализуясь из воздуха.
И теперь она со сложенными на груди руками молча встала и бесстрастно взглянула на Харви из-под тяжелых век.
— Она занялась подготовкой похорон, — сказал Харви почтительно. — Как ни странно, мне кажется, это поможет ей отвлечься. Наверное, твой отвар тоже пойдет ей на пользу…
Серафина наклонила голову.
— Я пригляжу за ней. — Голос ее был звучен, как медный гонг.
Харви вполне полагался на нее. Серафина приглядывала за всем, что касалось Хелен. И все знала. Она была полностью предана своей хозяйке. И не отличалась болтливостью.
Кто-то постучал в дверь. Марджери не откликнулась. Ее рот был занят — наполнен ее излюбленной пищей, единственным, что она позволяла себе без всяких ограничений: от этого не полнеют.
— Signora la Contessa.. .
Марджери словно не слышала.
— Signora, mi displace…
Она нетерпеливо освободилась и крикнула:
— Chec'e?
— Un telegramme per Lei dagli Stati Uniti, Signora Contessa.
Андреа, извивавшийся под ласками ее рта и языка, на миг открыл глаза и опять закрыл их, застонав, когда она снова припала к нему. Взгляд его блуждал, бедра поднимались и опускались. Тело выгибалось, руки сжимали ее груди. Марджери была непревзойденной в искусстве феллацио — алчный рот, широкие губы, дразнящий язычок, неутолимое желание создали ей известность. Вновь ощутив ее язык и губы, Андреа почувствовал, как все его тело, от самого позвоночника, напряглось в предчувствии близкого оргазма. Марджери, не отрываясь от него, вслепую нащупала на ночном столике тяжелую хрустальную пепельницу и швырнула ее в дверь спальни. Пепельница тяжко грохнулась, осыпав пол осколками, в то время как Андреа с приглушенным стоном извергал семя в ее жадный рот.
И только потом, в истоме лежа на спине, любуясь тугими ягодицами Андреа, который, стоя перед зеркалом и не отрывая взгляда от своего отражения, аккуратно зачесывал блестящие, словно смоченные водою волосы, Марджери вдруг вспомнила о телеграмме.
— Посмотри, милый, что там было, хорошо? — промурлыкала она, сворачиваясь, как сытая кошка. — Наверное, он оставил это под дверью.
Андреа вернулся, держа в руке конверт с голубой каймой.
— Ну и что же это? Открой, милый, пожалуйста.
Андреа молчал, и тишина заставила Марджери снова открыть глаза. Увидев его потрясенное лицо, она вскочила, выхватила телеграмму и мгновенно прочла:
РИЧАРД ТЕМПЕСТ УМЕР СЕГОДНЯ. ПРИЕЗЖАЙ И УБЕДИСЬ! КАСС.
Марджери вскрикнула.
— Эврика! Аллилуйя! Хвала Господу!
Глаза ее горели радостно и алчно, она бросилась на колени на скомканную постель, победно воздела руки и, размахивая телеграммой, как одержавший победу боксер, восклицала:
— Теперь я богата! Богата! Ричард умер, а я стала богатой!
Практичный, как и подобает венецианцу, Андреа спросил:
— Насколько богатой?
— Господи, кто же знает? Настолько, что и не сосчитать… миллиарды… миллиарды и миллиарды… ни у кого больше не было таких денег.
Он задумчиво спросил:
— А теперь все твое?
— Чье же еще? У него не было кровных родственников, кроме сестры, бедняжки, а я его падчерица… единственная падчерица…
Acci dentil — подумал Андреа. Как удачно, что он решил встретиться с ней сегодня — он как раз собирался сообщить ей, что этот раз — последний. Теперь все меняется. Теперь, когда умер ее невероятно богатый отчим. Андреа чуть было не перекрестился, так велика была его благодарность за то, что удача ему не изменила. Нужно будет обязательно заказать мессу. Марджери соскочила с кровати и, с возгласами радости, пылая неостывшей страстью, понеслась в танце по резной, золоченой, с шелковыми драпировками комнате.
— Я богата! Богата! Кошмарно, мерзко, непристойно богата!
Андреа решил действовать:
— Но теперь ты оставишь меня… вернешься на остров. — Он казался безутешным.
Марджери в ту же секунду остановилась, подбежала к нему, страстно обвила руками его нагое тело, прижалась к нему, чувствуя его пока мягкий пенис, покусывая соски, спрятанные в густой черной поросли на груди.
— Ненадолго, милый, ненадолго, клянусь тебе… только посмотреть, как его закопают — такого зрелища я не пропущу ни за что на свете! И потом, ведь надо узнать, сколько он оставил мне. Но я вернусь, как только смогу. Я бы хотела взять тебя с собой, но мне кажется, пока этого не следует делать. Мы все же должны соблюдать траур, правда? Но как только я развяжусь с Харри… — Обожание в ее взгляде мгновенно сменилось ненавистью. — С какой радостью я избавлюсь от этого ублюдка! Какой скукой от него несет!.. А его чертова матушка и сестрицы с лошадиными мордами, будь они прокляты… пусть катится на Богом забытые виноградники в Тоскане и делает свое кислющее вино, мне наплевать…
Тут ее неудержимая радость прорвалась вновь. Она нашла губами его губы, прижалась к нему всем телом, руки ее скользнули вниз, сжали его ягодицы, пальцы настойчиво раздвигали их.
— Давай отпразднуем, милый, так, как умеем только мы…
Марджери умела праздновать только одним способом.
Марджери Боскомб — в настоящее время, в пятом супружестве, графине ди Примачелли — исполнилось сорок четыре года. В юности она была хорошенькой, но многочисленные мужья, еще более многочисленные любовники, множество проведенных без сна ночей, частые выпивки и героин или кокаин, а к тому же долгий и трудный путь, пройденный ею для того, чтобы попасть в Готский альманах, сгубили ее. Нежное лицо огрубело.
Ее элегантность приобрела остроту и резкость. Волосы, когда-то золотисто-каштановые, благодаря парикмахерскому искусству превратились в белокурую, чуть тронутую солнцем гриву с незаметно подложенными кое-где шиньонами, округлость лица достигалась силиконовыми инъекциями и двумя подтяжками, кожу неизменно покрывал ровный загар, что создавало иллюзию молодости. У нее была прекрасная фигура, и она неукоснительно следила, чтобы не поправиться, но вся ее сила заключалась в инстинктивном (вряд ли здесь можно говорить о каком бы то ни было обдумывании) умении одеваться; ее безошибочный выбор заставлял других, пусть даже более красивых женщин, зеленеть от зависти.
Марджери Боскомб могла бы нарядиться в мешок для муки и выглядеть убийственно элегантно. Но она наряжалась в платья от тех модельеров, чьи самые низкие цены были достаточно высоки, чтобы привлечь ее внимание. Появление графини ди Примачелли в платье из какого-либо Дома моды означало паломничество в этот салон всех сколько-нибудь модных женщин — в стремлении выглядеть точно так же, как она. Но все это не шло в сравнение с еще одной страстью Марджери: азартные игры. Секс, деньги, мужчины и одежда были четырьмя сторонами ее света, и она беспрерывно металась от одной к другой в жажде удовольствий. Марджери принадлежала к самым что ни на есть сливкам общества и в шестой раз стала обладательницей титула Самой хорошо одетой женщины мира.
Избавившись от Харри, графа ди Примачелли, она выйдет замуж в шестой раз, сохранив за собою титул, и сделается графиня Андреа Фарезе. Но был еще один титул, который она надеялась скоро заполучить, и эта близкая возможность казалась ей захватывающей.
Титул Самой богатой женщины мира.
В восторге она обхватила себя за плечи. Трудно себе представить более подходящий момент. Она заметила, что пыл Андреа начинает угасать. Он был лучшим из ее любовников. Неповторимым. Ни один не шел с ним ни в какое сравнение. Она не могла насытиться им. Но Андреа нужно было регулярно снабжать деньгами. Он обожал деньги, и уже немало их перекочевало в его кошелек. Он обходился ей дороже, чем она могла себе позволить. Ей приходилось прибегать к весьма рискованным способам добывания денег, но Андреа в последнее время стал ей необходим. Чем дольше она была с ним, тем страшнее казалось потерять его. Он полностью удовлетворял ее. Только с ним и после его ласк она засыпала, не ощущая подавленности или разочарования.
Он умел довести ее до того, что она — огромным великолепным взрывом — разлеталась на мельчайшие частицы, а затем погружалась в бесконечное спокойное море, по которому плыла без чувств и мыслей. Она уже не надеялась обрести такое счастье, а найдя, не могла позволить себе потерять.
Страх утраты заставлял ее судорожно цепляться за Андреа. Она подозревала, что не сегодня-завтра эта шлюха Диллон со своими нажитыми на косметике миллионами подхватит его и прицепит, наподобие брелока, к своему браслету, предварительно оправив в золото.
Теперь у нее, Марджери ди Примачелли, достаточно денег, чтобы велеть этой шлюхе катиться подальше.
Андреа сможет тратить по тысяче долларов каждую минуту весь остаток жизни, и это нисколько не скажется на размерах ее богатства. Он должен принадлежать ей, Марджери. Чтобы ей не сгорать больше от неудовлетворенного желания. Она блаженно вздохнула и, не выпуская из руки той части тела Андреа, что, безусловно, стоила всех денег, которые ей достанутся, провалилась в сон.
Проснувшись, Андреа первым делом вспомнил о своем везении. Он приподнял голову Марджери со своей груди.
— Тебе надо отправить телеграмму, — напомнил он, — и выбрать самолет…
Марджери зевнула. Она чувствовала, что не в состоянии ничего сделать.
— Закажи любой… — она повернулась на другой бок, села. — Только через Париж… Мне нужно купить для похорон что-нибудь такое, чтобы все пялились не на покойника, а на меня.
Она решительно соскользнула с постели и поспешила в смежную комнату — где бы она ни находилась, у нее всегда была комната, в которой она держала одежду. В стенных шкафах, прикрытые специально изготовленными чехлами, висели сотни платьев, юбок, блузок, костюмов, пальто. Одна из горничных Марджери занималась только одеждой. Другая прислуживала Марджери. Она повсюду возила за собой своего массажиста, своего парикмахера и женщину, которая приводила в порядок ее ногти и не делала ничего больше. Марджери ди Примачелли была известна тем, что могла закатить скандал, если самолетная катастрофа, в которой погибли и летчики, и пассажиры, каким-то образом нарушила ее распорядок, а сломанный ноготь казался ей огромным несчастьем. В отношении собственной внешности страсть Марджери к совершенствованию не знала пределов. Она могла по десять раз возвращать платье в мастерскую, пока рукава не будут сидеть как влитые. Отделка должна была быть просчитана до миллиметра, манжеты точно пригнаны. Ее мехов хватило бы, чтобы одеть всех эскимосов мира, а на любой случай у нее было не меньше полудюжины туфель. Ее белье шили по мерке монашки одного из сиенских монастырей.
Она закрыла за собой зеркальную дверь и принялась нетерпеливо перебирать одежду. Ни одно платье не подходит… от Бальмана годится только для коктейлей, от Сен-Лорана — слишком небрежный вид… ни от Холстона, ни от Карла Лагерфельда. Нет, здесь нужно нечто особое. Она с неудовольствием подумала о примерках. На примерки у нее сейчас времени, разумеется, нет… Но ведь у них есть ее мерки, и горе им, если они сошьют небрежно… Она не опасалась соперничества.
Касс, как обычно, вырядится во что-нибудь бесформенное, Ньевес еще девчонка, Матти всегда слишком накрашена и слишком толста. А Хелен… Хелен терпеть не может черное.
— Милый, — повелительно обратилась она к Андреа. — Когда закажешь самолет, позвони, пожалуйста, к Диору… попроси самого Марка, я не хочу иметь дело ни с кем другим… скажи ему, что это звоню я и что мне необходимо платье на очень, очень важные похороны…
Андреа разговаривал с «Алиталией».
— Да… Темпест-Кей, это на Багамах… разумеется, там есть посадочная полоса длиной в шесть тысяч метров… да, Кей. Это значит «остров»… Остров Ричарда Темпеста… да, да, того самого… «короля» Темпеста… да, хорошо… графиня — его падчерица… нет, сначала в Париж… подождите… Когда ты хочешь лететь? — крикнул он Марджери.
— Сегодня вечером! — откликнулась она.
— Сегодня… около восьми вечера?.. Прекрасно.
Да, счет на имя графини в Темпест-Кей.
Он также отослал телеграмму, текст которой заставил Марджери рассмеяться.
«ПОРАЖЕНА И СТРАШНО ОГОРЧЕНА. ВЫЛЕТАЮ ДОМОЙ НЕМЕДЛЕННО. МАРДЖЕРИ»..
— Тебе следовало добавить:
«ОСТАВЬТЕ ГРОБ ОТКРЫТЫМ. ХОЧУ УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ОН МЕРТВ».
И она расхохоталась.
Огни зрительного зала померкли, потом загорелись вновь, и блестящая публика, собравшаяся в здании сиднейской оперы, словно большая птица нависшим над гаванью, переговаривалась, пытаясь догадаться о причинах задержки. Зал был полон: все горели желанием услышать Божественную диву в ее лучшей роли — Магschallin в «Кавалере Роз». Но занавес продолжал висеть неподвижно. Вдруг тяжелые складки раздвинулись, и на авансцену шагнул директор театра, протягивая к публике руки.