Кауи Вера. Неотразимая

   « — Она получила успокоительное, — сказал Луис. Ей необходим отдых.
   Он подождал некоторое время, затем, услышав легкий вздох Элизабет, задернул занавеску.
   — Ну как, легче?
   Она кивнула.
   — Да.
   — Я сделаю все возможное, — повторил Луис.
   — Я знаю.
   — Используйте это время, чтобы получше узнать себя. Дайте жизни вступить в свои права, и, когда вы понадобитесь вашей матери, вы будете в хорошей форме.
   Она снова кивнула.
   — И помните, я всегда здесь.
   — Да. Спасибо.
   Он проводил ее глазами, подождал, пока она сядет в машину, и помахал ей рукой. Только когда она выехала за ворота и скрылась из виду, он вернулся в больницу.
   Она справится, подумал он. Она крепкая. Крепче, чем ее мать. Она способна за себя постоять. Ее мать никогда этого не умела, вот откуда все неприятности… Он вернулся в свой кабинет, сел за письменный стол и так и сидел, погруженный в свои мысли, когда сестра пришла ему напомнить, что пора делать назначения.
   Элизабет вела машину, думая о том, что сказал ей Луис, Подъехав к полю для гольфа, она автоматически свернула на дорогу, которая вела к прибрежным дюнам.
   Там она остановила машину и, глядя на море, отдалась своим мыслям.
   Сумерки сгущались. Солнце садилось в море, превращая его в растопленное стекло, волны улеглись — лишь у берега змеилась полоска пены. Вокруг не было ни души. Только пальмы лениво покачивались под дуновением стихавшего ветра, только мерное шуршание гальки нарушало тишину.
   Ее настроение было под стать пейзажу. Ее охватила печаль. Глубокая, щемящая печаль. Ей было жаль не себя — свою мать. Ее собственная жизнь могла не удаться, но жизнь ее матери кто-то намеренно исковеркал.
   Рассказ Луиса, ее собственные мысли и догадки — все это сложилось в уродливую, мрачную картину. И все же где-то в глубине души она чувствовала подъем, тепло там, где так долго был холод. Ее не бросили. Мать любила ее. И как любила! Она поняла это, чувствовала это, помнила. Ее ум научился не только вспоминать, но и понимать.
   Невидящими глазами она смотрела на пылающий солнечный диск, готовый погрузиться в позлащенную черноту моря. Их обеих использовали в своих целях… насильно поставили в неестественное, болезненное положение, надругались над ними и их желаниями, лишили любви и уверенности, которую она дает.
   Ей вспомнились слова Дэва, который сказал:
   «Чтобы любить другого, нужно сначала полюбить себя». Как это верно. Она себя не любила. Даже не нравилась себе. Он безошибочно вложил свой длинный сильный палец в глубокую трещину посередине, и все раскололось. В ней и впрямь была трещина. Она придумала себя. С начала до конца. Но она была совсем другой. Зеркальное стекло разбилось вдребезги, и она ощутила себя недавно родившейся на свет — розовой, трепещущей. Живой. Теперь она так много видела, чувствовала, понимала. Луис дополнил картину, которую нарисовал Дэв. Она была частью этой картины, изображавшей ее жизнь.
   Странно. Теперь она стала уязвимее и вместе с тем сильней. Верно, вся сила в знании. Кому она это сказала? Ах, да, Дану Годфри в первый вечер. И снова ей показалось, что все, что с ней случилось, было предопределено. Что с той секунды, когда она услыхала звон колокола, судьба неотвратимо толкала ее к сегодняшнему дню, не позволяя остановиться и подобрать осколки прежнего «я», которые она роняла по дороге. Она все время чувствовала, что запуталась в паутине, но даже когда ей удавалось увернуться от клейких нитей, она запутывалась в других. Теперь, сидя здесь, она поняла, что липкий смрад остался позади. Ее овевал свежий бриз, она была чистой, полной сил, обновленной.
   Она чувствовала, как все ее существо раскрывается навстречу жизни, она погружалась в воды памяти и выныривала из них, понимая, что они несут в себе не только боль и отчаяние, но и исцеление и покой.
   Да, нужно ждать. Теперь она может это. Не только может, но и хочет. Дать что-нибудь, отдать все… И не только матери. Время настало. Дэв долго ждал, терпел, старался ее понять. Никогда не упрекал, не торопил.
   Когда в Лондоне он предложил ей свою помощь, она попросила оставить ее в покое.
   Он подчинился. В самолете, когда ей захотелось обдумать все, что с ней произошло за последние дни, Дэв держался в стороне. Но она все время чувствовала, что он рядом. Даже погрузившись в свои мысли, она ощущала его присутствие, его поддержку.
   Он многому научил ее. Для начала — понимать собственное тело. Он пробудил в ней бурную, нетерпеливую жизнь плоти. Даже сейчас, думая о нем, она ощутила это нетерпение. Но это не все. Он научил ее любить не только телом, но и душой. Научил, что давать значит брать. И терпеливо ждал, пока она освоит эту науку. Теперь час пробил. Перед ней — недели ожидания, и ей понадобятся его поддержка, его сила, его непоколебимое доверие.
   Внезапно ей захотелось услышать звук его мягкого, глубокого голоса, заглянуть в голубые глаза, почувствовать сильные, крепкие руки. Он долго ждал. И ей нужно сказать ему так много… Она вернулась в машину.
   Темное небо было усыпано яркими звездами. Свет фар скользил по деревьям и кустам, выхватывая из мрака сверкающие гроздья цветов. Внезапно на повороте ее нога нажала на тормоз. Прямо перед ней влажно поблескивали резные позолоченные ворота. Старое кладбище.
   Она выключила двигатель. Несколько секунд оставалась в машине, затем с решительным видом вылезла, прошла вперед, вернулась и включила фары. На этот раз она взялась за львиные головы, служившие ручками, и толкнула ворота. Они бесшумно распахнулись на смазанных петлях. Перед ней призрачно серела в свете звезд тропинка, терявшаяся в тени деревьев. Немного помедлив, Элизабет двинулась вперед решительным размашистым шагом.
   Тишину нарушали только ее шаги. Тропинка спустилась в ложбину, нырнула под сень раскидистых деревьев, и вскоре глазам Элизабет открылся прекрасный парк, с мраморными статуями, надгробьями, изображениями умерших. Когда ее глаза привыкли к темноте, она смогла различить ангелов, резные драпировки и трогательные надписи. Но она искала плоскую мраморную, слегка приподнятую с одной стороны доску с глубоко вырезанными, чтобы их не стерло время, словами:
   РИЧАРД ТЕМПЕСТ 1910-1974.
   Элизабет долго стояла у могилы. Сначала она чего-то напряженно ждала. Но ничего не случилось. Ее дыхание было спокойным, сердце билось ровно, ноги не дрожали. Ни дурноты, ни паники.
   Что ж, подумала она. Я сделала это, хотя и не сразу.
   Я здесь. Как и ты. Но твоя сила ушла, тогда как моя…
   Она улыбнулась полированной доске.
   — Моя сила только начинается, — произнесла она громко.
   Ее голос вспугнул птиц, которые, запищав, зашуршали в листве.
   — Не знаю, чего ты добивался, — продолжала она спокойно, — но ты потерпел поражение… Я знаю, ты меня видишь… И ты — вернее, то, что от тебя осталось, — уже не пугаешь меня… Мисс Келлер была права: вся сила в знании.
   Потом она рассмеялась. Ее ликующий смех прорезал тишину. Последние осколки мертвого «я» отпали, и она была свободна. Свободна… Лежащий здесь человек принадлежал мертвому прошлому. Впереди открывалось будущее. Повернувшись спиной к могиле, она бесстрашно устремилась к нему.
 
   Ньевес смотрела из окна на уезжавшую Элизабет.
   Отъехав от дома, машина прошла поворот с такой же самонадеянностью, которой отличалась сидевшая за рулем женщина.
   — Ужасная, отвратительная женщина! — Ньевес трясло от возмущения. — Как я ее ненавижу… Она не дождется, чтобы я перед ней лебезила, ловила каждое слово… Я рада, что она не дочь дедушки. Рада! Хоть бы она свалилась в море со своей машиной!
   Она присела на подоконник с очередным романом в руках. Это несправедливо, подумала она. Несправедливо. Элизабет и так забрала себе все, а теперь забрала и Дэва.
   Взгляд Ньевес упал на обложку книги. Застенчивая девица в воздушном белом платье стыдливо отворачивалась от высокого брюнета, пожиравшего ее страстным взглядом… Дэв. Закрыв глаза, Ньевес привычно погрузилась в грезы наяву.
   Она — девушка в белом платье, а Дэв — тот мужчина. Но он уже не только смотрит, он стоит перед ней на коленях, прижав руку к сердцу, голубые глаза полны мольбы: «Ты одна мне нужна, моя дорогая, моя обожаемая Ньевес… Только ты, моя ненаглядная… все эти годы я любил одну тебя, но понял это лишь сейчас… та так красива, любовь моя, моя Ньевес». А Элизабет хватала его за руку, пытаясь оттащить прочь, и тогда он грубо отталкивал ее, и она падала на пол, но он ее не замечал, не слышал ее рыданий, он не сводил глаз со своей драгоценной Ньевес…
   И другая сцена.
   Она и Дэв стоят, обнявшись, у окна и смотрят, как от крыльца отъезжает нагруженная чемоданами машина.
   Элизабет навсегда покидает остров. Дэв произносит:
   «Скатертью дорога», — и, повернувшись к Ньевес, говорит: «Прости меня, дорогая, что я не сразу понял: я всегда любил одну тебя». И заключает ее в объятия. Тут раздается музыка, и он ее целует…
   Сонно вздохнув, Ньевес открыла глаза. Вот как должно быть. Но почему тогда все иначе? Как Дэв не понимает?
   И вдруг ее осенило.
   — Это потому, что он не знает! — произнесла она вслух. — Конечно! Он не знает, что я его люблю. А если не знает, то что ему остается делать?
   Так происходило во всех романах, которые она читала дюжинами. Герой и героиня всегда любили друг друга, но не знали об этом…. во всяком случае, узнавали только на последних страницах. И всегда герой, держа героиню в объятиях, произносил: «Почему ты не сказала мне раньше, любимая?» Причина же заключалась в том, что героиня была совсем юной… ее ровесницей… и такой же застенчивой.
   — Нужно ему сказать!
   Ньевес была потрясена, как просто все оказалось.
   Все дело в том, что он не знает! И нужно побыстрее ему сказать. Но сначала привести себя в порядок.
   Она взлетела вверх по лестнице. Кинулась в душ.
   Потом вытерлась насухо, припудрилась тальком, надела свежее белье и самое нарядное платье. Затем принялась расчесывать щеткой волосы, пока они не заблестели, пощипала щеки и покусала губы, чтобы они стали яркими и соблазнительными. Жаль, что тетя Хелен не разрешает ей пользоваться косметикой… Этому учили в школе, но только в последнем классе. Зато у тети Марджери ее полным-полно…
   Перед Ньевес стояли баночки и коробочки, кисточки и тюбики, кремы и гели — все, о чем только можно мечтать.
   Руки у нее дрожали, и тушь для ресниц попала в глаз, ручьем потекли слезы, и пришлось пойти умыться.
   Зато вторая попытка оказалась успешнее. В увеличительном зеркале ресницы и впрямь были длинными… пожалуй, надо наложить погуще тени. И чуточку румян на щеки… Помедлив над целой батареей тюбиков с губной помадой, она выбрала светло-розовую, которая оказалась липкой, но придала ее пухлым губам соблазнительный блеск. Вот это да! Она и в самом деле хорошенькая. Никто не станет этого отрицать.
   И, наконец, перенюхав множество пузырьков, она выбрала тот, на котором было написано «L'Air du Temps». Затем, любуясь собой, сделала пируэт перед большим зеркалом. Что такого есть у Элизабет Шеридан, чего не было бы у нее, если не считать нескольких сантиметров роста и почти тридцати килограммов веса?
   Нужно, чтобы Дэв побыстрей ее увидел. Вот он удивится!
   Она знала, что он в доме на пляже. Сказал, что будет там работать. Она приготовит ему сюрприз. Откроет дверь и встанет на пороге, а он повернет голову и…
   Ее мечты прервал шум подъехавшей машины. Она кинулась к окну — это был он!
   Ньевес бросила последний отчаянный взгляд в зеркало и пулей помчалась вниз. Когда она почти спустилась, Дэв выходил из гостиной. Он поднял голову и увидел ее. Она остановилась, положила руку на перила и, выдержав эффектную паузу, с загадочной улыбкой стала неторопливо спускаться по ступенькам, рассчитывая его удивить.
   — Привет, моя радость, — сказал он. — Не видела случайно Элизабет?
   Ньевес застыла на месте.
   — Нет.
   Услышав ее обиженный голос, он повернул голову и теперь разглядел ее как следует.
   — Что ты с собой сделала? — спросил он, на самом деле удивившись.
   — Ты находишь, что я изменилась? — спросила она игриво.
   — Ты стала похожа на позолоченную лилию.
   Толком не поняв, что это означает, она решила счесть эту фразу за комплимент.
   — Ну что, по-твоему, я хорошенькая?
   — Я всегда тебе об этом говорил.
   — Да, но..'.
   — Что «но»?
   — Я хочу сказать… по-настоящему хорошенькая.
   — Очень хорошенькая.
   Он улыбался, голос звучал ласково. Она просияла.
   Все шло прекрасно… Но вдруг он повернулся к ней спиной.
   — Ты куда? — В ее голосе звучала паника.
   — Я ищу Элизабет. — Он открывал двери и заглядывал в все комнаты.
   — Для чего?
   — Она пошла поговорить с Луисом Бастедо.
   Ну и что? — подумала Ньевес. А я? Почему он не глядит на меня? Она нахмурилась. Заметив это, Дав небрежно спросил:
   — В чем дело, моя радость? Не с кем поиграть?
   — Не смей обращаться со мной, как с ребенком! — Ее побагровевшее лицо стало таким злым, что он отпрянул назад. — Я больше не маленькая и не хочу, чтобы меня, погладив по головке, отсылали прочь! Меня тошнит от этого!
   Так вот почему она разоделась. И накрасилась.
   Такое платье подошло бы пятнадцатилетней девочке, подумал он, осознавая справедливость ее слов. Невинный вырез и рукава фонариком… В ее глазах застыло настоящее отчаяние.
   — Я никому не нужна, — горько пожаловалась Ньевес. — Все бегают за ней…
   — Не огорчайся, моя радость… Я думал, ты болтаешь с миссис Хокс.
   — Она с Серафиной. Теперь они все время вместе.
   Даже им я не нужна. — В шоколадных глазах стояли слезы. — Я здесь никому не нужна….
   Бедняжка, подумал Дэв. Ревность и уязвленное самолюбие. Черт бы тебя побрал, Дейвид…
   — Хочешь, поищем Элизабет вместе?
   Нет, не хочу, взбунтовавшись, подумала Ньевес, хочу, чтобы ты искал меня. Меня! Почему ты не смотришь на меня, не хочешь замечать? Нужно показать ему, что она уже не ребенок. Показать, что она женщина..
   Дэв отмечал малейшие изменения живого, выразительного лица, на котором было слишком много неумело наложенной косметики. Но тело под детским платьем было телом женщины. Беда в том, что ее эмоциональное развитие отстало от физического, вернее, было искусственно задержано. Она сейчас переживает опасный возраст и особенно нуждается в поддержке и утешении.
   К кому ей еще пойти, как не к нему?
   — Хорошо, — угрюмо произнесла Ньевес, — поищем ее вместе.
   Он ласково ей улыбнулся и взял за руку.
   — Зачем она тебе понадобилась? — спросила она удрученно.
   — Она отправилась к Луису Бастедо. Он должен сообщить ей… не слишком приятные вести.
   — О тете Хелен? — догадалась она.
   — Обо всем, — он посмотрел нанес. — Я понимаю, тебе кажется, что все бросили тебя, но здесь происходят… не совсем обычные вещи.
   — Я знаю!
   Они задержались на террасе, и Дэв посмотрел сверху на парк, где белой лентой вилась дорога. Она была пуста.
   — С тех пор, как она появилась, все пошло не так, — возмущенно начала Ньевес. — Это из-за нее все переменилось.
   Надеюсь, изменилась и она сама, подумал Дэв. Но объяснять это Ньевес бесполезно. Она видела — чувствовала, — что все вокруг рушится, и, не вдаваясь в рассуждения, нашла в Элизабет виновницу всех несчастий.
   — Пойдем к берегу, — предложил он, — навстречу машине.
   Ньевес молча поплелась за ним, лихорадочно соображая, как привлечь его внимание. Времени было в обрез: вот-вот на дороге могла появиться машина. Но как это сделать? Как? Она вспомнила романы, которые служили ей путеводителем в мир взрослых. Там всегда имелась сцена, в ходе которой героиня вдруг оказывалась на руках у героя, и все заканчивалось страстным поцелуем… Иногда героиня, споткнувшись, подворачивала ногу, а иногда им обоим грозила опасность, и герою приходилось ее спасать. Но об опасности не могло быть и речи, а вот если бы она упала… Нужно сделать так, чтобы он ее обнял, ощутил ее тело, понял, что она не девочка! И с этого момента все пойдет, как и положено в романах: он возьмет ее на руки, она поднимет на него глаза, он поцелует ее и потом…
   Она решилась. Так и нужно сделать. Но как? Как?
   Спустившись с террасы, Дэв свернул на газон, чтобы пройти коротким путем через розарий. Там, где розарий подходил к дороге, стояла мраморная скамья — с нее можно было любоваться пейзажем, вдыхая аромат роз.
   Но Ньевес знала, что розарий разбит в низине, чтобы уберечь усыпанные цветами кусты от резкого ветра.
   Если бы только она смогла поскользнуться на ступеньках из красного кирпича! Темнело, таинственно алел закат. А после будет совсем легко, сославшись на больную ногу, опереться на него, почувствовать, как его руки поддерживают тебя, поднимают…
   Она мечтала об этом так страстно, что, едва они приблизились к лестнице, все именно так и произошло: она действительно поскользнулась на стертой верхней ступеньке и, громко вскрикнув, полетела вниз, раскинув руки.
   Реакция Дэва была мгновенной. Полуобернувшись, он поймал ее на лету, но, потеряв равновесие, стал пятиться вниз по ступенькам, испуганная Ньевес обхватила его за шею, так что ему пришлось ее обнять, и, наконец, на последней ступеньке ему удалось остановиться.
   Ее лицо оказалось напротив его лица, и, быстро облизав губы, чтобы они выглядели соблазнительнее, она прошептала: «Поцелуй меня, Дэв! Скорее!» — она старалась, чтобы голос звучал сексуально, но получилось так, словно она охрипла, — и прежде, чем Дэв успел открыть от изумления рот и расхохотаться, ее губы прижались к его плотно стиснутым губам. Она с такой силой обхватила его за шею, что он не мог пошевелиться.
   Отпрянув от него, чтобы перевести дух, она слабо улыбнулась — и увидела, что по другую сторону дороги стоит Элизабет. Должно быть, она появилась на вершине холма, когда Ньевес целовала Дэва. Что ж, тем лучше!
   — К чему таиться? — громко сказала Ньевес. — Признайся, что ты любишь меня .. Хватит молча страдать? — Едва Дэв открыл рот, как она закрыла его своей ладонью. — Дай мне сказать… Я люблю тебя, — воскликнула она звенящим голосом. — Теперь ты это знаешь… Мне хочется, чтоб ты знал… Я люблю тебя!
   Тебе не нужно больше притворяться, честно! Не бойся нарушить мой покой… признайся же, что любишь…
   Я это знаю, но теперь скажи мне это сам.
   Она прижала губы к его губам с такой силой, что он покачнулся.
   Ему пришлось поднять ее на руки и спуститься с нижней ступеньки на газон, где он мог твердо стоять на ногах. Ньевес крепко прижалась к нему. Когда она снова посмотрела на дорогу, Элизабет там уже не было.
   Поставив Ньевес на ноги, Дэв сдержанно произнес:
   — Что все это значит? — Он старался, чтобы в его голосе звучало негодование.
   — Я же сказала тебе! — Она топнула ногой. — Я тебя люблю!
   — Я знаю это. Я тебя тоже люблю. — Он произнес это прежним покровительственным тоном, без положенной в подобных случаях страсти.
   — Я говорю не о такой любви!
   — А о какой?
   — О настоящей любви, — со страстью заявила Ньевес. — О такой!
   Она снова потянулась к нему, обвила его шею руками и прижалась губами к его губам.
   — Ax, — сказал Дэв, как только она его отпустила. — О такой любви! — В его голосе проскользнула насмешливая нотка.
   — Не смейся надо мной! — произнесла она обиженно. — Тебе не полагается надо мной смеяться.
   — А что мне полагается? — спросил он спокойно.
   — Признаться, что и ты меня любишь!
   — Но я же только что тебе сказал!
   — Не так! — Она топнула ногой. — Ты должен сказать мне по-настоящему… Теперь ты знаешь, что я тебя люблю, и можешь признаться мне в любви, а раньше ты сомневался, потому что думал, что я слишком молода, но я уже взрослая…
   На этот раз Дэв не мог удержаться от смеха.
   — О Господи! Ты опять начиталась романов… я говорил Хелен, что тебе пора переходить в чему-нибудь другому.
   — Не смейся! — страстно воскликнула Ньевес. Ты не должен надо мной смеяться! Я не ребенок, я уже взрослая! — В опровержение своих слов она расплакалась.
   — Прости меня, моя радость, — теперь голос Дэва звучал совершенно серьезно. Ньевес затихла и, шмыгая носом, подняла на него глаза. — Я виноват. Мне нужно было заметить это раньше.
   Ее лицо просияло.
   — Ты любишь меня! Любишь! Я так и знала!
   Она снова бросилась к нему, но он остановил ее, взяв за кисти.
   — Я уже взрослая, — лихорадочно бормотала Ньевес. — Неужели ты не видишь?
   Дзе вздохнул. Этого ему хотелось меньше всего.
   И именно теперь… Он поднял голову и посмотрел на дорогу. Никого.
   — Не жди ее! — вспыхнула Ньевес. — Смотри на меня! Ты любишь меня, а не ее!
   — С каких это пор? — спросил Дэв.
   Его голос испугал ее. Ньевес опустила голову. Она хорошо знала этот тон.
   — С тех пор, как умер твой дедушка? — спросил Дав. — Или с тех пор, как приехала Элизабет?
   Он был прав, но от испуга она ринулась в атаку.
   — Это не имеет значения. Я знаю об этом, и все.
   Дэв покачал головой.
   — Нет, — сказал он. — Не все.
   Он взял ее за руку, подвел к скамейке. Она заметила, что он еще раз бросил взгляд на дорогу. Затем решительно усадил ее рядом с собой.
   — Я люблю тебя, — с несчастным видом сказала Ньевес. — Многие мои ровесницы любят мужчин старше… Мне скоро восемнадцать! Многие в этом возрасте выходят замуж!
   — Тебе пока семнадцать, и ты пока недостаточно взрослая, чтобы понимать смысл того, что говоришь.
   — Я понимаю! Я хочу принадлежать тебе!
   — Ты ошибаешься, — произнес Дэв тоном, не терпящим возражений. — Ты хочешь, чтобы тебя любили, я понимаю, но вот так. — Он ласково обнял ее за плечи, как прежде. Он не сжимал ее могучими руками, как это полагалось в романах. Он обнимал ее не страстно, а заботливо.
   — Я знаю, что ты меня любишь, — сказал он мягко. — Но это совсем не то же самое, что «быть влюбленной»…
   Я тоже люблю тебя, но я в тебя не «влюблен».
   — Нет, я влюблена, влюблена!
   Он посмотрел ей в глаза. Она затравленно глядела на него.
   — Прекрасно, тогда докажи мне это.
   — К-как д-доказать? — запинаясь, произнесла она.
   — Очень просто. Поцелуй меня как следует. Как целуют возлюбленных.
   — К-как с-следует? — Она растерялась. — Что ты имеешь в виду? Есть только один способ целоваться: ты касаешься губами чьих-то губ.
   Ньевес всю жизнь так рьяно опекали и оберегали, что она не имела ни малейшего представления о поцелуях, которые получают и раздают в порыве страсти. Ей было позволено читать романы, не имеющие к реальной жизни никакого отношения. Даже фильмы, которые она смотрела, тщательно отбирались. Она никогда не ходила на свидание с мальчиками. Она брела с завязанными глазами по улицам и переулкам сексуальных приключений Марджери. Матти Арден была для нее Другом Семьи. Монахини не дремали. Мадам Лоран тоже.
   Ее воспитанницы покидали пансион девственными в мыслях, словах и поступках. Девственность всегда была в цене, а разве ее подопечные предназначались не для продажи? Родители хотели, чтобы они попали в постель к своим мужьям неискушенными в любви, им предстояло учиться, а не учить. А после того, как они производили на свет наследника — а лучше нескольких, — им позволялось переключиться на любовников.
   Но не раньше. Секс не должен был поднимать свою уродливую голову, но даже если бы это произошло, то опасаться было нечего: ни одна из воспитанниц мадам Лоран не знала его в лицо.
   Поэтому Ньевес была в полной растерянности. Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорит Дэв.
   — А я-то думал, ты меня любишь.
   — Люблю… люблю!
   — Тогда докажи.
   Ньевес была в панике. Что делать? В романах поцелуи назывались сладкими, страстными, тайными, но более подробно не описывались.
   Ее замешательство не укрылось от опытных глаз Дэва.
   — Ты мог бы научить меня…
   — Если ты меня и в самом деле любишь, тебе ни к чему уроки.
   Ньевес была на грани слез.
   — Ну я тебя прошу… пожалуйста, покажи мне…
   Дело в том, что… — она вспыхнула, — я никогда ни с кем не целовалась.
   — Я знаю, — Дэв произнес эти слова таким тоном, что у нее из глаз брызнули слезы.
   — Так я никогда не научусь, — в отчаянии всхлипывала она.
   — Научишься, но не у меня.
   — Но я хочу научиться у тебя… пожалуйста, Дэв… пожалуйста!
   Лицо у Дэва вдруг стало совершенно чужим. Глаза смотрели на нее совсем не так, как раньше. Сердце Ньевес испуганно забилось.
   — Ты в этом уверена? — спросил он.
   — Абсолютно! Прошу тебя, Дэв, покажи мне, как целуются влюбленные.
   — Что ж, ничего не поделаешь… — вздохнул Дэв. — Ты в самом деле выросла.
   И вдруг он крепко обнял ее, и она с ужасом почувствовала его язык у себя во рту, а руку у себя на груди!
   Она была в шоке! Стала вырываться, брыкаться и, оттолкнув его, отскочила на другой конец скамейки, с остервенением вытирая губы ладонью.
   — Какая мерзость! Так люди не целуются!
   — Так целуются любовники, — ответил Дэв, и она внезапно поняла, что он говорит правду. — Взрослые люди, которые понимают, что такое любовь и что такое быть любовниками. Ты отдаешь мужчине не только душу, но и тело.
   Ньевес судорожно вздохнула.
   — Если бы я попросил тебя об этом, смогла бы ты заниматься со мной любовью? Раздеться? Лежать обнаженной в моих объятиях?
   Испуганно вскрикнув, Ньевес вскочила со скамьи.
   Это не Дэв! Милый, доброжелательный, заботливый Дав никогда не произнес бы таких ужасных слов!