Кэри Питер. Джек Мэггс

   Сначала это напугало его, но потом, обойдя дом снаружи и убедившись, что все его окна темны, он вернулся к своему пасьянсу. Он еще не раз производил такие проверки, а то, что мы все еще не покинули особняк, так он уже привык: нам нужно немалое время для поисков и сбора того, за чем нас сюда послали. Однако, когда часы пробили полночь, и хозяин гостиницы справился, не нужна ли ему комната на ночь, Том расплатился и вышел в темень ночи.
   В другой гостинице, недалеко от этой, его ждал некий мистер Стилшенк, которого Том должен был известить, как только мешок с товаром будет готов, и соответственно наградить за услугу. Но теперь он уже стал думать, что нас задержали полицейские и мы взаперти где-нибудь в кухне или кладовой дворецкого – свет из этих окон с улицы не виден. Если это так, нас теперь ждет полиция, и послать к нам Стилшенка он не может, и вообще он уже не знал, что ему делать.
   Он обошел площадь два или три раза, пока не привлек внимание дежурного полицейского, который, разумеется, спросил его, что он здесь делает. Но когда полицейский поднял свой фонарь, на площадь выехал кэб, и Том тут же окликнул его. Он велел кучеру везти его, но не туда, где его ждал Стилшенк, а прямехонько в Айлингтон, где ему предстояло решить опасную задачу – разбудить среди ночи Ма Бриттен.
   Неспокойной и неугомонной Ма нередко, чтобы уснуть, приходилось выпивать на ночь стаканчик или два французского ликер-крема. А погрузившись в желанный сон, ей менее всего хотелось быть внезапно разбуженной светом фонаря в руках собственного сына. Поэтому проснувшись, она не поскупилась на брань и, конечно, была чертовски не в духе.
   Я, к счастью, не был свидетелем этому, но, прожив немало с этой парочкой, думаю, что в предлагаемом мною коротком скетче не погрешу против истины,
   «– Тебе бы лучше было не терять этих ублюдков, – сказала Ма, – а то, не дай Бог, Сайлас попросит шайку наведаться к тебе в гости.
   – Я ничего не терял, Ма, – оправдывался Том. – Я выполнил свою,работу, они вошли в дом, но, как видите, не вернулись.
   – Ты куча дерьма, – не колеблясь, подвела итог она.
   – Дерьма! – взвизгнул он. – Не называйте меня так. Я не трус.
   – Дерьмо! – еще раз крикнула Ма».
   Ей нравилось оскорблять его, оскорблять до тех пор, пока лицо его не становилось багровым, и он еще больше жаждал от нее доброго отношения и материнской ласки. Хотя он уже был взрослым мужчиной и его грубые красные руки оказывались ловкими и умелыми, когда они с матерью отправлялись в ночное путешествие, тем не менее он все еще, как прежде, мог хныкать, как мальчишка, и цепляться за материнскую юбку.
   «Если ты потерял этих маленьких ублюдков, я отрежу тебе твои чертовы уши», и так далее.
   Она могла называть нас ублюдками и даже кем-нибудь похлеще, но истинной причиной ее тревоги был страх лишиться курицы, несущей золотые яйца, и хотя обычно она была очень бережливой, когда речь шла о пенни, сейчас, не колеблясь, во второй раз оплатила поездку в экипаже до площади Монпелье.
   Когда они приехали на улицу за конюшнями, Том уже утвердился в своем мнении, что сбежавшие нарочно устроили ему ловушку, а теперь только ждут его.
   Этим своим предположением он еще раз дал матери повод назвать его кучей дерьма. Она, вырвавшись вперед, первой вошла в дом.
   Несмотря на просьбы Тома не делать этого, она зажгла свечу, нашла кухню и там разыскала мешок с ворованным серебром, который мы с Софиной аккуратно упаковали. Тот факт, что ценная добыча оказалась на своем месте, убедил ее, что полицейских здесь и близко не было. Она торжествующе, походя, раз или два пребольно дернула Тома за уши и (теперь немного успокоившись) продолжила обход дома.
   Том, однако, испытывал страх от такого рода перемещений. Он старался держаться далеко в хвосте, но Ма силой заставила его идти рядом, когда они стали подниматься по лестнице на верхний этаж. Для этого она ухватила его за ухо и не отпускала, пока на площадке верхнего этажа не услышала храп вашего покорного нижеподписавшегося.
   Кто его знает, что подумал Том, услышав эти звуки, однако они привели его в панику.
   Когда Ма велела ему задернуть занавески на окне, он куда-то исчез в темноте, и ей самой пришлось – что она потом не забыла припомнить ему – самой, стоя перед открытым окном и у всех на виду, быстро задернуть шторы. После этого она высоко подняла свечу.
   – Ублюдки! – выкрикнула она.
   Ее крик разбудил меня. Проснувшись, я увидел Ма с распущенными, как перед сном, волосами, в неизменной, любимой ею черной юбке, которую она носит и по сей день. Она держала свечу надо мной так низко, что капля горячего воска упала мне на голый живот, то же она проделала с Софиной; бедняжка, вскочив, перепуганно забилась в угол, пытаясь чем-либо прикрыться.
   – Вон! – закричала Ма, уже обращаясь к Тому, который неожиданно появился на пороге и недоуменно пялился на нашу наготу.
   – Вон! – снова крикнула Ма. Том исчез, а я сделал вид, будто не понимаю, чего она от меня требует.
   – Убирайся отсюда! – крикнула она мне еще раз, не сводя глаз с бедняжки Софины.
   Моим вечным позором останется то, что в тот момент я предал Софину, оставшись за дверью, дрожа, как мальчишка. А Том в это время смотрел на меня и качал головой. Из-за любопытства и желания что-либо услышать он даже временно удержался от физической расправы надо мной.
   – Встань! – слышали мы голос Ма. – Руки прижми к бокам.
   Потом она понизила голос, и разговор за дверью был похож на те, которые мы с Софиной слышали, прижав ухо к доскам пола на кухне. Вопросы, ответы, рыдания. Только последние слова Ма Бриттен показали, что на сей раз у нее с ее неожиданной клиенткой были совсем иные отношения. Она допрашивала ее с пристрастием.
   – Пять месяцев? – наконец, не выдержав, громко выкрикнула она. – Глупая маленькая шлюха!
   Значит, она узнала, понял я, сколько месяцев мы с Софиной были мужем и женой.

Глава 61

   Тоби совсем исчез из дома. Он спал в ночлежке, гипнотизировал каторжника, возвратил себе колье, пил сначала кларет, а потом бренди в компании с Чири Энтуи-стлом.
   Он продал права на издание своей книги «Джек Мэггс» и подписал контракт на шестьдесят фунтов, а сейчас стоял перед своим домом на Лембс-Кондуит-стрит, чувствуя на коже липкую грязь Лондона, а во рту серный привкус коррупции.
   Моросил мелкий дождик, скорее похожий на туман, и оседал на кудрях Тоби, как роса на паутине. Капли скатывались по его грязным шекам, заканчивая таким образом, вместе с опухшими губами и мутным взглядом, портрет не то демонической, не то трагической личности. Он стоял какое-то время в тени, глядя на собственный дом с чувством, похожим на ужас.
   Проходя по дорожке к дому, он заглянул в окно кухни и увидел, как миссис Джонс скребет стол, чтобы был чист к завтраку. Как он завидовал старой курице и ее покорной уверенности в завтрашнем дне.
   Он вошел в дом с парадного хода очень тихо и осторожно, но, увы, в награду за это встретился с той, кого так хотел избежать.
   Девушка сидела на скамье у вешалки для шляп; она была в халатике и домашних шлепанцах. Распущенные волосы закрывал и ее плечи, однако, несмотря на такой вид, она смело и безрассудно встала ему навстречу и обняла, страстно прижавшись всем телом.
   – Где моя жена? – спросил он и поспешил увлечь ее в темную гостиную и усадить на маленький шахматный столик прямо против себя. А сам затем, чтобы не нарушать правила приличий, зажег свечу.
   – Я ждала тебя, дорогой.
   – Где Мери?
   – В детской, но лучше послушай, что тебе скажет твоя Лиззи, так долго ждавшая тебя.
   Она протянула руку и коснулась его лица. Он невольно резко отстранился.
   – Лиззи, – объяснил он. – У меня лицо очень грязное.
   В ответ на это она наклонилась, чтобы снова поцеловать его, и он увидел округлость ее обнаженной груди.
   – Тоби, я думаю уехать во Францию. Одна.
   – Ради Бога, застегни халатик.
   Она повиновалась, но сделала это так кокетливо, словно забыла о серьезности ситуации.
   – Я хорошо знаю французский, ты сам мне это говорил, – продолжала она.
   Во Францию? Тоби не знал, как реагировать на подобную авантюрную затею. Ей было всего восемнадцать, и она едва ли понимала, каков путь в Королевскую академию.
   – С кем ты говорила?
   – Я буду отсутствовать всего полгода. Наверху заскрипели половицы.
   – Я буду в хорошем протестантском доме в Париже. – В каком? – перейдя на шепот, спросил он. – Каким образом ты найдешь такой дом? Кто будет с тобой?
   – К Рождеству я вернусь с ребенком.
   – Нет!
   – О, милый глупый Тобиас. Я не скажу, что он наш.
   Он посмотрел на нее таким встревоженным взглядом, что она в своем невменяемом состоянии только рассмеялась.
   – Я уже сказала Мери, что хочу усыновить подкидыша.
   – Ты не должна этого делать, ты слышишь меня? Моя жена во сто раз умнее, чем ты думаешь.
   – Нет, бедняжка Тоби, она в тысячу раз глупее, чем ты думаешь. Во всяком случае, сегодня утром я сказала ей, что решила остаться старой девой и усыновить ребенка.
   – Ты ступаешь по тонкому льду, девочка.
   – Не будь так холоден со мной, Тоби.
   – Я не холоден. Я просто потрясен тем, что ты это с кем-то обсуждаешь. Что ответила тебе моя жена?
   – Что ж, я уверена, что ты сам можешь представить, как это было. Прежде всего она должна была выпить чашечку чаю. Потом ей надо было подумать об этом, словно перед нею не поддающаяся решению головоломка. Для этого ей нужно было помолчать, и молчала она ужасно долго, но наконец сказала: она уверена в том, что в английских приютах для подкидышей запрещено отдавать детей на воспитание старым девам.
   – Она права.
   – Разумеется, она права, милый. Она обдумала это, понимаешь? Вот почему она всегда все обдумывает. Она ужасно боится ошибиться, особенно в твоем присутствии. Я тогда спросила ее, как она думает, во французских приютах для подкидышей тоже такие правила, она ответила, что не знает, но иностранцы способны на самые странные поступки.
   – Дорогая Лиззи, я никогда не оставлю тебя. Лиззи нахмурилась.
   – Конечно. Мы никогда не покинем друг друга.
   – Мери будет первой, кто узнает, что это твоя плоть и кровь. Разве ты не понимаешь, как это оскорбит ее веру в жизнеполагающие основы?
   Он не понял, слышала Лиззи его слова или нет, но что-то, сказанное им, явно рассердило ее, и теперь она смотрела на него с неприязнью; он решил, что это лучший момент вернуть ей колье. Он положил его на стол, как некое доказательство.
   – Я потрудился ради тебя, – сказал он.
   – Ради меня?
   Она вопросительно вскинула брови и, взяв колье, обмотала его вокруг кисти. Какое-то время она повертела его на своей руке, как браслет, то в одну, то в другую сторону, словно любовалась, как отражается в камнях свет свечи.
   – Так что же мне делать, Тобиас?
   – Уже ночь. Сейчас не время. Лиззи молчала.
   – Это все, что ты можешь мне сказать? – Она положила колье на стол. – Сейчас не время?
   – Нет, – воскликнул Тоби. – Это не все, что я хочу тебе сказать. У меня есть план, но прежде я должен поговорить с Мери.
   – А со мной ты не можешь обсудить это? – воскликнула Лиззи, и глаза ее гневно сверкнули.
   – Пожалуйста, Элизабет. Прошу тебя, говори потише.
   – И когда же у вас, сэр, найдется время собраться с мыслями и поговорить с матерью вашего ребенка?
   У него, разумеется, не было никакого плана. Он раздобыл сто восемнадцать фунтов и шесть пенсов, но четкого плана у него не было.
   – У меня есть жена, – взмолился он, – завтра, став слугой каторжника, я должен заработать деньги, отданные за возврат колье.
   – Когда же ты откроешь мне свой план? – Она говорила, не понизив голос, забыв об осторожности. – Как долго ты собираешься заставлять меня одну думать обо всем в таком состоянии, когда у меня голова идет кругом?
   Когда Тобиас встал, Лиззи осталась сидеть, опустив плечи в полном отчаянии.
   – Я займусь этим, – сказал он. – Можешь положиться на меня.
   Повернувшись, он стал подниматься по лестнице, где на площадке увидел жену. У нее было странное лицо.
   – Я уезжаю в Глостер, – сказал он.

Глава 62

   Тобиас, отправляясь в Глостер, не взял с собой смены постельного белья. Вместо него он уложил в свой верный желтый портфель опасную бритву, зубную щетку, гусиное перо, блокнот и пузырек с чернилами. Прежде чем почтовый дилижанс преодолел затор и выехал на основной тракт, Тобиас успел раскрыть прямо на коленях свой бесхитростный несессер и устроил походный рабочий столик.
   Он открыл пузырек с чернилами, поставив его в специальное углубление, сделанное для этой цели, и прямо на Оксфорд-стрит, которую английский классик Де Куинси назвал «великим Средиземным морем», начал писать первую главу своего романа «Джек Мэггс». Он писал цветистым, но изящным почерком, ни единая его строка не свидетельствовала о том, что она написана в мчащемся дилижансе, и ни единое пятно или клякса не говорили о том, что пишущий эти строки молодой человек ввергнут в полное отчаяние, и мчится он впереди собственного неизбежного позора.
   Он даже не сознавал, что предмет его повествования находится рядом и смотрит на него. Джек Мэггс сидел в дальнем правом углу дилижанса, спиной к упряжке, как можно дальше от всех, насколько это было возможно в «Истом Британце», как был назван этот почтовый дилижанс такой же вместимости, как и все английские почтовые дилижансы. А это значит, что он был сделан точно так, как посчитало нужным почтовое ведомство, – те же проклятые три фута и четыре дюйма от пола до потолка и шесть футов и шесть дюймов по диагонали.
   Тобиас написал: «Глава первая» и дважды подчеркнул. А затем принялся писать текст:
   «Был гнетуще мрачный январский день 1818 года и желтый туман, низко лежавший утром на земле, к полудню на короткое мгновение поднялся и, открыв печальную картину нагромождения камней и булыжника, снова опустился саваном на стены Ньюгейтской тюрьмы».
   – Как это у вас получается, сэр, – внезапно последовал вопрос от сидевшего справа священника. Тобиас улыбнулся и снова обманул перо в чернила.
   – При таком движении я не способен даже читать, – продолжал священник. – Но чтобы писать, сэр, это поистине достижение.
   «Эти стены из голубого уэльского камня, нелегко добываемого в каменоломнях…»
   – Однажды на ярмарке в Америке я видел девчонку, как ни в чем не бывало вязавшую шарф, сидя на пони, который легкой рысью скакал по полю.
   Это уже было замечание фермера, втиснувшегося на место напротив Тобиаса; он был крупного телосложения с квадратной головой и, сев, никак не мог найти места своим коленям, чтобы они не касались чужих. До этой минуты он все время испытывал чертовское раздражение:
   – А это кое-чего стоит, – продолжил он, обращаясь уже к Мэггсу. Но тот вместо ответа лишь сложил руки на своем красном жилете.
   Тогда фермер повернулся к священнику:
   – Эта девчушка многого стоит.
   – Да, пожалуй, – согласился священник. – Но наш попутчик представляет куда более интересное развлечение, сэр.
   – О, это было отличное зрелище, – настаивал фермер. – Девчонке было не более десяти лет.
   «…Однако туман по причине своего постоянного присутствия медленно проникал в темное нечеловеческое сердце камня…»
   – А я в этом не сомневаюсь, сэр, – согласился священник, – но подозреваю, что кто-то уже перещеголял это молодое дарование.
   – Вам не так легко переубедить меня, преподобный отец… – не сдавался фермер.
   У священника, казавшегося вначале человеком без особых эмоций, губы сжались в тонкую линию, а лицо залилось яркой краской гнева.
   – Рассказать историю Капитана Крамли или миссис Морфеллен, что ж, это, должно быть, весьма нелегкая задача.
   Между фермером и Джеком Мэггсом сидела пожилая леди в белой накидке и выцветшей красной шляпке, тихонько лакомившаяся пшеничными сухариками, вынимая их из кружки. Услышав имя миссис Морфеллен, она бросила свой острый взгляд на спорящих.
   – Мистер Отс? – воскликнула она. – Неужели это мистер Отс?
   Фермер внезапно подчеркнуто умолк.
   Такое случалось не слишком часто, и Тобиас, хотя и удивился, что его узнали, был чрезвычайно доволен тем: ведь его узнают незнакомые люди. Однако убежденность в нависшем над ним неизбежном позоре столь глубоко укоренилась в сознании, что он не мог наслаждаться любовью читателей, зная, как скоро и как жестоко он ее лишится. Поэтому он не раскланялся, не вступил в разговор и своим поведением произвел на всех впечатление холодного и высокомерного молодого человека.
   Но внимание пассажиров вскоре вернулось к прекрасным майским видам за окном: колокольчики, цветущие сливы у церкви в Хаммэромите, заяц, перебежавший дорогу. Однако Тобиасу виделись лишь мрачные картины.
   «В этом году в тюрьме Ньюгейт было особенно много женщин. Их собрали со всех Британских островов: мелкие воровки, убийцы и другие представительницы преступного мира переполняли это мрачное здание на Ньюгейт-стрит.»
   Он все еще писал о тюрьме, когда дилижанс проехал мимо огромного Парка лорда Дингли. Здесь священник и фермер снова не сошлись во мнениях при оценке достоинств такого дерева, как ель; тема, как известно, непростая и трудно решаемая. Фермер перешел уже на крик, а священник посмеивался самым неприятным образом. Тобиас едва ли слышал их спор, ибо его отвлекло поведение другого молчаливого спутника: Джек Мэггс не сводил с него глаз.
   Он продолжал прилежно писать, но теперь чувствовал чужой взгляд на себе. Это было похоже на отраженный линзой луч – сначала темный, потом слишком горячий, чтобы быть приятным. Он поднял глаза и прямо встретил взгляд каторжника.
   Время шло. Одна минута, вторая. Это был молчаливый обмен взглядами, но такой упорный, что пассажиры замолкали один за другим; именно их внимание в конце концов заставило каторжника уступить.
   Мгновение спустя, казалось, что ничего особенного не произошло. Тобиас вернулся к работе, а Джек Мэггс снова уставился в окно.
   Вскоре после того, как дилижанс прибыл в Хоунслоу и его покинули фермер и священник, оставшиеся Тобиас и Мэггс наконец осознали, что дальнейшее путешествие в дилижансе они продолжат, кажется, только вдвоем.
   – Что вы обо мне пишете?
   Тобиас почувствовал, как краска поднимается к его лицу, как всегда откуда-то от груди.
   – Эти записи не касаются вас, Джек.
   – Я знаю, что вы пишете обо мне. Каторжник протянул руку к записной книжке.
   – Дорогой друг, это не ваше дело.
   – Дайте мне ее, – настаивал Мэггс.
   – Нет, сэр.
   – Дайте.
   Тобиас, поколебавшись, в полном отчаянии начал читать вслух абзац из того, что набросал вчера вечером.
   «В районе Кэмдэн-тауна прежде можно было встретить немало известных всем старых чудаков-эксцентриков, но в последнее время, кажется, количество их сильно поубавилось, мы их проспали, и теперь даже „счастливый Джон-Попрыгунчик“, если верить местным жителям, уехал в Швецию развлекать Королевский двор. Но тот, кто интересуется и ищет, может найти в Шейки-Роу ту, которая известна в этих местах как „Женщина-канарейка“.
   – Дайте, – продолжал настаивать Джек Мэггс, и у Тобиаса остался лишь один выбор; отдать ему свою книжку, что он и сделал, заложив пальцем страницу с абзацем, который только что прочитал вслух.
   С сильно бьющимся сердцем он смотрел, как Джек приблизил ее к своему осунувшемуся лицу.
   – Вот видите, – сказал Тоби, – все, как я говорил. – Но Джек с настойчивым упорством прочитал все шестьдесят слов.
   – Это старая женщина, – сказал он, не улыбнувшись, на что так надеялся писатель, но не вернул книжку, а продолжал держать ее на коленях.
   – Как я вам и сказал, это не о вас.
   – Вы здорово высмеяли эту старую курицу, должен заметить. – Каторжник вновь открыл книжку.
   – Это комичная личность, Джек.
   – Я думал, что я для вас стал комичной фигурой. – Джек медленно перелистывал страницы, а потом остановился. Он смотрел на снабженный пояснениями план камеры в Ньюгейтской тюрьме, в которую Тобиас собирался заточить Софину. На странице справа было начало текста, который он недавно написал.
   – Отдайте мою книжку, Джек Мэггс. Будьте добры, пожалуйста.
   Мэггс нахмурился, словно смутно осознавал, какая печальная судьба будет рассказана на этой странице. Затем, проведя рукой по лицу, будто снимая с него паутину, он далеко откинул со лба длинные темные волосы и, закрыв книжку, вернул ее повеселевшему владельцу.
   – Перед Богом мы все смешны, – заметил Тобиас.
   – Мы как мухи перед злыми мальчишками.
   У Тоби учащенно билось сердце, когда он перевязывал тесемкой свою записную книжку в красном переплете.
   – Если бы вы могли взглянуть на мою жизнь со стороны, вы увидели бы, как она раздвоилась и какую путаницу я сам в нее внес.
   Он положил книжку в портфель, закрыл пузырек с чернилами, вытер перо и все это вернул на свои места, а затем перевязал портфель лентой, для большей безопасности скрепил кожаным ремешком, и все это уложил в дорожный чемоданчик.
   – Вы парень, который любит планировать, – заметил Мэггс.
   – Как планировать? – спросил Тоби, хотя предвидел, к чему приведет этот неизбежный разговор.
   – У вас предусмотрено, где место для пера, а где для чернил. Но все-таки я спланировал бы лучше, – сказал Джек. – В колонии я был известен как лучший по этой части.
   Он впервые в здравом уме, без гипноза, упомянул перед Тобиасом о своем прошлом.
   – Еще до того, как меня помиловали, я был уже известен, как парень, который умеет все спланировать. Я мог подготовить план обеспечения для изыскательской партии и написать все на двадцати страницах, не упустив ни единой нужной детали. Для меня ничего не стоило с другого конца планеты планировать покупку дома на Грэйт-Куин-стрит.
   – Какого дома, сэр?
   – Бросьте, вы знаете, что этот дом мой.
   – Дом Бакла?
   – Разве он вам ничего не говорил? Я сосед Бакла, вернее, мог бы быть им.
   – Вы сняли дом?
   – Купил. У меня безусловное право на эту собственность.
   Сказать, что Тобиас был потрясен, значило бы ничего не сказать. Подумать только, этот преступник владеет недвижимостью, а он, Тобиас, вынужден тратить все свое время на комические скетчи или заметку в газету о пожаре в Брайтоне!
   – Как я уже сказал, я спланировал это, находясь далеко отсюда. У меня есть адвокат, холостяк, живет в Грейс-Инн. Он присылал мне пять образцов обоев, пока я не выбрал то, что мне нужно.
   – Вы сдали дом в аренду Гарри Фиппсу? Тому самому человеку, которого мы сейчас ищем? Он арендатор вашего дома?
   Джек Мэггс нахмурился.
   – Моя вина, что я не заботился о мистере Фиппсе так же хорошо, как о доме, в котором он живет. Увы, я не сделал этого. В Сиднее я был очень занятым человеком, повседневно занятым своими кирпичами.
   – Вы кирпичник?
   – Когда меня помиловали, мне дали небольшой грант – участок земли для поощрения моей новой честной жизни. Это были двадцать акров неплодородной земли, поросшей виноградной лозой и каким-то ядовитым кустарником; но под ним оказалась настоящая красная глина.
   – На которой ничего не вырастишь.
   – Правда, на ней вырастить капусту дело бесполезное, но если у тебя есть нюх, – тут Мэггс выразительно постучал себя по ноздре носа, – то из нее можно изготовить кирпич, и он будет не хуже лондонского. Эта глина принесла мне доход, я стал богатым, мистер Отс. В Сиднее у меня большой особняк. Глина дала мне деньги для покупки дома в Лондоне на Грэйт-Куин-стрит. И тут, как я уже говорил, я стал обустраивать его. Купил обои, фарфор, лучшие персидские ковры.
   – Большая удача для вашего арендатора, что ему попался такой домовладелец!
   – Мистер Фиппс писал мне откровенные и уважительные письма. Я только жалею, что не нашел времени быть с ним столь же откровенным.
   – Почему жалеете?
   – Потому, парень, что теперь мучаюсь от того, что для него я остался всего лишь обыкновенным вором.
   Мэггс отвернулся и стал смотреть в окно, оставив То-биаса ломать голову: зачем придавать значение тому, что думает о тебе твой арендатор?
   – Я не ваш комический герой, мистер Отс.
   – В каком смысле?
   – В таком, в каком вы понимаете вашу старую курицу, Женщину-канарейку. У вас есть для нее жестяная коробка?
   – Жестяная коробка, Джек?
   – Такая, какую вы припасли для меня. Жестяная коробка, в которых вы держите демонов, извлеченных из меня вашими магнитами.
   – У меня есть Бегемон и Дабарейел, крепко запертые и прочно спрятанные. Но с собой по дорогам я их не вожу.
   – А у вас есть жестяная коробка для вашей Женщины-канарейки? Я задал вам этот вопрос. Если она у вас есть, то, значит, у вас этих коробок должно быть так же много, как у ростовщика.
   – Канареек я держу вот здесь. – Тобиас постучал себя по голове и улыбнулся. – В этой жестяной коробке.
   Мэггс снова отвернулся и стал смотреть на поля, уходящие к северу. Вскоре дорога сузилась и стала не шире городского переулка. Кустарник смыкался вокруг дилижанса.
   – А я, – печально произнес Мэггс, – все держу в своей жестяной коробке.