Страница:
русских. Не забыли, что творили русские?
В ее словах была правда. Продвигаясь на Восток, немцы одну за другой
обнаруживали массовые могилы сталинских жертв, начиная с захоронения
десяти тысяч польских офицеров в Катынском лесу. Миллионы погибли от
голода, во время чисток и депортаций в тридцатые годы. Никто не знал
точной цифры. Массовые могилы, камеры пыток, лагеря за Полярным кругом -
немцы сохранили их все как памятники погибшим, как музеи злодеяний
большевиков. Туда водили детей - экскурсоводами служили бывшие
заключенные. Существовала целая школа исторических изысканий, посвященная
расследованию преступлений коммунизма. По телевидению показывали
документальные ленты о результатах сталинской бойни - выбеленные временем
черепа и скелеты, заваленные бульдозерами трупы, облепленные землей
останки женщин и детей, связанных колючей проволокой и убитых выстрелом в
затылок.
Шарлет положила свою руку на его пальцы.
- Мир таков, каков он есть. Даже мне это видно.
Марш заговорил, не глядя на нее.
- Так. Прекрасно. Но все, что вы сказали, я уже слышал. "Это было очень
давно". "Тогда была война". "Иваны были хуже всех". "Что может сделать
один человек?" Десять лет я слышал, как люди говорили шепотом. Между
прочим, так они говорят до сих пор. Шепотом.
Она убрала руку, снова закурила, нервно вертя в руках маленькую золотую
зажигалку.
- Когда я отправилась в Берлин, родители дали мне список тех, кого они
знали по старым временам. Там было немало людей, связанных с театром,
артистов - друзей матери. Думаю, что многие из них были евреями или
гомосексуалистами. Я стала их разыскивать. Разумеется, все они исчезли.
Это меня не удивило. Но они не просто исчезли. _Их словно бы никогда не
существовало_.
Девушка постукивала зажигалкой по скатерти. Он разглядывал ее пальцы -
тонкие, без маникюра и украшений.
- Конечно, там, где когда-то жили друзья моей матери, я нашла других
людей. Часто пожилых. Они же должны были знать, правда? Но у них был такой
вид, будто они ничего не помнят. Смотрели телевизор, пили чай, слушали
музыку. От прошлого _абсолютно ничего_ не осталось.
- Взгляните-ка на это, - сказал Марш.
Он достал бумажник и вынул фотографию. Здесь, среди ресторанной
роскоши, она казалась неуместной - найденным на чердаке хламом, старьем с
блошиного рынка.
Он передал фотографию американке. Шарлет внимательно вглядывалась в
нее. Машинально смахнула упавшую на лицо прядь волос.
- Кто это?
- Квартира, в которую я переехал после развода с Кларой, много лет не
ремонтировалась. Это было спрятано под обоями в спальне. Я обыскал все
комнаты, но это все, что я нашел. Их фамилия Вайсс. Но кто они? Где они
теперь? Что с ними стало?
Марш взял фото, сложил его вчетверо и положил обратно в бумажник.
- Что делать, - произнес он, - если, посвятив жизнь розыску
преступников, постепенно начинаешь понимать, что настоящие преступники -
это люди, на которых ты работаешь? Что делать, когда все тебе твердят: не
мучайся, ничего, дескать, не поделаешь, все это было давно?
Она посмотрела на него не так, как раньше.
- Должно быть, вы сходите с ума.
- Или хуже того. Ко мне возвращается рассудок.
Несмотря на протесты Марша, Шарлет настояла на том, чтобы заплатить
свою долю стоимости ужина. Была почти полночь, когда они покинули ресторан
и пешком направились в гостиницу. Оба молчали. Небо было усеяно звездами,
в конце крутой, мощенной булыжником улицы лежало озеро.
Она взяла его за руку.
- Вы спрашивали меня о сотруднике из посольства, Найтингейле; был ли он
моим любовником.
- Я допустил бестактность. Извините.
- Огорчились бы вы, если бы я это подтвердила? - Ксавьер замялся. - Так
вот, - продолжала она, - я отвечаю: нет. Хотя он хотел бы им стать. Прошу
прощения. Похоже, что я хвастаюсь.
- Ничуть. Уверен, многие хотели бы этого.
- Я не встречала никого, кто бы...
"_Не встречала_..."
Шарли остановилась.
- Мне двадцать пять. Я хожу куда хочу. Делаю что хочу. Выбираю того,
кто мне нравится. - Повернувшись к нему, она легко коснулась теплой рукой
его щеки. - Господи, как я ненавижу, когда к таким вещам относятся с
легкостью, а вы?
Она притянула к себе его голову.
"Как странно, - думал Марш впоследствии, - жить, не зная прошлого,
окружающего тебя мира, самого себя. И в то же время как легко! Ты жил день
за днем, двигаясь по пути, который проложили тебе другие, не поднимая
головы, опутанный их логикой с самых пеленок и до могильного савана.
Своего рода неосознанный страх. Теперь этому конец. Как хорошо, что это
позади, что бы теперь ни случилось".
Ноги сами несли его по булыжнику. Он взял ее под руку. У него так много
вопросов.
- Погоди, погоди, - смеялась она, прижимаясь к нему. - Хватит.
Остановись. Мне начинает казаться, что ты хочешь меня только ради того,
что у меня в голове.
У него в номере она развязала ему галстук и притянула к себе, прильнув
влажными губами. Продолжая целовать, сняла пиджак, расстегнула рубашку,
распахнула ее. Гладила руками грудь, спину, живот.
Встав на колени, с усилием расстегнула ремень.
Ксавьер закрыл глаза, ероша ее волосы.
Спустя мгновение он мягко отстранился, опустился на колени и, глядя ей
в лицо, снял с нее платье. Освободившись От одежды, Шарли запрокинула
голову и встряхнула волосами. Ему хотелось познать ее всю, целиком. Он
целовал ее в шею, грудь, живот, ощущая языком нежную кожу; вдыхал запах ее
духов; чувствовал, как упругое тело податливо расслаблялось под его
руками.
Потом она подвела его к кровати, и они слились в объятиях. В комнату
проникал только перемежаемый бегающими тенями отраженный свет с озера.
Марш открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она приложила к его губам
палец.
Гестапо, криминальная полиция и службы
безопасности окутаны таинственным ореолом
политического детектива.
Рейнхард Гейдрих
В этот день биржа в Берлине открылась на полчаса раньше обычного. На
табло, установленном на здании Союза швейцарских банков на цюрихской
Баннхофштрассе, цифры щелкали, как вязальные спицы. Байер, Сименс, Тиссен,
Даймлер - вверх, вверх, вверх, вверх. Единственными акциями, которые упали
при вести о разрядке, были акции Крупна.
Как и каждое утро, здесь, у этого индикатора экономического здоровья
рейха, собралась нетерпеливая толпа хорошо одетых людей. Курс акций на
бирже падал уже полгода, и настроение вкладчиков приближалось к панике. Но
на этой неделе благодаря старине Джо Кеннеди - а старый Джо понимал
кое-что в рыночных делах: в свое время сделал на Уолл-стрит полмиллиарда
долларов, - да, благодаря Джо падение остановилось. Берлин был счастлив.
Довольны были и в Цюрихе. Никто не обращал внимания на шагавшую со стороны
озера парочку. Они не держались за руки, но шли достаточно близко, изредка
касаясь друг друга. За ними следовали двое изнывающих от скуки господ в
коричневых плащах.
Перед отъездом из Берлина Марша вкратце познакомили с порядками в
швейцарском банковском деле.
"Баннхофштрассе - это финансовый центр. Она похожа на главную торговую
улицу, чем, по существу, и является. Но важно то, что находится во дворах
позади магазинов и в конторах на верхних этажах. Вот там вы и найдете
банки. Однако следует смотреть в оба. Швейцарцы говорят: чем больше лет
деньгам, тем труднее их увидеть. А в Цюрихе им столько лет, что их не
видно совсем".
Под булыжными мостовыми и трамвайными рельсами Баннхофштрассе
простирались подземные хранилища, в которых прятали свои богатства три
поколения толстосумов Европы. Глядя на поток туристов и посетителей
магазинов, Марш пытался представить, сколько стародавних надежд, забытых
тайн и истлевших костей попирали они своими ногами.
Банки эти представляли собой небольшие семейные предприятия:
десяток-другой служащих, несколько служебных помещений, небольшая медная
табличка. "Цаугг и Си" ничем не отличался от других. Вход с переулка
позади ювелирного магазина, просматриваемый такой же телекамерой, что и на
вилле Цаугга. Марш нажал кнопку звонка рядом с малозаметной дверью,
чувствуя, как Шарли поглаживает его руку.
Раздавшийся по селектору женский голос потребовал назвать свое имя и
цель визита. Он встал против телекамеры.
- Меня зовут Марш. Это фрейлейн Мэгуайр. Мы хотим видеть господина
Цаугга.
- Вы договаривались?
- Нет.
- Герр директор никого не принимает без предварительной договоренности.
- Передайте ему, что у нас доверенность на счет номер 2402.
- Минутку, пожалуйста.
У входа в переулок слонялся полицейский. Марш взглянул на Шарли. Ему
показалось, что сегодня у нее глаза ярче, а кожа свежее, чем обычно.
Подумал, что тешит свое тщеславие. Сегодня все выглядело по-иному -
деревья были зеленее, цветы белоснежное, небо синее, словно их как следует
промыли.
Из висевшей через плечо кожаной сумки она достала фотоаппарат "лейку".
- Думаю снять для семейного альбома.
- Как хочешь. Только оставь меня за кадром.
- Какая скромность!
Она сфотографировала дверь конторы Цаугга и вывеску на ней. Их прервал
голос секретарши в селекторе:
- Пройдите, пожалуйста, на второй этаж.
Раздались звуки отодвигаемых засовов, и Марш толкнул тяжелую дверь.
Здание оказалось зрительным обманом. Небольшие и невзрачное снаружи,
внутри оно было украшено парадной лестницей из стекла и хромированных
труб, ведущей в обширную приемную, увешанную и уставленную произведениями
современного искусства. Герман Цаугг вышел их встретить. Позади стоял
охранник, из тех, кто был с ним прошлой ночью.
- Герр Марш, не так ли? - протянул руку Цаугг. - И фрейлейн Мэгуайр? -
Он тоже пожал ей руку и слегка поклонился. - Англичанка?
- Американка.
- Рад. Для нас всегда удовольствие принимать американских друзей. - Он
был похож на изящную куколку - седые волосы, чистое розовое личико,
крошечные ручки и ножки. Безукоризненно черный костюм, белая рубашка,
серый с голубым галстук. - Насколько я понимаю, у вас необходимые
полномочия?
Марш достал письмо. Цаугг быстро поднес документ к свету и внимательно
разглядел подпись.
- Да, действительно. Мой юношеский почерк. Боюсь, что с годами он стал
хуже. Проходите.
Войдя в кабинет, он указал им на низкий диван белой кожи. Сам сел за
письменный стол. Теперь преимущество в росте было за ним - старый трюк.
Марш решил вести разговор напрямую.
- Вчера вечером мы проходили мимо вашего дома. Ваша личная жизнь под
надежной охраной.
Цаугг положил руки на стол. Изобразил что-то неопределенное крошечными
пальчиками, как бы говоря: "Дескать, сами понимаете".
- Мои люди обратили внимание, что и у вас есть своя охрана. Как
расценивать ваш визит? Как официальный или частный?
- И то и другое. Точнее, ни то ни другое.
- Такая ситуация мне знакома. Дальше вы скажете, что "дело деликатное".
- Да, дело деликатное.
- Моя область. - Банкир поправил манжеты. - Временами мне кажется, что
через этот кабинет прошла вся европейская история двадцатого столетия. В
тридцатые годы там, где вы сейчас сидите, можно было видеть еврейских
беженцев. Жалкие существа, сжимавшие в руках то, что удалось спасти.
Обычно за ними по пятам следовали господа из гестапо. В сороковые годы это
были немецкие чиновники, которые, - как бы лучше сказать? - недавно
разбогатели. Иногда те самые люди, которые однажды являлись закрывать
счета других, возвращались, чтобы открыть новые счета на свое имя. В
пятидесятые мы имели дело с потомками тех, кто сгинул в сороковые. Теперь,
в шестидесятые, по мере нового сближения ваших великих держав, я ожидаю
роста американской клиентуры. А в семидесятые я оставлю дело своему сыну.
- Эта доверенность, - спросил Марш, - в какой мере она дает нам
доступ?..
- А ключ у вас? - Марш кивнул.
- В этом случае - неограниченный доступ.
- Мы хотели бы начать с данных, относящихся к счету.
- Прекрасно. - Цаугг внимательно перечитал письмо, потом снял трубку
телефона. - Фрейлейн Граф, принесите папку 2402.
Минуту спустя появилась женщина средних лет с тонкой пачкой документов
в переплете из манильской бумаги и передала ее Цауггу.
- Что вы хотите знать?
- Когда открыт счет?
Он просмотрел бумаги.
- Июль 1942 года. Восьмого.
- Кто его открыл?
Цаугг заколебался. Он походил на скупца, владеющего сокровищницей
важной информации: расставаться с каждым фактом было невыносимо
мучительно. Но по выработанным им самим условиям у него не было выбора.
В конце концов он произнес:
- Герр Мартин Лютер.
Следователь делал пометки.
- Каковы условия вклада?
- Один сейф. Четыре ключа.
- Четыре ключа? - Марш удивленно поднял брови. Сам Лютер и,
предположительно, Булер и Штукарт. У кого же четвертый ключ? - Как их
распределили?
- Все были переданы господину Лютеру, так же как и четыре доверенности.
Естественно, как он ими распорядился, не наша забота. Вы понимаете, что
это был особый вид вклада - вклад, вызванный особыми обстоятельствами
военного времени, предназначенный сохранить анонимность, но также
облегчить доступ для любых наследников или доверенных лиц, случись
что-либо с его первоначальным владельцем.
- В какой форме он оплатил расходы по вкладу?
- Наличными. В швейцарских франках. За тридцать лет вперед. Можете не
беспокоиться, герр Марш, - ничего не надо платить до 1972 года.
Шарли спросила:
- Есть ли у вас запись операций, относящихся к этому вкладу?
Цаугг повернулся к ней.
- Только даты, когда вскрывался сейф.
- Можете их назвать?
- Восьмого июля 1942 года. Семнадцатого декабря 1942 года. Девятого
августа 1943 года. Тринадцатого апреля 1964 года.
Тринадцатого апреля! Марш чуть не вскрикнул от радости. Его догадка
оказалась верной. Лютер действительно летал в Цюрих в начале недели. Он
записал даты в книжку.
- Всего четыре раза? - переспросил он.
- Совершенно верно.
- И до прошлого понедельника сейф не открывали почти двадцать один год?
- Так свидетельствуют записи. - Цаугг раздраженно захлопнул папку. - Я
мог бы добавить, что в этом нет ничего необычного. У нас здесь есть сейфы,
к которым не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше.
- Счет открывали вы?
- Да, я.
- Не говорил ли герр Лютер, зачем ему понадобилось его открыть или
почему он оговорил действующие ныне условия?
- Привилегия клиента.
- Простите, не понял.
- Это информация, остающаяся между клиентом и банкиром.
- Но мы же ваши клиенты, - вмешалась Шарли.
- Нет, фрейлейн Мэгуайр. Вы распорядители собственности моего клиента.
Существенная разница.
- Открывал ли герр Лютер сейф во всех случаях? - спросил Марш.
- Привилегия клиента.
- Кто открывал сейф в понедельник? Лютер? В каком он был настроении?
- Повторяю: привилегия клиента, - поднял руки Цаугг. - Мы так можем
продолжать весь день, герр Марш. Я не только не обязан сообщать вам эти
сведения, но мне запрещает это швейцарский банковский кодекс. Я сообщил
вам все, что вы имеете право знать. Что-нибудь еще?
- Да. - Марш закрыл записную книжку и взглянул на Шарли. - Мы хотели бы
лично осмотреть сейф.
В хранилище попадали на небольшом лифте. В нем как раз хватило места
для четырех пассажиров. Марш с Шарли, Цаугг и его телохранитель стояли,
неловко прижавшись друг к другу. От банкира терпко пахло одеколоном,
напомаженные волосы лоснились.
Хранилище напоминало тюрьму или морг: перед ними метров на тридцать
протянулся облицованный белым кафелем коридор с решетками по обе стороны в
конце которого, у выхода, за столом сидел охранник. Цаугг вынул из кармана
тяжелую связку ключей, прикрепленную цепью к его поясу. Отыскивая нужный
ключ, он что-то мурлыкал под нос.
Наверху прошел трамвай. Потолок чуть заметно задрожал.
Цаугг впустил их в камеру. Стальные стены - ряды квадратных дверец,
каждая высотой с полметра - отражали свет люминесцентных ламп. Цаугг
двинулся вдоль стены, открыл дверцу на уровне пояса и отступил в сторону.
Телохранитель выдвинул продолговатый ящик размером с металлический
солдатский сундучок и перенес его на стол.
Цаугг пояснил:
- Ваш ключ подходит к замку этого ящика. Я подожду снаружи.
- В этом нет необходимости.
- Благодарю, но я предпочитаю подождать там.
Цаугг вышел из камеры и встал спиной к решетке. Марш взглянул на Шарли
и передал ей ключ.
- Давайте.
- У меня дрожат руки...
Она вставила ключ в скважину. Тот легко повернулся. Открылась передняя
стенка ящика. Девушка сунула внутрь руку. Лицо выразило замешательство,
потом разочарование.
- Думаю, там пусто. - Вдруг выражение ее лица изменилось. - Нет...
Улыбаясь, она вытащила небольшую плоскую коробку, сантиметров в пять
толщиной. Крышка опечатана красным сургучом, на ней наклейка:
"Собственность архива имперского министерства иностранных дел, Берлин". И
ниже готическим шрифтом: "Совершенно секретно. Документ государственной
важности".
_Неужели договор_?
С помощью ключа Марш взломал печать. Поднял крышку. Изнутри пахнуло
плесенью и ладаном.
Снова прошел трамвай. Цаугг, все еще напевая про себя, позвякивал
ключами.
В коробке находился обернутый в клеенку предмет. Март достал его и
положил плашмя на стол. Снял клеенку: деревянная доска, очень старая, в
царапинах; один из углов отломан. Повернул другой стороной.
Стоявшая рядом Шарли тихо произнесла:
- Какая красота!
Края доски расщеплены, похоже, ее выламывали из оправы. По сам портрет
идеально сохранился. Изящная молодая женщина, светло-карие глаза, взгляд
устремлен вправо, вокруг шеи обвилась двойная нитка черных бус. На
коленях, придерживаемый длинными пальчиками аристократки, небольшой белый
зверек. Точно, что не собачка; похоже, горностай.
Шарли права. Картина была прекрасна. Казалось, она притягивала весь
свет и возвращала его обратно. Бледная кожа девушки светились словно
исходившим от ангела сиянием.
- Бог его знает. - Марш был сбит с толку. Неужели этот ящик
всего-навсего продолжение сокровищницы Булера? - Ты хоть немного
разбираешься в искусстве?
- Не очень. Но это что-то знакомое. Дай-ка. - Она взяла картину и стала
разглядывать, держа на вытянутых руках. - Думаю, итальянской работы.
Видишь ее костюм - квадратный вырез на груди, покрой рукавов. Я бы
сказала, эпоха Возрождения. Очень старая и, несомненно, подлинная.
- И несомненно, украденная. Положи на место.
- А надо ли?
- Само собой. Если, правда, не придумаешь занятную сказочку для
пограничников в берлинском аэропорту.
Еще одна картина - только и всего! Ругаясь про себя, Марш ощупывал
клеенку, проверял картонную коробку. Поставил на попа ящик из сейфа и
потряс его. Пустой металл смеялся над ним. А на что он надеялся? Сам не
знал. Однако на что-то такое, что могло дать ключ к разгадке того, над чем
он бился.
- Надо уходить, - сказал он.
- Еще минутку.
Шарли прислонила доску к ящику. Присела и сделала полдюжины снимков.
Затем снова завернула картину, вложила в коробку и заперла ящик.
- Мы кончили, герр Цаугг. Спасибо.
Появились Цаугг с телохранителем. Чуточку раньше, чем следовало бы,
подумал Марш. Он догадывался, что банкир старался подслушать их разговор.
Цаугг потер руки.
- Надеюсь, полностью удовлетворены?
- Абсолютно.
Телохранитель задвинул ящик в углубление, Цаугг запер дверцу, и девушку
с горностаем вновь погребли в темноту. "_У нас здесь есть сейфы, к которым
не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше_...". Неужели и ей придется
столько ждать, прежде чем она снова увидит свет?
Они в молчании поднялись в лифте. Цаугг проводил посетителей до самой
улицы.
- А теперь попрощаемся. - Он по очереди пожал им руки.
Марш подумал, что надо сказать кое-что еще, попробовать напоследок еще
один тактический ход.
- Считаю своим долгом предупредить вас, герр Цаугг, что двое из
совладельцев этого вклада на прошлой неделе были убиты и что сам Мартин
Лютер исчез.
Цаугг и глазом не моргнул.
- Ну и ну! Старые клиенты уходят, а новые, - жест в сторону Марша и
Мэгуайр, - занимают их место. Так уж, видно, устроен мир. Можете быть
уверены, герр Марш, только в одном: когда рассеется дым сражений, банки
швейцарских кантонов, кто бы ни победил, останутся стоять, как и стояли.
Доброго вам дня.
Они уже были на улице и дверь закрывалась, когда Шарли окликнула его:
- Герр Цаугг!
Лицо банкира появилось в дверях, и, прежде чем он успел ретироваться,
щелкнул затвор фотоаппарата. Широко раскрытые глаза, возмущенно разинутый
рот.
Цюрихское озеро, словно волшебное, плавало в голубой дымке: пожелай - и
станешь свидетелем битвы сказочных героев с морскими чудовищами. Если бы
только мир был таким, каким его нам обещали, подумал Марш. Тогда бы в этой
дымке поднялись замки с устремленными вверх башнями.
Он облокотился о влажный каменный парапет рядом с гостиницей, с
чемоданом у ног, ожидая рассчитывавшуюся Шарли.
Ксавьеру хотелось пожить здесь подольше - покататься с ней по озеру,
побродить по городу, полазить по горам, ужинать в старом городе, каждый
вечер возвращаться к себе в номер, заниматься любовью под плеск озера...
Мечты, всего лишь мечты. В полусотне метров левее в своих машинах
позевывали его стражи из швейцарской полиции.
Много лет назад, когда Марш был еще молодым детективом в крипо
Гамбурга, ему поручили сопровождать отбывавшего за грабеж пожизненный срок
заключенного, которому в порядке исключения дали отпуск на один день. О
суде над ним писали в газетах, прочла об этом и его первая любовь. Она
написала осужденному, навещала его в тюрьме и пожелала выйти за него
замуж. Эта любовная история затронула струны сентиментальности,
характерной для немецкого духа. Началась общественная кампания за
разрешение свадебного обряда. Власти уступили. Так что Марш доставил его
на бракосочетание и в течение всей службы, и даже во время
фотографирования, стоял прикованный к нему наручниками, как необычайно
заботливый шафер.
Свадьбу устроили в мрачном зале рядом с церковью. Ближе к концу жених
шепнул, что там есть кладовка с половиком, что священник не возражает... И
Марш, сам тогда молодой муж, проверил кладовую, убедился, что она без
окон, и на двадцать минут оставил мужа с женой наедине. Священник,
тридцать лет проработавший капелланом в Гамбургском порту и много
повидавший, одобрительно подмигнул Маршу.
На обратном пути, когда показались высокие тюремные стены, Марш ожидал,
что новобрачный впадет в уныние, будет просить подольше побыть на воле,
может быть, даже попытается улизнуть. Ничего подобного. Он, улыбаясь,
докуривал сигару. Здесь, у Цюрихского озера, Марш понял, как тот себя
чувствовал. Достаточно было узнать, что есть и другая жизнь. На это
хватило одного дня.
Он ощутил спиной, что подошла Шарли. Она чуть коснулась губами его
щеки.
Киоск в Цюрихском аэропорту был доверху наполнен ярко раскрашенными
сувенирами - тут были часы с кукушкой, игрушечные лыжи, пепельницы с
видами альпийских вершин, коробки с шоколадом. Марш выбрал одну из
кондитерских музыкальных шкатулок с надписью на крышке: "Поздравляю с днем
рождения нашего любимого фюрера, 1964 год" - и положил на прилавок перед
полной продавщицей средних лет.
- Не могли бы вы завернуть и послать?
- Пожалуйста, никаких проблем. Куда вы хотите ее отправить?
Она вручила ему бланк с карандашом, и Марш написал фамилию и адрес
Ханнелоре Йегер. Ханнелоре была еще толще своего мужа и очень любила
шоколад. Ксавьер надеялся, что коллега оценит шутку.
Ловкие пальцы продавщицы быстро завернули коробку в коричневую бумагу.
- Много продаете?
- Сотни коробок. Вы, немцы, определенно любите своего фюрера.
- Что верно, то верно. - Марш поглядел на сверток. Он был завернут
точь-в-точь как тот, который он достал из почтового ящика Булера. - Вы,
конечно, не регистрируете, куда их посылаете?
- Это было бы просто невозможно. - Она написала на посылке адрес,
наклеила марку и положила на гору таких же коробок позади себя.
- Разумеется. А вы не помните пожилого немца, который был здесь в
понедельник, примерно в четыре часа? У него еще сильные очки и слезятся
глаза.
На ее лице промелькнуло подозрение.
- Кто вы такой? Полицейский?
- Не важно. - Он расплатился за шоколад и за кружку с надписью: "Я
люблю Цюрих".
Лютер приезжал в Швейцарию не для того, чтобы _положить_ картину в
хранилище, думал Марш. Даже в качестве отставного чиновника министерства
иностранных дел он ни за что не смог бы пронести мимо пограничников
сверток таких размеров, да еще со штампом "Совершенно секретно". Он
приезжал сюда _забрать_ что-то обратно в Германию. И поскольку он впервые
за двадцать один год посетил хранилище, поскольку существовало еще три
ключа, а он никому не доверял, то у него, должно быть, возникли сомнения,
на месте ли еще _та, другая вещь_.
Оглядывая зал ожидания отлетающих пассажиров, следователь пытался
представить пожилого человека, с бешено бьющимся слабым сердцем спешащего
в аэровокзал, прижимая к себе драгоценный груз. Шоколад, вероятно, извещал
об успехе: пока что, мои дорогие товарищи, дела идут хорошо. Что бы такое
он мог везти с собой? Конечно, не картины и не деньги: и того и другого у
них было полно в Германии.
- _Бумага_.
- Что? - Ожидавшая его в зале Шарли удивленно обернулась.
- Их должно было что-то связывать. Бумага. Все они были
государственными служащими. Жили бумагами.
Он представил их в Берлине военного времени сидящими по ночам в своих
кабинетах, в бесконечном бюрократическом круговороте воздвигающими вокруг
В ее словах была правда. Продвигаясь на Восток, немцы одну за другой
обнаруживали массовые могилы сталинских жертв, начиная с захоронения
десяти тысяч польских офицеров в Катынском лесу. Миллионы погибли от
голода, во время чисток и депортаций в тридцатые годы. Никто не знал
точной цифры. Массовые могилы, камеры пыток, лагеря за Полярным кругом -
немцы сохранили их все как памятники погибшим, как музеи злодеяний
большевиков. Туда водили детей - экскурсоводами служили бывшие
заключенные. Существовала целая школа исторических изысканий, посвященная
расследованию преступлений коммунизма. По телевидению показывали
документальные ленты о результатах сталинской бойни - выбеленные временем
черепа и скелеты, заваленные бульдозерами трупы, облепленные землей
останки женщин и детей, связанных колючей проволокой и убитых выстрелом в
затылок.
Шарлет положила свою руку на его пальцы.
- Мир таков, каков он есть. Даже мне это видно.
Марш заговорил, не глядя на нее.
- Так. Прекрасно. Но все, что вы сказали, я уже слышал. "Это было очень
давно". "Тогда была война". "Иваны были хуже всех". "Что может сделать
один человек?" Десять лет я слышал, как люди говорили шепотом. Между
прочим, так они говорят до сих пор. Шепотом.
Она убрала руку, снова закурила, нервно вертя в руках маленькую золотую
зажигалку.
- Когда я отправилась в Берлин, родители дали мне список тех, кого они
знали по старым временам. Там было немало людей, связанных с театром,
артистов - друзей матери. Думаю, что многие из них были евреями или
гомосексуалистами. Я стала их разыскивать. Разумеется, все они исчезли.
Это меня не удивило. Но они не просто исчезли. _Их словно бы никогда не
существовало_.
Девушка постукивала зажигалкой по скатерти. Он разглядывал ее пальцы -
тонкие, без маникюра и украшений.
- Конечно, там, где когда-то жили друзья моей матери, я нашла других
людей. Часто пожилых. Они же должны были знать, правда? Но у них был такой
вид, будто они ничего не помнят. Смотрели телевизор, пили чай, слушали
музыку. От прошлого _абсолютно ничего_ не осталось.
- Взгляните-ка на это, - сказал Марш.
Он достал бумажник и вынул фотографию. Здесь, среди ресторанной
роскоши, она казалась неуместной - найденным на чердаке хламом, старьем с
блошиного рынка.
Он передал фотографию американке. Шарлет внимательно вглядывалась в
нее. Машинально смахнула упавшую на лицо прядь волос.
- Кто это?
- Квартира, в которую я переехал после развода с Кларой, много лет не
ремонтировалась. Это было спрятано под обоями в спальне. Я обыскал все
комнаты, но это все, что я нашел. Их фамилия Вайсс. Но кто они? Где они
теперь? Что с ними стало?
Марш взял фото, сложил его вчетверо и положил обратно в бумажник.
- Что делать, - произнес он, - если, посвятив жизнь розыску
преступников, постепенно начинаешь понимать, что настоящие преступники -
это люди, на которых ты работаешь? Что делать, когда все тебе твердят: не
мучайся, ничего, дескать, не поделаешь, все это было давно?
Она посмотрела на него не так, как раньше.
- Должно быть, вы сходите с ума.
- Или хуже того. Ко мне возвращается рассудок.
Несмотря на протесты Марша, Шарлет настояла на том, чтобы заплатить
свою долю стоимости ужина. Была почти полночь, когда они покинули ресторан
и пешком направились в гостиницу. Оба молчали. Небо было усеяно звездами,
в конце крутой, мощенной булыжником улицы лежало озеро.
Она взяла его за руку.
- Вы спрашивали меня о сотруднике из посольства, Найтингейле; был ли он
моим любовником.
- Я допустил бестактность. Извините.
- Огорчились бы вы, если бы я это подтвердила? - Ксавьер замялся. - Так
вот, - продолжала она, - я отвечаю: нет. Хотя он хотел бы им стать. Прошу
прощения. Похоже, что я хвастаюсь.
- Ничуть. Уверен, многие хотели бы этого.
- Я не встречала никого, кто бы...
"_Не встречала_..."
Шарли остановилась.
- Мне двадцать пять. Я хожу куда хочу. Делаю что хочу. Выбираю того,
кто мне нравится. - Повернувшись к нему, она легко коснулась теплой рукой
его щеки. - Господи, как я ненавижу, когда к таким вещам относятся с
легкостью, а вы?
Она притянула к себе его голову.
"Как странно, - думал Марш впоследствии, - жить, не зная прошлого,
окружающего тебя мира, самого себя. И в то же время как легко! Ты жил день
за днем, двигаясь по пути, который проложили тебе другие, не поднимая
головы, опутанный их логикой с самых пеленок и до могильного савана.
Своего рода неосознанный страх. Теперь этому конец. Как хорошо, что это
позади, что бы теперь ни случилось".
Ноги сами несли его по булыжнику. Он взял ее под руку. У него так много
вопросов.
- Погоди, погоди, - смеялась она, прижимаясь к нему. - Хватит.
Остановись. Мне начинает казаться, что ты хочешь меня только ради того,
что у меня в голове.
У него в номере она развязала ему галстук и притянула к себе, прильнув
влажными губами. Продолжая целовать, сняла пиджак, расстегнула рубашку,
распахнула ее. Гладила руками грудь, спину, живот.
Встав на колени, с усилием расстегнула ремень.
Ксавьер закрыл глаза, ероша ее волосы.
Спустя мгновение он мягко отстранился, опустился на колени и, глядя ей
в лицо, снял с нее платье. Освободившись От одежды, Шарли запрокинула
голову и встряхнула волосами. Ему хотелось познать ее всю, целиком. Он
целовал ее в шею, грудь, живот, ощущая языком нежную кожу; вдыхал запах ее
духов; чувствовал, как упругое тело податливо расслаблялось под его
руками.
Потом она подвела его к кровати, и они слились в объятиях. В комнату
проникал только перемежаемый бегающими тенями отраженный свет с озера.
Марш открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она приложила к его губам
палец.
Гестапо, криминальная полиция и службы
безопасности окутаны таинственным ореолом
политического детектива.
Рейнхард Гейдрих
В этот день биржа в Берлине открылась на полчаса раньше обычного. На
табло, установленном на здании Союза швейцарских банков на цюрихской
Баннхофштрассе, цифры щелкали, как вязальные спицы. Байер, Сименс, Тиссен,
Даймлер - вверх, вверх, вверх, вверх. Единственными акциями, которые упали
при вести о разрядке, были акции Крупна.
Как и каждое утро, здесь, у этого индикатора экономического здоровья
рейха, собралась нетерпеливая толпа хорошо одетых людей. Курс акций на
бирже падал уже полгода, и настроение вкладчиков приближалось к панике. Но
на этой неделе благодаря старине Джо Кеннеди - а старый Джо понимал
кое-что в рыночных делах: в свое время сделал на Уолл-стрит полмиллиарда
долларов, - да, благодаря Джо падение остановилось. Берлин был счастлив.
Довольны были и в Цюрихе. Никто не обращал внимания на шагавшую со стороны
озера парочку. Они не держались за руки, но шли достаточно близко, изредка
касаясь друг друга. За ними следовали двое изнывающих от скуки господ в
коричневых плащах.
Перед отъездом из Берлина Марша вкратце познакомили с порядками в
швейцарском банковском деле.
"Баннхофштрассе - это финансовый центр. Она похожа на главную торговую
улицу, чем, по существу, и является. Но важно то, что находится во дворах
позади магазинов и в конторах на верхних этажах. Вот там вы и найдете
банки. Однако следует смотреть в оба. Швейцарцы говорят: чем больше лет
деньгам, тем труднее их увидеть. А в Цюрихе им столько лет, что их не
видно совсем".
Под булыжными мостовыми и трамвайными рельсами Баннхофштрассе
простирались подземные хранилища, в которых прятали свои богатства три
поколения толстосумов Европы. Глядя на поток туристов и посетителей
магазинов, Марш пытался представить, сколько стародавних надежд, забытых
тайн и истлевших костей попирали они своими ногами.
Банки эти представляли собой небольшие семейные предприятия:
десяток-другой служащих, несколько служебных помещений, небольшая медная
табличка. "Цаугг и Си" ничем не отличался от других. Вход с переулка
позади ювелирного магазина, просматриваемый такой же телекамерой, что и на
вилле Цаугга. Марш нажал кнопку звонка рядом с малозаметной дверью,
чувствуя, как Шарли поглаживает его руку.
Раздавшийся по селектору женский голос потребовал назвать свое имя и
цель визита. Он встал против телекамеры.
- Меня зовут Марш. Это фрейлейн Мэгуайр. Мы хотим видеть господина
Цаугга.
- Вы договаривались?
- Нет.
- Герр директор никого не принимает без предварительной договоренности.
- Передайте ему, что у нас доверенность на счет номер 2402.
- Минутку, пожалуйста.
У входа в переулок слонялся полицейский. Марш взглянул на Шарли. Ему
показалось, что сегодня у нее глаза ярче, а кожа свежее, чем обычно.
Подумал, что тешит свое тщеславие. Сегодня все выглядело по-иному -
деревья были зеленее, цветы белоснежное, небо синее, словно их как следует
промыли.
Из висевшей через плечо кожаной сумки она достала фотоаппарат "лейку".
- Думаю снять для семейного альбома.
- Как хочешь. Только оставь меня за кадром.
- Какая скромность!
Она сфотографировала дверь конторы Цаугга и вывеску на ней. Их прервал
голос секретарши в селекторе:
- Пройдите, пожалуйста, на второй этаж.
Раздались звуки отодвигаемых засовов, и Марш толкнул тяжелую дверь.
Здание оказалось зрительным обманом. Небольшие и невзрачное снаружи,
внутри оно было украшено парадной лестницей из стекла и хромированных
труб, ведущей в обширную приемную, увешанную и уставленную произведениями
современного искусства. Герман Цаугг вышел их встретить. Позади стоял
охранник, из тех, кто был с ним прошлой ночью.
- Герр Марш, не так ли? - протянул руку Цаугг. - И фрейлейн Мэгуайр? -
Он тоже пожал ей руку и слегка поклонился. - Англичанка?
- Американка.
- Рад. Для нас всегда удовольствие принимать американских друзей. - Он
был похож на изящную куколку - седые волосы, чистое розовое личико,
крошечные ручки и ножки. Безукоризненно черный костюм, белая рубашка,
серый с голубым галстук. - Насколько я понимаю, у вас необходимые
полномочия?
Марш достал письмо. Цаугг быстро поднес документ к свету и внимательно
разглядел подпись.
- Да, действительно. Мой юношеский почерк. Боюсь, что с годами он стал
хуже. Проходите.
Войдя в кабинет, он указал им на низкий диван белой кожи. Сам сел за
письменный стол. Теперь преимущество в росте было за ним - старый трюк.
Марш решил вести разговор напрямую.
- Вчера вечером мы проходили мимо вашего дома. Ваша личная жизнь под
надежной охраной.
Цаугг положил руки на стол. Изобразил что-то неопределенное крошечными
пальчиками, как бы говоря: "Дескать, сами понимаете".
- Мои люди обратили внимание, что и у вас есть своя охрана. Как
расценивать ваш визит? Как официальный или частный?
- И то и другое. Точнее, ни то ни другое.
- Такая ситуация мне знакома. Дальше вы скажете, что "дело деликатное".
- Да, дело деликатное.
- Моя область. - Банкир поправил манжеты. - Временами мне кажется, что
через этот кабинет прошла вся европейская история двадцатого столетия. В
тридцатые годы там, где вы сейчас сидите, можно было видеть еврейских
беженцев. Жалкие существа, сжимавшие в руках то, что удалось спасти.
Обычно за ними по пятам следовали господа из гестапо. В сороковые годы это
были немецкие чиновники, которые, - как бы лучше сказать? - недавно
разбогатели. Иногда те самые люди, которые однажды являлись закрывать
счета других, возвращались, чтобы открыть новые счета на свое имя. В
пятидесятые мы имели дело с потомками тех, кто сгинул в сороковые. Теперь,
в шестидесятые, по мере нового сближения ваших великих держав, я ожидаю
роста американской клиентуры. А в семидесятые я оставлю дело своему сыну.
- Эта доверенность, - спросил Марш, - в какой мере она дает нам
доступ?..
- А ключ у вас? - Марш кивнул.
- В этом случае - неограниченный доступ.
- Мы хотели бы начать с данных, относящихся к счету.
- Прекрасно. - Цаугг внимательно перечитал письмо, потом снял трубку
телефона. - Фрейлейн Граф, принесите папку 2402.
Минуту спустя появилась женщина средних лет с тонкой пачкой документов
в переплете из манильской бумаги и передала ее Цауггу.
- Что вы хотите знать?
- Когда открыт счет?
Он просмотрел бумаги.
- Июль 1942 года. Восьмого.
- Кто его открыл?
Цаугг заколебался. Он походил на скупца, владеющего сокровищницей
важной информации: расставаться с каждым фактом было невыносимо
мучительно. Но по выработанным им самим условиям у него не было выбора.
В конце концов он произнес:
- Герр Мартин Лютер.
Следователь делал пометки.
- Каковы условия вклада?
- Один сейф. Четыре ключа.
- Четыре ключа? - Марш удивленно поднял брови. Сам Лютер и,
предположительно, Булер и Штукарт. У кого же четвертый ключ? - Как их
распределили?
- Все были переданы господину Лютеру, так же как и четыре доверенности.
Естественно, как он ими распорядился, не наша забота. Вы понимаете, что
это был особый вид вклада - вклад, вызванный особыми обстоятельствами
военного времени, предназначенный сохранить анонимность, но также
облегчить доступ для любых наследников или доверенных лиц, случись
что-либо с его первоначальным владельцем.
- В какой форме он оплатил расходы по вкладу?
- Наличными. В швейцарских франках. За тридцать лет вперед. Можете не
беспокоиться, герр Марш, - ничего не надо платить до 1972 года.
Шарли спросила:
- Есть ли у вас запись операций, относящихся к этому вкладу?
Цаугг повернулся к ней.
- Только даты, когда вскрывался сейф.
- Можете их назвать?
- Восьмого июля 1942 года. Семнадцатого декабря 1942 года. Девятого
августа 1943 года. Тринадцатого апреля 1964 года.
Тринадцатого апреля! Марш чуть не вскрикнул от радости. Его догадка
оказалась верной. Лютер действительно летал в Цюрих в начале недели. Он
записал даты в книжку.
- Всего четыре раза? - переспросил он.
- Совершенно верно.
- И до прошлого понедельника сейф не открывали почти двадцать один год?
- Так свидетельствуют записи. - Цаугг раздраженно захлопнул папку. - Я
мог бы добавить, что в этом нет ничего необычного. У нас здесь есть сейфы,
к которым не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше.
- Счет открывали вы?
- Да, я.
- Не говорил ли герр Лютер, зачем ему понадобилось его открыть или
почему он оговорил действующие ныне условия?
- Привилегия клиента.
- Простите, не понял.
- Это информация, остающаяся между клиентом и банкиром.
- Но мы же ваши клиенты, - вмешалась Шарли.
- Нет, фрейлейн Мэгуайр. Вы распорядители собственности моего клиента.
Существенная разница.
- Открывал ли герр Лютер сейф во всех случаях? - спросил Марш.
- Привилегия клиента.
- Кто открывал сейф в понедельник? Лютер? В каком он был настроении?
- Повторяю: привилегия клиента, - поднял руки Цаугг. - Мы так можем
продолжать весь день, герр Марш. Я не только не обязан сообщать вам эти
сведения, но мне запрещает это швейцарский банковский кодекс. Я сообщил
вам все, что вы имеете право знать. Что-нибудь еще?
- Да. - Марш закрыл записную книжку и взглянул на Шарли. - Мы хотели бы
лично осмотреть сейф.
В хранилище попадали на небольшом лифте. В нем как раз хватило места
для четырех пассажиров. Марш с Шарли, Цаугг и его телохранитель стояли,
неловко прижавшись друг к другу. От банкира терпко пахло одеколоном,
напомаженные волосы лоснились.
Хранилище напоминало тюрьму или морг: перед ними метров на тридцать
протянулся облицованный белым кафелем коридор с решетками по обе стороны в
конце которого, у выхода, за столом сидел охранник. Цаугг вынул из кармана
тяжелую связку ключей, прикрепленную цепью к его поясу. Отыскивая нужный
ключ, он что-то мурлыкал под нос.
Наверху прошел трамвай. Потолок чуть заметно задрожал.
Цаугг впустил их в камеру. Стальные стены - ряды квадратных дверец,
каждая высотой с полметра - отражали свет люминесцентных ламп. Цаугг
двинулся вдоль стены, открыл дверцу на уровне пояса и отступил в сторону.
Телохранитель выдвинул продолговатый ящик размером с металлический
солдатский сундучок и перенес его на стол.
Цаугг пояснил:
- Ваш ключ подходит к замку этого ящика. Я подожду снаружи.
- В этом нет необходимости.
- Благодарю, но я предпочитаю подождать там.
Цаугг вышел из камеры и встал спиной к решетке. Марш взглянул на Шарли
и передал ей ключ.
- Давайте.
- У меня дрожат руки...
Она вставила ключ в скважину. Тот легко повернулся. Открылась передняя
стенка ящика. Девушка сунула внутрь руку. Лицо выразило замешательство,
потом разочарование.
- Думаю, там пусто. - Вдруг выражение ее лица изменилось. - Нет...
Улыбаясь, она вытащила небольшую плоскую коробку, сантиметров в пять
толщиной. Крышка опечатана красным сургучом, на ней наклейка:
"Собственность архива имперского министерства иностранных дел, Берлин". И
ниже готическим шрифтом: "Совершенно секретно. Документ государственной
важности".
_Неужели договор_?
С помощью ключа Марш взломал печать. Поднял крышку. Изнутри пахнуло
плесенью и ладаном.
Снова прошел трамвай. Цаугг, все еще напевая про себя, позвякивал
ключами.
В коробке находился обернутый в клеенку предмет. Март достал его и
положил плашмя на стол. Снял клеенку: деревянная доска, очень старая, в
царапинах; один из углов отломан. Повернул другой стороной.
Стоявшая рядом Шарли тихо произнесла:
- Какая красота!
Края доски расщеплены, похоже, ее выламывали из оправы. По сам портрет
идеально сохранился. Изящная молодая женщина, светло-карие глаза, взгляд
устремлен вправо, вокруг шеи обвилась двойная нитка черных бус. На
коленях, придерживаемый длинными пальчиками аристократки, небольшой белый
зверек. Точно, что не собачка; похоже, горностай.
Шарли права. Картина была прекрасна. Казалось, она притягивала весь
свет и возвращала его обратно. Бледная кожа девушки светились словно
исходившим от ангела сиянием.
- Бог его знает. - Марш был сбит с толку. Неужели этот ящик
всего-навсего продолжение сокровищницы Булера? - Ты хоть немного
разбираешься в искусстве?
- Не очень. Но это что-то знакомое. Дай-ка. - Она взяла картину и стала
разглядывать, держа на вытянутых руках. - Думаю, итальянской работы.
Видишь ее костюм - квадратный вырез на груди, покрой рукавов. Я бы
сказала, эпоха Возрождения. Очень старая и, несомненно, подлинная.
- И несомненно, украденная. Положи на место.
- А надо ли?
- Само собой. Если, правда, не придумаешь занятную сказочку для
пограничников в берлинском аэропорту.
Еще одна картина - только и всего! Ругаясь про себя, Марш ощупывал
клеенку, проверял картонную коробку. Поставил на попа ящик из сейфа и
потряс его. Пустой металл смеялся над ним. А на что он надеялся? Сам не
знал. Однако на что-то такое, что могло дать ключ к разгадке того, над чем
он бился.
- Надо уходить, - сказал он.
- Еще минутку.
Шарли прислонила доску к ящику. Присела и сделала полдюжины снимков.
Затем снова завернула картину, вложила в коробку и заперла ящик.
- Мы кончили, герр Цаугг. Спасибо.
Появились Цаугг с телохранителем. Чуточку раньше, чем следовало бы,
подумал Марш. Он догадывался, что банкир старался подслушать их разговор.
Цаугг потер руки.
- Надеюсь, полностью удовлетворены?
- Абсолютно.
Телохранитель задвинул ящик в углубление, Цаугг запер дверцу, и девушку
с горностаем вновь погребли в темноту. "_У нас здесь есть сейфы, к которым
не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше_...". Неужели и ей придется
столько ждать, прежде чем она снова увидит свет?
Они в молчании поднялись в лифте. Цаугг проводил посетителей до самой
улицы.
- А теперь попрощаемся. - Он по очереди пожал им руки.
Марш подумал, что надо сказать кое-что еще, попробовать напоследок еще
один тактический ход.
- Считаю своим долгом предупредить вас, герр Цаугг, что двое из
совладельцев этого вклада на прошлой неделе были убиты и что сам Мартин
Лютер исчез.
Цаугг и глазом не моргнул.
- Ну и ну! Старые клиенты уходят, а новые, - жест в сторону Марша и
Мэгуайр, - занимают их место. Так уж, видно, устроен мир. Можете быть
уверены, герр Марш, только в одном: когда рассеется дым сражений, банки
швейцарских кантонов, кто бы ни победил, останутся стоять, как и стояли.
Доброго вам дня.
Они уже были на улице и дверь закрывалась, когда Шарли окликнула его:
- Герр Цаугг!
Лицо банкира появилось в дверях, и, прежде чем он успел ретироваться,
щелкнул затвор фотоаппарата. Широко раскрытые глаза, возмущенно разинутый
рот.
Цюрихское озеро, словно волшебное, плавало в голубой дымке: пожелай - и
станешь свидетелем битвы сказочных героев с морскими чудовищами. Если бы
только мир был таким, каким его нам обещали, подумал Марш. Тогда бы в этой
дымке поднялись замки с устремленными вверх башнями.
Он облокотился о влажный каменный парапет рядом с гостиницей, с
чемоданом у ног, ожидая рассчитывавшуюся Шарли.
Ксавьеру хотелось пожить здесь подольше - покататься с ней по озеру,
побродить по городу, полазить по горам, ужинать в старом городе, каждый
вечер возвращаться к себе в номер, заниматься любовью под плеск озера...
Мечты, всего лишь мечты. В полусотне метров левее в своих машинах
позевывали его стражи из швейцарской полиции.
Много лет назад, когда Марш был еще молодым детективом в крипо
Гамбурга, ему поручили сопровождать отбывавшего за грабеж пожизненный срок
заключенного, которому в порядке исключения дали отпуск на один день. О
суде над ним писали в газетах, прочла об этом и его первая любовь. Она
написала осужденному, навещала его в тюрьме и пожелала выйти за него
замуж. Эта любовная история затронула струны сентиментальности,
характерной для немецкого духа. Началась общественная кампания за
разрешение свадебного обряда. Власти уступили. Так что Марш доставил его
на бракосочетание и в течение всей службы, и даже во время
фотографирования, стоял прикованный к нему наручниками, как необычайно
заботливый шафер.
Свадьбу устроили в мрачном зале рядом с церковью. Ближе к концу жених
шепнул, что там есть кладовка с половиком, что священник не возражает... И
Марш, сам тогда молодой муж, проверил кладовую, убедился, что она без
окон, и на двадцать минут оставил мужа с женой наедине. Священник,
тридцать лет проработавший капелланом в Гамбургском порту и много
повидавший, одобрительно подмигнул Маршу.
На обратном пути, когда показались высокие тюремные стены, Марш ожидал,
что новобрачный впадет в уныние, будет просить подольше побыть на воле,
может быть, даже попытается улизнуть. Ничего подобного. Он, улыбаясь,
докуривал сигару. Здесь, у Цюрихского озера, Марш понял, как тот себя
чувствовал. Достаточно было узнать, что есть и другая жизнь. На это
хватило одного дня.
Он ощутил спиной, что подошла Шарли. Она чуть коснулась губами его
щеки.
Киоск в Цюрихском аэропорту был доверху наполнен ярко раскрашенными
сувенирами - тут были часы с кукушкой, игрушечные лыжи, пепельницы с
видами альпийских вершин, коробки с шоколадом. Марш выбрал одну из
кондитерских музыкальных шкатулок с надписью на крышке: "Поздравляю с днем
рождения нашего любимого фюрера, 1964 год" - и положил на прилавок перед
полной продавщицей средних лет.
- Не могли бы вы завернуть и послать?
- Пожалуйста, никаких проблем. Куда вы хотите ее отправить?
Она вручила ему бланк с карандашом, и Марш написал фамилию и адрес
Ханнелоре Йегер. Ханнелоре была еще толще своего мужа и очень любила
шоколад. Ксавьер надеялся, что коллега оценит шутку.
Ловкие пальцы продавщицы быстро завернули коробку в коричневую бумагу.
- Много продаете?
- Сотни коробок. Вы, немцы, определенно любите своего фюрера.
- Что верно, то верно. - Марш поглядел на сверток. Он был завернут
точь-в-точь как тот, который он достал из почтового ящика Булера. - Вы,
конечно, не регистрируете, куда их посылаете?
- Это было бы просто невозможно. - Она написала на посылке адрес,
наклеила марку и положила на гору таких же коробок позади себя.
- Разумеется. А вы не помните пожилого немца, который был здесь в
понедельник, примерно в четыре часа? У него еще сильные очки и слезятся
глаза.
На ее лице промелькнуло подозрение.
- Кто вы такой? Полицейский?
- Не важно. - Он расплатился за шоколад и за кружку с надписью: "Я
люблю Цюрих".
Лютер приезжал в Швейцарию не для того, чтобы _положить_ картину в
хранилище, думал Марш. Даже в качестве отставного чиновника министерства
иностранных дел он ни за что не смог бы пронести мимо пограничников
сверток таких размеров, да еще со штампом "Совершенно секретно". Он
приезжал сюда _забрать_ что-то обратно в Германию. И поскольку он впервые
за двадцать один год посетил хранилище, поскольку существовало еще три
ключа, а он никому не доверял, то у него, должно быть, возникли сомнения,
на месте ли еще _та, другая вещь_.
Оглядывая зал ожидания отлетающих пассажиров, следователь пытался
представить пожилого человека, с бешено бьющимся слабым сердцем спешащего
в аэровокзал, прижимая к себе драгоценный груз. Шоколад, вероятно, извещал
об успехе: пока что, мои дорогие товарищи, дела идут хорошо. Что бы такое
он мог везти с собой? Конечно, не картины и не деньги: и того и другого у
них было полно в Германии.
- _Бумага_.
- Что? - Ожидавшая его в зале Шарли удивленно обернулась.
- Их должно было что-то связывать. Бумага. Все они были
государственными служащими. Жили бумагами.
Он представил их в Берлине военного времени сидящими по ночам в своих
кабинетах, в бесконечном бюрократическом круговороте воздвигающими вокруг