Кэтрин Куртц. Фатерланд

Мэгуайр, когда его застрелили. Естественно, меня интересовало, что у него
с собой было, потому что я интересовался Мэгуайр. Кроме того, если
помните, вечером в пятницу вы показали мне тело, которое, по вашим словам,
было трупом Лютера. Кстати, кто стрелял в Лютера?
- Не важно. Что вы рассчитывали найти в морге?
- Много чего.
- Что? Точнее!
- Блох. Вшей. Чесотку. Что еще найдешь в этом говенном тряпье?
Кребс отшвырнул карандаш. Сложил руки на груди.
- Вы умный парень, Марш. Утешайте себя тем, что мы по крайней мере
признаем за вами это качество. Думаете, мы стали бы возиться, если бы вы
были всего лишь проглотившим со страху язык жирным хреном вроде вашего
дружка Макса Йегера? Уверен, что вы способны продолжать в том же духе
часами. Но у нас нет времени и мы не так глупы, как вы думаете. - Он
порылся в бумагах, ухмыльнулся и пошел с козыря. - Где чемоданчик, который
вы забрали в аэропорту?
Марш смотрел на него невинными глазами. _Значит, им с самого начала все
было известно_.
- Какой чемоданчик?
- С какими обычно ходят врачи. Не очень тяжелый, но, должно быть, с
бумагами. Чемоданчик, который передал вам Фридман за полчаса до того, как
позвонить нам. Видите ли, Марш, вернувшись к себе, он нашел на столе
телекс с Принц-Альбрехтштрассе - предупреждение, которое мы разослали,
чтобы не дать вам удрать из страны. Увидев его, он, как патриот, решил,
что лучше сообщить нам о вашем визите.
- Фридман! - воскликнул Марш. - Это он-то "патриот"? Он вас дурачит,
Кребс. Чтобы скрыть собственные делишки.
Кребс вздохнул. Поднялся и, обойдя вокруг стола, встал позади Марша,
опершись о спинку стула.
- Когда все кончится, мне бы хотелось познакомиться с вами поближе.
Правда. Если, конечно, от вас что-нибудь останется. Почему такие, как вы,
сбиваются с пути? Мне хотелось бы знать. Из профессионального интереса.
Чтобы пресекать это в будущем.
- Ваша страсть к самосовершенствованию достойна похвалы.
- Опять вы за свое? Тут все дело в том, как смотреть на вещи. В
Германии - изнутри - происходят перемены, Марш, и вы могли бы стать их
участником. Сам рейхсфюрер лично интересуется новым поколением, он
прислушивается к нам, продвигает по службе. Он верит в перестройку, более
широкую гласность, налаживание контактов с американцами. Время таких
людей, как Одило Глобоцник, уходит в прошлое. - Наклонившись, он прошептал
на ухо Маршу: - Знаете, почему Глобус вас не любит?.
- Просветите.
- Потому что вы выставляете его дураком. Для Глобуса это смертельная
обида. Помогите мне, и я спасу вас от него. - Кребс выпрямился и продолжал
обычным голосом: - Где баба? Какие сведения Лютер хотел ей передать? Где
чемоданчик Лютера?
Все те же три вопроса. Снова и снова.


В допросах есть своя ирония: они могут дать допрашиваемому столько же,
если не больше, сколько допрашивающему.
По вопросам Кребса Марш мог определить степень его осведомленности.
Некоторые вещи были ему хорошо известны: он знал, например, что Марш
побывал в морге и что он отыскал в аэропорту чемоданчик. Но в его
сведениях был существенный пробел. Если только Кребс не вел дьявольски
хитрую игру, он, по-видимому, не имел представления о том, какие сведения
Лютер обещал американцам. Только на это шаткое обстоятельство Марш
возлагал единственную надежду.
Через по-прежнему безрезультатные полчаса в дверях появился Глобус,
поигрывая длинной гладкой деревянной дубинкой. Позади него стояли два
коренастых молодчика в черном обмундировании.
Кребс вытянулся по стойке "смирно".
Глобус спросил:
- Ну как, полностью сознался?
- Никак нет, герр обергруппенфюрер.
- Какая неожиданность! Думаю, теперь моя очередь.
- Так точно.
Кребс наклонился над столом, собирая бумаги.
Показалось ли это Маршу или он действительно увидел на этом вытянутом
бесстрастном лице проблеск сожаления?


Кребс ушел. Глобус расхаживал взад и вперед, волоча по каменному полу
дубинку и мурлыча под нос старый партийный марш.
- Знаешь, что это такое, а? - И, подождав, переспросил: - Нет? Молчишь?
Это американское изобретение. Бейсбольная бита. Привез мне один приятель
из посольства в Вашингтоне. - Глобус пару раз взмахнул ею над головой. -
Собираюсь создать эсэсовскую команду. Могли бы тогда играть с американской
армией. Как думаешь? Геббельс загорелся. Думает, что такое зрелище
американцам понравится. - Прислонил биту к массивному столу и стал
расстегивать мундир. - Если хочешь знать мое мнение, то ошибка была
допущена с самого начала, в тридцать шестом, когда Гиммлер сказал, что все
легавые из крипо должны носить форму СС. Вот и докатились до того, что
имеем дело с мерзавцами вроде тебя и старыми засранцами вроде Артура Небе.
- Он передал мундир одному из охранников и стал засучивать рукава. Потом
ни с того ни с сего заорал: - Черт возьми, мы-то знали, что делать с
такими, как ты! Это теперь расслюнявились. Больше не спрашивают, хватит ли
у тебя пороху, а интересуются, есть ли докторская степень. В сорок первом
на Востоке, когда пятьдесят градусов мороза и ссаки замерзали на лету, про
докторские степени не спрашивали. Надо было слушать Кребса, Марш. Было бы
лучше. Я, твою мать, думаю, что он один из ваших. - И передразнил жеманные
манеры Кребса: - "С вашего разрешения, герр обергруппенфюрер, я хотел бы
первым допросить подозреваемого. Думаю, что к нему нужен более тонкий
подход". Какой в жопу тонкий! Подумаешь, какая птица! Будь ты моим псом,
накормил бы тебя отравой.
- На месте вашего пса я бы ее съел.
Глобус с ухмылкой кивнул одному из охранников.
- Послушай-ка этого молодца! - Поплевав на ладони, он взял бейсбольную
биту. Повернулся к Маршу: - Смотрел твое дело. Вижу, что силен только в
писанине. Вечные записки, разные докладные. Ну прямо несостоявшийся
писатель. Скажи: какой рукой пишешь - левой или правой?
- Левой.
- Снова врешь. Давай-ка правую руку на стол.
Грудь словно стянуло железными обручами. Не хватало воздуха.
- А ну давай, твою мать!
Глобус взглянул на охранников, и Марша сзади обхватили крепкие руки.
Стул наклонился, голову пригнули к столу. Один завернул ему левую руку
высоко за спину и стал выкручивать. Марш взвыл от боли. Тогда другой
схватил свободную руку. Он почти вскарабкался на стол и уперся в нее
коленом чуть пониже локтя, пригвоздив ладонью вниз к доскам стола.
В считанные секунды он был намертво скован. Только пальцы, словно
пойманная птица, слабо трепыхались.
Стоя в метре от стола, Глобус концом биты легонько поглаживал пальцы
Марша. Потом поднял ее, замахнулся, как топором, и со всей силой обрушил
на руку.


В первый момент он не терял сознания. Охранники отпустили его, и он
сполз на колени. Из угла рта тянулась слюна, оставляя на столе мокрый
след. Рука по-прежнему была вытянута вперед. Какое-то время он сохранял ту
же позу, пока, подняв голову, не увидел, что осталось от его кисти -
какая-то странная масса из крови и хрящей на плахе мясника, - и тут
Потерял сознание.


Шаги во мраке. Голоса.
- Где баба?
Удар ногой.
- Какие у нее сведения?
Удар.
- Что украл?
Удар. Еще удар.
Грубый сапог топтал пальцы, ломая их, размалывая о камень.


Когда он снова пришел в себя, то увидел, что валяется в углу; на полу
рядом с ним, словно мертворожденный младенец возле матери, лежит
раздробленная кисть. Перед ним на корточках сидит человек, кажется, Кребс,
и что-то говорит. Марш силился сосредоточить внимание на его словах.
- Что это? - спрашивал рот Кребса. - Что это значит?
Гестаповец запыхался, словно бежал по лестнице. Одной рукой он схватил
Марша за подбородок, поворачивая лицом к свету. В другой была связка
бумаг.
- Что это значит, Марш? Они были спрятаны у вас в машине. Прикреплены
лентой под приборным щитком. Что это значит?
Март выдернул голову и отвернулся к темнеющей стене.


"Тук, тук, тук. - Сквозь забытье. - Тук, тук, тук".


Спустя некоторое время - он не мог определить точнее, потому что время
не поддавалось измерению, то мчалось, то едва ползло, - над ним возник
белый халат. Блеснула сталь. Перед глазами вертикально висело в воздухе
узкое лезвие. Марш попытался отстраниться, но кисть клещами охватили чужие
пальцы и в вену вонзилась игла. Сначала, когда эти пальцы коснулись его
руки, он застонал, но потом почувствовал, как по венам растеклась целебная
жидкость и мучительная боль утихла.


Участвовавший в пытках врач был стар и горбат. Маршу, которого
переполняло чувство благодарности к нему, казалось, что он, должно быть,
много лет прожил в этом подвале. В кожу въелась местная пыль, под глазами
темные мешки. Не произнося ни слова, он очистил рану, промыл ее прозрачной
жидкостью, пахнувшей больницей или моргом, и туго забинтовал. Потом,
по-прежнему молча, они с Кребсом помогли Марту подняться на ноги и
посадили на стул. На столе перед ним появилась эмалированная кружка со
сладким забеленным молоком кофе. В здоровую руку вложили сигарету.

4

Мысленно Марш выстроил стену. По ту сторону он поместил мчавшуюся в
машине Шарли. Стена высокая, сложенная из всего, что могло собрать его
воображение, - огромных валунов, бетонных блоков, обгоревших железных
остовов кроватей, перевернутых трамвайных вагонов, чемоданов, детские
колясок, - и протянувшаяся через залитые солнцем поля и леса Германии,
подобно увиденной им когда-то на открытке Великой китайской стене. Сам он
ходит часовым перед стеной. _Он никого не пустит за стену_. Все остальное
они получат.
Кребс, опершись обеими локтями о стол и положив подбородок на сложенные
пальцы, углубился в чтение записей Марша. Время от времени он отрывал
руку, чтобы перевернуть страницу, занимал прежнюю позу, продолжая читать.
Марш сидел, глядя на него. После чашки кофе и сигареты и, главное, укола,
притупившего боль, он был на грани блаженства.
Кребс кончил читать и на мгновение зажмурил глаза. Неизменно бледное
лицо. Потом расправил страницы и положил перед собой рядом с записными
книжками Марша и Булера. Выровнял их, словно на параде, - с точностью до
миллиметра. Может быть, под действием наркотика Марш вдруг отчетливо
увидел все окружающее: как на дешевой волокнистой бумаге слегка расплылись
чернила и от каждой буквы расходились мельчайшие волоски; как плохо был
выбрит Кребс: взять хотя бы этот пучок черной щетины в складке кожи под
носом. Он был убежден, что слышит, как в тишине, стуча по столу, падают
пылинки.
- Вы меня убили. Марш.
- Я убил?
- Вот этим. - Рука Кребса повисла в сантиметре от записей.
- Зависит от того, кому известно, что они у вас.
- Только одному работающему в гараже кретину унтершарфюреру. Он
обнаружил их, когда мы пригнали вашу машину, и отдал прямо мне. Глобус
ничего не знает - пока.
- Вот вам и ответ.
Кребс, словно вытирая насухо, энергично растер лицо. Прикрыв глаза
ладонями, принялся разглядывать Марша сквозь растопыренные пальцы.
- Что это такое?
- Читать умеете?
- Читать-то умею, но понять не могу. - Кребс схватил бумаги и начал
листать. - Ну вот, к примеру, что такое "Циклон Б"?
- Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись
углерода. А еще до этого - пули.
- А это? "Аушвиц-Биркенау". "Кульмхоф". "Бельзец". "Треблинка".
"Майданек". "Собибор".
- Места уничтожения людей.
- А эти цифры: "восемь тысяч в день"...
- Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре
газовые камеры и крематорий.
- А это: "одиннадцать миллионов"?
- Одиннадцать миллионов - общее количество евреев, за которыми они
охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не
вижу, а вы?
- А вот фамилия: "Глобоцник"...
- Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы
уничтожения людей.
- Я не знал. - Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. - Я ничего этого
не знал.
- Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о "поездке на
Восток"; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо
себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома,
когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но
у нас не было фактов. - Он левой рукой указал на записи. - А здесь кости
обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух.
- Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны
Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе...
- Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений
искусства.
- Это правда! Правда, - повторял Кребс. - В среду утром - вы в
состоянии вспомнить, что было в тот день? - я был занят расследованием
дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на
работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для
разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы
с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные
чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом
занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в
Шваненвердер и поступить в его распоряжение.
- Почему вы?
- А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об
этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи
сокровищ.
- Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус?
- Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус
действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную
волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы
возражать?
- Кто вы такой, чтобы возражать? - повторил Март.
- Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела
никакого отношения к афере?
- Абсолютно никакого. Афера - совпадение, послужившее удобным
прикрытием, только и всего.
- Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил
исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать
расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все еще занимался
описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный - из-за вас.
Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру
Штукарта. Мне было приказано отправиться туда и доставить вас, что я и
сделал. И должен сказать, что, если бы это зависело от Глобуса, вам тут же
была бы крышка, но помешал Небе. Потом, вечером в пятницу, мы обнаружили
на сортировочной станции то, что приняли за Лютера, и, казалось, дело
закончилось.
- Когда вы узнали, что это не Лютер?
- Около шести утра в субботу. Глобус позвонил мне домой. Он сказал,
что, по его сведениям, Лютер жив и намерен в девять встретиться с
американской журналисткой.
- Узнал, - уверенно заметил Марш, - потому что ему намекнул кто-то из
американского посольства.
- Что за чушь, - фыркнул Кребс. - Узнал потому, что линию прослушивали.
- Не может быть...
- Почему не может быть? Смотрите сами. - Кребс открыл одну из своих
папок и достал лист тонкой бумаги. - Его среди ночи спешно доставили со
станции подслушивания в Шарлоттенбурге.
Марш прочел:

"Исследовательская служба.
Совершенно секретно.
Г745, 275.
23:51.
МУЖЧИНА: Вы спрашиваете, что мне нужно? Как вы думаете что? Убежище в
вашей стране.
ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь.
МУЖЧИНА: Я могу заплатить.
ЖЕНЩИНА: Это не...
МУЖЧИНА: Я располагаю информацией. Надежными сведениями.
ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. Я приеду за вами. Мы поедем в
посольство.
МУЖЧИНА: Слишком рано. Еще не время.
ЖЕНЩИНА: Когда же?
МУЖЧИНА: Завтра утром. Слушайте меня. В девять часов. Большой зал.
Центральная лестница. Все поняли?"

Он снова слышал ее голос; казалось, ощущал ее запах, мог ее коснуться.
Что-то шевельнулось в глубине памяти.
Он отодвинул листок в сторону Кребса. Тот вернул его в папку, продолжая
разговор:
- Что было дальше, вам известно. По указанию Глобуса Лютера прикончили,
как только он появился, и, скажу откровенно, это меня потрясло. Сделать
такое в общественном месте... Я подумал: этот человек не в своем уме.
Правда, тогда я не знал, почему он так не хотел, чтобы Лютера взяли
живьем. - Он оборвал рассказ, словно забыл, где находится и какую роль
должен играть. - Мы обыскали тело и ничего не нашли. Тогда погнались за
вами.
У Марша снова разболелась рука. Глянув на нее, он увидел, что сквозь
белую повязку просачиваются алые пятна.
- Который час?
- Пять сорок семь.
Она в пути почти одиннадцать часов.
Боже, как болит рука... Красные пятна расплывались, сливаясь друг с
другом, образуя кровавые архипелаги.
- В этом деле участвовали четверо, - рассказывал Марш. - Булер,
Штукарт, Лютер и Критцингер.


- Критцингер? - переспросил Кребс, делая пометку.
- Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем
месте я бы не записывал. - Кребс отложил карандаш. - Их беспокойство
вызывала не программа массового истребления сама по себе - не забывайте,
это были высокопоставленные партийные деятели, - а отсутствие надлежащего
приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения
Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно еще сигарету? -
Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: - Это лишь
предположение, понимаете? - Его собеседник кивнул. - Я предполагаю, что
они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно
связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она
настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава
государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в
дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как
военных преступников, а если бы Германия выиграла ее, то в один прекрасный
день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового
уничтожения людей в истории.
- Не уверен, что горю желанием знать все это, - пробормотал Кребс.
- Тогда они решили подстраховаться. Сделали заявление под присягой -
это было нетрудно: трое из них были адвокатами - и изымали, где могли,
документы. Постепенно собрали внушительное досье. Предусмотрели любой
исход. Если бы победила Германия, а против них были предприняты какие-либо
действия, они пригрозили бы разоблачением. Если бы победили союзники, они
могли сказать: видите, мы выступали против этой политики и даже, рискуя
жизнью, собирали разоблачительные сведения. Лютер, кроме того, добавил
долю шантажа - документы, ставящие в затруднительное положение
американского посла в Лондоне. Дайте-ка мне эти книжки.
Он указал на записные книжки - свою и Булера. Поколебавшись, Кребс
подвинул их через стол.
Открыть записную книжку одной рукой оказалось непросто. Пропитавшаяся
кровью повязка пачкала страницы.
- Лагеря были организованы таким образом, чтобы не оставалось
свидетелей. Специально выделенные заключенные обслуживали газовые камеры и
крематории. Со временем этих заключенных уничтожали, а на их место ставили
других, которых тоже уничтожали. И так далее. Если это практиковалось на
самом низком уровне, то почему отказаться от этого на самом высоком?
Смотрите. На совещании в Ваннзее было четырнадцать человек. Первый из них
умирает в пятьдесят четвертом. Второй в пятьдесят пятом. Затем по одному в
пятьдесят седьмом, пятьдесят девятом, шестидесятом, шестьдесят первом,
шестьдесят втором. В шестьдесят третьем, видно, собирались убить Лютера, в
его доме были посторонние, но он нанял охрану. Шло время, с ним ничего не
случилось, и он подумал, что это было просто какое-то совпадение.
- Хватит, Марш.
- К шестьдесят третьему процесс начал набирать скорость. В мае умирает
Клопфер. В декабре повесился Хоффманн. В марте этого года от заложенной в
машину бомбы погибает Критцингер. Теперь Булер по-настоящему испуган.
Критцингер - это спусковой крючок. Он первая жертва из группы. - Марш взял
записную книжку Булера. - Вот тут, видите, крестик, поставленный против
даты гибели Критцингера. Но дни проходят, ничего не происходит, возможно,
они в безопасности. Потом, девятого апреля, - еще один крестик! Старый
сослуживец Булера по генерал-губернаторству Шенгарт, поскользнувшись,
попадает под колеса подземки на станции "Цоо". В Шваненвердере паника! Но
уже поздно...
- Я же сказал: хватит!
- Мне не давал покоя один вопрос: почему в первые девять лет всего
восемь смертей, а в последние полгода целых шесть? Зачем такая спешка?
Зачем этот страшный риск после долгого терпения? Но, с другой стороны, мы,
полицейские, редко поднимаем глаза от земли, чтобы бросить взгляд на более
широкую картину, не так ли? Все должно было завершиться к прошлому
вторнику, к объявлению о визите наших дорогих новых друзей, американцев. И
тут возникает вопрос...
- Дайте сюда! - Кребс вырвал из рук Марша обе записные книжки, услышав
в коридоре голос Глобуса...
- Делал ли все это Гейдрих по своей инициативе или же выполнял приказы
свыше? Возможно, приказы того же лица, которое не оставило своей подписи
ни на одном из документов?..
Кребс открыл печку и запихнул туда бумаги. Мгновение они тлели на
углях, затем, когда в двери уже поворачивался ключ, вспыхнули ярким
пламенем.

5

- Кульмхоф! - кричал он в лицо Глобусу, когда боль становилась
невыносимой. - Бельзец! Треблинка!
- Понемножку продвигаемся, - ухмылялся Глобус, глядя на помощников.
- Майданек! Собибор! Аушвиц-Биркенау!
Он как бы защищался этими названиями от ударов.
- Что прикажете делать? Зачахнуть и помереть? - Глобус, усевшись на
корточки, схватил Марша за уши и повернул лицом, к себе. - Это всего лишь
названия, Марш. Там ничего больше нет, ни камня. Никто никогда этому не
поверит. Вот что я тебе скажу: _не все ваши этому поверят_. - Глобус
плюнул, в лицо Марша полетела грязно-желтая харкотина. - Вот как отнесется
к этому мир.
Он оттолкнул Марша, ударившегося головой о каменный пол.
- Еще раз. Где девка?

6

Время ползло, как пес с переломленным хребтом. Марша трясло. Зубы
стучали, как заводная игрушка.
До него здесь побывало множество других узников. Вместо надгробных
камней они использовали стены камеры, выскребая ногтями свои имена:
"И.Ф.Г. 22.2.57". "Катя", "Х.К. Май 44". Кто-то не продвинулся дальше
половины буквы "Е" - не хватило либо времени, либо сил. И все же это
стремление написать...
Все надписи, заметил Марш, были не выше, чем в метре от пола.
От боли в руке его лихорадило. Он бредил. Собака грызла его пальцы.
Закрыв глаза, он пытался сообразить, который час. Когда он последний раз
спросил Кребса, было - сколько? - почти шесть. Потом они, пожалуй,
проговорили еще полчаса. Потом была вторая встреча с Глобусом - ей не было
конца. Теперь это время, проведенное в одиночке, то на свету, то в
темноте, то в забытьи, то в мучениях от грызущей боли.
Щеке было жарко от пола, казалось, гладкий камень плавился.


Ему снился отец. Это был сон его детства: напряженная фигура на
фотографии оживала, махала рукой с палубы выходящего из гавани корабля,
махала, превращаясь в еле заметную черточку и исчезая вдали. Ему снился
бегущий на месте Йост, торжественно читающий нараспев: "Вы в человеке
выкармливаете зверя, чтобы зверь этот рос..." Снилась Шарли.
По чаще всего ему снилось, что он снова в спальне Пили в тот ужасный
момент, когда понял, что наделал мальчик, движимый душевной добротой -
добротой! - когда руки тянулись к двери, а ноги оказались в капкане, когда
с треском разлетелось окно и в плечи вцепились грубые пальцы...
Его разбудил надзиратель:
- Встать!
Он лежал, свернувшись калачиком на левом боку, как младенец во чреве
матери, - на теле ни единого живого места, суставы не разогнуть.
Надзиратель разбудил пса, и Марша стало тошнить. Блевать было нечем, но
желудок по старой памяти выворачивало. Камера умчалась вдаль и снова
стремительно вернулась. Его поставили на ноги. Тюремщик помахивал
наручниками. Рядом стоял Кребс - слава Богу, не Глобус.
Кребс с отвращением поглядел на него и сказал надзирателю:
- Оставьте их лучше спереди.
Кисти рук сковали впереди, на голову нахлобучили фуражку и, толкая в
спину, погнали по коридору, потом по ступеням на свежий воздух.
Ночь холодная, но ясная. На небе звезды. В лунном свете серебрились
здания и машины. Кребс втолкнул его на заднее сиденье "мерседеса" и уселся
рядом. Кивнул шоферу:
- "Колумбия-хаус". Заприте дверцы.
Когда рядом с ним щелкнула кнопка дверцы, Марш облегченно расслабился.
- Не тешьте себя надеждами, - бросил Кребс. - Вам еще предстоит снова
встретиться с обергруппенфюрером. В "Колумбии" поновее техника, только и
всего.
Они выехали из ворот. Со стороны казалось, что в машине два офицера СС
и их шофер. Часовой отдал честь.
"Колумбия-хаус" находилась в трех километрах к югу от
Принц-Альбрехтштрассе. Потемневшие правительственные здания вскоре
уступили место запущенным административным корпусам и заколоченным
складским помещениям. В пятьдесят девятом район близ тюрьмы был выделен
под реконструкцию, и местами бульдозеры Шпеера уже произвели опустошения.
Но деньги кончились еще до того, как на месте порушенного начали что-то
строить. Теперь заросшие бурьяном участки бесхозной земли в голубоватом
свете выглядели как уголки старых полей сражений. В темных переулках между
ними обосновались многолюдные колонии восточноевропейских рабочих.
Марш сидел, вытянув ноги и откинувшись головой на кожаную спинку
сиденья, когда Кребс, наклонившись к нему, вдруг заорал:
- Твою мать! - и обратился к шоферу: - Он обоссался. Останови!
Водитель, выругавшись, резко затормозил.
- Открой дверцы!