Кэтрин Куртц. Фатерланд

пока сверток не стал плотным, как деревянный брусок. Твердый на ощупь, не
бросающийся в глаза, прямоугольный, сантиметров десять толщиной.
Он облегченно вздохнул. Так-то лучше.
Обернул еще одним слоем бумаги, на этот раз подарочной. Золотые
витиеватые буквы "УСПЕХА И СЧАСТЬЯ!" извивались среди разноцветных шариков
и пробок от шампанского позади улыбающихся невесты и жениха.


По автобану Берлин - Нюрнберг - пятьсот километров. По автобану
Нюрнберг - Штутгарт - сто пятьдесят. От Штутгарта дорога вилась по долинам
и лесам Вюртемберга до Вальдсхута на Рейне - еще сто пятьдесят. Всего
восемьсот километров.
- Сколько это в милях?
- Пятьсот. Как думаешь, справишься?
- Конечно. Двенадцать, часов, может, и меньше. - Шарли сидела на
краешке кровати, наклонившись вперед, вся внимание. На ней было два
полотенца - одно обернуто вокруг тела, другое - тюрбаном вокруг головы.
- Нет нужды спешить - у тебя сутки. Когда отъедешь достаточно далеко от
Берлина, позвони в отель "Бельвю" в Вальдсхуте и закажи номер - теперь не
сезон, сложностей не будет.
- Отель "Бельвю", Вальдсхут, - повторила она, запоминая. - А ты?
- Я буду ехать следом, отставая часа на два. Рассчитываю присоединиться
к тебе в отеле около полуночи.
Марш видел, что она ему не верит.
- Если не боишься, - поспешно добавил он, - то, думаю, бумаги должны
быть у тебя, а также вот это... - Он достал из кармана второй похищенный
паспорт. Пауль Хан, штурмбаннфюрер СС, родился в Кельне 16 августа 1925
года. На три года моложе Марша. Он и на фотографии выглядел моложе.
- А почему ты не оставляешь его при себе? - спросила она.
- Если меня арестуют и обыщут, найдут паспорт. Узнают, под каким именем
едешь ты. Пауля Хана нетрудно связать с Магдой Фосс.
- Ты, по-моему, вообще не намерен ехать.
- Нет, очень хочу.
- Считаешь, что с тобою кончено.
- Неправда. Но у меня меньше шансов, чем у тебя, проскочить восемьсот
километров так, чтобы мою машину не остановили. Ты должна это понять.
Поэтому и едем врозь.
Шарли недоверчиво покачала головой. Он сел рядом, погладил по щекам,
повернул лицом к себе и посмотрел в глаза.
- Послушай. Ты должна ждать меня - слушай же! - ждать меня в отеле до
половины девятого утра. Если я не приеду, ты пересечешь границу без меня.
Дольше не жди - опасно.
- Почему до половины девятого?
- Постарайся попасть на пропускной пункт как можно ближе к девяти
часам. - Ксавьер целовал девушку в мокрые щеки, продолжая объяснять: - В
девять часов "любимый отец немецкого народа" выезжает из рейхсканцелярии,
направляясь в Большой зал. Он уже много месяцев не появлялся на публике -
это подстегивает возбуждение. Можно быть уверенным, что у пограничников на
посту будет радио и они будут слушать Берлин. Лучшего момента не
придумаешь. Они просто махнут рукой, давая знак проезжать.


Шарли встала и размотала тюрбан. В слабом свете чердачного помещения ее
волосы светились белым светом.
Она сбросила с себя второе полотенце.
Бледная кожа, белые волосы, темные глаза. Привидение. Ему требовалось
убедиться, что она настоящая, что они оба живые; Марш протянул руку и
дотронулся до нее.


Они лежали обнявшись на маленькой деревянной кровати, и Шарли шептала
ему о будущем. Завтра под вечер их самолет приземлится в нью-йоркском
аэропорту Айдлуайлд. Они направятся сразу в "Нью-Йорк таймс". У нее там
знакомый редактор. Первым делом нужно снять копию - дюжину копий, - а
потом как можно быстрее опубликовать. "Таймс" - самая подходящая для этого
газета.
- А что, если они не станут печатать?
Мысль о том, что можно печатать что хочешь, не укладывалась у Марша в
голове.
- Станут. Господи, да если они не опубликуют все это, я встану на Пятой
авеню, как те чокнутые, которые не могут издать свои романы и раздают
копии прохожим. Но не бойся - еще как напечатают, и мы перевернем историю.
- Но поверит ли кто-нибудь?.. - Такое сомнение росло в нем с момента,
когда они вытряхнули содержимое чемоданчика. - Разве этому можно поверить?
- Поверят, - сказала девушка убежденно, - потому что у нас на руках
факты, а факты меняют дело. Без них ничего нет - пустота. Но предъяви
факты - приведи имена, даты, приказы, цифры, время, адреса, карты,
расписания, фотографии, диаграммы, описания - и сразу пустота приобретет
объем, станет поддаваться измерению, превратится в нечто убедительное.
Конечно, даже очевидную вещь можно отрицать, опровергать или просто
игнорировать. Но любая из этих реакций сама по себе есть _реакция_, ответ
на что-то реально существующее.
Некоторые не поверят - они не поверят, сколько бы улик им ни
предъявляли. Но, думаю, у нас здесь достаточно всего, чтобы сразу же
остановить Кеннеди. Не будет встречи в верхах. Не будет переизбрания. Не
будет разрядки. А через пять лет или пятьдесят это общество развалится.
Нельзя созидать, если фундаментом служит массовая могила. Люди все же
лучше, чем кажутся, они должны быть лучше - я верю в это, а ты?
Марш промолчал.


Он не спал, встречая еще один рассвет в Берлине. В окне чердака -
отражение знакомого серого лица; старый собеседник.


- Ваши имя и фамилия?
- Магда Фосс.
- Родились?..
- Двадцать пятого октября 1939 года.
- Где?
- В Берлине.
- Чем занимаетесь?
- Живу с родителями в Берлине.
- Куда следуете?
- В Вальдсхут. Там встречусь с женихом.
- Фамилия?
- Пауль Хан.
- Цель поездки в Швейцарию?
- На свадьбу подруги.
- Где?
- В Цюрихе.
- А это что?
- Свадебный подарок. Альбом для фотографий. Или Библия? Или книга? Или
кухонная доска? - Она проверяла на нем ответы.
- Кухонная доска - прекрасно. Подумать только, ради того чтобы ее
вручить, такая девушка, как Магда, отправляется за восемьсот километров. -
Марш ходил взад и вперед по комнате. Остановился и указал на лежащий на
коленях Шарли сверток: - Разверните, пожалуйста, фрейлейн.
Она задумалась.
- Что на это сказать?
- Ничего на это не скажешь.
- Ужасно. - Она достала сигарету и закурила. - Взгляните, пожалуйста,
сами. У меня дрожат руки.
Было почти семь часов.
- Пора.


Гостиница просыпалась. Проходя по коридору, они слышали за тонкими
дверьми плеск воды, звуки радио, детский смех. А где-то на втором этаже,
несмотря ни на что, раздавался мужской храп.
Они обращались со свертком с большой осторожностью, словно это был
контейнер с ураном. Журналистка запрятала его в чемодане под одеждой. Марш
спустился по лестнице и, минуя пустой вестибюль, вынес чемодан через
пожарный выход во двор гостиницы. На Шарли был темно-синий костюм, волосы
- под косынкой. Взятый напрокат "опель" стоял рядом с "фольксвагеном". Из
кухонных окон слышались голоса и шипение поджаривавшихся блюд, тянуло
запахом свежезаваренного кофе.
- После "Бельвю" сворачивай направо. Дорога идет вдоль долины Рейна.
Мост никак не минуешь.
- Ты уже говорил.
- Прежде чем вступать с ними в контакт, постарайся определить, как
строго они досматривают багаж. Если покажется, что копаются во всем,
поворачивай назад и спрячь где-нибудь сверток. В лесу, в канаве, в хлеву -
только запомни где, чтобы потом можно было вернуться и найти. После этого
уезжай из страны. Обещай мне.
- Обещаю.
- Из Цюриха в Нью-Йорк есть ежедневный рейс швейцарской авиакомпании.
Вылетает в два часа.
- В два. Знаю. Ты уже дважды говорил.
Марш шагнул вперед, хотел ее обнять, но она отстранилась.
- Я не прощаюсь. Вечером увидимся. _Увидимся_.
Был момент, который заставил поволноваться, - "опель" не заводился.
Шарли открыла заслонку карбюратора и попробовала еще раз - мотор
заработал. Она выехала со стоянки, так и не оглянувшись на него. Марш в
последний раз увидел ее профиль, и она скрылась. В холодном утреннем
воздухе остался голубоватый дымок выхлопа.


Марш сидел в одиночестве на краешке кровати с подушкой в руках. Выждав
час, надел форму. Встал перед зеркалом у туалетного столика, застегнул
мундир на все пуговицы. В любом случае он надевал его последний раз.
"_Мы перевернем историю_..."
Надел фуражку, поправил ее. Потом взял свои тридцать листков, записные
книжки, свою и Булера, сложил все вместе, завернул в коричневую бумагу и
сунул во внутренний карман.
Неужели так легко изменить историю? Разумеется, по своему опыту Марш
знал, что секреты - как кислота: если прольешь, они разъедят что угодно;
если могут разрушить семейную жизнь, то почему не судьбу президента или
даже государство? Но говорить об истории? Он покачал головой, глядя на
свое отражение. История выше его понимания. Следователи превращают
подозрения в улики. Это он сделал. А историю он оставит Шарли.


Марш пошел с чемоданчиком Лютера в ванную и сгреб в него весь
оставленный Шарли мусор - флаконы, резиновые перчатки, миску и ложку,
щетки. Ту же операцию проделал в спальне. Удивительно, как ощутимо было ее
присутствие и как пусто стало без нее. Он посмотрел на часы. Половина
девятого. Теперь она уже должна быть далеко от Берлина, возможно,
добралась до Виттенберга.
У конторки портье торчал управляющий.
- Добрый день, герр штурмбаннфюрер. Закончили допрос?
- Да, конечно. Благодарю вас за достойное патриота содействие.
- Был рад помочь. - Брокер слегка поклонился, потирая пухлые белые
руки, словно растирая мазь. - Если когда-либо у герра штурмбаннфюрера
появится желание еще кого-нибудь немножко допросить... - Он
многозначительно поднял кустистые брови. - Возможно, я даже мог бы
поставить ему парочку подозреваемых?..
Марш улыбнулся:
- Всего доброго, герр Брокер.
- Всего доброго _вам_, герр штурмбаннфюрер.


Он уселся на правое сиденье своего "фольксвагена" и на минуту
задумался. Идеальным местом было запасное колесо, но на это не было
времени. Пластмассовая обивка дверей прочно закреплена. Он сунул руку под
приборный щиток, нащупал гладкую поверхность. Это его устраивало. Оторвав
два куска клейкой ленты, он прикрепил сверток к холодной металлической
поверхности.
Потом сунул остаток ленты в чемоданчик Лютера и выбросил его в мусорный
ящик у кухни. На поверхности коричневая кожа слишком выделялась. Он нашел
обломок ручки от метлы и, вырыв ею ямку, похоронил чемоданчик под кофейной
гущей, тухлыми рыбьими головами, комьями жира и червивым салом.

2

Желтые дорожные знаки с единственным словом "фернферкер" - "дальнее
движение" - указывали выезд из Берлина на опоясывающий город скоростной
автобан. Марш был практически один на идущей в южном направлении трассе -
в этот ранний воскресный час навстречу попалось-всего несколько легковых
машин и автобусов. Проехав проволочный забор аэропорта Темпельгоф, он
сразу оказался в предместье - широкое шоссе пересекало унылые улочки из
кирпичных лавок и жилых домов с протянувшимися вдоль мостовых почерневшими
стволами больных деревьев.
Слева - больница, справа - размалеванная партийными лозунгами
заброшенная церковь с закрытыми ставнями. "Мариенфельде", гласили
указатели, "Бюков", "Лихтенраде".
Он остановился у светофора. Перед ним открывалась дорога на юг - к
Рейну, Цюриху, в Америку... Позади кто-то засигналил - переключились огни
светофора. Он свернул с шоссе и скоро затерялся в паутине улиц жилого
массива.


В начале пятидесятых годов, в отблесках победы, улицам давали имена
генералов: Штудентштрассе, Рейхенауштрассе, Мантейфельаллее. Марш
неизменно путался. Поворачивать ли направо с Моделя на Дитриха? Или же
налево на Паулюса, а уж потом на Дитриха? Он медленно ехал вдоль похожих
друг на друга одноэтажных домиков, пока наконец не узнал нужный.
Остановился на обычном месте и чуть было не просигналил, но вспомнил,
что сегодня - третье воскресенье месяца, а не первое (а поэтому ему не
принадлежащее) и что отныне доступ сюда ему вообще закрыт. Потребуется
лобовая атака, прямо в духе самого Хассо Мантейфеля.
На ведущей к дому бетонной дорожке не видно разбросанных игрушек. На
его звонок не отозвался собачий лай. Он выругался про себя. Похоже, что
ему всю эту неделю выпало торчать у пустых домов. Спускаясь с крыльца, он
глядел на ближайшее окно. Дрогнула тюлевая занавеска.
- Пили! Ты дома?
Угол занавески резко приподнялся, и из окна на него глянуло бледное
личико сына.
- Можно войти? Нужно поговорить!
Лицо ничего не выражало. Занавеска упала.
К добру или к худу? Марш не знал, что подумать.
- Жду тебя здесь!
Вернулся к деревянной калитке и оглядел улицу. Домики по сторонам,
домики напротив. Они протянулись во всех направлениях, словно казармы в
военном лагере. В большинстве домиков жили старые люди: ветераны первой
мировой войны, пережившие все, что за ней последовало, - инфляцию,
безработицу, партию, вторую войну. Даже десяток лет назад они уже были
седыми и сгорбленными. Они многое повидали, многое испытали. Теперь сидели
дома, покрикивали на Пили, когда он расшумится, и весь день торчали у
телевизора.
Марш ходил взад и вперед по крошечному; с ладошку, травяному дворику.
Подумал о Пили - не очень-то здесь разыграешься. Мимо проезжали машины.
Неподалеку, через два дома, старик чинил велосипед, скрипучим насосом
подкачивал шины. С другой стороны трещала газонокосилка... Пили не
появлялся. Он уж было подумал, не встать ли на четвереньки и прокричать
все, что хотел, через щель почтового ящика, когда услышал, что дверь
открывается.
- Молодец. Как дела? Где мама? Где Хельфферих? - Он не мог заставить
себя сказать "дядя Эрих".
Пили открыл дверь ровно настолько, чтобы позволить отцу заглянуть
внутрь.
- Их нет дома. А я заканчиваю картину.
- Где же они?
- Готовятся к параду. Я за хозяина. Они так сказали.
- Само собой. Могу я зайти поговорить с тобой?
Он ожидал, что мальчик воспротивится. Но Пили, не говоря ни слова,
уступил дорогу, и Марш впервые после развода перешагнул порог дома своей
бывшей жены. Он оглядел обстановку - дешевая, но приятная на вид; на
каминной доске букет свежих нарциссов; чистота, нигде ни соринки. Несмотря
на скромные средства, она старалась изо всех сил. Ему ли этого не знать!
Даже висевший над телефоном портрет фюрера - фотография пожилого человека
с ребенком на руках - был выбран со вкусом; Клара всегда верила в
милосердного Бога, скорее из Евангелия, чем из Ветхого Завета. Чувствуя
себя грабителем, силой вломившимся в чужой дом, он неуверенно снял фуражку
и начал свою речь:
- Я должен уехать, Пили. Может быть, надолго. Возможно, обо мне станут
говорить всякое. Ужасные вещи, всякую ложь. И мне нужно сказать тебе... -
Он замолчал. _Что тебе сказать_? Провел рукой по волосам. Пили, сложив на
груди руки, в упор глядел на него. Он попробовал заново: - Трудно, когда
рядом нет отца. Мой отец умер, когда я был совсем маленьким, меньше, чем
ты теперь. И бывало, я ненавидел его за это...
_Какие холодные глаза_...
- ...Но это прошло, а потом... мне его не хватало. Если бы только я мог
поговорить с ним... спросить его... Все бы отдал...
"..._чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных
лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить
промышленный войлок или прясть нити_..."
Он не знал, сколько времени простоял молча, понурив голову. Потом
произнес:
- Надо идти.
Но тут подошел Пили и потянул его за руку.
- Ладно, папа. Но, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста. Посмотри, что я
нарисовал.


Комната Пили была похожа на командный пункт. Собранные из пластмассовых
комплектов и подвешенные к потолку на невидимой глазу рыболовной леске
модели реактивных самолетов люфтваффе вели воздушный бой. На одной из стен
- карта Восточного фронта с цветными булавками, обозначавшими расположение
армий. На другой - групповая фотография Пилиного звена пимпфов - голые
коленки и торжественные лица на фоне бетонной стены.
Рисуя, Пили сопровождал свое занятие звуковыми эффектами.
- Это наши истребители - ж-ж-ж-ж! А это зенитки красных. Бах! Бах! -
Желтый карандаш несколько раз взметнулся к верху листа. - А теперь мы
дадим им жару. Огонь! - Вниз дождем посыпались черные муравьиные яйца,
превращаясь в неровные красные языки огня. - Комми вызывают свои
истребители, но с нашими им не сравняться... - Так продолжалось минут
пять, одно событие набегало на другое.
Потом Пили, которому надоело его творение, вдруг бросил карандаши и
нырнул под кровать. Вытащил оттуда груду иллюстрированных журналов
военного времени.
- Откуда они у тебя?
- Дядя Эрих дал. Он их собирал. - Пили вспрыгнул на кровать и стал
листать страницы. - Прочитай подписи, папа.
Он дал Маршу журнал и прижался к нему, взяв за руку.
- "Сапер подобрался вплотную к проволочным заграждениям, прикрывающим
пулеметные гнезда, - читал Марш. - Несколько вспышек огня - и смертоносная
струя горючей смеси вывела противника из строя. Огнеметчики должны быть
бесстрашными бойцами со стальными нервами".
- А здесь?
Не о таком прощании думал Марш, но раз мальчику хочется...
- "Я хочу драться за новую Европу, - продолжал он, - так говорят трое
братьев из Копенгагена вместе со своим руководителем отряда в учебном
лагере СС в Верхнем Эльзасе. Они соответствуют всем условиям относительно
расы и здоровья и теперь наслаждаются жизнью на природе, в лесном лагере".
- А о чем здесь?
Марш улыбнулся.
- Давай-ка сам, Пили. Тебе десять лет, и нетрудно прочесть самому.
- А я хочу, чтобы прочитал ты. Вот фотография подводной лодки, такой,
как твоя. О чем тут пишут?
Улыбка исчезла с лица Марша. Он отложил в сторону журнал. Что-то было
не так. Что же? Он вдруг понял: тишина. Уже несколько минут на улице
ничего не было слышно - ни звуков проезжающих машин, ни шагов прохожих, ни
голосов людей. Замолкла даже газонокосилка. Увидев, как взгляд Пили
метнулся в сторону окна, он все понял.
Где-то в доме звякнуло стекло. Марш рванулся к двери, но мальчик его
опередил - скатившись с кровати, схватил его за ноги, обвившись вокруг
них.
- _Пожалуйста, не уходи, папа_, - умолял он, - _пожалуйста_...
Марш ухватился за ручку двери, не в состоянии сдвинуться с места.
Словно завяз в трясине. "Я уже видел это во сне", - мелькнула мысль.
Позади лопнуло стекло, осыпав их дождем осколков, - теперь комната
наполнялась реальными людьми в военной форме с настоящим оружием. Марш
внезапно оказался лежащим на спине, глядя вверх на пластмассовые
самолетики, бешено раскачивающиеся и вертящиеся на концах невидимых нитей.
Он расслышал голос Пили:
- Все будет хорошо, папа. Они тебе помогут. Сделают тебя хорошим. Тогда
тебе можно будет приехать и жить с нами. Они обещали...

3

Руки ладонями наружу плотно скованы за спиной наручниками. Двое
эсэсовцев прижали Марша к стене с картой Восточного фронта. Прямо перед
ним стоял Глобус. Слава Богу, Пили вытолкали из комнаты.
- Я ждал этого момента, как жених невесту, - сказал Глобус и изо всей
силы двинул ему кулаком в живот. Марш согнулся и упал на колени, увлекая
за собой карту с крошечными булавками. Казалось, он больше не сможет
дышать. Глобус, схватил его за волосы и снова поднял на ноги. Тело
сотрясалось позывами к рвоте и одновременно жаждало вдохнуть глоток
кислорода. Гестаповец ударил еще раз, в он снова упал. Под конец, когда
Марш, поджав колени, лежал на ковре, Глобус поставил сапог ему на голову,
растирая подошвой ухо.
- Глядите, - сострил он, - стою ногой на дерьме.
И до Марша откуда-то издалека донеслось людское ржание.


- Где девка?
- Какая девка?
Глобус, не торопясь, растопырил перед лицом Марша похожие на обрубки
пальцы, затем рука, описав дугу, приемом карате с силой ткнулась в почку.
Это было хуже всего того, что было до сих пор, - ослепительно белая
вспышка боли, пронзившая его насквозь и снова бросившая на пол. Его рвало
желчью. А еще хуже было знать, что это всего лишь подножие долгого
восхождения. Перед ним представали восходящие ступени пыток, словно ноты в
музыкальной гамме - от глухих басовых ударов в живот, через средний
регистр ударов по почкам, все дальше и дальше - до высоты, не улавливаемой
человеческим ухом.
- Где девка?
- Какая... девка?..


Его разоружили, обыскали, потом то ли вытолкали, то ли выволокли из
дома. На улице собралась небольшая толпа. Престарелые соседи Клары
наблюдали, как Марша запихивали на заднее сиденье "БМВ". Он мельком увидел
на улице четыре или пять легковых машин с мигалками, грузовик, солдат. К
чему они готовились? К небольшому сражению? Пили по-прежнему не было
видно. Из-за наручников приходилось сидеть наклонясь вперед. На заднее
сиденье втиснулись два гестаповца, по одному с каждой стороны. Из
отъезжавшей машины он видел, как некоторые из стариков уже бредут к своим
домам, к успокаивающему мерцанию телевизионных экранов.
Его везли в северном направлении мимо праздничного потока машин по
Саарландштрассе, потом свернули к востоку, на Принц-Альбрехтштрассе.
Проехав мимо главного входа штаб-квартиры гестапо, кавалькада круто
повернула направо и через высокие тюремные ворота попала на вымощенный
кирпичом двор позади здания.
Марша вытащили из машины и через низкую входную дверь поволокли вниз по
крутым бетонным ступеням. Потом каблуки заскребли по полу сводчатого
коридора. Дверь, камера и тишина.


Они оставили его в одиночестве, чтобы заработало воображение, - обычный
прием. Очень хорошо. Он подполз к углу и оперся головой о сырой кирпич.
Каждая минута была лишней минутой в пользу Шарли. При мысли о Пили, о всей
лжи он стиснул кулаки.
Камеру освещала слабая лампочка над дверью, тоже заключенная в ржавую
металлическую клетку. Марш взглянул на запястье - ставший ненужным
рефлекс, потому что часы у него отобрали. Теперь она, наверное, недалеко
от Нюрнберга. Он попытался воссоздать в памяти образы готических шпилей -
церкви Лореннкирхе, Зебальдускирхе, Якобкирхе...
Болели все его члены, каждая частичка его тела, которой он мог дать
название, а ведь поработали они над ним не более пяти минут. К тому же не
оставили ни следа на лице. Ничего не скажешь - попал в руки
профессионалов. Он было рассмеялся, но тут же скорчился от боли в ребрах.


Его провели по коридору в помещение для допросов: выбеленные известью
стены, массивный дубовый стол, по стулу с каждой стороны; в углу железная
печка. Глобуса не было, хозяйничал Кребс. Наручники сняли. Снова обычный
прием - сперва крутой фараон, потом помягче. Кребс даже пытался шутить:
- В обычных условиях мы взяли бы и сына и попробовали бы припугнуть,
чтобы вы побыстрее одумались. Но в случае с вами это привело бы к
обратному результату. - Полицейский юмор! Откинувшись на стуле и улыбаясь,
он затачивал карандаш. - Как бы то ни было, замечательный парнишка.
- "Замечательный" - это по-вашему. - Когда его били. Марш прикусил язык
и теперь говорил так, словно провел неделю в кресле зубного врача.
- Вчера вечером вашей бывшей жене дали номерок телефона, - заметил
Кребс. - На всякий случай. Парнишка его запомнил. Увидев вас, сразу же
позвонил. У него ваши мозги, Марш. Ваша расторопность. Можете гордиться.
- В данный момент я действительно испытываю сильные чувства к своему
сыну.
"Валяй, - думал он, - давай поболтаем. Еще одна минута - лишний
километр".
Но Кребс уже перешел к сути, листая страницы толстого досье.
- У нас два дела, Марш. Первое: ваша общая политическая благонадежность
на протяжении многих лет. Сегодня нас это не интересует, по крайней мере
непосредственно. Второе: ваши действия в последнюю неделю, в частности
ваша причастность к попытке покойного партайгеноссе Лютера бежать в
Соединенные Штаты.
- Я к этому непричастен.
- Вчера утром на Адольф-Гитлерплатц к вам обращался с вопросами
сотрудник дорожной полиции - как раз в то время, когда изменник Лютер
замышлял встретиться с американской журналисткой Мэгуайр и сотрудником
посольства Соединенных Штатов.
_Откуда они узнали?_
- Глупо.
- Значит, отрицаете, что были на площади.
- Нет. Разумеется, нет.
- Тогда почему вы там оказались?
- Я следил за американкой.
Кребс делал пометки.
- Зачем?
- Это она обнаружила труп партайгеноссе Штукарта. Я, естественно,
подозревал ее, как агента буржуазной демократической печати.
- Не засирайте мне мозги. Марш.
- Хорошо. Я втерся к ней в доверие. Думал: если она наткнулась на труп
одного отставного государственного секретаря, может быть, наткнется и на
другого.
- Справедливо. - Кребс потер подбородок и на минуту задумался. Потом
открыл новую пачку сигарет, угостил Марша, дал прикурить от спички из
свежего коробка. Марш глубоко затянулся. Заметил, что сам Кребс не курил,
- все это было частью действа, подспорьем ведущего допрос.
Нахмурившись, гестаповец снова принялся листать свои записи.
- Мы считаем, что изменник Лютер намеревался что-то передать
журналистке Мэгуайр - кое-какие сведения. Что именно?
- Не имею ни малейшего представления. Может быть, что-нибудь из области
искусства?
- В четверг вы были в Цюрихе. Зачем?
- Туда - до того, как скрыться, - летал Лютер. Я надеялся найти ключ к
разгадке, почему он исчез.
- И нашли?
- Нет. Но у меня было разрешение на поездку. Я представил полный отчет
оберстгруппенфюреру Небе. Вы видели?
- Конечно, нет. - Кребс сделал пометку. - Оберстгруппенфюрер никому не
раскрывает свои карты, даже нам. Где Мэгуайр?
- Откуда мне знать?
- Должны знать, потому что вчера после стрельбы на Адольф-Гитлерплатц
вы взяли ее в свою машину.
- Не я, Кребс.
- Вы, Марш. Потом вы направились в морг и рылись в вещах изменника
Лютера - об этом мы точно знаем от доктора Эйслера.
- Я не знал, что это вещи Лютера, - ответил Марш. - Я полагал, что они
принадлежали человеку по имени Штарк, который находился в трех метрах от