Тимолти, вылезая из сугроба, представил себе эту картину и кивнул:
   — Я буду следить за своими манерами.
   — Молчите вы! Вот мы и на месте, — шикнул на Риордан.
   — Иисусе! Да перестань ты говорить такие вещи, вроде «вот это место», «вот мы и здесь»! — воскликнул Кэйси. — Видим мы этот чертов дом. И что мы делаем дальше?
   — Уничтожим его? — предложил Мэрфи.
   — Ты не только глуп, но еще и несносен, — сказал Кэйси. Конечно, мы его уничтожим, но не с бухты-барахты… Сначала — наметки и планы.
   — Там, в таверне Хики, все казалось довольно простым, подал голос Мэрфи. — Мы хотели просто заявиться сюда и стереть этот дом с лица земли. Когда я вижу, что моя жена толстеет и толстеет, так, что уже меня перетолстела, мне просто необходимо что-нибудь разнести.
   — По-моему, — сказал Тимолти, делая глоток из бутылки, мы идем, стучим в дверь и спрашиваем разрешения.
   — Разрешения! — хмыкнул Мэрфи. — Тошно будет смотреть, как ты драпаешь, только пятки засверкают. Мы…
   Внезапно дверь широко распахнулась, отбросив его назад.
   В ночь вышел мужчина.
   — Послушайте, — раздался мягкий голос, — нельзя ли потише. Хозяйка усадьбы отдыхает перед тем, как мы отправимся в Дублин на рождество и…
   Мужчины, попав в полосу яркого света, падающего из двери, сощурились и отступили, приподнимая шапки.
   — Это вы, лорд Килготтен?
   — Да, — ответил мужчина, стоящий в дверном проеме.
   — Мы постараемся говорить тише, — сказал Тимолти, улыбаясь, сама любезность.
   — Просим прощения, ваша светлость.
   — Мы будем говорить тише, ваша светлость. — Кэйси хлопнул себя по лбу.
   — Что мы несем! Почему никто не придержал дверь, пока он там стоял?
   — Он нас ошарашил, вот почему. Он появился неожиданно. Я хочу сказать, мы ведь здесь ничего не делали, верно?
   — Мы слишком громко разговаривали, — предположил Тимолти.
   — Ну и разговаривали, что из этого, черт возьми? — сказал Кэйси. — Да этот фигов лорд вышел из нашей же среды!
   — Ш-ш-ш, не так громко, — сказал Тимолти.
   Кэйси понизил голос:
   — Давай подкрадемся к двери и…
   — А что толку, — сказал Нолан. — Теперь он все равно знает, что мы здесь.
   — Подкрадемся к двери, — повторил Кэйси, оскалившись, — и вышибем ее.
   Дверь снова отворилась.
   На порог упала тень хозяина, и мягкий терпеливый болезненный голос спросил:
   — Послушайте, что же вы все-таки тут делаете?
   — Ваша светлость, здесь… — начал было Кэйси и осекся, побледнев.
   — Мы пришли, — выпалил Мэрфи, — мы пришли… чтобы спалить этот дом!
   С минуты его светлость смотрел на мужчину, на снег; рука спокойно лежала на дверной ручке. Он закрыл глаза, подумал, после молчаливой борьбы справился с дергающимися веками обоих глаз, а потом произнес:
   — Гм-м, в таком случае, вы уж лучше войдите.
   Мужчины ответили, что это было бы здорово, замечательно, то, что надо, и уже двинулись было вперед, когда Кэйси заорал: «Стойте!» А потом обратился к человеку в дверном проеме:
   — Мы войдем, когда придем в норму и будем готовы.
   — Очень хорошо, — сказал старик. — Я оставлю дверь незапертой, и когда вы решите, что пора, входите. Я буду в библиотеке.
   Оставив дверь приоткрытой на полдюйма, старик удалился, А Тимолти воскликнул:
   — Когда мы будем готовы? Господи Иисусе, да когда мы будем готовы больше, чем сейчас? Прочь с дороги, Кэйси!
   И все они вбежали на крыльцо.
   Услышав шум, его светлость обернулся, чтобы взглянуть на них, и они увидели его лицо. Это было мягкое лицо, которое нельзя было назвать недружелюбным; лицо, как у старого гончего пса, видевшего много охот, много убитых лис и столько же удравших, который раньше хорошо бегал, а теперь на старости лет приобрел мягкую, шаркающую походку.
   — Джентльмены, вытирайте, пожалуйста, ноги.
   — Уже вытерли. — И все аккуратно стряхнули с туфель снег и грязь.
   — Сюда, — сказал его светлость, отступая в сторону. Его прозрачные бледные глаза тонули в морщинках и складках слишком много лет он пил бренди — щеки яркие, как вишневое вино.
   — Я принесу всем выпить, и мы посмотрим, что можно сделать с этим вашим… как вы выразились… поджогом усадьбы.
   — Вы — само благоразумие, — восхищался Тимолти, следуя за лордом Килготтеном в библиотеку, где хозяин всем налил виски.
   — Джентльмены, — старческие кости утонули в глубоком кресле с подголовником, — джентльмены, выпьем.
   — Мы не будем, — сказал Кэйси.
   — Не будем? — задохнулись все вокруг, сжимая в руках бокалы.
   — Мы совершаем здравый поступок и должны быть в здравом уме, — сказал Кэйси, стараясь не встречаться с ними взглядом.
   — Кого мы слушаем? — спросил Риордан. — Его светлость или Кэйси? — В ответ все поставили пустые бокалы на стол и начали кашлять и задыхаться. Лица их налились красным, что, безусловно являлось свидетельством мужества. Они повернулись к Кэйси, и разница стала еще заметней. Кэйси залпом выпил вино, чтобы не отставать от товарищей.
   Старик между тем потягивал виски, и что-то простое и спокойное в его манере пить словно отшвырнуло их дублинскую бухту и захлестнуло волнами. Они барахтались, пока Кэйси не спросил:
   — Ваша светлость, вы слышали что-нибудь о Горе-Злосчастье? Я имею в виду не Кайзеровскую войну на море, а наше собственное великое Горе-Злосчастье и Мятеж, который захватил даже наш город, наш трактир, а теперь вот и особняк.
   — Множество тревожащих обстоятельств доказывают, что сейчас неблагополучные времена, — сказал его светлость. — Я хочу сказать, что чему быть, того не миновать. Я знаю всех вас. Вы на меня работали. Я думаю, что достаточно вам заплатил.
   — В этом нет сомнения, ваша светлость. — Кэйси выступил вперед. — Но старым порядкам приходит конец, и мы уже слышали о том, как старые дома под Тарой и крупные поместья под Килламандрой пылают во имя независимости.
   — Чьей независимости? — спросил старик, смягчившись. Моей? Во имя освобождения от обязанностей по домашнему хозяйству? Ведь мы с женой носимся по этому дому с быстротой воды в унитазе. Или… впрочем, продолжайте. Когда бы вы хотели сжечь этот особняк?
   — Если это не очень побеспокоит вас, сэр, то прямо сейчас, — сказал Тимолти.
   Старик, казалось, еще глубже погрузился в кресло.
   — Ну, милые мои! — сказал он.
   — Конечно, если это неудобно, мы можем прийти попозже, быстро произнес Нолан.
   — Попозже! Что вы мелете? — воскликнул Кэйси.
   — Мне очень жаль, но, пожалуйста, позвольте я все вам объясню. Леди Килготтен сейчас спит, и мы ожидаем знакомых, которые отвезут нас в Дублин на премьеру пьесы Синга.
   — Это чертовски хороший писатель, — сказал Нолан, — и…
   — Отойдите! — приказал Кэйси.
   Люди отступили назад. Его светлость продолжал говорить голосом хрупким, как у мотылька:
   — Мы планировали устроить здесь ответный обед на десять персон. Я надеюсь, вы позволите нам подготовиться к завтрашнему вечеру?
   — Нет, — отрезал Кэйси.
   — Подождите! — возразили остальные.
   — Поджог — это само собой. — сказал Тимолти. — Но надо же поступать разумно. Я хочу сказать, что вот они собрались в театр, а не увидеть пьесу — это ужасно. К тому же обед приготовлен, не пропадать же ему, уж лучше все съесть. И гости придут. Будет трудно их всех заранее предупредить.
   — Именно об этом я и думал, — сказал его светлость.
   — Да, я знаю! — воскликнул Кэйси, скользя руками по щекам, скулам, губам, закрывая глаза и растерянно отвернувшись, — Знаю я, но поджоги не откладывают, их нельзя перенести, это же не чаепитие, черт побери, их нужно делать, когда задумано, вовремя.
   — Вот и делай, если спички не забыл, — пробурчал Риордан.
   Кэйси аж взвился, казалось, он вот-вот ударит Риордана, но вовремя сообразил, что тот, в сущности, прав.
   — Кроме всего прочего, — заметил Нолан, — та мисс наверху, она замечательная леди, и было бы несправедливо лишать ее в эту ночь развлечений и отдыха.
   — Вы очень любезны. — Его светлость наполнил ему бокал.
   — Давайте проголосуем, — предложил Нолан.
   — Дьявол, — прорычал Кэйси. — Я наперед знаю результаты голосования. Всех устроит завтрашняя ночь, черт бы ее подрал.
   — Благодарю вас, — произнес старый лорд Килготтен. — На кухне для вас будет приготовлена холодная вырезка. Вы сначала зайдите туда, может быть, вы будете голодны, а ведь работа предстоит нелегкая. Приходите завтра, скажем, часов в восемь вечера. К тому времени я увезу леди Кирготтен в Дублин в отель. Я не хочу, чтобы она заранее узнала, что ее дома больше не будет.
   — Господи, да вы настоящий христианин, — пробормотал Риордан.
   — Давайте не будем об этом особенно говорить, — сказал старик. — Я уже считаю все это совершившимся фактом, а я не склонен жалеть о прошлом никогда, джентльмены.
   Он поднялся. Подобно старому слепому пастуху, пасущему своих агнцев, он удалился в холл, а за ним, семеня мелкими шажками, последовало разбежавшееся, но благополучно собравшееся вновь стадо.
   Уже почти у дверей лорд Килготтен краем затуманенного старческого глаза как будто заметил нечто и остановился. Он повернулся и задумчиво уставился на портрет итальянского дворянина.
   Чем дольше он смотрел, тем заметнее было, как у него дергаются веки, а губы шевелятся, словно произносят непонятные никому слова.
   Наконец Нолан не выдержал и спросил:
   — Что это, ваша светлость?
   — Я вот только подумал, любите вы Ирландию или нет.
   — Праведный Боже, конечно, да! — хором ответили все. Разве нужно об этом спрашивать?
   — Я тоже, — приветливо молвил старик. — А любите ли вы то, что в ней есть, то, что существует на ее земле, ее достояние?
   — Что толку об этом говорить, — ответили все.
   — Тогда меня вот что беспокоит. Вот портрет кисти Ван-Дейка. Он очень старый, очень хороший, уникальный и дорогой. Это, джентльмены, наше национальное достояние.
   — Это что, взаправду так? — спросили они и сгрудились вокруг портрета.
   — Господи, это прекрасная работа, — сказал Тимолти.
   — Лицо-то какое, — заметил Нолан.
   — Смотрите-ка, его маленькие глазки, кажется, так и следят за вами, — сказал Нолан.
   — Они простодушны, — сказали все.
   Они уж было собрались отойти, когда его светлость спросил:
   — Понимаете ли вы, что все это принадлежит не мне, не вам, а только всем людям, как драгоценнейшее наследие? А завтра ночью оно будет потеряно навеки.
   Все так и замерли с разинутыми ртами. Раньше это не приходило им в голову.
   — Упаси Боже, — воскликнул Тимолти. — Мы никак этого не допустим.
   — Мы сначала вынесем это из дома, — сказал Риордан.
   — Остановитесь! — воскликнул Кэйси.
   — Спасибо, — сказал его светлость. — Но куда вы все это денете? Ветер разорвет все это в клочья, они зразу размокнут под дождем, расслоятся от града. Нет, нет, пусть уж лучше сгорят сразу.
   — Ничего подобного. — сказал Тимолти, — я возьму его к себе домой.
   — А когда эта вся грызня кончится, — сказал его светлость, — вы передадите этот ценный дар искусства и красоты прошедших времен в руки нового правительства?
   — Я позабочусь о каждом из этих произведений искусств, сказал Тимолти.
   А Кэйси посмотрел на огромное полотно и сказал:
   — Сколько же это чудовище может весить?
   — Я думаю, — еле слышно произнес старик, — от семидесяти до ста фунтов.
   — Мы с Бренхан дотащим это проклятое сокровище. Если нужно будет, ты, Нолан, нам поможешь, — ответил Тимолти.
   — Потомки будут вам благодарны, — сказал его светлость. Они двинулись через холл, и опять его светлость остановился, еще перед какими-то двумя картинами.
   — Это два «Ню»…
   — Мы видим, — подтвердили все.
   — Ренуара, — закончил фразу старик.
   — Это француз, который их нарисовал? — спросил Руни. — Извините за выражение.
   Картина написана во французской манере, это отметили все, пихая друг друга локтями под ребра.
   — Это стоит несколько тысяч фунтов, — заметил старик.
   — Я как-то в этом сомневаюсь, — сказал Нолан, тряся пальцем, по которому шлепнул Кэйси.
   — Я, — начал Блинки Вате, чьи рыбьи глаза плавали в слезах за толстыми стеклами очков. — Я хотел бы приютить этих двух французских леди у себя дома. Мне кажется, я смогу унести каждую из них под мышкой, а потом повешу их над кроватью.
   — Согласен, — с уважением произнес лорд.
   Они пересекли зал и подошли к другой картине. На фоне пейзажа всевозможные чудовищные люди-звери давили фрукты и тискали сочных, как спелые дыни, женщин.
   Все наклонились, чтобы прочитать табличку с названием «Сумерки Богов».
   — Ничего себе, сумерки. Какие, к черту, сумерки, — сказал Руни, — больше смахивает на зарождение великого полудня.
   — Думаю, — промолвил старик, — и в названии, и в выборе сюжета достаточно иронии. Обратите внимание на нависшее небо, на грозные фигуры, скрывающиеся в облаках. Боги не ведают, что в самый разгар вакханалии грядет Страшный Суд.
   — Я не вижу в облаках ни церкви, ни каких-либо священнослужителей.
   — В те дни Страшный Суд представляли иначе, — сказал Нолан. — Все об этом знают.
   — Мы с Туоси отнесем этих демонов ко мне. Верно, Турси? — спросил Флэннери.
   — Верно!
   Так они ходили по дому, останавливаясь то там, то тут, как будто совершали грандиозный обход музея, а все поочередно выражали желание отнести к себе домой сквозь ночной снегопад эскиз Дега или Рембрандта или написанные маслом произведения великих немецких живописцев. Наконец они подошли к довольно скверно выполненному портрету, написанному маслом, висящему в темной нише.
   — Это мой портрет, написанный ее светлостью, — пробормотал старик. — Пожалуйста, оставьте его здесь.
   — Вы хотите сказать, что он должен сгореть? — выпалил Нолан.
   — А вот следующая картина, — продолжал старик, двигаясь дальше.
   Наконец экскурсия подошла к концу.
   — Конечно, если вы всерьез взялись что-то спасти, то в доме есть еще десяток редких ваз.
   — Их необходимо вынести, — заметил Кэлли.
   — На лестничной площадке персидский ковер.
   — Мы его свернем и отвезем в Дублинский музей.
   — И еще в большой гостиной висит уникальная люстра.
   — Мы ее спрячем до тех времен, когда все беды закончатся, — вздохнул Кэйси, которого все это порядком-таки утомило.
   — Ну что ж, — сказал старик, пожимая каждому из них руку. — Не кажется ли вам, что можно начинать? Я имею в виду, эту колоссальную работу по спасению национального достояния. А я пяток минут вздремну, прежде чем начать собираться.
   И старик начал подниматься по лестнице.
   Мужчины остались в зале одни. Они растерянно смотрели, как он уходит.
   — Кэйси, не промелькнуло ли в вашей башке, что если бы вы не забыли спички, то у нас не было бы сегодня ночью столько работы?
   — Господи, а еще кто-то хвастался своими воровскими талантами! — воскликнул Риордан.
   — Заткнись! — заорал Кэйси.
   — О’кей. Флэннери, ты берись за один конец «Сумерков Богов», ты, Туоси, за другой, тот, где девица занимается всякими приятными штучками. Ха! Поднимайте.
   И боги в безумном порыве взмыли в воздух.
   К семи часам большая часть картин была вынесена из дома. Они громоздились в снегу и ждали, когда их разберут и растащат в разные стороны, в разные дома. В 7.15 лорд и леди Килготтен вышли из дома и уехали. Кэйси быстренько составил из товарищей что-то вроде стенки, чтобы заслонить картины, и милая леди не увидела их. Парни оживленно приветствовали автомобиль, когда он проезжал мимо, и леди помахала им ручкой.
   От 7.30 до 10 были вынесены остальные картины.
   Когда все картины за исключением одной были вынесены, Келли остановился у темной ниши, где висел портрет старого лорда, выполненный леди Килготтен. Потом вздохнул и из соображений высшей гуманности осторожно вынес портрет на улицу.
   Когда в полночь лорд и леди вернулись домой с гостями, они обнаружили лишь борозды в снегу, оставшиеся после того, как Флэннери и Туоси волокли драгоценную вакханалию, а Кэйси возглавил караван полотен Ван-Дейка, Рембрандта, Бушера и Пиронези и наконец Блинки Воет, истомленный ожиданием радости, повлек в темный лес двух ню Ренуара.
   Вечер закончился в двум часам ночи. Леди Килготтен отправилась спать, удовлетворенная объяснением, что картины отправлены на реставрацию.
   В три утра лорд еще не спал. Он сидел у себя в библиотеке один перед горящим камином; шарф, обмотанный вокруг тощей шеи, в мелко дрожащих пальцах бокал бренди.
   Около четверти четвертого послышался осторожный скрип паркета, шевельнулись тени, и спустя некоторое время с шапкой в руке в дверях библиотеки появился Кэйси.
   — Тс-с-с! — тихо произнес он.
   Лорд, которому что-то снилось, испуганно заморгал:
   — О Боже, что, нам уже пора уходить?
   — Нет, это завтра ночью, — сказал Кэйси. — Как бы то ни было, не вы уходите, а они возвращаются.
   — Они? Ваши друзья?
   — Нет, ваши. — И Кэйси поманил его за собой.
   Старик дал провести себя через весь холл, чтобы выглянуть через распахнутую парадную дверь в глубокий колодец ночи.
   Там, подобно замерзающей Наполеоновской армии, разутой, нерешительной, деморализованной, смутно угадывалась знакомая кучка людей. В руках у них были картины, картины подпирались коленями, их держали на спинах, некоторые торчком стояли в сугробах, поддерживаемые трясущимися от растерянности и холода руками. Стояла мертвая тишина. Казалось, они попали в неловкое положение, как будто один противник ушел сражаться с кем-то более достойным, а другой, пока еще неизвестный, молча затаился до поры до времени где-то у них за спиной. Они поминутно оглядывались через плечо на горы и город, как будто в любой момент сам первозданный Хаос мог спустить на них своих псов.
   В этой беспросветной ночи им одним был слышен далекий, колдовской лай, наполняющий души смятением и отчаянием.
   — Это ты, Риордан? — нервно позвал Кэйси.
   — Кто же еще, черт возьми? — донесся голос из толпы.
   — Что они хотят? — спросил старик.
   — Не столько мы хотим, сколько вы теперь можете хотеть от нас, — ответил голос.
   — Понимаете, — раздался другой голос, он становился все слышнее, потом в полосе света появился Гэннагэн. — Ваша честь, прикинув что к чему, мы решили, что вы такой славный джентльмен, и мы…
   — Мы не будем поджигать ваш дом! — крикнул Блинки Ватс.
   — Заткнись и дай человеку сказать! — раздалось несколько голосов.
   Гэннагэн кивнул:
   — Вот именно. Мы не будем поджигать ваш дом.
   — Но послушайте, — сказал лорд, — я совершенно готов. Все можно без труда вывезти отсюда.
   — Ваша честь, прошу прощения, но вы слишком просто на все смотрите. — сказал Келли. — То, что легко для вас, не легко для нас.
   — Я понимаю, — сказал старик, ровным счетом ничего не понимая.
   — Похоже, у всех нас в последние несколько минут возникли проблемы. У кого с домом, у кого с транспортом, в общем, у каждого свои. Вы понимаете, о чем я говорю. Кто объяснит первым? Келли? Нет? Кэйси? Риордан?
   Все молчали.
   Наконец, вздохнув, вперед вышел Флэннери.
   — Вот какое дело… — начал он.
   — Ну-ну, — мягко произнес старик.
   — Мы с Туоси, как последние идиоты, перли эту картину, «Сумерки Богов». Полдороги лесом, так это было еще ничего, а когда прошли две трети болота, так вдруг начали утопать.
   — Вы выбились из сил? — добро спросил лорд.
   — Утопали, ваша честь, самым натуральным образом, утопали в землю.
   — Боже мой! — воскликнул лорд.
   — Вы совершенно правы, ваша светлость, — отозвался Туоси. — Мы с Флэннери и эти чертовы боги весили вместе фунтов шестьсот. А почва такая зыбкая, прямо-таки трясина, а не почва. И чем дальше мы продвигались, тем глубже проваливались. Я еле удерживался, чтобы не позвать на помощь. В голову лезли сцены из старого рассказа про собаку Баскервилей, как там эта собака или еще какой злой дух загоняет героиню в болото и бедняжка все дальше в него заходит, прямо в самую трясину, и уж жалеет, что не сидела на диете, да поздно. И только пузыри на поверхности. У меня прямо горло сжало, когда я обо все этом подумал, ваша честь.
   — И что же? — вставил лорд, почувствовав, что настало время задать вопрос.
   — Мы ушли, оставив богов там, в их сумерках, — ответил Флэннери.
   — Прямо в болоте? — спросил старик, несколько огорченно.
   — Но мы укрыли их. Я хочу сказать, мы закутали картину своими шарфами, Боги не умирают дважды, ваша часть. Вы слышали, парни? Боги…
   — Да замолчи ты! — воскликнул Келли. — Вот болван. Почему вы не вынесли эту треклятую живопись с болота?
   — Мы подумали, что надо бы взять туда еще двоих ребят, пусть помогут…
   — Еще двоих! — воскликнул Нолан. — Это будет уже четверо, да еще боги. Да вы утонете вдвое быстрее. Только пузыри пойдут, вы, тупицы!
   — Я как-то об этом не подумал, — сказал Ту оси.
   — Об этом надо подумать немедленно, — промолвил старик. Может быть, стоит образовать спасательную команду из нескольких человек.
   — Она уже образована, ваша честь, — сказал Кэйси. — Боб, ты и Тим отправляетесь спасать этих язычных богов.
   — А ты не скажешь отцу Лири?
   — Он поотстал маленько, идите.
   Тим с Бобом удалились, тяжело дыша.
   Его светлость повернулся к Нолану и Келли.
   — Я вижу, что и вы принесли назад вашу довольно тяжелую картину.
   — Ну мы-то хоть ее не донесли до дома всего ярдов сто, сэр, — ответил Келли. — Я думаю, вам интересно знать, почему мы ее вернули, ваша честь?
   Старик вернулся в дом, чтобы надеть пальто и твидовую кепку. Теперь он мог стоять на холоде и дослушать затянувшийся разговор.
   — Да, такое совпадение, признаться, заставило меня задуматься, — ответил он, выйдя на улицу.
   — Тут все дело в моей спине, — сказал Келли. — Она дала о себе знать ярдах, этак, в пятистах от дома. Вот уже пять лет спину то схватит, то отпустит, прямо муки Христовы какие-то. Как в спину вступит, так я начинаю чихать и валяюсь на коленях.
   — У меня тоже такое было, — сказать старик. — Это как будто кто-то вставляет в позвоночник клин. — Старик осторожно потрогал спину, вспоминая. Все сочувственно вздыхали, качая головами.
   — Вот я и говорю, муки Христовы, — повторил Келли.
   — Теперь понятно, почему вы с таким грузом не добрались до места, — сказал старик. — Тем более похвально, что, несмотря на такие страдания, принесли этот чудовищный груз обратно.
   Услышав, как оценили его поступок, Келли тотчас же выпрямился. Потом поклонился.
   — Мне это ничего не стоило. И я снова сделал бы это, если бы не крутило так кости над задницей. Прошу прощения, ваша честь.
   Но его светлость уже перевел свой добрый, рассеянный мигающий серо-голубой взгляд на Блинки Ватса, который под мышками держал двух первосортных леди Ренуара, по одной под каждой.
   — О Боже, я не тонул в болоте, и спину мне не сводило, сказал Ватс, приплясывая на месте, чтобы показать, как прытко он добрался домой. — Я добрался до дома за десять минут, устремился в спальню и стал вешать картины на стену. И тут ко мне сзади подошла жена. К вам когда-нибудь подходила сзади жена, ваша честь? Подошла и стоит, ни словечка не говорит.
   — Кажется, я что-то подобное припоминаю, — ответил старик, пытаясь вспомнить, и кивнул, подтверждая, что в его расслабленном сознании и впрямь промелькнули какие-то воспоминания.
   — Тогда вы согласитесь, ваша светлость, что нет ничего хуже женского молчания? И ничего не сравнится с тем, когда женщина стоит подобно гранитному монументу. Средняя температура в комнате упала так быстро, что я почувствовал, как прямо-таки полюса поменялись местами. Мы именно так это и называем, это у нас дома. Я даже обернуться не смел, чтобы не столкнуться лицом к лицу с Антихристом или его дочерью, как я иногда называю жену в знак уважения к ее матери. Наконец я услышал, как она глубоко втянула в себя воздух и этак очень холодно и спокойно, как какой-нибудь прусский генерал, выпустила его.
   — Эта женщина голая, как сойка. А та — такая же сырая, как внутренности моллюска в момент прилива.
   — Но это же плоды изучения натуры знаменитым французским художником.
   — Господи, взгляни на это! Французским! — завопила она. Юбки едва прикрывают задницу — это французы; платья до пупа — тоже французы. Поцелуи взасос, которые смакуются в грязных романах, — тоже они. А теперь ты припер домой и еще хочешь прибить на стенку этих «французов». Что же ты в таком случае не снимешь со стены распятие и не повесишь на его место какую-нибудь жирную голую бабу?
   — Я только глаза закрыл, ваша честь. Я искренне желал, чтобы у меня отсохли уши. «По-твоему, это то, что наши мальчики должны видеть на сон грядущий?» — спросила она. Дальше я помню то, что очутился на дороге, и вот я здесь, а вот обнаженные устрицы, ваша честь. Я прошу прощения и премного обязан.
   — Кажется, они и в самом деле несколько легко одеты, сказал старик, держа в каждой руке по картине и внимательно их рассматривая, будто хотел найти в них все то, о чем говорила жена Блинки. — Глядя на них, я всегда думал о лете.
   — Может быть, после того, как вам стукнуло семьдесят, ваша светлость. А до того?
   — Да, да… — сказал старик, в одном глазу у него промелькнуло воспоминание о давнишнем, полузабытом грешке.