Страница:
Однако лишь один из этих вопросов заинтересовал его.
— Здесь использован изотоп калия. Если бы я рассказал вам все, что об этом знаю, и как до этого дошел, это заняло бы гораздо больше времени, чем мы располагаем. Поэтому объясню коротко. Теоретически каждый атом уравновешен в смысле электрических зарядов. Точно так же равновесие должно существовать и в молекулах: сколько плюсов, столько и минусов, а в сумме ноль. Случайно я установил, что баланс зарядов в перерожденной клетке не равен нулю — во всяком случае, не совсем. Это выглядит так, словно на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, пролетающими взад и вперед и меняющими знаки. Помехи мешают передаче информации, — рассказывал он, размахивая шприцем, и именно здесь зарыта собака. Когда что-то мешает передаче информации — особенно механизму ДНК, который говорит: «Изучи этот план, строй по нему и закончи в нужный момент», — когда информация эта путана, возникают искалеченные конструкции. Лишенные равновесия. Почти выполняющие свои функции и выполняющие их почти нормально — и все-таки это перерожденные клетки, и передаваемая информация еще более искажена.
Так вот, не имеет значения: вызвана эта буря вирусами, химикалиями, излучением, физической травмой или беспокойством — не думайте, что беспокойство не может этого вызывать. Самое главное, добиться состояния, исключающего возможность такой бури. Если это удастся, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят зло. Биологические системы, это не теннисные шарики с электрическими зарядами, ожидающие снятия заряда или разрядки через заземленный кабель. Они обладают некоторой эластичностью — я называю это толерантностью, — позволяющей им получить несколько больший или несколько меньший заряд и правильно функционировать. Так вот, скажем, некая группа клеток переродилась и положительный заряд на сто единиц больше. Она воздействует на ближние клетки, но дальние слои остаются нетронутыми.
Если бы эти последние могли принять дополнительный заряд, помочь в его проведении — это «вылечило» бы перерожденные клетки от избытка. Понимаете, о чем я говорю? Они сами сумели бы справиться с тем небольшим избытком или же передать его другим клеткам и так далее. Иначе говоря, если я наполню ваш организм, он сумеет рассредоточить этот избыток заряда, нормальные физические процессы смогут протекать свободно и исправят повреждений, причиненные перерожденными клетками. Именно это средство и находится в шприце.
Он зажал шприц коленями, вынул из кармана халата пластиковую коробочку, из которой достал пропитанную спиртом ватку — не переставая говорить, взял ее испуганно напрягшуюся руку и продезинфицировал сгиб локтя.
— Я вовсе не утверждаю, что заряды в атомном ядре следует сравнивать с постоянным током. Это две разные вещи. Но существует и некоторая аномалия. Кстати, можно использовать и другую аналогию: сравнить заряд в переродившихся клетках с отложением жира. А мое средство с детергентом, который его растворяет так успешно, что тот становится совершенно необнаружим. Это снова подсказывает аналогию с электрическим током — организмы, нашпигованные этим средством, накапливают огромное количество заряда. Это побочное действие по причинам, о которых я могу пока лишь гадать, похоже, связано с акустическим спектром. Камертон и тому подобное — то, чем я занимался, когда вы подошли. Дерево насыщено этим средством. В нем было множество перерожденных клеток, но сейчас их не осталось.
Он неожиданно улыбнулся девушке, поднял шприц и выдавал немного жидкости. Второй рукой взял ее за предплечье, сдавив его осторожно, но решительно, затем, опустив иглу, вонзил ее в вену так ловко, что девушка громко вздохнула — не потому, что стало больно, совсем наоборот. Мужчина внимательно разглядывал часть стеклянного цилиндра, торчащую из черного футляра, и медленно отводил поршень, пока не заметил в бесцветной жидкости бахромчатого пятна крови.
После этого снова нажал на поршень.
— Пожалуйста, не двигайтесь. Сожалею, но процедура продлится некоторое время. Мне нужно ввести в вас много этого вещества, — сказал он тем же тоном, каким минуту назад говорил об акустическом спектре. — Здоровые биосистемы создают сильное электрическое поле, тогда как больные — очень слабое или вообще никакого. С помощью такого примитивного устройства, как небольшой электроскоп, можно установить, существует ли в организме группа перерожденных клеток, и если да, то где, какого размера и насколько далеко зашел этот процесс. Ловко, не двигая иглы в вене и одновременно нажимая на поршень, он изменил положение руки. Это становилось неприятно как боль, результатом которой является синяк. — Если вам интересно, почему этот москит имеет на себе футляр с подключенным проводом (хотя держу пари, что это вам безразлично, вы не хуже меня знаете, что я говорю только для отвлечения ваших мыслей) — могу объяснить. Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, отчего жидкость с самого начала магнитно- и электростатически нейтральна.
Он быстрым движением вынул иглу, приложил ватку и согнул ее руку.
— Впервые после процедуры я не услышала… — сказала девушка.
— Чего?
— Размера гонорара.
И вновь волна одобрения, на сей раз со словами:
— Мне нравится ваш стиль. Как вы себя чувствуете?
— Как хозяйка страшной спящей истерики, умоляющей не будить ее.
Мужчина рассмеялся.
— Скоро вы почувствуете себя так странно, что времени на истерику не останется.
Он встал и положил шприц обратно на лабораторный стол, свернул провод. Потом выключил переменное поле и вернулся с большой стеклянной миской и квадратом фанеры. Поставил миску вверх дном на пол рядом с девушкой и накрыл фанерой.
— Я вспомнила что-то в этом роде, — сказала она. — Когда я в средней школе… там создавали искусственные молнии с помощью… сейчас, сейчас… да, там была длинная лента, вращающаяся на валах, небольшие проводки, вызывающие трение, и вверху большой медный шар.
— Генератор Ван де Граафа.
— Верно. И с ним делали разные штуки. Помню, как я стояла на доске на миске вроде вашей, а они заряжали меня с помощью генератора. Я не испытывала ничего особенного, вот только все волосы на голове встали дыбом. Весь класс катался от смеха, а я выглядела как пугало. Потом мне сказали, что там было 40000 вольт.
— Отлично. Очень рад, что вы это помните. Здесь будет небольшое отличие — еще на 40000 вольт.
— О!
— Не беспокойтесь. Пока вы изолированы и все заземленные или относительно заземленные объекты — вроде меня — остаются на достаточном расстоянии от вас, никаких фейерверков не будет.
— Вы используете такой же генератор?
— Нет, не такой… Кстати, это уже сделано. Этот генератор — вы.
— Я… Ой! — Она подняла руку, лежащую на мягком подлокотнике, и вдруг — треск разряда и легкий запах озона.
— Да, вы, и даже больше, чем я ожидал, к тому же — быстрее. Пожалуйста, встаньте.
Она начала медленно вставать, но закончила это действие с большой стремительностью. Когда ее тело оторвалось от кресла, его на долю секунды обвила сеть шипящих голубовато-белых нитей. Они или она сама толкнули ее на полтора ярда вперед. Потрясенная, почти лишившаяся сознания, девушка едва не упала.
— Держитесь лучше, — резко сказал он, и она пришла в себя, хватая ртом воздух. Мужчина отступил на шаг. — Становитесь на доску. Быстрее.
Девушка повиновалась и сделала два шага, оставив два маленьких огненных следа. Ступив на фанеру, она покачнулась, волосы ее зашевелились.
— Что со мной происходит? — крикнула она.
— Все в порядке, — успокоил он ее.
Подойдя к столу, мужчина включил акустический генератор, который низко завыл в интервале 100–300 Гц. Мужчина увеличил силу звука и повернул регулятор высоты тона. Когда вой стал более высоким, ее золотисто-рыжие волосы начали извиваться, каждый волосок стремился отделиться от остальных. Звук усилился до 10 КГц, потом перешел в неслышимые, вибрирующие в желудке 11 КГц. В крайних точках волосы опускались, а около 110 КГц становились торчком, точь-в-точь как у пугала.
Установив звук на более-менее приемлемом уровне, мужчина взял электроскоп и, улыбаясь, подошел к девушке.
— Вы сейчас электроскоп, вы знаете об этом? А еще живой генератор Ван де Граафа. И, конечно, пугало.
— Можно мне сойти отсюда? — выдавала она.
— Еще не сейчас. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и другими предметами настолько велика, что, окажись вы вблизи чего-нибудь, произойдет разряд. Вам это не повредит, поскольку это не электрический ток, но может обжечь и доставить нервное потрясение. — Он вытянул электроскоп. Даже с такого расстояния, и даже в своем ужасе, она заметила, что золотистые листочки разошлись. Мужчина обошел вокруг нее, внимательно следя за листочками, поднося прибор ближе и отодвигая дальше, манипулируя им с обеих сторон. Потом вернулся к генератору и несколько уменьшил звук. — Вы излучаете такое сильное поле, что я не могу заметить отклонений, объяснил он и снова подошел к ней, на этот раз чуть ближе.
— Я не могу больше… Не могу… — прошептала она.
Не слыша ее или не желая слышать, он поднес электроскоп к ее животу, потом выше.
— О, вот ты где, — сказал он весело, поднося электроскоп к ее правой груди.
— Что? — простонала она.
— Ваш рак. Правая грудь, низко, ближе к подмышке. — Он свистнул. — Средних размеров и злокачественный, как сто чертей.
Девушка пошатнулась и опустилась на пол. Темнота обрушилась на нее, потом отступила в сиянии ослепительной голубоватой белизны и снова рухнула, как падающая гора.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чужая стена, чужой потолок. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасалась с потолком. Какая-то помеха. Его лицо, близко, напряженное, усталое — глаза внимательные, упрямые, пронзительные. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чуть ниже луч заходящего солнца. Чуть выше — рыжевато-золотистые хризантемы в зеленой вазе. Снова какая-то помеха — его лицо.
— Вы меня слышите?
Да, но не отвечать. Не двигаться. Не говорить.
Спать.
Комната, стена, стол, ходящий взад-вперед мужчина, окно, за ним — ночь. Хризантемы, которые можно принять за живые, но понимаешь, что они срезаны и умирают.
Знают ли они об этом?
— Как вы себя чувствуете?
Настойчиво, настойчиво.
— Пить.
Холод и глоток чего-то, вызывающего болезненное сжатие челюстей. Сок грейпфрута. Она бессильно откидывается назад, опираясь на его руку, в другой его руке стакан.
О, нет, это не…
— Спасибо. Большое спасибо…
Попробую сесть. Простыня… моя одежда!
— Прошу прощения, — сказал он, словно читая ее мысли. Некоторые вещи просто противоречили колготкам и мини-платью. Все выстирано и высушено, ждет вас в любую минуту. Вон там.
Коричневая шерсть, колготки и туфли на стуле.
Он предупредительно отошел, поставив стакан возле одинокого графина на ночном столике.
— Какие вещи?
— Рвота. Судно, — откровенно объяснил он.
Простыня может укрыть ее тело, но не смущение.
— Мне так неприятно. Я, должно быть…
Он качает головой, фигура его раскачивается перед глазами.
— Вы перенесли шок, который еще продолжается.
Мужчина заколебался, она впервые заметила у него колебание. Теперь уже она почти читала чужие мысли.
Нужно ли ей об этом говорить?
Конечно, нужно. И он сделал это.
— Вы не хотели выходить из шока.
— Я ничего не помню.
— Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.
— Нет, — сказала она, — ничего не помню. — Потом, вспомнив: — Нет!
— Возьмите себя в руки, — резко сказал он, и девушка увидела его возле кровати, над собой, почувствовала его руки на щеках. — Не вздумайте снова уйти, вы можете с этим справиться. Можете, потому что теперь все уже в порядке, ясно? Все хорошо.
— Вы сказали, что у меня рак.
В ее голосе звучало обвинение.
— Это говорили вы, а не я.
— Но я была уверена.
— Это объясняет все, — произнес он, словно освободившись от тяжкого груза. — Моя процедура ни в коем случае не могла вызвать трехдневного шока. Это было что-то, жившее в вас.
— Три дня?
— Я становлюсь несколько напыщенным — это результат того, что я часто бываю прав. Я был излишне уверен в себе, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу или даже подверглись биопсии? А вы ей не подвергались, да?
— Я боялась, — призналась она, поднимая на него взгляд. — Моя мать умерла от этой болезни, тетка тоже, сестре ампутировали грудь. Этого было слишком много, поэтому, когда вы…
— Когда я установил то, о чем вы знали, но чего ни за что не хотели услышать, вы не смогли этого вынести. Вы побледнели, как бумага, и потеряли сознание. И это не имело ничего общего с семьюдесятью с чем-то там тысячами вольт постоянного тока, которые через вас проходили. Я успел подхватить вас в последний момент. — Он развел руки, показывая красные пятна ожогов, видимые из-под коротких рукавов рубашки. — Меня тоже почти нокаутировало, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, вы не разбили себе головы.
— Спасибо, — машинально сказала она и расплакалась. — Что мне теперь делать?
— Что? Вернуться домой и собрать воедино свою жизнь.
— Но вы же сказали…
— Когда до вас наконец дойдет, что это был не просто диагноз?
— Вы… неужели… Вы хотите сказать, что вылечили меня?
— Я хочу сказать, что в эту минуту вы лечите себя сами. Я уже говорил это раньше, помните?
— Помню, но не все. — Украдкой (однако он это заметил) она пощупала грудь. — Она все еще там.
— Если я вам дам палкой по голове, — сказал мужчина с нарочитой грубостью, — на ней вырастет шишка. Она будет там завтра, послезавтра, но через два дня начнет рассасываться. Через неделю она будет еще заметнее, но потом исчезнет окончательно. То же самое в вашем случае.
Только теперь до нее дошла важность этого факта.
— Одна процедура, излечивающая рак…
— О, Боже! — вздохнул он. — Снова придется выслушивать тираду. И не подумаю!
— Какую тираду?
— О моем долге перед человечеством. Обычно она имеет три фазы и многочисленные вариаций. Первая фаза касается моего долга перед человечеством и, в сущности, сводится к тому, что я мигу зарабатывать на этой основе. Вторая фаза касается исключительно моего долга перед человечеством, и ее я слышу не часто. Она совершенно игнорирует неприязнь, которую человечество проявляет к принятию полезной информации, если она не из признанных и заслуживающих уважения источников. Первая фаза отлично это понимает, но ищет способ обойти препятствия.
— Я не… — начала было девушка, но он прервал ее:
— Упомянутые версии сопровождаются откровениями, вытекающими из веры или мистицизма. Или же принимают этическо-философскую форму, чтобы заставить меня пойти на уступки, вызывая чувство вины, дополненное жалостью.
— Но я просто…
— Вы, — сказал он, целясь в нее длинным пальцем, — лишили себя лучшего примера того, о чем я только что говорил. Если мои предположения верны, вы пошли к какому-то коновалу, который, установив рак, послал вас к специалисту, а тот, сделав то же самое, направил вас к коллеге на консультацию. Охваченная паникой, вы попали в мои руки и излечились. Знаете, какой будет их реакция, если вы сейчас вернетесь и продемонстрируете им это чудо? «Самопроизвольная ремиссия», скажут они. И, кстати, не только врачи, — продолжал он с внезапным гневом, так что девушка задрожала под простыней. Всяк кулик свое болото хвалит. Ваш диетолог уважительно вспомнил бы о своих ростках пшеницы или микробиотическом рисовом печенье, священник упал бы ниц, вознося благодарность небу, а генетик повторил бы свою любимую теорию о скачке поколений и заверил бы вас, что у ваших предков была точно такая же ремиссия, только они ничего о ней не знали.
— Пожалуйста!.. — крикнула она, но мужчина не дал ей возможности продолжить.
— Знаете, кто я такой? Двойной инженер — механик и электрик — к тому же с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы сказать кому-нибудь о том, что здесь произошло (полагаю все-таки, что это не так, а если ошибаюсь, то знаю, как защищаться), вероятно, меня посадили бы за врачебную практику без разрешения. Вы могли бы обвинить меня в насилии, поскольку я вонзил иглу в ваше тело, и даже в похищении, если бы вам удалось доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. Никто не поверил бы мне, что я излечил рак. Вы не знаете, кто я, правда?
— Да, я даже не знаю вашей фамилии.
— И я вам ее не скажу. Я тоже не знаю, как вас зовут…
— Ну, моя фамилия…
— Прошу ничего мне не говорить! Я не хочу этого слышать! Мне захотелось заняться вашей опухолью, поэтому я ею занялся. А теперь я хочу, чтобы вы ушли вместе с нею, как только сможете это сделать. Я выразился достаточно ясно?
— Позвольте мне одеться, — сказала она, — и я немедленно уйду.
— Без тирады?
— Без нее. — Гнев ее неожиданно сменился жалостью и она добавила: — Я просто хотела выразить вам свою признательность. Разве это было неуместно?
Его злость тоже прошла, он подошел к кровати, присел, так что их лица оказались друг против друга, и мягко сказал:
— Это очень мило с вашей стороны, несмотря на то, что эта благодарность кончится дней через десять, когда вас убедят в «самопроизвольной ремиссии», или через полгода, год, два или пять, когда исследования будут раз за разом давать отрицательный результат.
Она почувствовала в этих словах такую печаль, что невольно коснулась его руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал руку, но и не показал, что этот жест доставил ему удовольствие.
— Почему мне нельзя выразить вам свою благодарность?
— Это был бы акт веры, — холодно ответил он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь была. — Он поднялся и направился к двери. — Не уходите сегодня вечером. На улице темно, а вы не знаете дороги. Увидимся утром.
Утром он нашел дверь открытой. Постель была заправлена, простыня, наволочка и полотенца, которыми она пользовалась, старательно сложены на стуле.
Девушка исчезла.
Выйдя на небольшой двор, он погрузился в созерцание бонсаи.
Утреннее солнце золотило верхнюю часть кроны старого дерева, придавая изогнутым сучьям выразительность коричнево-серого бархатного барельефа. Только спутник бонсаи до конца понимает существующую между ними связь (есть еще и хозяева бонсаи, но это более низшая раса). Дерево обладает личностью, поскольку является живым существом, а все живое изменяется, желая, однако, изменяться по своему желанию. Человек видит дерево, в его мозгу возникает изображение будущей формы этого дерева, и человек начинает реализовывать свою концепцию. Дерево, однако, делает лишь то, что может сделать, и скорее погибнет, чем сделает что-то такое, чего деревья не делают, или сделает в более короткое время, чем пристало дереву. Поэтому формирование бонсаи всегда является компромиссом и сотрудничеством. Человек не может сам создать бонсаи, как не может этого сделать и само дерево. Все должно происходить на принципах сотрудничества и понимания, а это требует долгого времени. Человек знает свое бонсаи на память — каждую веточку, каждую трещину, каждую иголку — и часто в бессонную ночь или в свободную минуту за тысячу миль от дома вспоминает ту или иную линию или же целое, планирует будущее. С помощью проволоки, воды и света, прикрывая тканью, сажая траву, забирающую воду, закрывая обшивкой корни, человек объясняет дереву, чего от него хочет. Если указания достаточно ясны, дерево откликнется на них и будет послушно. Почти.
Ибо всегда будут существовать некие чисто индивидуальные отклонения, возникающие от чувства собственного достоинства: «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, но по-своему». И всегда дерево готово представить человеку ясное и логичное объяснение этих отклонений, а чаще всего (почти с улыбкой) говорит ему, что, поступая с более глубоким чувством, он мог бы этого избежать.
Это самая медленная скульптура в мире, и порой возникает сомнение, кто тут является скульптором — человек или дерево.
Мужчина стоял так минут десять, разглядывая золотистые отблески на верхних ветвях, потом подошел к деревянному резному ящику и вынул из него потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стену ящика, он накрыл полотном корни и землю с одной стороны ствола, оставив другую свободной для ветра и влаги. Может, через какое-то время — месяц или два — один из побегов, тянущихся вверх, поймет то указание, и неравномерный приток влаги сквозь слой камбия убедит его продолжить свой рост горизонтально. А может, и нет — и тогда придется применять более сильнодействующие аргументы: бандажи, проволоку. Не исключено, что и после этого дерево будет настаивать на росте вверх и сделает это так убедительно, что человек откажется от своего намерения — многозначительный, терпеливый и увенчанный наградой диалог.
— Добрый день.
— А, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас я чуть не откусил себе язык. Я думал, вы ушли.
— Так оно и было. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись лицом к атриуму. — Однако остановилась, чтобы побыть немного с этим деревом.
— Ну и что?
— Я много думала.
— О чем?
— О вас.
— Сейчас?
— Послушайте, — решительно начала она. — Я не пойду ни к какому врачу, ни на какие исследования. Я не хотела уйти, не сказав вам этого и убедившись, что вы мне верите.
— Пойдемте что-нибудь съедим.
— Не могу. Ноги затекли.
Не долго думая, он поднял ее на руки и пронес через атриум. Обхватив его за шею, глядя ему в лицо, девушка спросила:
— Вы мне верите?
Он не замедлил шагов и, лишь оказавшись возле деревянного ящика, остановился и заглянул ей в глаза.
— Верю. Не знаю, почему вы приняли такое решение, но готов поверить.
Он посадил ее на ящик и слегка отодвинулся.
— Это акт веры, о котором вы говорили, — серьезно ответила девушка. — Думаю, вы заслужили его хотя бы раз в жизни, чтобы никогда больше не повторяли того, что сказали. — Она осторожно стукнула пятками о каменный пол и болезненно скривилась. — Ох! Вот это мурашки!
— Я вижу, вы достаточно долго думали.
— Да. Сказать еще?
— Конечно.
— Вы ожесточились и боитесь.
Мужчина, казалось, пришел в восторг.
— Расскажите мне об этом.
— Нет, — спокойно ответила она. — Это вы мне расскажите. Я считаю это очень важным. Почему вы такой сердитый?
— Это не так.
— Почему вы такой сердитый?
— Повторяю, это не так. Хотя, — добродушно добавил он, вы делаете все, чтобы я таким стал.
— Еще раз спрашиваю: почему?
Ей показалось, что он разглядывает ее очень долго.
— Вы действительно хотите знать?
Девушка кивнула.
Мужчина обвел рукой вокруг себя.
— Как по-вашему, откуда все это взялось — этот дом, земля, аппаратура?
Она выжидательно смотрела на него.
— Система удаления выхлопных газов. — В его голосе звучала хрипловатая нота, которую она уже успела узнать. — Они выходят из двигателей, совершая вихревое движение. Не сгоревшие частицы отлагаются на стенках глушителя на слой стеклянной ваты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой, и таким образом сгорает то, что может гореть. Тепло разогревает топливо, а остатки вновь вихревым движением осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, является — по крайней мере, при сегодняшних нормах — почти чистым. А благодаря подогреву достигается большая эффективность двигателя.
— Значит, вы заработали на этом кучу денег.
— Да, я заработал кучу денег, — говорил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение способствовало очищению воздуха. Его купила автомобильная фирма, чтобы хранить у себя под замком. Им оно не понравилось, так как установка его на новых машинах требовала дополнительных расходов. А поскольку при этом повышалась эффективность двигателя, оно не понравилось и их друзьям из топливной промышленности. Что делать, человек учится на собственных ошибках, и никогда больше я такой ошибки не совершу. Но вы правы — я человек сердитый. Я был сердит и тогда, когда молодым парнем служил на танкере и мне велели тщательно вымыть переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег и купил детергента, который оказался лучше, дешевле и действовал быстрее. Я показал его лоцману и получил по морде за то, что хотел быть умнее его. Правда, он был пьян, однако худшее началось потом, когда команда — старые морские волки — объединились против меня и назвали «доносчиком», что на корабле является самым обидным прозвищем. У меня в голове не умещалось, почему люди так упрямо сопротивляются прогрессу.
Всю жизнь я боролся с этим. У меня в мозгу есть какой-то механизм, который никогда не выключается, заставляя меня задавать все новые вопросы: почему все так и так? А почему не может быть так и этак? Любая ситуация создает возможность дальнейших исследований, и нельзя останавливаться, особенно если человек жаждет ответа, поскольку каждый вопрос несет с собой очередной ответ. А нынешние люди просто не желают задавать следующего вопроса.
— Здесь использован изотоп калия. Если бы я рассказал вам все, что об этом знаю, и как до этого дошел, это заняло бы гораздо больше времени, чем мы располагаем. Поэтому объясню коротко. Теоретически каждый атом уравновешен в смысле электрических зарядов. Точно так же равновесие должно существовать и в молекулах: сколько плюсов, столько и минусов, а в сумме ноль. Случайно я установил, что баланс зарядов в перерожденной клетке не равен нулю — во всяком случае, не совсем. Это выглядит так, словно на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, пролетающими взад и вперед и меняющими знаки. Помехи мешают передаче информации, — рассказывал он, размахивая шприцем, и именно здесь зарыта собака. Когда что-то мешает передаче информации — особенно механизму ДНК, который говорит: «Изучи этот план, строй по нему и закончи в нужный момент», — когда информация эта путана, возникают искалеченные конструкции. Лишенные равновесия. Почти выполняющие свои функции и выполняющие их почти нормально — и все-таки это перерожденные клетки, и передаваемая информация еще более искажена.
Так вот, не имеет значения: вызвана эта буря вирусами, химикалиями, излучением, физической травмой или беспокойством — не думайте, что беспокойство не может этого вызывать. Самое главное, добиться состояния, исключающего возможность такой бури. Если это удастся, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят зло. Биологические системы, это не теннисные шарики с электрическими зарядами, ожидающие снятия заряда или разрядки через заземленный кабель. Они обладают некоторой эластичностью — я называю это толерантностью, — позволяющей им получить несколько больший или несколько меньший заряд и правильно функционировать. Так вот, скажем, некая группа клеток переродилась и положительный заряд на сто единиц больше. Она воздействует на ближние клетки, но дальние слои остаются нетронутыми.
Если бы эти последние могли принять дополнительный заряд, помочь в его проведении — это «вылечило» бы перерожденные клетки от избытка. Понимаете, о чем я говорю? Они сами сумели бы справиться с тем небольшим избытком или же передать его другим клеткам и так далее. Иначе говоря, если я наполню ваш организм, он сумеет рассредоточить этот избыток заряда, нормальные физические процессы смогут протекать свободно и исправят повреждений, причиненные перерожденными клетками. Именно это средство и находится в шприце.
Он зажал шприц коленями, вынул из кармана халата пластиковую коробочку, из которой достал пропитанную спиртом ватку — не переставая говорить, взял ее испуганно напрягшуюся руку и продезинфицировал сгиб локтя.
— Я вовсе не утверждаю, что заряды в атомном ядре следует сравнивать с постоянным током. Это две разные вещи. Но существует и некоторая аномалия. Кстати, можно использовать и другую аналогию: сравнить заряд в переродившихся клетках с отложением жира. А мое средство с детергентом, который его растворяет так успешно, что тот становится совершенно необнаружим. Это снова подсказывает аналогию с электрическим током — организмы, нашпигованные этим средством, накапливают огромное количество заряда. Это побочное действие по причинам, о которых я могу пока лишь гадать, похоже, связано с акустическим спектром. Камертон и тому подобное — то, чем я занимался, когда вы подошли. Дерево насыщено этим средством. В нем было множество перерожденных клеток, но сейчас их не осталось.
Он неожиданно улыбнулся девушке, поднял шприц и выдавал немного жидкости. Второй рукой взял ее за предплечье, сдавив его осторожно, но решительно, затем, опустив иглу, вонзил ее в вену так ловко, что девушка громко вздохнула — не потому, что стало больно, совсем наоборот. Мужчина внимательно разглядывал часть стеклянного цилиндра, торчащую из черного футляра, и медленно отводил поршень, пока не заметил в бесцветной жидкости бахромчатого пятна крови.
После этого снова нажал на поршень.
— Пожалуйста, не двигайтесь. Сожалею, но процедура продлится некоторое время. Мне нужно ввести в вас много этого вещества, — сказал он тем же тоном, каким минуту назад говорил об акустическом спектре. — Здоровые биосистемы создают сильное электрическое поле, тогда как больные — очень слабое или вообще никакого. С помощью такого примитивного устройства, как небольшой электроскоп, можно установить, существует ли в организме группа перерожденных клеток, и если да, то где, какого размера и насколько далеко зашел этот процесс. Ловко, не двигая иглы в вене и одновременно нажимая на поршень, он изменил положение руки. Это становилось неприятно как боль, результатом которой является синяк. — Если вам интересно, почему этот москит имеет на себе футляр с подключенным проводом (хотя держу пари, что это вам безразлично, вы не хуже меня знаете, что я говорю только для отвлечения ваших мыслей) — могу объяснить. Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, отчего жидкость с самого начала магнитно- и электростатически нейтральна.
Он быстрым движением вынул иглу, приложил ватку и согнул ее руку.
— Впервые после процедуры я не услышала… — сказала девушка.
— Чего?
— Размера гонорара.
И вновь волна одобрения, на сей раз со словами:
— Мне нравится ваш стиль. Как вы себя чувствуете?
— Как хозяйка страшной спящей истерики, умоляющей не будить ее.
Мужчина рассмеялся.
— Скоро вы почувствуете себя так странно, что времени на истерику не останется.
Он встал и положил шприц обратно на лабораторный стол, свернул провод. Потом выключил переменное поле и вернулся с большой стеклянной миской и квадратом фанеры. Поставил миску вверх дном на пол рядом с девушкой и накрыл фанерой.
— Я вспомнила что-то в этом роде, — сказала она. — Когда я в средней школе… там создавали искусственные молнии с помощью… сейчас, сейчас… да, там была длинная лента, вращающаяся на валах, небольшие проводки, вызывающие трение, и вверху большой медный шар.
— Генератор Ван де Граафа.
— Верно. И с ним делали разные штуки. Помню, как я стояла на доске на миске вроде вашей, а они заряжали меня с помощью генератора. Я не испытывала ничего особенного, вот только все волосы на голове встали дыбом. Весь класс катался от смеха, а я выглядела как пугало. Потом мне сказали, что там было 40000 вольт.
— Отлично. Очень рад, что вы это помните. Здесь будет небольшое отличие — еще на 40000 вольт.
— О!
— Не беспокойтесь. Пока вы изолированы и все заземленные или относительно заземленные объекты — вроде меня — остаются на достаточном расстоянии от вас, никаких фейерверков не будет.
— Вы используете такой же генератор?
— Нет, не такой… Кстати, это уже сделано. Этот генератор — вы.
— Я… Ой! — Она подняла руку, лежащую на мягком подлокотнике, и вдруг — треск разряда и легкий запах озона.
— Да, вы, и даже больше, чем я ожидал, к тому же — быстрее. Пожалуйста, встаньте.
Она начала медленно вставать, но закончила это действие с большой стремительностью. Когда ее тело оторвалось от кресла, его на долю секунды обвила сеть шипящих голубовато-белых нитей. Они или она сама толкнули ее на полтора ярда вперед. Потрясенная, почти лишившаяся сознания, девушка едва не упала.
— Держитесь лучше, — резко сказал он, и она пришла в себя, хватая ртом воздух. Мужчина отступил на шаг. — Становитесь на доску. Быстрее.
Девушка повиновалась и сделала два шага, оставив два маленьких огненных следа. Ступив на фанеру, она покачнулась, волосы ее зашевелились.
— Что со мной происходит? — крикнула она.
— Все в порядке, — успокоил он ее.
Подойдя к столу, мужчина включил акустический генератор, который низко завыл в интервале 100–300 Гц. Мужчина увеличил силу звука и повернул регулятор высоты тона. Когда вой стал более высоким, ее золотисто-рыжие волосы начали извиваться, каждый волосок стремился отделиться от остальных. Звук усилился до 10 КГц, потом перешел в неслышимые, вибрирующие в желудке 11 КГц. В крайних точках волосы опускались, а около 110 КГц становились торчком, точь-в-точь как у пугала.
Установив звук на более-менее приемлемом уровне, мужчина взял электроскоп и, улыбаясь, подошел к девушке.
— Вы сейчас электроскоп, вы знаете об этом? А еще живой генератор Ван де Граафа. И, конечно, пугало.
— Можно мне сойти отсюда? — выдавала она.
— Еще не сейчас. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и другими предметами настолько велика, что, окажись вы вблизи чего-нибудь, произойдет разряд. Вам это не повредит, поскольку это не электрический ток, но может обжечь и доставить нервное потрясение. — Он вытянул электроскоп. Даже с такого расстояния, и даже в своем ужасе, она заметила, что золотистые листочки разошлись. Мужчина обошел вокруг нее, внимательно следя за листочками, поднося прибор ближе и отодвигая дальше, манипулируя им с обеих сторон. Потом вернулся к генератору и несколько уменьшил звук. — Вы излучаете такое сильное поле, что я не могу заметить отклонений, объяснил он и снова подошел к ней, на этот раз чуть ближе.
— Я не могу больше… Не могу… — прошептала она.
Не слыша ее или не желая слышать, он поднес электроскоп к ее животу, потом выше.
— О, вот ты где, — сказал он весело, поднося электроскоп к ее правой груди.
— Что? — простонала она.
— Ваш рак. Правая грудь, низко, ближе к подмышке. — Он свистнул. — Средних размеров и злокачественный, как сто чертей.
Девушка пошатнулась и опустилась на пол. Темнота обрушилась на нее, потом отступила в сиянии ослепительной голубоватой белизны и снова рухнула, как падающая гора.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чужая стена, чужой потолок. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасалась с потолком. Какая-то помеха. Его лицо, близко, напряженное, усталое — глаза внимательные, упрямые, пронзительные. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чуть ниже луч заходящего солнца. Чуть выше — рыжевато-золотистые хризантемы в зеленой вазе. Снова какая-то помеха — его лицо.
— Вы меня слышите?
Да, но не отвечать. Не двигаться. Не говорить.
Спать.
Комната, стена, стол, ходящий взад-вперед мужчина, окно, за ним — ночь. Хризантемы, которые можно принять за живые, но понимаешь, что они срезаны и умирают.
Знают ли они об этом?
— Как вы себя чувствуете?
Настойчиво, настойчиво.
— Пить.
Холод и глоток чего-то, вызывающего болезненное сжатие челюстей. Сок грейпфрута. Она бессильно откидывается назад, опираясь на его руку, в другой его руке стакан.
О, нет, это не…
— Спасибо. Большое спасибо…
Попробую сесть. Простыня… моя одежда!
— Прошу прощения, — сказал он, словно читая ее мысли. Некоторые вещи просто противоречили колготкам и мини-платью. Все выстирано и высушено, ждет вас в любую минуту. Вон там.
Коричневая шерсть, колготки и туфли на стуле.
Он предупредительно отошел, поставив стакан возле одинокого графина на ночном столике.
— Какие вещи?
— Рвота. Судно, — откровенно объяснил он.
Простыня может укрыть ее тело, но не смущение.
— Мне так неприятно. Я, должно быть…
Он качает головой, фигура его раскачивается перед глазами.
— Вы перенесли шок, который еще продолжается.
Мужчина заколебался, она впервые заметила у него колебание. Теперь уже она почти читала чужие мысли.
Нужно ли ей об этом говорить?
Конечно, нужно. И он сделал это.
— Вы не хотели выходить из шока.
— Я ничего не помню.
— Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.
— Нет, — сказала она, — ничего не помню. — Потом, вспомнив: — Нет!
— Возьмите себя в руки, — резко сказал он, и девушка увидела его возле кровати, над собой, почувствовала его руки на щеках. — Не вздумайте снова уйти, вы можете с этим справиться. Можете, потому что теперь все уже в порядке, ясно? Все хорошо.
— Вы сказали, что у меня рак.
В ее голосе звучало обвинение.
— Это говорили вы, а не я.
— Но я была уверена.
— Это объясняет все, — произнес он, словно освободившись от тяжкого груза. — Моя процедура ни в коем случае не могла вызвать трехдневного шока. Это было что-то, жившее в вас.
— Три дня?
— Я становлюсь несколько напыщенным — это результат того, что я часто бываю прав. Я был излишне уверен в себе, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу или даже подверглись биопсии? А вы ей не подвергались, да?
— Я боялась, — призналась она, поднимая на него взгляд. — Моя мать умерла от этой болезни, тетка тоже, сестре ампутировали грудь. Этого было слишком много, поэтому, когда вы…
— Когда я установил то, о чем вы знали, но чего ни за что не хотели услышать, вы не смогли этого вынести. Вы побледнели, как бумага, и потеряли сознание. И это не имело ничего общего с семьюдесятью с чем-то там тысячами вольт постоянного тока, которые через вас проходили. Я успел подхватить вас в последний момент. — Он развел руки, показывая красные пятна ожогов, видимые из-под коротких рукавов рубашки. — Меня тоже почти нокаутировало, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, вы не разбили себе головы.
— Спасибо, — машинально сказала она и расплакалась. — Что мне теперь делать?
— Что? Вернуться домой и собрать воедино свою жизнь.
— Но вы же сказали…
— Когда до вас наконец дойдет, что это был не просто диагноз?
— Вы… неужели… Вы хотите сказать, что вылечили меня?
— Я хочу сказать, что в эту минуту вы лечите себя сами. Я уже говорил это раньше, помните?
— Помню, но не все. — Украдкой (однако он это заметил) она пощупала грудь. — Она все еще там.
— Если я вам дам палкой по голове, — сказал мужчина с нарочитой грубостью, — на ней вырастет шишка. Она будет там завтра, послезавтра, но через два дня начнет рассасываться. Через неделю она будет еще заметнее, но потом исчезнет окончательно. То же самое в вашем случае.
Только теперь до нее дошла важность этого факта.
— Одна процедура, излечивающая рак…
— О, Боже! — вздохнул он. — Снова придется выслушивать тираду. И не подумаю!
— Какую тираду?
— О моем долге перед человечеством. Обычно она имеет три фазы и многочисленные вариаций. Первая фаза касается моего долга перед человечеством и, в сущности, сводится к тому, что я мигу зарабатывать на этой основе. Вторая фаза касается исключительно моего долга перед человечеством, и ее я слышу не часто. Она совершенно игнорирует неприязнь, которую человечество проявляет к принятию полезной информации, если она не из признанных и заслуживающих уважения источников. Первая фаза отлично это понимает, но ищет способ обойти препятствия.
— Я не… — начала было девушка, но он прервал ее:
— Упомянутые версии сопровождаются откровениями, вытекающими из веры или мистицизма. Или же принимают этическо-философскую форму, чтобы заставить меня пойти на уступки, вызывая чувство вины, дополненное жалостью.
— Но я просто…
— Вы, — сказал он, целясь в нее длинным пальцем, — лишили себя лучшего примера того, о чем я только что говорил. Если мои предположения верны, вы пошли к какому-то коновалу, который, установив рак, послал вас к специалисту, а тот, сделав то же самое, направил вас к коллеге на консультацию. Охваченная паникой, вы попали в мои руки и излечились. Знаете, какой будет их реакция, если вы сейчас вернетесь и продемонстрируете им это чудо? «Самопроизвольная ремиссия», скажут они. И, кстати, не только врачи, — продолжал он с внезапным гневом, так что девушка задрожала под простыней. Всяк кулик свое болото хвалит. Ваш диетолог уважительно вспомнил бы о своих ростках пшеницы или микробиотическом рисовом печенье, священник упал бы ниц, вознося благодарность небу, а генетик повторил бы свою любимую теорию о скачке поколений и заверил бы вас, что у ваших предков была точно такая же ремиссия, только они ничего о ней не знали.
— Пожалуйста!.. — крикнула она, но мужчина не дал ей возможности продолжить.
— Знаете, кто я такой? Двойной инженер — механик и электрик — к тому же с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы сказать кому-нибудь о том, что здесь произошло (полагаю все-таки, что это не так, а если ошибаюсь, то знаю, как защищаться), вероятно, меня посадили бы за врачебную практику без разрешения. Вы могли бы обвинить меня в насилии, поскольку я вонзил иглу в ваше тело, и даже в похищении, если бы вам удалось доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. Никто не поверил бы мне, что я излечил рак. Вы не знаете, кто я, правда?
— Да, я даже не знаю вашей фамилии.
— И я вам ее не скажу. Я тоже не знаю, как вас зовут…
— Ну, моя фамилия…
— Прошу ничего мне не говорить! Я не хочу этого слышать! Мне захотелось заняться вашей опухолью, поэтому я ею занялся. А теперь я хочу, чтобы вы ушли вместе с нею, как только сможете это сделать. Я выразился достаточно ясно?
— Позвольте мне одеться, — сказала она, — и я немедленно уйду.
— Без тирады?
— Без нее. — Гнев ее неожиданно сменился жалостью и она добавила: — Я просто хотела выразить вам свою признательность. Разве это было неуместно?
Его злость тоже прошла, он подошел к кровати, присел, так что их лица оказались друг против друга, и мягко сказал:
— Это очень мило с вашей стороны, несмотря на то, что эта благодарность кончится дней через десять, когда вас убедят в «самопроизвольной ремиссии», или через полгода, год, два или пять, когда исследования будут раз за разом давать отрицательный результат.
Она почувствовала в этих словах такую печаль, что невольно коснулась его руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал руку, но и не показал, что этот жест доставил ему удовольствие.
— Почему мне нельзя выразить вам свою благодарность?
— Это был бы акт веры, — холодно ответил он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь была. — Он поднялся и направился к двери. — Не уходите сегодня вечером. На улице темно, а вы не знаете дороги. Увидимся утром.
Утром он нашел дверь открытой. Постель была заправлена, простыня, наволочка и полотенца, которыми она пользовалась, старательно сложены на стуле.
Девушка исчезла.
Выйдя на небольшой двор, он погрузился в созерцание бонсаи.
Утреннее солнце золотило верхнюю часть кроны старого дерева, придавая изогнутым сучьям выразительность коричнево-серого бархатного барельефа. Только спутник бонсаи до конца понимает существующую между ними связь (есть еще и хозяева бонсаи, но это более низшая раса). Дерево обладает личностью, поскольку является живым существом, а все живое изменяется, желая, однако, изменяться по своему желанию. Человек видит дерево, в его мозгу возникает изображение будущей формы этого дерева, и человек начинает реализовывать свою концепцию. Дерево, однако, делает лишь то, что может сделать, и скорее погибнет, чем сделает что-то такое, чего деревья не делают, или сделает в более короткое время, чем пристало дереву. Поэтому формирование бонсаи всегда является компромиссом и сотрудничеством. Человек не может сам создать бонсаи, как не может этого сделать и само дерево. Все должно происходить на принципах сотрудничества и понимания, а это требует долгого времени. Человек знает свое бонсаи на память — каждую веточку, каждую трещину, каждую иголку — и часто в бессонную ночь или в свободную минуту за тысячу миль от дома вспоминает ту или иную линию или же целое, планирует будущее. С помощью проволоки, воды и света, прикрывая тканью, сажая траву, забирающую воду, закрывая обшивкой корни, человек объясняет дереву, чего от него хочет. Если указания достаточно ясны, дерево откликнется на них и будет послушно. Почти.
Ибо всегда будут существовать некие чисто индивидуальные отклонения, возникающие от чувства собственного достоинства: «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, но по-своему». И всегда дерево готово представить человеку ясное и логичное объяснение этих отклонений, а чаще всего (почти с улыбкой) говорит ему, что, поступая с более глубоким чувством, он мог бы этого избежать.
Это самая медленная скульптура в мире, и порой возникает сомнение, кто тут является скульптором — человек или дерево.
Мужчина стоял так минут десять, разглядывая золотистые отблески на верхних ветвях, потом подошел к деревянному резному ящику и вынул из него потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стену ящика, он накрыл полотном корни и землю с одной стороны ствола, оставив другую свободной для ветра и влаги. Может, через какое-то время — месяц или два — один из побегов, тянущихся вверх, поймет то указание, и неравномерный приток влаги сквозь слой камбия убедит его продолжить свой рост горизонтально. А может, и нет — и тогда придется применять более сильнодействующие аргументы: бандажи, проволоку. Не исключено, что и после этого дерево будет настаивать на росте вверх и сделает это так убедительно, что человек откажется от своего намерения — многозначительный, терпеливый и увенчанный наградой диалог.
— Добрый день.
— А, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас я чуть не откусил себе язык. Я думал, вы ушли.
— Так оно и было. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись лицом к атриуму. — Однако остановилась, чтобы побыть немного с этим деревом.
— Ну и что?
— Я много думала.
— О чем?
— О вас.
— Сейчас?
— Послушайте, — решительно начала она. — Я не пойду ни к какому врачу, ни на какие исследования. Я не хотела уйти, не сказав вам этого и убедившись, что вы мне верите.
— Пойдемте что-нибудь съедим.
— Не могу. Ноги затекли.
Не долго думая, он поднял ее на руки и пронес через атриум. Обхватив его за шею, глядя ему в лицо, девушка спросила:
— Вы мне верите?
Он не замедлил шагов и, лишь оказавшись возле деревянного ящика, остановился и заглянул ей в глаза.
— Верю. Не знаю, почему вы приняли такое решение, но готов поверить.
Он посадил ее на ящик и слегка отодвинулся.
— Это акт веры, о котором вы говорили, — серьезно ответила девушка. — Думаю, вы заслужили его хотя бы раз в жизни, чтобы никогда больше не повторяли того, что сказали. — Она осторожно стукнула пятками о каменный пол и болезненно скривилась. — Ох! Вот это мурашки!
— Я вижу, вы достаточно долго думали.
— Да. Сказать еще?
— Конечно.
— Вы ожесточились и боитесь.
Мужчина, казалось, пришел в восторг.
— Расскажите мне об этом.
— Нет, — спокойно ответила она. — Это вы мне расскажите. Я считаю это очень важным. Почему вы такой сердитый?
— Это не так.
— Почему вы такой сердитый?
— Повторяю, это не так. Хотя, — добродушно добавил он, вы делаете все, чтобы я таким стал.
— Еще раз спрашиваю: почему?
Ей показалось, что он разглядывает ее очень долго.
— Вы действительно хотите знать?
Девушка кивнула.
Мужчина обвел рукой вокруг себя.
— Как по-вашему, откуда все это взялось — этот дом, земля, аппаратура?
Она выжидательно смотрела на него.
— Система удаления выхлопных газов. — В его голосе звучала хрипловатая нота, которую она уже успела узнать. — Они выходят из двигателей, совершая вихревое движение. Не сгоревшие частицы отлагаются на стенках глушителя на слой стеклянной ваты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой, и таким образом сгорает то, что может гореть. Тепло разогревает топливо, а остатки вновь вихревым движением осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, является — по крайней мере, при сегодняшних нормах — почти чистым. А благодаря подогреву достигается большая эффективность двигателя.
— Значит, вы заработали на этом кучу денег.
— Да, я заработал кучу денег, — говорил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение способствовало очищению воздуха. Его купила автомобильная фирма, чтобы хранить у себя под замком. Им оно не понравилось, так как установка его на новых машинах требовала дополнительных расходов. А поскольку при этом повышалась эффективность двигателя, оно не понравилось и их друзьям из топливной промышленности. Что делать, человек учится на собственных ошибках, и никогда больше я такой ошибки не совершу. Но вы правы — я человек сердитый. Я был сердит и тогда, когда молодым парнем служил на танкере и мне велели тщательно вымыть переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег и купил детергента, который оказался лучше, дешевле и действовал быстрее. Я показал его лоцману и получил по морде за то, что хотел быть умнее его. Правда, он был пьян, однако худшее началось потом, когда команда — старые морские волки — объединились против меня и назвали «доносчиком», что на корабле является самым обидным прозвищем. У меня в голове не умещалось, почему люди так упрямо сопротивляются прогрессу.
Всю жизнь я боролся с этим. У меня в мозгу есть какой-то механизм, который никогда не выключается, заставляя меня задавать все новые вопросы: почему все так и так? А почему не может быть так и этак? Любая ситуация создает возможность дальнейших исследований, и нельзя останавливаться, особенно если человек жаждет ответа, поскольку каждый вопрос несет с собой очередной ответ. А нынешние люди просто не желают задавать следующего вопроса.