Страница:
— Это очень странно, господин Акила, — казалось, Дереликт борется с самим собой. — Вы так пришли… Не прошло и пяти минут, как прибыло последнее произведение Халсона.
— Вот видите! Давайте!
— И все-таки я не покажу его вам. По личным причинам, господин Акила.
— Himmel Herr Gott! [22]Pourquoi? [23]Картина заказана?
— Н-н-нет, сэр. Дело не во мне. Дело в вас.
— Да? Черт возьми! Объяснитесь.
— В любом случае это нельзя продать, господин Акила. Это невозможно продать.
— Да? Почему? Говори, тухлая рыба с картошкой!
— Не могу.
— Zut alors! [24]Мне надо выворачивать вам руки, Джимми? Показать вы не можете. Продать — тоже. И это мне, испытывающему потребность в Джеффри Халсоне. Моем любимце. Черт возьми. Покажите Халсона или sic transit gloria mundi. [25]Слышите, Джимми?
После некоторого колебания Дереликт пожал плечами.
— Хорошо, я покажу.
Он повел Акилу мимо ящиков с фарфором и серебром, мимо покрытых лаком сияющих бронзовых доспехов в галерею запасника, где на серых стенах висели картины, светящиеся под яркими лампами. Дереликт открыл выдвижной ящик и взял конверт из манильской бумаги. На конверте красовалась надпись «Институт Вавилона». Из конверта Дереликт вытащил долларовую банкноту и протянул ее Акиле.
— Последнее произведение Джеффри Халсона, — произнес он. Поверх портрета Джорджа Вашингтона умелая рука с помощью тонкого пера и черных чернил нарисовала на долларовой бумажке другое лицо. Это изображенное на фоне ада лицо, злобное и внушающее отвращение, было точным портретом господина Акилы.
— Черт возьми, — произнес Акила.
— Видите? Я не хотел оскорбить вас.
— Теперь я должен им завладеть, мой мальчик, — господин Акила был очарован портретом. — Это случайность или он так и замышлял? Он меня знает? Ergo sum. [26]
— Я не знаю, господин Акила. Но в любом случае, я не могу продать этот рисунок. Ведь это свидетельство преступления… порча валюты Соединенных Штатов. Надо это уничтожить.
— Никогда! — господин Акила схватил рисунок, будто боялся, что Дереликт немедленно разведет огонь. — Никогда, Джимми. Черт возьми, почему он рисует на деньгах? Мой портрет, pfui. [27]Преступная дискредитация, да ладно. Но деньги? Расточительство. Goci causa. [28]
— Он сумасшедший, господин Акила.
— Нет! Серьезно? Сумасшедший? — Акила был шокирован.
— Конечно, это очень печально. Он тратит время, рисуя на деньгах.
— Черт возьми, mon ami. [29]Кто дает ему деньги?
— Я, господин Акила. И его друзья. Когда мы навещаем его, он клянчит деньги для рисования.
— Боже! Почему же вы не дадите ему бумаги, товарищ моих прежних дней?
Дереликт печально улыбнулся.
— Мы пытались. Но и когда мы давали Джеффу бумагу, он рисовал на деньгах.
— Himmel Herr Gott! Мой любимый художник! Помешанный! Eh bieh. [30]Так, во имя ада, как мне купить его картину?
— Это невозможно, господин Акила. Боюсь, уже никто не купит картины Халсона. Он безнадежен.
— Как же он съехал с катушки, Джимми?
— Это называется бегство от действительности. Все дело в его успехе.
— Да? Докажите.
— Сейчас. Он еще молод, ему чуть больше тридцати, совсем незрелый. Придя к успеху, он оказался неподготовленным к нему. Он не был готов к ответственности за свою жизнь и карьеру. Так мне заявил доктор. Вот он и сбежал в детство.
— Да? И рисует на деньгах?
— Это символ бегства в детство. Он слишком молод, чтобы знать ценность деньгам.
— Да? Ладно. Ja. [31]Очень проницательно. А мой портрет?
— Этого я не могу объяснить, господин Акила, разве что вы встречались в прошлом, и он вас вспомнил.
— Гм-м-м. Возможно. Так. Знаете что? Я разочарован. Я никогда не забываю. У меня случались разочарования. Как! Больше ни одного Халсона? Merde! [32]Мой лозунг. Надо что-то сделать С Джеффри Халсоном. Я не намерен разочаровываться в будущем.
Господин Солон Акила многозначительно кивнул, вытащил сигарету, зажигалку, помолчал, углубившись в свои мысли. После долгой паузы он еще раз кивнул, на этот раз приняв решение, и сделал странную вещь. Он положил зажигалку в карман, достал другую, быстро осмотрелся и неожиданно зажег ее под носом господина Дереликта.
Тот не прореагировал. Он замер. Господин Акила осторожно положил горящую зажигалку на полочку перед торговцем произведениями искусств, который стоял не двигаясь. Оранжевое пламя мерцало в его остекленевших глазах.
Акила бросился из запасника в магазин, перерыл там все и нашел редкий китайский хрустальный шар. Он вытащил его из ящика, прижал к сердцу, а потом вглядывался в него. Он что-то бормотал. Кивал. Положил шар на место, подошел к столику кассира, взял блокнот, карандаш и стал что-то писать символами, не имеющими ничего общего с каким-либо языком Земли. Опять кивнул, вырвал листок бумаги и вытащил свой бумажник.
Из бумажника он взял долларовую банкноту. Положил ее на стеклянную конторку, вытащил из кармана набор авторучек, выбрал одну и повернул. Осторожно прикрыв глаза, он дал одной капле с кончика пера упасть на банкноту. Последовала ослепительная вспышка света, потом дребезжащий, постепенно стихающий звук.
Господин Акила положил ручки обратно в карман, осторожно, за уголок поднял доллар и побежал назад в галерею, где торговец все еще стоял, уставившись неподвижным взором на оранжевое пламя. Акила помахал банкнотой перед потухшими глазами Дереликта.
— Слушай, почтенный, — прошептал Акила. — Сегодня в полдень ты посетишь Джеффри Халсона. Когда он будет просить материал для рисования, дашь ему этот доллар. Да? Черт возьми!
Он вытащил из кармана Дереликта бумажник, вложил туда доллар и вернул бумажник на место.
— Ты посетишь его, — продолжал Акила, — по следующей причине: тебя вдохновил Ie Diable Boiteux. [33]Nolens volens. [34]Хромой Бес одарил тебя планом исцеления Джеффри Халсона. Черт возьми. Ты покажешь ему его старые произведения великого искусства, это вернет ему рассудок. Память — мать всему. Himmel Herr Gott! Слышишь? Ты сделаешь это. Теперь иди, и к черту остающихся.
Господин Акила взял горящую зажигалку, затем сигарету и дал пламени потухнуть. Одновременно он продолжал говорить:
— Нет, моя святая святых! Джеффри Халсон слишком великий художник, чтобы томиться в сумасшедшем доме. Он должен вернуться в мир. Он должен вернуться ко мне. Я не желаю разочаровываться. Ясно, Джимми? Не желаю!
— Кажется, у меня есть надежда, господин Акила, — произнес Джеймс Дереликт. — Пока вы говорили, со мной что-то произошло… способ вернуть Джеффу рассудок. Я попытаюсь сегодня днем.
Рисуя поверх портрета Джорджа Вашингтона лицо Далекого Злого Духа, Джеффри Халсон одновременно диктовал в никуда свою биографию.
— Как Челлини, [35]— объявил он. — Вместе рисование и литература. Рука об руку, хотя все искусство — едино. Святые братья, рядом друг с другом. Чудесно. Начинаю. Я родился. Я мертв. Маленький хочет доллар…
Он поднялся с обитого войлоком пола и в ярости бегал между обитыми стенами, представляя гнев, как темно-фиолетовую ведьму, сражающуюся с бледно-лиловой, благодаря волшебству его живописной манеры, контрастам, умелому смешению красок и украденному Далеким Злым Духом гению Джеффри Халсона.
— Попробуем еще раз, — пробормотал он. — Затемним светлое пятно.
Он бросился на пол, схватил рисовальное перо, которым нельзя было заколоться, окунул его в чернила, которыми нельзя было отравиться, и повернулся к отвратительному лику Далекого Злого Духа, занявшему на долларе место первого президента США.
— Я родился, — диктовал он в пространство, в то время как его руки творили дьявольскую красоту. — Я жил в мире. У меня была надежда. Искусство. Был мир. Мама. Папа. Можно водички? О-о-о! Потом большой страшный человек посмотрел на меня, ужасный взгляд… Маленький боится. Мама! Маленький хочет рисовать картиночки на красивеньких листочках для мамочки и папочки. Смотри, мама. Маленький сделал портретик плохого человека, который напугал маленького черным взглядом черных глаз, как дыры ада, как холодное пламя ужаса, как злой дух из далеких страхов. Кто там?!
Отворачивались болты, на которые запиралась дверь. Пока она открывалась, Халсон забился в угол и съежился, голый и несчастный, ожидая Злого Духа. Но вошли только врач в белом халате и незнакомый мужчина в черном костюме, черной фетровой шляпе с черным портфелем, украшенным инициалами Д.Д. из массивных золотых готических букв.
— Ну, Джеффри? — мягко начал врач.
— Доллар? — жалобно скулил Халсон. — Можно маленькому доллар?
— Я привел твоего старого друга, Джеффри. Ты помнишь господина Дереликта?
— Доллар, — хныкал Халсон. — Маленький хочет доллар.
— А что со старым, Джеффри? Ты еще не закончил его, так?
Халсон хотел сесть на доллар, чтобы спрятать, но врач оказался проворнее. Он схватил банкноту и стал рассматривать вместе с незнакомцем.
— Замечательно, как и все остальные, — отметил Дереликт. — Даже еще лучше. Какой талант гибнет.
Халсон заплакал.
— Маленький хочет доллар, — жаловался он.
Незнакомец открыл бумажник, вытащил долларовую бумажку и передал Халсону. Как только тот коснулся банкноты, он услышал, что она поет, и хотел было тоже запеть, но песня была с секретом, и пришлось слушать.
Это был чудесный доллар: гладкий, но не слишком новый, со слабо стертой поверхностью, которая чудесно впитывала чернила. Джордж Вашингтон выглядел смиренным и немного укоризненным. Он был много старше своих лет на этом долларе под серийным номером 5 271 009.
Пока Халсон жался к полу и макал в чернила перо, как ему велел доллар, врач беседовал с Дереликтом,
— Вряд ли я имею право оставлять вас здесь одного, господин Дереликт.
— Это необходимо, доктор. Джеффри очень стеснителен. Он мог обсуждать свои произведения только наедине со мной.
— Сколько времени вам понадобится?
— Дайте мне час.
— Не знаю, правильно ли это.
— Но это же не причинит вреда.
— Надеюсь. Хорошо, господин Дереликт. Когда решите уходить, позовете санитара.
Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт по-дружески положил руку на плечо Халсона. Халсон посмотрел на него, хитро усмехаясь, и стал ждать, когда завернут дверные болты. Наконец он услышал этот звук — последний гвоздь, забивающий гроб.
— Джефф, я принес кое-что из твоих работ, — заговорил Дереликт, чей голос Халсон смутно помнил. — Я думал, тебе приятно будет посмотреть.
— У вас есть часы? — поинтересовался художник.
Сдерживая удивление, вызванное нормальным тоном Халсона, торговец вытащил нормальные часы и показал.
— Одолжите на минутку.
Дереликт отстегнул цепочку и отдал часы. Халсон осторожно взял их и произнес:
— Чудесно. Валяйте со своими картинками.
— Джефф! — воскликнул Дереликт. — Это опять ты, да? Ты всегда так…
— Тридцать, — перебил Халсон. — Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ОДИН.
— Нет, не то, — пробормотал делец. — Мне только показалось… А, ладно.
Он открыл портфель и вытащил рисунки.
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ДВА.
— Это одна из твоих ранних работ, Джефф. Помнишь, когда ты впервые пришел, дурно одетый, мы решили, что ты нумеровщик из агентства? Потребовалось несколько месяцев, чтобы ты нас простил. Ты утверждал, что мы купили твое первое произведение, только чтобы извиниться. Ты и теперь так думаешь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ТРИ.
— Эта темпера причинила тебе столько хлопот. Я удивлялся, почему бы тебе не попробовать чего-нибудь другого? Я и не догадывался, что это такая сложная техника. Я бы очень хотел, чтобы ты еще раз попытался, теперь, когда твоя техника гораздо совершеннее. Что ты говоришь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ЧЕТЫРЕ.
— Джефф, положи часы!
— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять…
— Какого черта ты считаешь минуты?
— Ладно, — сказал Халсон. — Иногда они закрывают дверь и уходят. В другой раз они закрывают дверь, но остаются и шпионят за мной. Но они никогда не шпионят дольше трех минут. На всякий случай я даю им пять минут, для верности, ПЯТЬ.
Халсон зажал маленькие карманные часы в своем большом кулаке и заехал кулаком по челюсти Дереликта. Делец упал, не издав ни звука. Халсон прислонил его к стене, раздел, оделся в его одежду, сунул рисунки в портфель и закрыл его. Потом поднял долларовую бумажку и положил ее в карман. Наконец Халсон взял бутылочку совершенно безвредных чернил и выплеснул их себе на лицо.
Своими криками он заставил санитара подскочить к двери.
— Выпустите меня отсюда! — кричал Халсон, изменив голос. — Этот маньяк плеснул мне в лицо чернила. Выпустите меня!
Дверь открыли. Халсон отпихнул санитара, притворно вытирая лицо, а на самом деле размазывая чернила по всему лицу. Санитар хотел было войти внутрь, но Халсон остановил его:
— Не волнуйтесь о Халсоне. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь такое. Живо!
Санитар закрыл дверь, повернулся и побежал по коридору. Халсон подождал, пока он не скроется из виду, а потом побежал в противоположном направлении. Он шел по коридору, размазывая чернила по лицу и отплевываясь в притворном негодовании. Он прошел уже половину пути, а тревоги все еще не было. Художник прекрасно знал этот медный звон колоколов, звонивших каждую среду в полдень.
Это все игра, говорил он себе. Забавная игра. Ничего страшного. Я вновь ребенок. Сейчас я сбегаю домой к маме, а папочка прочитает мне сказку. Я опять маленький мальчик, навсегда.
Он дошел до ворот, а криков и погони все еще не было. Он пожаловался охране, подделывая подпись Джеймса Дереликта в книге посетителей. Его вымазанные чернилами пальцы так испачкали страницу, что подделка прошла незамеченной. Охранник нажал на кнопку, и ворота открылись. Халсон вышел на улицу. Он уже уходил, когда услышал звон.
Художник побежал. Остановился. Хотел идти спокойным шагом, но не мог. Шатаясь, он шел по улице, но тут раздались крики охраны. Он метнулся за угол, за другой, стараясь вырваться из бесконечного лабиринта улиц, слыша вокруг звуки машин, сирены, колоколов, крики, приказы. Он метнулся в отчаянной попытке найти убежище и кинулся в какой-то дом.
Халсон взбирался вверх по этажам. Сначала он перепрыгивал через три ступеньки, потом через две, наконец стал подниматься с трудом. Его дыхание останавливалось, он был парализован страхом. Халсон споткнулся на лестничной площадке и упал рядом с дверью. Дверь открылась. За ней стоял Злой Дух.
— Черт возьми, — воскликнул он. — Входите, старина. Я ждал вас. Не будьте столь робким.
Халсон пронзительно закричал.
— Нет, нет, нет! Не надо Strurm und Drang, [36]мой красавчик.
Господин Акила зажал Халсону рот и втащил внутрь.
— Возвращение Джеффри Халсона из круга смерти, — засмеялся он. — Dieu vous garde. [37]
Халсон вновь закричал, он пинался и кусался. Господин Акила с трудом залез в карман и вытащил зажигалку. Он сунул ее под нос Халсону, и художник сразу затих. Он даже позволил отвести себя на кушетку, где Акила вытер ему лицо и руки.
— Лучше, а? — ласково осведомился Акила. — Черт возьми. Стоит выпить.
Он наполнил из графина стакан, добавил кубик красного льда из дымящегося ведерка и сунул стакан в ладонь Халсона. Принужденный жестом Акилы, художник выпил. В голове зашумело. Он осмотрелся, тяжело дыша. Он был в роскошной приемной врача с Парк-авеню. Мебель времен королевы Анны. [38]На стенах в позолоченных рамах картины Морланды и Крома. «Они были гениями», — в изумлении понял Халсон. Потом с еще большим удивлением понял, что рассуждает нормально и связно. Его сознание прояснилось.
Он сбросил со лба тяжелую руку.
— Что случилось? — слабо спросил он. — Это что-то… Что-то вроде лихорадки. Ночной кошмар.
— Вы были больны, — ответил Акила. — Я ослабил болезнь, мой дорогой. Временно. Черт возьми! Это не подвиг. Это может любой врач. Никотиновая кислота плюс углекислота.
— Что это за место?
— Это? Мой кабинет. Прихожей нет, комната консультаций внизу, лаборатория — налево. В Бога мы веруем. [39]
— Я вас знаю, — пробормотал Халсон, — откуда-то я вас знаю. Я помню ваше лицо.
— Oui. [40]В вашей лихорадке вы только и делали, что рисовали мой портрет. Ессе homo. [41]Но у вас есть преимущество, Халсон. Где вы меня видели? Я задавал себе этот вопрос.
Акила надел сверкающий отражатель, спустил его на левый глаз и направил свет прямо в лицо Халсону.
— Теперь я спрашиваю вас. Где мы встречались?
Жмурясь от света, Халсон ответил:
— На Балу поклонников искусства… давно… до лихорадки…
— A? Si. [42]Это было полгода назад. Неудачная ночь.
— Нет. Чудесная ночь… Радость, счастье, забава… Как на школьном балу…
— Все время тянет в детство, да? — прошептал господин Акила. — Надо это отменить. Cetera desunt, [43]молодой Лохинвар. Продолжайте.
— Я был с Джуди… В эту ночь мы поняли, что любим друг друга. Мы поняли, что жизнь прекрасна. А потом мимо прошли вы и посмотрели на меня. Лишь один раз. Но это было ужасно.
Господин Акила с досадой щелкнул языком.
— Теперь я припоминаю этот случай. Я был неосторожен. Плохие новости из дома.
— Вы прошли в красном и черном… Сатана. Без маски, вы посмотрели на меня… Никогда не забуду этот взгляд… Взгляд черных глаз, напоминающих врата ада, холодное пламя ужаса… Своим взглядом вы отняли у меня все… радость, надежду, любовь, жизнь…
— Нет, нет, нет! — живо сказал господин Акила. — Давайте разберемся. Моя неосторожность была лишь толчком. Но в бездну вы упали сами. Как бы то ни было, старое пиво, это надо изменить. Мы должны вернуть вас на грешную землю. Бог мой! Ради этого я и организовал нашу встречу. Так что теперь мне надо все изменить, так? Но из ямы вы должны вылезти самостоятельно. Распутать запутанный клубок. Идемте.
Он взял Халсона за руку и повел по коридору в сверкающую белую лабораторию. Она была вся из стекла и кафеля. Множество полок с пузырьками химических реактивов, фильтры, электрические печи, банки с кислотой. В центре лаборатории находился маленький круглый подъемник, что-то вроде платформы. Господин Акила поставил на платформу стул, усадил на него Халсона, облачился в белый лабораторный халат и стал собирать аппаратуру.
— Вы, — говорил он, — один из величайших художников. И вдруг Джимми Дереликт сообщил, что вы не работаете. Черт возьми! «Мы должны вернуть его искусству», — сказал я. Солон Акила должен иметь много холстов Джеффри Халсона. Мы его вылечим. На том стоим.
— Вы врач? — спросил Халсон.
— Нет. Если позволите — волшебник. Строго говоря — колдун. Очень высокого класса. Я не занимаюсь такой чепухой, как универсальные лекарства. Только современная магия. Черная и белая магия устарели. Я убираю общий спектр и специализируюсь в основном на 15000 ангстрем.
— Вы колдун?! Нет!
— Да, да, да.
— В таком месте?
— Ага! Вы тоже угодили в эту ловушку? Это маскировка. Многие современные лаборатории, о которых думают, что они занимаются наукой, работают с магией. Parbleu! [44]Мы идем в ногу со временем, мы — маги. Наше колдовское варево не нарушает Акта о лекарственных препаратах. Знакомая стопроцентная стерильность. Завернутые в целлофан проклятия. Отец Сатана в резиновых перчатках. Спасибо лорду Лестеру, или это был Пастер? [45]Мой идол.
Колдун сделал какие-то вычисления на компьютере и продолжал болтовню.
— Figit Hora, [46]— молвил Акила — Ваша проблема, мой друг, в потере рассудка. Oui? Потеря чувства реальности из-за одного моего неосторожного взгляда. Helas! [47]Я прошу у вас прощения.
Предметом, напоминающим разметчик линий в теннисе, Акила нарисовал вокруг платформы Халсона окружность.
— Но вот в чем беда: безопасности вы ищете в детстве. Вам же надо искать ее в зрелости. Черт возьми.
С помощью сверкающих циркулей и линеек Акила рисовал окружности и пятигранники. Потом принялся взвешивать на микровесах какие-то порошки, капал в плавильный тигель различные жидкости из градуированных склянок и рассказывал:
— Множество колдунов ведут оживленную торговлю настойкой из Фонтана Молодости. Да. Молодости вообще много, и фонтанов тоже. Но это не для вас. Молодость не для художников. Для вас лекарство — возраст. Мы должны сделать вас старше.
— Нет, — запротестовал Халсон. — Нет. Молодость — это искусство. Молодость — это мечта. Молодость — это блаженство.
— Для некоторых, да, для всех — нет. И не для вас. Вы прокляты, мой мальчик. Жажда власти. Тяга к сексу. Бегство от реальности. Страсть к мщению. О да, отец Фрейд [48]тоже мой идол. Мы покончим с прошлым за ничтожную цену.
— И какова цена?
— Увидите, когда мы закончим.
Господин Акила разместил жидкости и порошки вокруг беспомощного художника в плавильных тиглях и чашках Петри. Он подготовил запал и собрал цепь от окружности до электротаймера, который тщательно отрегулировал. Он подошел к полке, где стояли бутылочки с серой, взял маленькую склянку под номером 5 271 009, наполнил шприц и сделал Халсону инъекцию.
— Мы начинаем, — произнес Акила, — очищение ваших снов. Voila! [49]
Он пустил таймер и стал расхаживать перед полками. Наступило молчание. Неожиданно заиграла музыка, и записанный на пленку голос начал непереносимое песнопение. И сразу же окружающие Халсона порошки и жидкости вспыхнули ярким пламенем. Он засыпал от музыки и дыма. Мир беспорядочно вращался вокруг него.
К Халсону прибежал председатель Объединенных наций. Это был высокий, худощавый человек, веселый, но грубоватый. Он размахивал руками.
— Господин Халсон! Господин Халсон! — кричал он. — Где вы были, мой сладкий? Черт возьми! Hoc tempore. [50]Вы знаете, что случилось?
— Нет, — ответил Халсон. — А что случилось?
— После вашего спасения из сумасшедшего дома… водородные бомбы. Двухчасовая война. Все кончено. Hora fugit. Утеряна способность к деторождению.
— Что?!
— Жесткая радиация, господин Халсон, уничтожила способность к деторождению. Черт возьми. Вы единственный мужчина, сохранивший свою потенцию. Нет сомнений в загадочной мутации в вашем роду, благодаря чему вы отличаетесь от других. Черт возьми!
— Нет.
— Oui. Вы ответственны за население мира. Мы сняли вам апартаменты в Одене. Там три спальни, мой родной. Три. Первого класса.
— Да это моя мечта!
Его поездка в Оден была триумфальной. Он был увешан гирляндами цветов, ему пели серенады, ему аплодировали. Восторженные женщины выпрашивали его внимание. В своих апартаментах Халсон вдоволь ел и пил. Раболепно вышел высокий и худощавый мужчина. Он был весел, но резок. С собой он принес список.
— Я Мировой Сводник, господин Халсон, — сообщил он. Черт возьми. 5 271 009 женщин требуют вашего внимания. Красота каждой гарантирована. Начинайте с номера один и дальше.
— Значит, начинаем с рыжей, — заявил Халсон.
Привели рыжеволосую девушку. Она была по-мальчишески стройной, с маленькой твердой грудью. Следующая была широка в кости. Пятая напоминала Юнону, [51]а ее груди были похожи на африканские груши. Десятая воскрешала в памяти женщин Рембрандта. [52]Двадцатая была очень гибкой. Тридцатая — юношески стройной, с небольшими твердыми грудями.
— Кажется, мы уже встречались? — спросил Халсон.
— Нет, — ответила она.
Следующая была широка в кости.
— Знакомое тело, — произнес Халсон.
— Да нет же, — было ответом.
Пятидесятая напоминала Юнону с грудями, как африканские груши.
— Мы знакомы? — спросил Халсон.
— Нет.
Вошел Мировой Сводник с настойкой для поддержания сил.
— Никогда не пользовался этим, — заявил Халсон.
— Черт возьми! — воскликнул Сводник. — Да вы исполин. Слон. Неудивительно, что вы возлюбленный Адам. Теперь понятно, почему они рыдают от любви к вам.
И он сам выпил настойку.
— Вы заметили, что все они одинаковы? — пожаловался Халсон.
— Нет! Они совсем не похожи. Parbleu! Это оскорбление моей службы.
— О, они, конечно, отличаются одна от другой, но типы повторяются.
— Да! Такова жизнь, мой друг. Как известно, жизнь циклична. Разве вы, художник, этого не замечали?
— Я не предполагал, что это относится и к любви.
— Ко всему. Wahrheit und Dichtung. [53]
— Это вы там говорили, будто они рыдают?
— Oui. Они рыдают.
— Почему?
— Страсть к вам. Черт возьми.
Халсон задумался о по-мальчишечьи стройных, ширококостных, похожих на Юнон, на женщин Рембрандта, гибких, рыжеволосых, блондинках, брюнетках, белых, черных и коричневых женщинах.
— Я не заметил ничего подобного, — произнес он.
— Так посмотрите сегодня, отец мира. Начнем?
И правда, раньше Халсон не замечал, что все эти женщины льют по нему слезы. Он был польщен, но слегка расстроен.
— Почему бы вам не улыбнуться? — произнес он.
— Вот видите! Давайте!
— И все-таки я не покажу его вам. По личным причинам, господин Акила.
— Himmel Herr Gott! [22]Pourquoi? [23]Картина заказана?
— Н-н-нет, сэр. Дело не во мне. Дело в вас.
— Да? Черт возьми! Объяснитесь.
— В любом случае это нельзя продать, господин Акила. Это невозможно продать.
— Да? Почему? Говори, тухлая рыба с картошкой!
— Не могу.
— Zut alors! [24]Мне надо выворачивать вам руки, Джимми? Показать вы не можете. Продать — тоже. И это мне, испытывающему потребность в Джеффри Халсоне. Моем любимце. Черт возьми. Покажите Халсона или sic transit gloria mundi. [25]Слышите, Джимми?
После некоторого колебания Дереликт пожал плечами.
— Хорошо, я покажу.
Он повел Акилу мимо ящиков с фарфором и серебром, мимо покрытых лаком сияющих бронзовых доспехов в галерею запасника, где на серых стенах висели картины, светящиеся под яркими лампами. Дереликт открыл выдвижной ящик и взял конверт из манильской бумаги. На конверте красовалась надпись «Институт Вавилона». Из конверта Дереликт вытащил долларовую банкноту и протянул ее Акиле.
— Последнее произведение Джеффри Халсона, — произнес он. Поверх портрета Джорджа Вашингтона умелая рука с помощью тонкого пера и черных чернил нарисовала на долларовой бумажке другое лицо. Это изображенное на фоне ада лицо, злобное и внушающее отвращение, было точным портретом господина Акилы.
— Черт возьми, — произнес Акила.
— Видите? Я не хотел оскорбить вас.
— Теперь я должен им завладеть, мой мальчик, — господин Акила был очарован портретом. — Это случайность или он так и замышлял? Он меня знает? Ergo sum. [26]
— Я не знаю, господин Акила. Но в любом случае, я не могу продать этот рисунок. Ведь это свидетельство преступления… порча валюты Соединенных Штатов. Надо это уничтожить.
— Никогда! — господин Акила схватил рисунок, будто боялся, что Дереликт немедленно разведет огонь. — Никогда, Джимми. Черт возьми, почему он рисует на деньгах? Мой портрет, pfui. [27]Преступная дискредитация, да ладно. Но деньги? Расточительство. Goci causa. [28]
— Он сумасшедший, господин Акила.
— Нет! Серьезно? Сумасшедший? — Акила был шокирован.
— Конечно, это очень печально. Он тратит время, рисуя на деньгах.
— Черт возьми, mon ami. [29]Кто дает ему деньги?
— Я, господин Акила. И его друзья. Когда мы навещаем его, он клянчит деньги для рисования.
— Боже! Почему же вы не дадите ему бумаги, товарищ моих прежних дней?
Дереликт печально улыбнулся.
— Мы пытались. Но и когда мы давали Джеффу бумагу, он рисовал на деньгах.
— Himmel Herr Gott! Мой любимый художник! Помешанный! Eh bieh. [30]Так, во имя ада, как мне купить его картину?
— Это невозможно, господин Акила. Боюсь, уже никто не купит картины Халсона. Он безнадежен.
— Как же он съехал с катушки, Джимми?
— Это называется бегство от действительности. Все дело в его успехе.
— Да? Докажите.
— Сейчас. Он еще молод, ему чуть больше тридцати, совсем незрелый. Придя к успеху, он оказался неподготовленным к нему. Он не был готов к ответственности за свою жизнь и карьеру. Так мне заявил доктор. Вот он и сбежал в детство.
— Да? И рисует на деньгах?
— Это символ бегства в детство. Он слишком молод, чтобы знать ценность деньгам.
— Да? Ладно. Ja. [31]Очень проницательно. А мой портрет?
— Этого я не могу объяснить, господин Акила, разве что вы встречались в прошлом, и он вас вспомнил.
— Гм-м-м. Возможно. Так. Знаете что? Я разочарован. Я никогда не забываю. У меня случались разочарования. Как! Больше ни одного Халсона? Merde! [32]Мой лозунг. Надо что-то сделать С Джеффри Халсоном. Я не намерен разочаровываться в будущем.
Господин Солон Акила многозначительно кивнул, вытащил сигарету, зажигалку, помолчал, углубившись в свои мысли. После долгой паузы он еще раз кивнул, на этот раз приняв решение, и сделал странную вещь. Он положил зажигалку в карман, достал другую, быстро осмотрелся и неожиданно зажег ее под носом господина Дереликта.
Тот не прореагировал. Он замер. Господин Акила осторожно положил горящую зажигалку на полочку перед торговцем произведениями искусств, который стоял не двигаясь. Оранжевое пламя мерцало в его остекленевших глазах.
Акила бросился из запасника в магазин, перерыл там все и нашел редкий китайский хрустальный шар. Он вытащил его из ящика, прижал к сердцу, а потом вглядывался в него. Он что-то бормотал. Кивал. Положил шар на место, подошел к столику кассира, взял блокнот, карандаш и стал что-то писать символами, не имеющими ничего общего с каким-либо языком Земли. Опять кивнул, вырвал листок бумаги и вытащил свой бумажник.
Из бумажника он взял долларовую банкноту. Положил ее на стеклянную конторку, вытащил из кармана набор авторучек, выбрал одну и повернул. Осторожно прикрыв глаза, он дал одной капле с кончика пера упасть на банкноту. Последовала ослепительная вспышка света, потом дребезжащий, постепенно стихающий звук.
Господин Акила положил ручки обратно в карман, осторожно, за уголок поднял доллар и побежал назад в галерею, где торговец все еще стоял, уставившись неподвижным взором на оранжевое пламя. Акила помахал банкнотой перед потухшими глазами Дереликта.
— Слушай, почтенный, — прошептал Акила. — Сегодня в полдень ты посетишь Джеффри Халсона. Когда он будет просить материал для рисования, дашь ему этот доллар. Да? Черт возьми!
Он вытащил из кармана Дереликта бумажник, вложил туда доллар и вернул бумажник на место.
— Ты посетишь его, — продолжал Акила, — по следующей причине: тебя вдохновил Ie Diable Boiteux. [33]Nolens volens. [34]Хромой Бес одарил тебя планом исцеления Джеффри Халсона. Черт возьми. Ты покажешь ему его старые произведения великого искусства, это вернет ему рассудок. Память — мать всему. Himmel Herr Gott! Слышишь? Ты сделаешь это. Теперь иди, и к черту остающихся.
Господин Акила взял горящую зажигалку, затем сигарету и дал пламени потухнуть. Одновременно он продолжал говорить:
— Нет, моя святая святых! Джеффри Халсон слишком великий художник, чтобы томиться в сумасшедшем доме. Он должен вернуться в мир. Он должен вернуться ко мне. Я не желаю разочаровываться. Ясно, Джимми? Не желаю!
— Кажется, у меня есть надежда, господин Акила, — произнес Джеймс Дереликт. — Пока вы говорили, со мной что-то произошло… способ вернуть Джеффу рассудок. Я попытаюсь сегодня днем.
Рисуя поверх портрета Джорджа Вашингтона лицо Далекого Злого Духа, Джеффри Халсон одновременно диктовал в никуда свою биографию.
— Как Челлини, [35]— объявил он. — Вместе рисование и литература. Рука об руку, хотя все искусство — едино. Святые братья, рядом друг с другом. Чудесно. Начинаю. Я родился. Я мертв. Маленький хочет доллар…
Он поднялся с обитого войлоком пола и в ярости бегал между обитыми стенами, представляя гнев, как темно-фиолетовую ведьму, сражающуюся с бледно-лиловой, благодаря волшебству его живописной манеры, контрастам, умелому смешению красок и украденному Далеким Злым Духом гению Джеффри Халсона.
— Попробуем еще раз, — пробормотал он. — Затемним светлое пятно.
Он бросился на пол, схватил рисовальное перо, которым нельзя было заколоться, окунул его в чернила, которыми нельзя было отравиться, и повернулся к отвратительному лику Далекого Злого Духа, занявшему на долларе место первого президента США.
— Я родился, — диктовал он в пространство, в то время как его руки творили дьявольскую красоту. — Я жил в мире. У меня была надежда. Искусство. Был мир. Мама. Папа. Можно водички? О-о-о! Потом большой страшный человек посмотрел на меня, ужасный взгляд… Маленький боится. Мама! Маленький хочет рисовать картиночки на красивеньких листочках для мамочки и папочки. Смотри, мама. Маленький сделал портретик плохого человека, который напугал маленького черным взглядом черных глаз, как дыры ада, как холодное пламя ужаса, как злой дух из далеких страхов. Кто там?!
Отворачивались болты, на которые запиралась дверь. Пока она открывалась, Халсон забился в угол и съежился, голый и несчастный, ожидая Злого Духа. Но вошли только врач в белом халате и незнакомый мужчина в черном костюме, черной фетровой шляпе с черным портфелем, украшенным инициалами Д.Д. из массивных золотых готических букв.
— Ну, Джеффри? — мягко начал врач.
— Доллар? — жалобно скулил Халсон. — Можно маленькому доллар?
— Я привел твоего старого друга, Джеффри. Ты помнишь господина Дереликта?
— Доллар, — хныкал Халсон. — Маленький хочет доллар.
— А что со старым, Джеффри? Ты еще не закончил его, так?
Халсон хотел сесть на доллар, чтобы спрятать, но врач оказался проворнее. Он схватил банкноту и стал рассматривать вместе с незнакомцем.
— Замечательно, как и все остальные, — отметил Дереликт. — Даже еще лучше. Какой талант гибнет.
Халсон заплакал.
— Маленький хочет доллар, — жаловался он.
Незнакомец открыл бумажник, вытащил долларовую бумажку и передал Халсону. Как только тот коснулся банкноты, он услышал, что она поет, и хотел было тоже запеть, но песня была с секретом, и пришлось слушать.
Это был чудесный доллар: гладкий, но не слишком новый, со слабо стертой поверхностью, которая чудесно впитывала чернила. Джордж Вашингтон выглядел смиренным и немного укоризненным. Он был много старше своих лет на этом долларе под серийным номером 5 271 009.
Пока Халсон жался к полу и макал в чернила перо, как ему велел доллар, врач беседовал с Дереликтом,
— Вряд ли я имею право оставлять вас здесь одного, господин Дереликт.
— Это необходимо, доктор. Джеффри очень стеснителен. Он мог обсуждать свои произведения только наедине со мной.
— Сколько времени вам понадобится?
— Дайте мне час.
— Не знаю, правильно ли это.
— Но это же не причинит вреда.
— Надеюсь. Хорошо, господин Дереликт. Когда решите уходить, позовете санитара.
Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт по-дружески положил руку на плечо Халсона. Халсон посмотрел на него, хитро усмехаясь, и стал ждать, когда завернут дверные болты. Наконец он услышал этот звук — последний гвоздь, забивающий гроб.
— Джефф, я принес кое-что из твоих работ, — заговорил Дереликт, чей голос Халсон смутно помнил. — Я думал, тебе приятно будет посмотреть.
— У вас есть часы? — поинтересовался художник.
Сдерживая удивление, вызванное нормальным тоном Халсона, торговец вытащил нормальные часы и показал.
— Одолжите на минутку.
Дереликт отстегнул цепочку и отдал часы. Халсон осторожно взял их и произнес:
— Чудесно. Валяйте со своими картинками.
— Джефф! — воскликнул Дереликт. — Это опять ты, да? Ты всегда так…
— Тридцать, — перебил Халсон. — Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ОДИН.
— Нет, не то, — пробормотал делец. — Мне только показалось… А, ладно.
Он открыл портфель и вытащил рисунки.
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ДВА.
— Это одна из твоих ранних работ, Джефф. Помнишь, когда ты впервые пришел, дурно одетый, мы решили, что ты нумеровщик из агентства? Потребовалось несколько месяцев, чтобы ты нас простил. Ты утверждал, что мы купили твое первое произведение, только чтобы извиниться. Ты и теперь так думаешь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ТРИ.
— Эта темпера причинила тебе столько хлопот. Я удивлялся, почему бы тебе не попробовать чего-нибудь другого? Я и не догадывался, что это такая сложная техника. Я бы очень хотел, чтобы ты еще раз попытался, теперь, когда твоя техника гораздо совершеннее. Что ты говоришь?
— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ЧЕТЫРЕ.
— Джефф, положи часы!
— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять…
— Какого черта ты считаешь минуты?
— Ладно, — сказал Халсон. — Иногда они закрывают дверь и уходят. В другой раз они закрывают дверь, но остаются и шпионят за мной. Но они никогда не шпионят дольше трех минут. На всякий случай я даю им пять минут, для верности, ПЯТЬ.
Халсон зажал маленькие карманные часы в своем большом кулаке и заехал кулаком по челюсти Дереликта. Делец упал, не издав ни звука. Халсон прислонил его к стене, раздел, оделся в его одежду, сунул рисунки в портфель и закрыл его. Потом поднял долларовую бумажку и положил ее в карман. Наконец Халсон взял бутылочку совершенно безвредных чернил и выплеснул их себе на лицо.
Своими криками он заставил санитара подскочить к двери.
— Выпустите меня отсюда! — кричал Халсон, изменив голос. — Этот маньяк плеснул мне в лицо чернила. Выпустите меня!
Дверь открыли. Халсон отпихнул санитара, притворно вытирая лицо, а на самом деле размазывая чернила по всему лицу. Санитар хотел было войти внутрь, но Халсон остановил его:
— Не волнуйтесь о Халсоне. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь такое. Живо!
Санитар закрыл дверь, повернулся и побежал по коридору. Халсон подождал, пока он не скроется из виду, а потом побежал в противоположном направлении. Он шел по коридору, размазывая чернила по лицу и отплевываясь в притворном негодовании. Он прошел уже половину пути, а тревоги все еще не было. Художник прекрасно знал этот медный звон колоколов, звонивших каждую среду в полдень.
Это все игра, говорил он себе. Забавная игра. Ничего страшного. Я вновь ребенок. Сейчас я сбегаю домой к маме, а папочка прочитает мне сказку. Я опять маленький мальчик, навсегда.
Он дошел до ворот, а криков и погони все еще не было. Он пожаловался охране, подделывая подпись Джеймса Дереликта в книге посетителей. Его вымазанные чернилами пальцы так испачкали страницу, что подделка прошла незамеченной. Охранник нажал на кнопку, и ворота открылись. Халсон вышел на улицу. Он уже уходил, когда услышал звон.
Художник побежал. Остановился. Хотел идти спокойным шагом, но не мог. Шатаясь, он шел по улице, но тут раздались крики охраны. Он метнулся за угол, за другой, стараясь вырваться из бесконечного лабиринта улиц, слыша вокруг звуки машин, сирены, колоколов, крики, приказы. Он метнулся в отчаянной попытке найти убежище и кинулся в какой-то дом.
Халсон взбирался вверх по этажам. Сначала он перепрыгивал через три ступеньки, потом через две, наконец стал подниматься с трудом. Его дыхание останавливалось, он был парализован страхом. Халсон споткнулся на лестничной площадке и упал рядом с дверью. Дверь открылась. За ней стоял Злой Дух.
— Черт возьми, — воскликнул он. — Входите, старина. Я ждал вас. Не будьте столь робким.
Халсон пронзительно закричал.
— Нет, нет, нет! Не надо Strurm und Drang, [36]мой красавчик.
Господин Акила зажал Халсону рот и втащил внутрь.
— Возвращение Джеффри Халсона из круга смерти, — засмеялся он. — Dieu vous garde. [37]
Халсон вновь закричал, он пинался и кусался. Господин Акила с трудом залез в карман и вытащил зажигалку. Он сунул ее под нос Халсону, и художник сразу затих. Он даже позволил отвести себя на кушетку, где Акила вытер ему лицо и руки.
— Лучше, а? — ласково осведомился Акила. — Черт возьми. Стоит выпить.
Он наполнил из графина стакан, добавил кубик красного льда из дымящегося ведерка и сунул стакан в ладонь Халсона. Принужденный жестом Акилы, художник выпил. В голове зашумело. Он осмотрелся, тяжело дыша. Он был в роскошной приемной врача с Парк-авеню. Мебель времен королевы Анны. [38]На стенах в позолоченных рамах картины Морланды и Крома. «Они были гениями», — в изумлении понял Халсон. Потом с еще большим удивлением понял, что рассуждает нормально и связно. Его сознание прояснилось.
Он сбросил со лба тяжелую руку.
— Что случилось? — слабо спросил он. — Это что-то… Что-то вроде лихорадки. Ночной кошмар.
— Вы были больны, — ответил Акила. — Я ослабил болезнь, мой дорогой. Временно. Черт возьми! Это не подвиг. Это может любой врач. Никотиновая кислота плюс углекислота.
— Что это за место?
— Это? Мой кабинет. Прихожей нет, комната консультаций внизу, лаборатория — налево. В Бога мы веруем. [39]
— Я вас знаю, — пробормотал Халсон, — откуда-то я вас знаю. Я помню ваше лицо.
— Oui. [40]В вашей лихорадке вы только и делали, что рисовали мой портрет. Ессе homo. [41]Но у вас есть преимущество, Халсон. Где вы меня видели? Я задавал себе этот вопрос.
Акила надел сверкающий отражатель, спустил его на левый глаз и направил свет прямо в лицо Халсону.
— Теперь я спрашиваю вас. Где мы встречались?
Жмурясь от света, Халсон ответил:
— На Балу поклонников искусства… давно… до лихорадки…
— A? Si. [42]Это было полгода назад. Неудачная ночь.
— Нет. Чудесная ночь… Радость, счастье, забава… Как на школьном балу…
— Все время тянет в детство, да? — прошептал господин Акила. — Надо это отменить. Cetera desunt, [43]молодой Лохинвар. Продолжайте.
— Я был с Джуди… В эту ночь мы поняли, что любим друг друга. Мы поняли, что жизнь прекрасна. А потом мимо прошли вы и посмотрели на меня. Лишь один раз. Но это было ужасно.
Господин Акила с досадой щелкнул языком.
— Теперь я припоминаю этот случай. Я был неосторожен. Плохие новости из дома.
— Вы прошли в красном и черном… Сатана. Без маски, вы посмотрели на меня… Никогда не забуду этот взгляд… Взгляд черных глаз, напоминающих врата ада, холодное пламя ужаса… Своим взглядом вы отняли у меня все… радость, надежду, любовь, жизнь…
— Нет, нет, нет! — живо сказал господин Акила. — Давайте разберемся. Моя неосторожность была лишь толчком. Но в бездну вы упали сами. Как бы то ни было, старое пиво, это надо изменить. Мы должны вернуть вас на грешную землю. Бог мой! Ради этого я и организовал нашу встречу. Так что теперь мне надо все изменить, так? Но из ямы вы должны вылезти самостоятельно. Распутать запутанный клубок. Идемте.
Он взял Халсона за руку и повел по коридору в сверкающую белую лабораторию. Она была вся из стекла и кафеля. Множество полок с пузырьками химических реактивов, фильтры, электрические печи, банки с кислотой. В центре лаборатории находился маленький круглый подъемник, что-то вроде платформы. Господин Акила поставил на платформу стул, усадил на него Халсона, облачился в белый лабораторный халат и стал собирать аппаратуру.
— Вы, — говорил он, — один из величайших художников. И вдруг Джимми Дереликт сообщил, что вы не работаете. Черт возьми! «Мы должны вернуть его искусству», — сказал я. Солон Акила должен иметь много холстов Джеффри Халсона. Мы его вылечим. На том стоим.
— Вы врач? — спросил Халсон.
— Нет. Если позволите — волшебник. Строго говоря — колдун. Очень высокого класса. Я не занимаюсь такой чепухой, как универсальные лекарства. Только современная магия. Черная и белая магия устарели. Я убираю общий спектр и специализируюсь в основном на 15000 ангстрем.
— Вы колдун?! Нет!
— Да, да, да.
— В таком месте?
— Ага! Вы тоже угодили в эту ловушку? Это маскировка. Многие современные лаборатории, о которых думают, что они занимаются наукой, работают с магией. Parbleu! [44]Мы идем в ногу со временем, мы — маги. Наше колдовское варево не нарушает Акта о лекарственных препаратах. Знакомая стопроцентная стерильность. Завернутые в целлофан проклятия. Отец Сатана в резиновых перчатках. Спасибо лорду Лестеру, или это был Пастер? [45]Мой идол.
Колдун сделал какие-то вычисления на компьютере и продолжал болтовню.
— Figit Hora, [46]— молвил Акила — Ваша проблема, мой друг, в потере рассудка. Oui? Потеря чувства реальности из-за одного моего неосторожного взгляда. Helas! [47]Я прошу у вас прощения.
Предметом, напоминающим разметчик линий в теннисе, Акила нарисовал вокруг платформы Халсона окружность.
С помощью сверкающих циркулей и линеек Акила рисовал окружности и пятигранники. Потом принялся взвешивать на микровесах какие-то порошки, капал в плавильный тигель различные жидкости из градуированных склянок и рассказывал:
— Множество колдунов ведут оживленную торговлю настойкой из Фонтана Молодости. Да. Молодости вообще много, и фонтанов тоже. Но это не для вас. Молодость не для художников. Для вас лекарство — возраст. Мы должны сделать вас старше.
— Нет, — запротестовал Халсон. — Нет. Молодость — это искусство. Молодость — это мечта. Молодость — это блаженство.
— Для некоторых, да, для всех — нет. И не для вас. Вы прокляты, мой мальчик. Жажда власти. Тяга к сексу. Бегство от реальности. Страсть к мщению. О да, отец Фрейд [48]тоже мой идол. Мы покончим с прошлым за ничтожную цену.
— И какова цена?
— Увидите, когда мы закончим.
Господин Акила разместил жидкости и порошки вокруг беспомощного художника в плавильных тиглях и чашках Петри. Он подготовил запал и собрал цепь от окружности до электротаймера, который тщательно отрегулировал. Он подошел к полке, где стояли бутылочки с серой, взял маленькую склянку под номером 5 271 009, наполнил шприц и сделал Халсону инъекцию.
— Мы начинаем, — произнес Акила, — очищение ваших снов. Voila! [49]
Он пустил таймер и стал расхаживать перед полками. Наступило молчание. Неожиданно заиграла музыка, и записанный на пленку голос начал непереносимое песнопение. И сразу же окружающие Халсона порошки и жидкости вспыхнули ярким пламенем. Он засыпал от музыки и дыма. Мир беспорядочно вращался вокруг него.
К Халсону прибежал председатель Объединенных наций. Это был высокий, худощавый человек, веселый, но грубоватый. Он размахивал руками.
— Господин Халсон! Господин Халсон! — кричал он. — Где вы были, мой сладкий? Черт возьми! Hoc tempore. [50]Вы знаете, что случилось?
— Нет, — ответил Халсон. — А что случилось?
— После вашего спасения из сумасшедшего дома… водородные бомбы. Двухчасовая война. Все кончено. Hora fugit. Утеряна способность к деторождению.
— Что?!
— Жесткая радиация, господин Халсон, уничтожила способность к деторождению. Черт возьми. Вы единственный мужчина, сохранивший свою потенцию. Нет сомнений в загадочной мутации в вашем роду, благодаря чему вы отличаетесь от других. Черт возьми!
— Нет.
— Oui. Вы ответственны за население мира. Мы сняли вам апартаменты в Одене. Там три спальни, мой родной. Три. Первого класса.
— Да это моя мечта!
Его поездка в Оден была триумфальной. Он был увешан гирляндами цветов, ему пели серенады, ему аплодировали. Восторженные женщины выпрашивали его внимание. В своих апартаментах Халсон вдоволь ел и пил. Раболепно вышел высокий и худощавый мужчина. Он был весел, но резок. С собой он принес список.
— Я Мировой Сводник, господин Халсон, — сообщил он. Черт возьми. 5 271 009 женщин требуют вашего внимания. Красота каждой гарантирована. Начинайте с номера один и дальше.
— Значит, начинаем с рыжей, — заявил Халсон.
Привели рыжеволосую девушку. Она была по-мальчишески стройной, с маленькой твердой грудью. Следующая была широка в кости. Пятая напоминала Юнону, [51]а ее груди были похожи на африканские груши. Десятая воскрешала в памяти женщин Рембрандта. [52]Двадцатая была очень гибкой. Тридцатая — юношески стройной, с небольшими твердыми грудями.
— Кажется, мы уже встречались? — спросил Халсон.
— Нет, — ответила она.
Следующая была широка в кости.
— Знакомое тело, — произнес Халсон.
— Да нет же, — было ответом.
Пятидесятая напоминала Юнону с грудями, как африканские груши.
— Мы знакомы? — спросил Халсон.
— Нет.
Вошел Мировой Сводник с настойкой для поддержания сил.
— Никогда не пользовался этим, — заявил Халсон.
— Черт возьми! — воскликнул Сводник. — Да вы исполин. Слон. Неудивительно, что вы возлюбленный Адам. Теперь понятно, почему они рыдают от любви к вам.
И он сам выпил настойку.
— Вы заметили, что все они одинаковы? — пожаловался Халсон.
— Нет! Они совсем не похожи. Parbleu! Это оскорбление моей службы.
— О, они, конечно, отличаются одна от другой, но типы повторяются.
— Да! Такова жизнь, мой друг. Как известно, жизнь циклична. Разве вы, художник, этого не замечали?
— Я не предполагал, что это относится и к любви.
— Ко всему. Wahrheit und Dichtung. [53]
— Это вы там говорили, будто они рыдают?
— Oui. Они рыдают.
— Почему?
— Страсть к вам. Черт возьми.
Халсон задумался о по-мальчишечьи стройных, ширококостных, похожих на Юнон, на женщин Рембрандта, гибких, рыжеволосых, блондинках, брюнетках, белых, черных и коричневых женщинах.
— Я не заметил ничего подобного, — произнес он.
— Так посмотрите сегодня, отец мира. Начнем?
И правда, раньше Халсон не замечал, что все эти женщины льют по нему слезы. Он был польщен, но слегка расстроен.
— Почему бы вам не улыбнуться? — произнес он.