Миниатюрный халатик был разложен в ногах постели, пара шлепанцев лежала на полу. Фримэн спустился с постели и надел их на ноги, с трудом сохраняя равновесие. Дверь была закрыта, и он, пододвинув стул и встав на него, повернул ручку, обхватив ее своими крохотными пальчиками.
   На лестничной площадке он остановился, внимательно прислушиваясь. Элизабет была на кухне; она что-то бормотала про себя. Преодолевая с каждым шажком по одной ступеньке, Фримэн двинулся вниз по лестнице, наблюдая за женой сквозь прутья перил; Склонившись над плитой — ее широкая спина закрывала собой машину, — она подогревала молочную кашу. Фримэн дождался, когда она отвернулась к раковине, и, перебежав через холл в гостиную, выскочил во дворик через французское окно.
   Толстые подошвы ковровых шлепанцев заглушали его шаги, и он припустился бегом, как только достиг укрытия — садика перед фасадом дома. Калитка оказалась слишком неподатлива, к пока он возился с запором, какая-то женщина средних лет остановилась подле него, неодобрительно поглядывая на окна дома.
   Фримэн притворился, что возвращается обратно в дом, надеясь на то, что Элизабет еще не обнаружила пропажи. Когда женщина ушла, он открыл калитку и побежал по улице в сторону торгового центра.
   Он очутился в огромном мире. Трехэтажные дома маячили над ним, словно стены каньона, конец улицы всего в сотне ярдов от него скрывался за горизонтом. Камни тротуара казались огромными и неровными, высокие платаны упирались в небо. С ним поравнялся автомобиль, между колесами которого были широкие просветы; автомобиль притормозил, постоял и проехал дальше.
   Фримэн не отошел и пятидесяти ярдов от угла, когда споткнулся о камень и был вынужден остановиться. Переводя дыхание, он прислонился к стволу дерева; его ноги явно устали.
   Фримэн услышал, как открылась калитка, и через плечо увидел Элизабет: она оглядывала улицу. Он быстро спрятался за дерево, подождал, пока она не вернется в дом, а затем снова пустился в путь.
   Неожиданно, словно опустившись с неба, чья-то мощная рука приподняла его с тротуара. Широко разинув рот от удивления, он смотрел в лицо мистеру Симондсону — своему управляющему банком.
   — Раненько вы гуляете, молодой человек, — сказал Симондсон. Он опустил Фримэна на землю, крепко держа его за руку. Автомобиль Симондсона был припаркован в ближайшей подъездной аллее. Не выключив двигатель, он повел Фримэна по улице. Давай подумаем, где же ты живешь?
   Фримэн попытался вырваться, отчаянно стараясь высвободить свою руку, но Симондсон почти не обратил на это внимания. Элизабет в переднике вышла из калитки и поспешила к ним. Фримэн попытался спрятаться за ноги Симондсона, но почувствовал, как сильные руки управляющего банком приподняли его и вручили Элизабет. Она крепко схватила его — его голова торчала над ее широким плечом, — потом, поблагодарив Симондсона, унесла его в дом.
   Когда они шли по дорожке, Фримэн обмяк у нее на руках он не хотел больше жить. В детской он стал ждать мгновения, когда его ноги коснутся постели, чтобы быстро юркнуть под одеяло, но Элизабет осторожно опустила его на пол, и он обнаружил, что очутился в манеже. Он неуверенно держался за поручни, в то время как Элизабет, нагнувшись, оправляла на нем рубашечку. Затем, к облегчению Фримэна, она ушла.
   Минут пять Фримэн робко держался за ограждение, переводя дух, и тут до его сознания стала постепенно доходить мысль, которой он так смутно опасался вот уже несколько дней — повинуясь какому-то необъяснимому ходу своей логики, Элизабет отождествляет его с младенцем в своей утробе! Не выказывая удивления по поводу трансформации Фримэна в трехгодовалого ребенка, его жена тем самым подтверждает факт, что воспринимает происходящее, как явление, сопутствующее ее собственной беременности. В своем сознании она уже материализовала ребенка, которого еще носила. По мере того, как Фримэн уменьшался в размере, равномерно, как в зеркале отражая рост ее ребенка, ее глаза словно отыскали какой-то общий для них обоих фокус — и все, что она видела, было образом ее ребенка.
   Все еще раздумывая над способами осуществления побега, Фримэн обнаружил, что уже не в состоянии выбраться из манежа. Легкие деревянные стойки были слишком крепкими, и он не мог сломать их своими ручонками, и вся клетка была слишком тяжелой для того, чтобы приподнять ее. Обессилев, он присел на пол и стал нервно играть с большим разноцветным мячом.
   Теперь он догадался, что вместо того, чтобы избегать Элизабет и скрывать свою трансформацию, он должен привлечь ее внимание и заставить признать его истинную личность.
   Поднявшись на ноги, он стал раскачивать манеж из стороны в сторону, в конце концов развернув его таким образом, что острый угол застучал по стене.
   Элизабет появилась из своей спальни.
   — Ну, малыш, к чему весь этот шум? — спросила она улыбнувшись. — Не хочешь ли ты пирожного?
   Она стала на колени подле манежа, и ее лицо оказалось всего в нескольких дюймах от лица Фримэна.
   Собрав все мужество, Фримэн смотрел прямо на нее, изучая эти большие, немигающие глаза. Он взял пирожное, прочистил горло и сказал, тщательно выговаривая слова:
   — Я н во бенок.
   Элизабет взъерошила его длинные белокурые волосы.
   — Правда? Какой ужас!
   Фримэн затопал нйжками, затем скривил губы.
   — Я н во бенок, — закричал он. — Я во уж.
   Посмеиваясь про себя, Элизабет принялась освобождать от вещей шкафчик рядом с постелью. Покуда Фримэн пререкался с ней, тщетно стараясь четко выговаривать звуки, она вынула его смокинг и пальто, затем освободила комод, собрала вместе его рубашки, носки и сунула куда-то, завернув в простыню.
   Расправившись с его вещами, она вернулась и разобрала постель, придвинув к стене вплотную, а на ее место поставила детскую кроватку.
   Вцепившись в поручни манежа, ошарашенный Фримэн наблюдал, как последние останки его прежнего существования уносились куда-то вниз.
   — Лизабе оги ме, я…!
   Затем он сдался, пошарил по полу в поисках чего-либо пишущего. Собрав воедино все свои силы, он качнул манеж к стене и, пользуясь слюной, обильно бежавшей у него изо рта, большими буквами написал:
   «Элизабет! Помоги мне. Я не ребенок!»
   Стуча по полу кулачками, он наконец привлек внимание Элизабет, но, когда указал на стену, знаки уже высохли. Рыдая от бессилия, Фримэн проковылял по клетке к стене и принялся воспроизводить послание. Прежде чем ему удалось завершить создание двух или трех букв, Элизабет обхватила его рукой за талию и вынула из манежа.
   Единственное кресло стояло во главе стола в столовой, а рядом был высокий стул. Все еще пытаясь составить членораздельное предложение, Фримэн почувствовал, как его вставили в стул, посадили и повязали шею большим слюнявчиком.
   Во время еды он пристально наблюдал за Элизабет, надеясь отыскать в ее лице следы хотя бы мимолетного понимания того, что двухгодовалый ребенок, сидевший перед ней, был ее мужем. Фримэн дурачился с пищей, пытаясь состряпать на подносе вокруг тарелки какое-нибудь грубое послание, но когда указал жене на эти пятна, она лишь всплеснула руками и насухо вытерла поднос. Выбившись из сил, Фримэн позволил унести себя наверх и лежал теперь в кроватке под крошечными одеяльцами, прихваченный ремешками.
   Время было против него. Теперь он спал большую часть дня. В первые часы после пробуждения он чувствовал себя посвежевшим и сильным, но энергия быстро оставляла его, и после каждого приема пищи неодолимая летаргия овладевала им, действуя словно снотворное. Смутно он понимал, что метаморфоза продолжается совершенно бесконтрольно — когда он проснулся, то сумел сесть с большим трудом. Попытка подняться на свои подгибающиеся ножки измотала его через несколько минут.
   Он лишился дара речи! Он мог производить только смехотворное похрюкивание либо нечленораздельный лепет. Лежа на спине с бутылочкой теплого молока во рту, он понимал, что теперь его единственной надеждой был Хансон. Рано или поздно он обязательно появится и увидит, что Фримэн исчез, а все следы его существования тщательно прибраны.
   Подпертый диванной подушкой, Фримэн сидел на ковре в гостиной и видел, как Элизабет опустошила его письменный стол и унесла вниз книги с полок рядом с камином. В сущности, она была теперь вдовствующей матерью годовалого ребенка, расставшейся с мужем еще в медовый месяц.
   Подсознательно она уже приняла на себя эту роль. Когда они выходили на утренние прогулки, — Фримэн, прихваченный ремешками в коляске, с целлулоидным кроликом, гремящим в нескольких дюймах от его носа и доводившим его чуть ли не до сумасшествия, — то встречались со многими людьми, которых он видел раньше, и все они принимали за само собой разумеющееся тот факт, что он — сын Элизабет. Когда они склонялись над коляской, тыча его пальцем в живот, поздравляя Элизабет с тем, что ее ребенок такой большой и так развит, несколько раз заходил разговор о муже Элизабет, и она отвечала, что тот был в длительной командировке. По-видимому, она уже успела позабыть Фримэна, выбросив его из своей головы.
   Он понял, как ошибался, когда они возвращались после такой очередной вылазки, которая оказалась его последней прогулкой.
   Когда они приблизились к дому, Элизабет вдруг слегка замедлила шаг, покачивая коляску; по-видимому, она была не уверена, стоит ли ей возобновить движение. Кто-то кричал им что-то издалека, и когда Фримэн попытался вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос, Элизабет склонилась над ним и натянула капюшон ему на голову.
   Пытаясь освободиться, Фримэн узнал высокую фигуру Хансона, громоздившуюся над коляской; он поигрывал своей шляпой.
   — Миссис Фримэн, я пытался дозвониться вам всю неделю. Как вы поживаете?
   — Очень хорошо, мистер Хансон. — Она развернула коляску, пытаясь отгородиться от Хансона. Фримэн увидел, как она сконфузилась. — Боюсь, мой телефон не в порядке.
   Хансон обошел коляску, с интересом разглядывая Элизабет.
   — Что случилось с Чарльзом в субботу? Пришлось отправляться в командировку?
   Элизабет кивнула.
   — Ему было очень жаль, но случилось что-то важное. Он пробудет в отъезде некоторое время.
   «ОНА ЗНАЛА ВСЕ», — автоматически подумал Фримэн.
   Хансон заглянул под капюшон:
   — Решил прогуляться поутру, паренек? — Он повернулся к Элизабет: — Отличный ребенок. Обожаю сердитых. Сын вашей соседки?
   Элизабет покачала головой:
   — Сынишка друга Чарльза. Нам пора идти, мистер Хансон.
   — Зови меня Роберт. До скорого.
   Элизабет улыбнулась, ее лицо снова приняло спокойное выражение.
   — Конечно, Роберт.
   — Отличный спектакль, — с шаловливой ухмылкой Хансон удалился.
   ОНА ЗНАЛА. Потрясенный, Фримэн как можно дальше оттолкнул от себя одеяльце, глядя вслед уходящему Хансону. Один раз тот обернулся, чтобы помахать Элизабет, которая в ответ подняла руку, а затем вкатила коляску в калитку.
   Уставившись на Элизабет, Фримэн попытался сесть, в надежде, что она заметит следы гнева на его лице. Но она быстро зарулила коляску на дорожку, расстегнула ремни и вынула Фримэна.
   Когда они поднимались по лестнице, он глянул через ее плечо на телефон — тот был отключен. Все это время она знала, что происходит, умело притворяясь, что не замечает его метаморфозы. Она предвидела каждую стадию этой трансформации — соответствующий гардероб подбирался наперед, вот откуда последовательность одеяний все меньшего и меньшего размера. Манеж и кроватка были заказаны для него, а не для ребенка.
   Какое-то мгновение Фримэн даже засомневался, а была ли она вообще беременна. Припухлость на лице, раздавшаяся фигура ведь могли быть только его фантазией. Когда она сказала ему, что ждет ребенка, он не мог даже вообразить, что этим ребенком будет он.
   Обращаясь с упакованным Фримэном довольно грубо, она положила его в кроватку, устроила под одеяльцем. Он слышал, как она быстро двигается внизу, по-видимому, готовясь к какому-то необычному делу. Почему-то она закрывала окна и двери. Прислушиваясь к этой возне, Фримэн чувствовал, что сильно замерз. Его тельце было спеленуто, как у младенца, массой теплых пеленок, но ему казалось, что его косточки были подобны сосулькам. Странная сонливость снизошла на него, унеся прочь страхи и гнев, и центр его мироощущения переместился от зрения к осязанию. Неяркий дневной свет жалил его в глаза, и когда они закрылись, он очутился в объятиях туманной дремы; нежная кожа его тела взывала о помощи.
   Чуть позже он почувствовал, как руки Элизабет сняли с него одеяльца и понесли по коридору. Постепенно его память, хранившая воспоминания о доме и его собственной персоне, начала угасать, и его сморщенное тельце беспомощно прижалось к Элизабет, лежавшей на своей широкой кровати.
   С отвращением почувствовав волосы, скребущие его по лицу, он впервые ясно отметил то, что так долго было в тумане. Перед самым концом он неожиданно издал крик радости и изумления, вспомнив забытый мир своего раннего детства.
   Когда ребенок у нее в животе утих, пошевелившись в последний раз, Элизабет опустилась на подушку; родовые схватки медленно отступали. Постепенно она ощутила прилив новых сил, обширный мир внутри нее успокаивался, словно прокалывая самое себя. Пристально уставившись в потемневший потолок, она отдыхала несколько часов, время от времени устраивая поудобней свое большое тело в постели.
   На следующее утро она поднялась на полчаса. Ребенок уже не казался таким тяжелым, а через три дня она смогла совсем покинуть постель, свободный халат скрывал все, что осталось от ее беременности. Она медленно принялась за последнее дело: убрала прочь все, что осталось от детской одежды, разобрала кроватку и манеж. Одежду она раскладывала по большим пакетам, затем позвонила в местную благотворительную организацию, откуда вскоре пришли за вещами. Коляску и кроватку она продала торговцу подержанными вещами, который однажды проезжал по улице, За два дня она уничтожила все следы своего мужа, содрав цветные картинки со стены детской и подвинув на середину комнаты запасную кровать.
   Все, что оставалось, было лишь все уменьшающимся узелком в ее утробе, крохотным сжатым кулачком. Когда она почти перестала чувствовать его, она взяла свой ларец с драгоценностями и положила туда снятое обручальное кольцо.
   На следующее утро, возвращаясь из торгового центра, Элизабет услышала, как кто-то окликает ее из автомобиля, припаркованного у ее калитки.
   — Миссис Фримэн! — Хансон выпрыгнул из автомобиля и с веселым видом приблизился к ней. — Как приятно видеть, что вы так хорошо выглядите.
   Элизабет ответила ему широкой приветливой улыбкой, ее красивое лицо приняло еще более чувственное выражение благодаря припухлости черт. На ней было яркое шелковое платье, и все видимые следы беременности исчезли.
   — Где Чарльз? Все еще в отъезде? — спросил Хансон.
   Губы Элизабет растянулись в улыбке еще шире и обнажили ее крепкие белые зубы. Ее лицо стало странно невыразительным, а глаза в тот же миг уставились в одну точку на горизонте, далеко от лица Хансона.
   С неуверенным видом Хансон дожидался ответа, затем, поняв намек, склонился к приборной панели автомобиля и выключил двигатель. Он присоединился к Элизабет, открыв для нее калитку.
   Так же Элизабет познакомилась со своим мужем. Три часа спустя метаморфоза Чарльза Фримэна достигла своей кульминации. В то последнее мгновение он достиг своего истинного начала — мгновение его зачатия совпало с мгновением его умирания, конец его последнего рождения с началом его первой смерти.
   Один вместе с ребенком.
 
    Перевод с англ. А. Кондракова

ЗОНА УЖАСА

   Ларсен ждал Бейлисса весь день; психолог жил в соседнем шале и обещал заглянуть к нему еще вчера вечером. Это было похоже на Бейлисса — никогда не назначать точного времени. Этот высокий угрюмый мужчина с бесцеремонными манерами просто взмахнул неопределенно своим шприцем и пробормотал что-то о завтрашнем дне: он обязательно зайдет, может быть. Однако Ларсен отлично знал, что он появится, потому что случай был слишком интересным для того, чтобы его пропустить. Косвенно это имело для Бейлисса такое же значение, как и для него самого.
   Дело было только в том, что беспокоиться приходилось Ларсену — к трем часам дня Бейлисс еще не материализовался. Чем он там еще занимался теперь, сидя в своей гостиной с белыми стенами, оборудованной кондиционером, прослушивая квартеты Бартока на стереосистеме? Между тем Ларсену не оставалось ничего другого, как только бродить по своему шале, бесцельно переходя из комнаты в комнату подобно тигру, страдающему неврозом страха; приготовить на скорую руку ленч: кофе и три таблетки амфитамина из личного запаса, о котором Бейлисс лишь смутно догадывался. В конце концов, нуждался же он в стимуляторах после обильных инъекций барбитуратов, [72]которыми Бейлисс накачивал его после приступа. Ларсен попытался успокоиться за чтением «Психологического анализа» Кремчера — тяжелого тома, полного графиков и таблиц: на этом настаивал Бейлисс, подчеркивая, что книга поможет до конца понять его случай. Ларсен просидел пару часов, но не продвинулся далее предисловия к третьему изданию.
   Время от времени он подходил к окну и всматривался сквозь пластиковые жалюзи, ища признаки хоть какого-то движения в соседнем шале. Дальше лежала залитая солнцем, подобная огромной кости, пустыня, на фоне которой алые воздухообтекатели «понтиака» Бейлисса горели, словно хвостовое оперенье огненно-красного феникса. Три других шале пустовали. Этот комплекс содержался компанией по электронике, на которую он и Бейлисс работали в качестве сотрудников «восстановительного» центра для старших служащих и уставших «думающих» людей. Площадка в пустыне была выбрана благодаря ее «гипотензивным» достоинствам, так как предполагалось, что психическая нагрузка там равнялась нулю. Два — три дня, проведенных в неторопливом чтении, наблюдении за неподвижным горизонтом — и толерантность [73]поднималась до более приемлемого уровня.
   Однако два дня, проведенные там Ларсеном, чуть было не свели его с ума. К счастью, рядом оказался Бейлисс со своими подкожными инъекциями. Хотя, нужно отметить, что этот человек обращался со своими пациентами довольно небрежно — он вообще считал, что им лучше полагаться на собственные силы. Например, он, Ларсен, почти целиком и полностью отвечал за диагнозы, Бейлисс же лишь вспрыскивал свое подкожное, швырял том Кремчера ему на колени и бросал наводящие на размышления реплики.
   Может быть, Бейлисс дожидался чего-то? Ларсен попытался решить — не стоит ли ему позвонить Бейлиссу под каким-нибудь предлогом; номер «ноль» по внутренней системе так и просился на указательный палец. Затем он услышал стук двери и увидел, как высокая угловатая фигура психолога пересекает бетонную площадку, заполнявшую пространство между шале; он шел, низко склонив голову под лучами палящего солнца.
   «Где же его кейс? — подумал Ларсен разочарованно. — Не надо рассказывать сказки о том, что он отказался от тормозов снотворного. А может быть, он попробует гипноз? Снова поток советов и предложений — и во время бритья я вдруг встану на голову».
   Он впустил Бейлисса, суетясь вокруг него, покуда они шли в гостиную.
   — Какого черта ты пропадал? — спросил он. — Неужели не видишь, что уже почти четыре?
   Бейлисс уселся за миниатюрный письменный стол посреди гостиной и критически огляделся — Ларсену не нравилась эта уловка, которую он никогда не мог предвидеть заранее.
   — Конечно, вижу. Времени мне всегда не хватает. Как себя чувствуешь сегодня? — Бейлисс указал на стул с прямой спинкой, стоящий в позиции, удобной для допроса. — Садись и постарайся расслабиться.
   Ларсен раздраженно взмахнул рукой:
   — Как тут расслабиться, когда приходится слоняться здесь в ожидании очередного взрыва?
   Он приступил к анализу случившегося за истекшие сутки; ему нравилось это — пополнять историю болезни умеренными дозами комментария.
   — Фактически ночь прошла спокойней. Кажется, я вхожу в другую зону. Все стабилизируется, и я уже не оглядываюсь через плечо то и дело. Я оставил внутренние двери открытыми, и прежде чем вхожу в комнату, намеренно воспроизвожу ее в голове, стараясь экстраполировать глубину и размеры, поэтому она не удивляет меня больше. Раньше, стоило мне открыть дверь, как я словно нырял в пустую шахту лифта.
   Ларсен ходил взад и вперед по комнате, пощелкивая суставами пальцев. Наполовину закрыв глаза, Бейлисс наблюдал за ним.
   — Я почти уверен, что другого приступа не последует, продолжал Ларсен. — По-видимому, самое лучшее для меня — немедленно отправиться обратно на завод. В конце концов, нет смысла отсиживаться здесь в неопределенном состоянии. Я чувствую себя более или менее прилично.
   Бейлисс кивнул.
   — В таком случае, почему ты такой дерганый?
   Ларсен в раздражении сжал кулаки. Ему казалось, что он слышит, как бьется артерия у него на виске.
   — Я совсем не дерганый! Ради бога, Бейлисс, как мне известно, современная точка зрения — психиатр и пациент как бы разделяют болезнь вместе, забывают о самих себе и несут равную долю ответственности. Ты же пытаешься избежать…
   — Вовсе нет, — уверенно вставил свое слово Бейлисс. — Я полностью принимаю ответственность за тебя. Вот поэтому-то я и хочу, чтобы ты оставался здесь до тех пор, пока не придешь в норму.
   Ларсен фыркнул:
   — В норму! Теперь ты пытаешься заставить все выглядеть, как в фильме ужасов. Все, что со мной случилось, было просто галлюцинацией. Я даже не совсем уверен, что это именно так. — Он показал в окно. — Подумаешь, внезапно открылись ворота гаража, да еще при таком солнце… Возможно, это была просто тень.
   — Ты описал все довольно точно, — вставил Бейлисс. — Цвет волос, усы, во что тот был одет.
   — Обратное видение. Подробности во время сновидения достоверны тоже. — Ларсен пододвинул стул и наклонился над столом: — Еще одно. Мне кажется, что ты неискренен.
   Их глаза встретились. Какое-то мгновение Бейлисс пристально изучал Ларсена, отметив его сильно расширившиеся зрачки.
   — Ну, и что ты скажешь на это? — нажимал Ларсен.
   Бейлисс застегнул пиджак и прошел к двери:
   — Я загляну завтра. Тем временем попытайся немного расслабиться. Не хочу пугать тебя, Ларсен, но проблема может оказаться намного сложней, чем ты себе представляешь.
   Он кивнул и выскользнул за дверь прежде, чем его собеседник смог что-либо ответить.
   Ларсен снова подошел к окну и сквозь жалюзи наблюдал за тем, как психолог скрылся в своем шале. Потревоженный на мгновение солнечный свет снова лег тяжелым бременем на пустыню. Через несколько минут звуки одного из квартетов Бартока с раздражающей настойчивостью заполнили собой пространство над бетонной площадкой между шале.
   Ларсен вернулся к столу и присел, агрессивно выдвинув вперед локти. Бейлисс выводил его из себя своей невротической музыкой и приблизительными диагнозами. Он почувствовал искушение тут же забраться в свой автомобиль и покатить на завод. Однако, строго говоря, психолог стоял выше Ларсена по должности и, по-видимому, имел над ним административную власть в этих шале, тем более что пять суток, которые он провел здесь, шли за счет компании.
   Он осматривал безмолвную гостиную, отметив взглядом прохладные горизонтальные тени на стенах, вслушиваясь в успокаивающее гудение кондиционера. Спор с Бейлиссом взбодрил его, и он чувствовал себя спокойно и уверенно. Конечно, остатки напряжения и беспокойства еще давали себя знать, и он с трудом заставлял себя не смотреть на открытые двери в спальню и на кухню.
   Ларсен приехал в шале пять дней назад, переутомленный работой, на грани нервного срыва. Вот уже три месяца, как он работал над программированием сложной схемы огромного мозгового имитатора, который создавало «Подразделение передовых проектов» компании для одного из главных психиатрических фондов. Это была полная электронная модель центральной нервной системы, где каждый уровень [74]был представлен отдельным компьютером, в то время как другие компьютеры содержали банки памяти, в которых сон, напряжение, агрессивность и другие психические функции были накоплены и закодированы, все вместе создавая блоки, на которых можно было воспроизводить и проигрывать модели болезни и синдромы выздоровления — любой психический комплекс по желанию.
   Группы проектировщиков, работавшие над стимулятором, находились под пристальным наблюдением Бейлисса и его ассистентов, и еженедельные тесты показали рост нервного истощения у Ларсена. В конце концов Бейлисс снял его с работы над проектом и отправил в пустыню для поправки здоровья.
   Ларсен был только рад отвлечься от дела. Первые два дня он бесцельно бродил вокруг пустующих шале, пребывая в состоянии приятного опьянения от прописанных Бейлиссом барбитуратов; он осматривал белую поверхность пустыни, отходя ко сну к восьми и отсыпаясь до полудня. Каждое утро из города приезжала уборщица, она же пополняла запасы продуктов и оставляла листочки с меню, но Ларсен так и не встречался с ней. Он наслаждался одиночеством. Намеренно не входя в контакт с кем-либо, позволяя природным ритмам своего мозга восстанавливаться, он знал, что скоро поправится.