Страница:
Она остановилась. В главный отсек вошел Осден. Он выглядел как человек, с которого содрали кожу. Его кожа была неестественно белой и тонкой, обнажая кровеносные сосуды, как вылинявшая дорожная карта с красными и синими линиями. Его адамово яблоко, мышцы вокруг рта, кости и связки его запястий и рук — все выступало так отчетливо, как будто служило наглядным пособием для уроков анатомии. Волосы его были бледно-ржавые, как давно засохшая кровь. У него были брови и ресницы, но они были видны лишь при особом освещении; в обычных же условиях видны были кости глазных впадин, вены век и бесцветные глаза. Это были не красные глаза, так как он не был настоящим альбиносом, но они не были ни голубыми, ни серыми; глаза Осдена были лишены цвета, в них застыла холодная водянистая прозрачность, в которую можно было падать до бесконечности. Он никогда ни на кого прямо не глядел. В его лице отсутствовало выражение, как в анатомическом рисунке или черепе.
— Я согласен, — сказал он высоким, неприятным тенором, что даже аутистическое отклонение было бы предпочтительнее смога низких, заимствованных чувств, которыми вы, люди, окружаете меня. Ради чего ты, Порлок, источаешь сейчас ненависть? Неужели ты не можешь выносить моего вида? Пойди побалуйся немножко онанизмом, как ты это делал прошлой ночью. Это улучшает твой виброфон. Какой дьявол передвинул здесь мои кассеты? Не трогайте мои вещи, никто. Я этого не люблю.
— Осден, — сказал Аснанифойл своим медленным раскатистым голосом. — почему ты такой мерзавец?
Андер Эсквана съежился и закрыл лицо руками. Ссора напугала его. Олеро смотрела с безучастным, но все же нетерпеливым выражением — вечный зритель.
— Почему бы нет? — сказал Осден. Он не глядел на Аснанифойла и физически держался как можно дальше от них всех, насколько мог делать в переполненном салоне, — Никто из вас своими чувствами не дал ни малейшего повода, чтобы я изменил свое поведение.
Харфекс, человек сдержанный и терпеливый, сказал:
— Основанием является то, что мы намереваемся провести несколько лет вместе. Жизнь будет лучше для всех нас, если…
— Неужели вы не можете понять, что я не дам и ломаного гроша за вас всех? — сказал Осден, взял свои микропленки и вышел. Эскавана ушел спать. Аснанифойл рисовал скользящий поток воздуха пальцем и бормотал Ритуальные Простые Числа.
— Вы не можете объяснить его присутствие в команде ничем иным, кроме как заговором Совета Земли. Я увидел это почти сразу. Наша экспедиция обречена на провал, — прошептал Харфекс координатору, мельком глянув через плечо. Порлок вертел пуговицу на ширинке, в глазах его стояли слезы.
— Я говорил вам, что все они были сумасшедшими, но вы подумали, что я преувеличиваю.
Все же им можно было найти оправдание. Разведчики Сверхдальнего Поиска ожидали найти своих товарищей по команде интеллигентными, хорошо подготовленными, незацикленными и лично симпатичными. Им предстояло работать в тесном соседстве и опасных местах, и они могли ожидать друг от друга, что паранойи, депрессии, мании, страхи и принуждения будут достаточно умеренными, что позволит установить личные отношения, по крайней мере, в течение большей части экспедиции. Осден мог бы быть интеллигентным, но его подготовка была поверхностной, а его личность гибельной. Он был послан только в расчете на свой единственный дар, эмпатическую силу: собственно говоря, в расчете на широковолновую биоэмпатическую восприимчивость. Его талант был особого рода: он мог принимать эмоциональные волны от любого существа, наделенного чувствительностью. Он мог разделить вожделение с белой крысой, боль с раздавленным тараканом, фототропизм с мотыльком. Одним словом, Совет решил, что было бы полезно знать, не обладает ли что-нибудь, находящееся поблизости, чувствительностью и, если это так, каковы эти чувства по отношению к Разведчикам.
Должность Осдена была совершенно новая: он был сенсор команды.
— Что такое чувство, Осден? — однажды спросила его Хаито Томико в главном отсеке, стараясь наладить взаимоотношения. — Что это на самом деле, что вы извлекаете с помощью своей эмпатической чувствительности?
— Дерьмо, — ответил мужчина своим высоким неприятным голосом. — Психические испражнения животного царства. Я пробираюсь по вашему калу.
— Я стараюсь узнать некоторые факты. — Она думала, что ее тон удивительно спокоен.
— Тебя не интересуют факты. Ты стараешься понять меня. С некоторым страхом, некоторым любопытством и большой долей отвращения. С таким же чувством ты бы перевернула дохлую собаку, чтобы увидеть ползающих червей. Поймете ли вы раз и навсегда, что я не хочу быть понятым, что я хочу, чтобы меня оставили одного! — Его кожа покрылась красными и фиолетовыми пятнами, голос стал выше, и, так как она молчала, он закричал: — Иди заройся в собственный помет, ты, желтая сука!
— Успокойся, — сказала она все еще спокойно, но тотчас оставила его и ушла в свою каюту. Конечно, он правильно понял ее мотивы; ее вопрос был в значительной мере предлогом, только попыткой заинтересовать его. Но что в этом плохого? Разве такая попытка не заключает в себе уважения к другому? В момент, когда она задавала вопрос, она чувствовала, самое большее, легкое недоверие к нему; она обычно сочувствовала ему — бедный, надменный, злобный негодяй, «мистер-без-кожи», как назвала его Олеро. Чего он ожидает, после того как так поступает? Любви?
— Мне кажется, он не может выносить кого бы то ни было, сочувствующего ему, — сказала Олеро, лежа на нижней койке и намазывая позолоту на соски грудей.
— Следовательно, он не может сформировать никаких человеческих отношений. Все, что его доктор Хаммергельд сделал, это вывернул аутизм наизнанку.
— Бедный ублюдок, — сказала Олеро. — Томико, ты не будешь возражать, если Харфекс зайдет ненадолго сегодня вечером?
— Разве ты не можешь пойти в его каюту? Я всегда чувствую себя больной, когда вынуждена сидеть в главном салоне с этой проклятой очищенной репой.
— Должно быть, ты ненавидишь его, не так ли? Я уверена, он чувствует это. Но я спала с Харфексом и прошлую ночь тоже, и Аснанифойл может возревновать, так как они делят каюту. Было бы лучше встретиться здесь.
— Обслужи их обоих, — сказала Томико с грубостью оскорбленной скромности. Ее Земная субкультура — Восточная Азия была пуританской, она была воспитана целомудренной.
— За ночь я люблю только одного, — ответила Олеро с невинной искренностью. Белден, Планета-Сад, никогда не обнаруживала девственности и не открывала колес.
— Тогда попробуй Осдена, — сказала Томико. Ее собственная неуравновешенность была редко столь очевидна, как сейчас: глубоко запрятанная неуверенность в самой себе, проявляющаяся сама по себе как разрушающая сила. Она добровольно согласилась на эту работу, потому что, по всей вероятности, в ней не было никакой пользы.
Маленькая Олеро подняла глаза на нее, кисточка в руке, глаза широко раскрыты.
— Томико, так говорить неприлично.
— Почему?
— Это было бы отвратительно. Меня не влечет к Осдену!
— Я не знала, что это имеет для тебя значение, — сказала Томико безразлично, хотя она знала. Она собрала какие-то бумаги и покинула каюту, заметив: — Я надеюсь, ты и Харфекс или кто бы там ни был, закончите к последнему звонку; я устала.
Олеро заплакала. Слезы капали на ее маленькие позолоченные соски. Она плакала легко. Томико в последний раз плакала, когда ей было десять лет.
Экипаж корабля был невесел, но обстановка стала меняться к лучшему, когда Аснанифойл и его компьютеры засекли мир 4470. Он лежал там, темно-зеленый драгоценный камень, как правда на дне гравитационного колодца. Как только они увидели увеличивающийся желто-зеленый диск, чувство взаимности стало усиливаться в них. Эгоизм Осдена, его тщательное бессердечие послужило сейчас объединению остальных.
— Возможно, — сказал Маннон, — он послан в качестве мальчика для порки. То, что земляне называют «козел отпущения». Возможно, в конце концов, его влияние окажется благотворным.
И никто не стал возражать, так как все они старались быть добры друг к другу. Они вышли на орбиту. На ночной стороне не было огней, на континентах ничего, что можно было бы приписать животным, которым присуще созидательное начало.
— Нет людей, — пробормотал Харфекс.
— Конечно, нет, — оборвал Осден, который сидел перед телеэкраном, надев на голову полиэтиленовый пакет. Он утверждал, что пластик не пропускает эмпатический шум, который он фиксировал от остальных членов экипажа. — Мы находимся на расстоянии двухсот световых лет от границ Экспансии Хайна, а за ее пределами людей нет. Нигде. Уж не думаете ли вы, что Создатель совершил бы эту ужасную ошибку дважды?
Никто не обратил на него большого внимания; они не отрываясь смотрели на эту желто-зеленую необъятность внизу под ними. Они были неприспособлены к жизни среди людей, и то, что они увидели, было не запустением, а спокойствием. Даже Осден не выглядел абсолютно невозмутимым как обычно, он хмурился.
Снижение в огне на море; воздушная разведка; посадка. Равнина из чего-то, похожего на траву, толстое, зеленое, сгибающее стебли; все это окружало корабль, обступило выдвинутые телекамеры, испачкало объективы мелкой пыльцой.
— Это выглядит как беспримесная фитосфера, — сказал Харфекс, — Осден, ты улавливаешь что-нибудь, обладающее чувствительностью?
Они все повернули голову к сенсору. Он оставил экран и наливал себе чашку чая. Он не ответил. Он редко отвечал на заданные вопросы. Казарменная строгость воинской дисциплины была совершенно непригодна для этих команд сумасшедших ученых; их командная цепочка лежала где-то между парламентской процедурой и приказом чмокнуть в щечку; офицер регулярной армии сошел бы с ума от всего этого. По непостижимому решению Совета, однако, доктор Хаито Томико была наделена полномочиями координатора, и она теперь в первый раз воспользовалась своей прерогативой.
— Мистер сенсор Осден, — сказала она, — пожалуйста, ответьте мистеру Харфексу.
— Как я могу «понять» что-нибудь оттуда, — сказал Осден не поворачиваясь, — если здесь я окружен чувствами девяти неврастенических человекообразных, кишащих вокруг меня, как глисты в помойном ведре. Когда мне будет что сказать, я скажу вам. Я сознаю свою ответственность в качестве сенсора. Если же ты, тем не менее, осмелишься опять приказать мне, координатор Хаито, я буду считать себя свободным от этой ответственности.
— Очень хорошо, мистер сенсор. Я верю, что впредь приказы будут не нужны, — низкий голос Томико был спокойным, но показалось, что Осден слегка вздрогнул, как будто волна ее сдерживаемой злобы ударила его в спину с физической силой.
Предчувствие биолога подтвердилось. Когда они начали полевые анализы, они не обнаружили животных даже на уровне микромира. Никто здесь никого никогда не съел. Все живые формы были фотосинтезирующие или сапрофаги, получающие жизнь от света или смерти, но не от жизни. Растения, бесконечные растения, ни один из видов не был знаком пришельцам из дома Человека. Бесконечные оттенки и интенсивность зеленого, фиолетового, пурпурного, коричневого, красного. Бесконечная тишина. Только ветер, шевелящий листья и ветви, теплый ласковый ветер, наполненный спорами и пыльцой, развевающий сладкую бледно-зеленую пыль над пространствами огромных трав, степями, которые не рождали вереска, бесцветочными лесами, по которым не ступала нога, на которые ни один глаз не бросил взгляд. Теплый, печальный мир, печальный и безмятежный. Разведчики брели, как отдыхающие, по солнечным равнинам филиоформ, тихо говорили друг с другом. Они знали, что их голоса разрушали тишину ста миллионов лет, тишину ветра и листьев, листьев и ветра, дующего, затихающего и пробуждающегося вновь. Они разговаривали тихо, но, будучи человеческими существами, они разговаривали.
— Бедный старый Осден, — сказала Дженни Чонг, биолог и техник, ведя геликоптер в район Северного Полюса. — Вся эта фантастически высокая точность воспроизведения засунута в его мозг, а здесь ничего не принять. Какое фиаско.
— Он сказал мне, что ненавидит растения, — заметила Олеро, хихикнув. — Надо думать, он полюбит их, так как они меньше надоедают ему, чем мы.
— Я не могу сказать, что сам люблю эти растения, — сказал Порлок, глядя вниз на пурпурные волны Северного Приполярного леса. — Одно и то же. Нет разума. По-прежнему. Человек, оказавшись один в таком лесу, непременно сойдет с ума.
— Но это все живое, — сказала Дженни Чонг.
— А если это живет, Осден его ненавидит.
— На самом деле он не настолько плох, — сказала Олеро великодушно.
Порлок взглянул на нее косо и спросил:
— Ты не спала с ним, Олеро?
Олеро разрыдалась и закричала:
— Вы, земляне, хамы!
— Нет, она не спала, — Дженни Чонг тут же встала на ее защиту. — А ты, Порлок?
Химик неловко засмеялся:
— Ха, ха, ха.
Брызги слюны появились у него на устах.
— Осден не выносит, когда к нему прикасаются, — дрожа, сказала Олеро. — Однажды я случайно натолкнулась на него, и он отшвырнул меня прочь, как если бы я была какая-нибудь грязная тряпка.
— Он — само зло, — сказал Порлок неестественным голосом, испуганно глядя на обеих женщин. — Закончится все тем, что он сорвет нашу экспедицию, мешая тем или иным способом. Запомните мои слова. Он не приспособлен для жизни с другими людьми!
Они приземлились на Северном Полюсе. Полуночное солнце тлело над низкими холмами. Короткие, бесстрастные зеленоватые биоформы тянулись в разные стороны. Но все — на юг. Подавленные невероятной тишиной, трое исследователей приготовили приборы и инструменты и начали работать, три вируса, мелко трясущиеся на теле неподвижного гиганта.
Никто не предлагал Осдену принять участие в исследовании планеты ни в качестве пилота, ни в качестве фотографа или регистратора, а сам он никогда не изъявлял желания, поэтому он редко покидал базовый лагерь. Он вводил ботанические таксономические данные, полученные от Харфекса, и помогал в качестве ассистента Эскване, в функции которого входило главным образом поддержание в рабочем состоянии и ремонт систем и механизмов. Эсквана стал помногу спать, по двадцать пять и более из тридцати часовых суток планеты, отключаясь прямо во время ремонта радио или проверки схемы управления геликоптера. Однажды координатор Томико осталась на базе, чтобы понаблюдать за ним. В лагере больше никого не было, кроме Посвет Ту, которая была подвержена эпилептическим припадкам; Маннон закрыл ее сегодня в лечебный контур в состоянии превентивной кататонии. Тонико начитывала рапорты в запоминающий банк и не упускала из виду Осдена и Эсквану. Прошло два часа.
— Должно быть, ты хочешь использовать восемьсот шестьдесят микровальдоз, чтобы скрепить это соединение.
— Естественно.
— Извини, я заметил, что там было восемьсот сорок.
— И заменишь их, когда я использую восемьсот шестьдесят. Когда я не буду знать, что и как делать, инженер, спрошу совета у тебя.
Минуту спустя Томико оглянулась. Так и есть. Эсквана спал, засунув палец в рот и уронив голову на стол.
— Осден.
Он не откликнулся, белое лицо не повернулось, но нетерпеливым движением он дал понять, что слушает.
— Ты не можешь не знать о ранимости Эскваны.
— Я не несу ответственности за его психические реакции.
— Но в ответе за свои собственные. Эсквана здесь — необходимый человек для нашей работы, а ты — нет. Если ты не можешь контролировать свою враждебность, ты должен всецело избегать его.
Осден положил инструменты и встал.
— С удовольствием, — сказал он своим мстительным, царапающим голосом. — Возможно, ты не можешь представить, каково испытывать иррациональные страдания Эскваны. Быть вынужденным разделять его ужасную трусость, съеживаться вместе с ним от страха перед всем!
— Не пытаешься ли ты оправдать свою жестокость по отношению к нему? По-моему, ты бы должен обладать большим самоуважением. — Томико вдруг поняла, что дрожит от злости. — Если твоя эмпатическая сила действительно дает тебе возможность разделить страдания Андера, почему это не пробудило в тебе ни малейшего сострадания?
— Сострадания? — сказал Осден. — Сострадание. Что ты знаешь о сострадании?
Она пристально смотрела на него, но он не хотел глядеть на нее.
— Не мог бы ты передать словами твое эмоциональное состояние по отношению ко мне в данный момент?
Он сказал:
— Я могу это сделать значительно более точно, чем ты. Меня учили анализировать такие ответы, когда я их получаю. И я делаю все, чтобы получить их.
— Но как ты можешь ожидать, что я буду испытывать какие-либо добрые чувства по отношению к тебе, когда ты так себя ведешь?
— Причем здесь, как я веду себя, ты, глупая свиноматка, ты думаешь, от этого что-нибудь зависит? Ты думаешь, что средний человек — это источник любви или доброты? По мне лучше быть ненавидимым, презираемым. Не быть женщиной или трусом, я предпочитаю, чтоб меня ненавидели.
— Это вздор. Жалость к самому себе. Каждый человек имеет…
— Но я не человек. — сказал Осден. — Есть все вы, и есть я сам. Я один.
Испуганная этой вспышкой крайнего солипсизма, она некоторое время молчала, наконец сказала, без злобы и жалости, как врач, ставящий диагноз:
— Ты обязательно убьешь себя, Осден.
— Это суждено тебе, Хаито, — сказал он насмешливо. — Я не подвержен депрессии, и нож для харакири не для меня. Чем, по-твоему, я должен здесь заниматься?
— Оставь лагерь. Пожалей самого себя и нас. Возьми геликоптер и накопитель информации и отправляйся считать виды растений. В лесу — Харфекс еще не добрался туда. Возьми участок леса в сто квадратных метров в пределах радиосвязи, но за пределами твоего эмпатического радиуса. Связь в восемь и двадцать четыре часа. Ежедневно.
Осден улетел. В течение пяти дней от него ничего не поступало, кроме лаконичного «Все хорошо» дважды в день. Атмосфера в базовом лагере сменилась, как театральная декорация. Эсквана стал бодрствовать по восемнадцать часов в сутки. Посвет Ту достала свою звездообразную лютню и извлекала музыку небесной красоты (музыка приводила Осдена в бешенство). Маннон, Харфекс, Дженни Чонг и Томико — все отказались от транквилизаторов. Порлок на радостях выгнал что-то в своей лаборатории и все это выпил один. У него было похмелье. Аснанифойл и Посвет Ту продолжали всю ночь Числовую Эпифанию, эту мистическую оргию высшей математики, которая является высшим удовольствием для религиозной сетианской души. Олеро спала с каждым. Работа подвигалась хорошо.
Однажды специалист по неживой природе, работавший среди высоких, толстых стеблей граминиформ, вернулся на базу бегом.
— В лесу что-то есть! — Его глаза были выпучены, он задыхался, его усы и пальцы тряслись. — Что-то большое. Двигалось за мной. Нагибаясь, я наносил отметки уровня. Это набросилось на меня. Как будто упало с деревьев. Сзади. — Он оглядел всех, в широко раскрытых глазах застыли ужас и изнеможение.
— Садись, Порлок. Не воспринимай это так серьезно. А теперь расскажи еще раз, с самого начала. Итак, ты что-то увидел.
— Не так отчетливо. Только движение. Решительное. Я не знаю, что это могло быть. Что-то самодвижущееся. В деревьях, древоформах или как там еще мы их называем. На опушке леса.
Харфекс выглядел мрачным.
— Здесь нет ничего, что могло бы напасть на вас, Порлок. Здесь нет даже микроорганизмов. Здесь не может быть большого животного.
— Может, вы видели внезапно упавший эпифит или сзади вас упала виноградная лоза?
— Нет, — сказал Порлок. — Это свалилось на меня сквозь ветки. Быстро. Когда я обернулся, это сразу исчезло, куда-то вверх. Оно производило шум, своего рода треск. Если это было не животное, одному Богу известно, что это могло быть. Оно было большим — таким большим… как человек, по меньшей мере. Может быть, красноватого цвета. Я не мог рассмотреть. Я не уверен.
— Это был Осден, — сказала Дженни Чонг. — В роли Тарзана. — Она нервно хихикнула, и Томико подавила дикий беспомощный смех. Но Харфекс не улыбнулся.
— Человек начинает чувствовать себя неловко под древоформами, — произнес он своим вежливым, сдержанным голосом. — Я это заметил. Может быть, поэтому я не могу работать в лесах. Есть какая-то гипнотическая особенность в окраске и промежутках между стволами и ветками, особенно на солнечной стороне; и из выброшенных спор прорастают настолько упорядочение и правильно расположенные растения, что это кажется неестественным. Я нахожу это очень неприятным, субъективно говоря. А что, если более сильный эффект подобного рода может вызвать галлюцинации?
Порлок тряхнул головой. Облизнул губы.
— Оно так было, — сказал он. — Что-то. Двигающееся с какой-то целью. Попытавшееся напасть на меня сзади.
Когда Осден этой ночью вышел на связь, как всегда точно в двадцать четыре часа, Харфекс рассказал ему о сообщении Порлока:
— Не сталкивались ли вы с чем-нибудь таким, мистер Осден, что могло бы подтвердить впечатления мистера Порлока о существовании в лесу передвигающихся, чувствующих живых форм?
— С-с-с, — сказало радио сардонически. — Нет. Дерьмо, произнес неприятный голос Осдена.
— Вы находитесь сейчас в лесу дальше, чем любой из нас, сказал Харфекс с неослабевающей вежливостью, — не согласитесь ли вы с моим впечатлением, что обстановка в лесу способна дестабилизировать восприятие и, возможно, вызвать галлюцинации?
— С-с-с. Я соглашусь, что восприятие Порлока легко дестабилизировать. Заприте его в лаборатории. Так он меньше навредит. Что-нибудь еще?
— Не сейчас, — сказал Харфекс, и Осден отключился.
Никто не мог поверить в рассказ Порлока, и никто не мог не доверять ему. Он был уверен, что нечто, нечто большое, попыталось внезапно напасть на него. Было трудно это отрицать, так как они находились в чужом мире и каждый, кто входил в лес, чувствовал некоторый озноб и смутное предчувствие под деревьями.
— Конечно, будем называть их деревьями, — заметил Харфекс. — Это в самом деле деревья, но только, конечно, совершенно другие.
Они все согласились, что в лесу чувствовали себя не совсем в своей тарелке, как будто сзади за ними что-то следовало.
— Мы должны выяснить, в чем дело, — сказал Порлок и попросил послать его в качестве временного помощника биолога, как Осдена, в лес для исследования и наблюдения. Олеро и Дженни Чонг вызвались отправиться вдвоем. Харфекс высадил их в лесу около базового лагеря, обширного массива, занимающего четыре пятых Континента Д. Он запретил поясное оружие. Они не должны были выходить за пределы участка Осдена. Регулярно, дважды в сутки, они выходили на связь. Так продолжалось в течение трех дней. Порлок доложил о мимолетном видении, которое, по его мнению, имело большую полувертикальную фигуру и двигалось среди деревьев к реке; Олеро была уверена, будто слышала, как что-то бродило около палатки во вторую ночь.
— На этой планете животных нет, — сказал Харфекс затравленно. Затем Осден пропустил свой утренний сеанс связи. Томико подождала около часа, затем вылетела с Харфексом в тот район, где, как доложил Осден, он находился прошлой ночью. Но когда геликоптер завис над морем пурпурных листьев, бесконечным, непроницаемым, ее охватило паническое отчаяние.
— Как мы найдем его здесь?
— Он доложил, что остановился на берегу реки. Поищем его геликоптер; его палатка будет рядом, а он не должен был уйти далеко от нее. Подсчет видов — медленная работа. Вот и река.
— Это его машина, — сказала Томика, уловив яркий чужеродный блеск среди растительных красок и теней. — Давай сюда.
Она зафиксировала аппарат над землей и выдвинула лестницу. Вместе с Харфексом спустились вниз.
Море жизни сомкнулось у них над головой.
Как только ее ноги коснулись поверхности, она расстегнула кнопку на кобуре, но потом, взглянув на Харфекса, который был безоружен, решила не доставать оружие, хотя в любой момент готова была сделать это. Стояла абсолютная тишина. Как только они оказались в нескольких метрах от медленной, коричневой реки, свет стал тусклый. Толстые стволы стояли довольно далеко друг от друга, почти на одинаковом расстоянии, почти одинаковые; они были мягкокожие, некоторые казались гладкими, а другие губчатыми, серые или зелено-коричневые и коричневые, перевитые веревками ползучих растений и украшенные гирляндами эпифитов, вытягивающие негнущиеся, спутанные охапки больших, блюдцеобразных, темных листьев, которые образовывали слоеную крышу толщиной двадцать — тридцать метров. Почва под ногами была пружинистая, как батут, каждый дюйм ее был переплетен корнями и усыпан низкой порослью с мясистыми листьями.
— Вот его палатка, — сказала Томико и испугалась звука собственного голоса в этом безмолвии. В палатке они увидели спальник, пару книжек, коробку с продуктами. «Мы должны кричать, звать его», — подумала она, но даже не предложила этого, не сделал этого и Харфекс. Они кружили вокруг палатки, тщательно следя за тем, чтобы не потерять друг друга из виду в этом лесу в сгущающейся темноте.
Она споткнулась о тело Осдена не далее тридцати метров от палатки, ориентируясь на белесоватый отблеск выпавшего блокнота. Он лежал лицом вниз между двумя деревьями с огромными корнями. Его голова и руки были покрыты кровью, кое-где засохшей, а кое-где еще сочащейся, красной.
— Я согласен, — сказал он высоким, неприятным тенором, что даже аутистическое отклонение было бы предпочтительнее смога низких, заимствованных чувств, которыми вы, люди, окружаете меня. Ради чего ты, Порлок, источаешь сейчас ненависть? Неужели ты не можешь выносить моего вида? Пойди побалуйся немножко онанизмом, как ты это делал прошлой ночью. Это улучшает твой виброфон. Какой дьявол передвинул здесь мои кассеты? Не трогайте мои вещи, никто. Я этого не люблю.
— Осден, — сказал Аснанифойл своим медленным раскатистым голосом. — почему ты такой мерзавец?
Андер Эсквана съежился и закрыл лицо руками. Ссора напугала его. Олеро смотрела с безучастным, но все же нетерпеливым выражением — вечный зритель.
— Почему бы нет? — сказал Осден. Он не глядел на Аснанифойла и физически держался как можно дальше от них всех, насколько мог делать в переполненном салоне, — Никто из вас своими чувствами не дал ни малейшего повода, чтобы я изменил свое поведение.
Харфекс, человек сдержанный и терпеливый, сказал:
— Основанием является то, что мы намереваемся провести несколько лет вместе. Жизнь будет лучше для всех нас, если…
— Неужели вы не можете понять, что я не дам и ломаного гроша за вас всех? — сказал Осден, взял свои микропленки и вышел. Эскавана ушел спать. Аснанифойл рисовал скользящий поток воздуха пальцем и бормотал Ритуальные Простые Числа.
— Вы не можете объяснить его присутствие в команде ничем иным, кроме как заговором Совета Земли. Я увидел это почти сразу. Наша экспедиция обречена на провал, — прошептал Харфекс координатору, мельком глянув через плечо. Порлок вертел пуговицу на ширинке, в глазах его стояли слезы.
— Я говорил вам, что все они были сумасшедшими, но вы подумали, что я преувеличиваю.
Все же им можно было найти оправдание. Разведчики Сверхдальнего Поиска ожидали найти своих товарищей по команде интеллигентными, хорошо подготовленными, незацикленными и лично симпатичными. Им предстояло работать в тесном соседстве и опасных местах, и они могли ожидать друг от друга, что паранойи, депрессии, мании, страхи и принуждения будут достаточно умеренными, что позволит установить личные отношения, по крайней мере, в течение большей части экспедиции. Осден мог бы быть интеллигентным, но его подготовка была поверхностной, а его личность гибельной. Он был послан только в расчете на свой единственный дар, эмпатическую силу: собственно говоря, в расчете на широковолновую биоэмпатическую восприимчивость. Его талант был особого рода: он мог принимать эмоциональные волны от любого существа, наделенного чувствительностью. Он мог разделить вожделение с белой крысой, боль с раздавленным тараканом, фототропизм с мотыльком. Одним словом, Совет решил, что было бы полезно знать, не обладает ли что-нибудь, находящееся поблизости, чувствительностью и, если это так, каковы эти чувства по отношению к Разведчикам.
Должность Осдена была совершенно новая: он был сенсор команды.
— Что такое чувство, Осден? — однажды спросила его Хаито Томико в главном отсеке, стараясь наладить взаимоотношения. — Что это на самом деле, что вы извлекаете с помощью своей эмпатической чувствительности?
— Дерьмо, — ответил мужчина своим высоким неприятным голосом. — Психические испражнения животного царства. Я пробираюсь по вашему калу.
— Я стараюсь узнать некоторые факты. — Она думала, что ее тон удивительно спокоен.
— Тебя не интересуют факты. Ты стараешься понять меня. С некоторым страхом, некоторым любопытством и большой долей отвращения. С таким же чувством ты бы перевернула дохлую собаку, чтобы увидеть ползающих червей. Поймете ли вы раз и навсегда, что я не хочу быть понятым, что я хочу, чтобы меня оставили одного! — Его кожа покрылась красными и фиолетовыми пятнами, голос стал выше, и, так как она молчала, он закричал: — Иди заройся в собственный помет, ты, желтая сука!
— Успокойся, — сказала она все еще спокойно, но тотчас оставила его и ушла в свою каюту. Конечно, он правильно понял ее мотивы; ее вопрос был в значительной мере предлогом, только попыткой заинтересовать его. Но что в этом плохого? Разве такая попытка не заключает в себе уважения к другому? В момент, когда она задавала вопрос, она чувствовала, самое большее, легкое недоверие к нему; она обычно сочувствовала ему — бедный, надменный, злобный негодяй, «мистер-без-кожи», как назвала его Олеро. Чего он ожидает, после того как так поступает? Любви?
— Мне кажется, он не может выносить кого бы то ни было, сочувствующего ему, — сказала Олеро, лежа на нижней койке и намазывая позолоту на соски грудей.
— Следовательно, он не может сформировать никаких человеческих отношений. Все, что его доктор Хаммергельд сделал, это вывернул аутизм наизнанку.
— Бедный ублюдок, — сказала Олеро. — Томико, ты не будешь возражать, если Харфекс зайдет ненадолго сегодня вечером?
— Разве ты не можешь пойти в его каюту? Я всегда чувствую себя больной, когда вынуждена сидеть в главном салоне с этой проклятой очищенной репой.
— Должно быть, ты ненавидишь его, не так ли? Я уверена, он чувствует это. Но я спала с Харфексом и прошлую ночь тоже, и Аснанифойл может возревновать, так как они делят каюту. Было бы лучше встретиться здесь.
— Обслужи их обоих, — сказала Томико с грубостью оскорбленной скромности. Ее Земная субкультура — Восточная Азия была пуританской, она была воспитана целомудренной.
— За ночь я люблю только одного, — ответила Олеро с невинной искренностью. Белден, Планета-Сад, никогда не обнаруживала девственности и не открывала колес.
— Тогда попробуй Осдена, — сказала Томико. Ее собственная неуравновешенность была редко столь очевидна, как сейчас: глубоко запрятанная неуверенность в самой себе, проявляющаяся сама по себе как разрушающая сила. Она добровольно согласилась на эту работу, потому что, по всей вероятности, в ней не было никакой пользы.
Маленькая Олеро подняла глаза на нее, кисточка в руке, глаза широко раскрыты.
— Томико, так говорить неприлично.
— Почему?
— Это было бы отвратительно. Меня не влечет к Осдену!
— Я не знала, что это имеет для тебя значение, — сказала Томико безразлично, хотя она знала. Она собрала какие-то бумаги и покинула каюту, заметив: — Я надеюсь, ты и Харфекс или кто бы там ни был, закончите к последнему звонку; я устала.
Олеро заплакала. Слезы капали на ее маленькие позолоченные соски. Она плакала легко. Томико в последний раз плакала, когда ей было десять лет.
Экипаж корабля был невесел, но обстановка стала меняться к лучшему, когда Аснанифойл и его компьютеры засекли мир 4470. Он лежал там, темно-зеленый драгоценный камень, как правда на дне гравитационного колодца. Как только они увидели увеличивающийся желто-зеленый диск, чувство взаимности стало усиливаться в них. Эгоизм Осдена, его тщательное бессердечие послужило сейчас объединению остальных.
— Возможно, — сказал Маннон, — он послан в качестве мальчика для порки. То, что земляне называют «козел отпущения». Возможно, в конце концов, его влияние окажется благотворным.
И никто не стал возражать, так как все они старались быть добры друг к другу. Они вышли на орбиту. На ночной стороне не было огней, на континентах ничего, что можно было бы приписать животным, которым присуще созидательное начало.
— Нет людей, — пробормотал Харфекс.
— Конечно, нет, — оборвал Осден, который сидел перед телеэкраном, надев на голову полиэтиленовый пакет. Он утверждал, что пластик не пропускает эмпатический шум, который он фиксировал от остальных членов экипажа. — Мы находимся на расстоянии двухсот световых лет от границ Экспансии Хайна, а за ее пределами людей нет. Нигде. Уж не думаете ли вы, что Создатель совершил бы эту ужасную ошибку дважды?
Никто не обратил на него большого внимания; они не отрываясь смотрели на эту желто-зеленую необъятность внизу под ними. Они были неприспособлены к жизни среди людей, и то, что они увидели, было не запустением, а спокойствием. Даже Осден не выглядел абсолютно невозмутимым как обычно, он хмурился.
Снижение в огне на море; воздушная разведка; посадка. Равнина из чего-то, похожего на траву, толстое, зеленое, сгибающее стебли; все это окружало корабль, обступило выдвинутые телекамеры, испачкало объективы мелкой пыльцой.
— Это выглядит как беспримесная фитосфера, — сказал Харфекс, — Осден, ты улавливаешь что-нибудь, обладающее чувствительностью?
Они все повернули голову к сенсору. Он оставил экран и наливал себе чашку чая. Он не ответил. Он редко отвечал на заданные вопросы. Казарменная строгость воинской дисциплины была совершенно непригодна для этих команд сумасшедших ученых; их командная цепочка лежала где-то между парламентской процедурой и приказом чмокнуть в щечку; офицер регулярной армии сошел бы с ума от всего этого. По непостижимому решению Совета, однако, доктор Хаито Томико была наделена полномочиями координатора, и она теперь в первый раз воспользовалась своей прерогативой.
— Мистер сенсор Осден, — сказала она, — пожалуйста, ответьте мистеру Харфексу.
— Как я могу «понять» что-нибудь оттуда, — сказал Осден не поворачиваясь, — если здесь я окружен чувствами девяти неврастенических человекообразных, кишащих вокруг меня, как глисты в помойном ведре. Когда мне будет что сказать, я скажу вам. Я сознаю свою ответственность в качестве сенсора. Если же ты, тем не менее, осмелишься опять приказать мне, координатор Хаито, я буду считать себя свободным от этой ответственности.
— Очень хорошо, мистер сенсор. Я верю, что впредь приказы будут не нужны, — низкий голос Томико был спокойным, но показалось, что Осден слегка вздрогнул, как будто волна ее сдерживаемой злобы ударила его в спину с физической силой.
Предчувствие биолога подтвердилось. Когда они начали полевые анализы, они не обнаружили животных даже на уровне микромира. Никто здесь никого никогда не съел. Все живые формы были фотосинтезирующие или сапрофаги, получающие жизнь от света или смерти, но не от жизни. Растения, бесконечные растения, ни один из видов не был знаком пришельцам из дома Человека. Бесконечные оттенки и интенсивность зеленого, фиолетового, пурпурного, коричневого, красного. Бесконечная тишина. Только ветер, шевелящий листья и ветви, теплый ласковый ветер, наполненный спорами и пыльцой, развевающий сладкую бледно-зеленую пыль над пространствами огромных трав, степями, которые не рождали вереска, бесцветочными лесами, по которым не ступала нога, на которые ни один глаз не бросил взгляд. Теплый, печальный мир, печальный и безмятежный. Разведчики брели, как отдыхающие, по солнечным равнинам филиоформ, тихо говорили друг с другом. Они знали, что их голоса разрушали тишину ста миллионов лет, тишину ветра и листьев, листьев и ветра, дующего, затихающего и пробуждающегося вновь. Они разговаривали тихо, но, будучи человеческими существами, они разговаривали.
— Бедный старый Осден, — сказала Дженни Чонг, биолог и техник, ведя геликоптер в район Северного Полюса. — Вся эта фантастически высокая точность воспроизведения засунута в его мозг, а здесь ничего не принять. Какое фиаско.
— Он сказал мне, что ненавидит растения, — заметила Олеро, хихикнув. — Надо думать, он полюбит их, так как они меньше надоедают ему, чем мы.
— Я не могу сказать, что сам люблю эти растения, — сказал Порлок, глядя вниз на пурпурные волны Северного Приполярного леса. — Одно и то же. Нет разума. По-прежнему. Человек, оказавшись один в таком лесу, непременно сойдет с ума.
— Но это все живое, — сказала Дженни Чонг.
— А если это живет, Осден его ненавидит.
— На самом деле он не настолько плох, — сказала Олеро великодушно.
Порлок взглянул на нее косо и спросил:
— Ты не спала с ним, Олеро?
Олеро разрыдалась и закричала:
— Вы, земляне, хамы!
— Нет, она не спала, — Дженни Чонг тут же встала на ее защиту. — А ты, Порлок?
Химик неловко засмеялся:
— Ха, ха, ха.
Брызги слюны появились у него на устах.
— Осден не выносит, когда к нему прикасаются, — дрожа, сказала Олеро. — Однажды я случайно натолкнулась на него, и он отшвырнул меня прочь, как если бы я была какая-нибудь грязная тряпка.
— Он — само зло, — сказал Порлок неестественным голосом, испуганно глядя на обеих женщин. — Закончится все тем, что он сорвет нашу экспедицию, мешая тем или иным способом. Запомните мои слова. Он не приспособлен для жизни с другими людьми!
Они приземлились на Северном Полюсе. Полуночное солнце тлело над низкими холмами. Короткие, бесстрастные зеленоватые биоформы тянулись в разные стороны. Но все — на юг. Подавленные невероятной тишиной, трое исследователей приготовили приборы и инструменты и начали работать, три вируса, мелко трясущиеся на теле неподвижного гиганта.
Никто не предлагал Осдену принять участие в исследовании планеты ни в качестве пилота, ни в качестве фотографа или регистратора, а сам он никогда не изъявлял желания, поэтому он редко покидал базовый лагерь. Он вводил ботанические таксономические данные, полученные от Харфекса, и помогал в качестве ассистента Эскване, в функции которого входило главным образом поддержание в рабочем состоянии и ремонт систем и механизмов. Эсквана стал помногу спать, по двадцать пять и более из тридцати часовых суток планеты, отключаясь прямо во время ремонта радио или проверки схемы управления геликоптера. Однажды координатор Томико осталась на базе, чтобы понаблюдать за ним. В лагере больше никого не было, кроме Посвет Ту, которая была подвержена эпилептическим припадкам; Маннон закрыл ее сегодня в лечебный контур в состоянии превентивной кататонии. Тонико начитывала рапорты в запоминающий банк и не упускала из виду Осдена и Эсквану. Прошло два часа.
— Должно быть, ты хочешь использовать восемьсот шестьдесят микровальдоз, чтобы скрепить это соединение.
— Естественно.
— Извини, я заметил, что там было восемьсот сорок.
— И заменишь их, когда я использую восемьсот шестьдесят. Когда я не буду знать, что и как делать, инженер, спрошу совета у тебя.
Минуту спустя Томико оглянулась. Так и есть. Эсквана спал, засунув палец в рот и уронив голову на стол.
— Осден.
Он не откликнулся, белое лицо не повернулось, но нетерпеливым движением он дал понять, что слушает.
— Ты не можешь не знать о ранимости Эскваны.
— Я не несу ответственности за его психические реакции.
— Но в ответе за свои собственные. Эсквана здесь — необходимый человек для нашей работы, а ты — нет. Если ты не можешь контролировать свою враждебность, ты должен всецело избегать его.
Осден положил инструменты и встал.
— С удовольствием, — сказал он своим мстительным, царапающим голосом. — Возможно, ты не можешь представить, каково испытывать иррациональные страдания Эскваны. Быть вынужденным разделять его ужасную трусость, съеживаться вместе с ним от страха перед всем!
— Не пытаешься ли ты оправдать свою жестокость по отношению к нему? По-моему, ты бы должен обладать большим самоуважением. — Томико вдруг поняла, что дрожит от злости. — Если твоя эмпатическая сила действительно дает тебе возможность разделить страдания Андера, почему это не пробудило в тебе ни малейшего сострадания?
— Сострадания? — сказал Осден. — Сострадание. Что ты знаешь о сострадании?
Она пристально смотрела на него, но он не хотел глядеть на нее.
— Не мог бы ты передать словами твое эмоциональное состояние по отношению ко мне в данный момент?
Он сказал:
— Я могу это сделать значительно более точно, чем ты. Меня учили анализировать такие ответы, когда я их получаю. И я делаю все, чтобы получить их.
— Но как ты можешь ожидать, что я буду испытывать какие-либо добрые чувства по отношению к тебе, когда ты так себя ведешь?
— Причем здесь, как я веду себя, ты, глупая свиноматка, ты думаешь, от этого что-нибудь зависит? Ты думаешь, что средний человек — это источник любви или доброты? По мне лучше быть ненавидимым, презираемым. Не быть женщиной или трусом, я предпочитаю, чтоб меня ненавидели.
— Это вздор. Жалость к самому себе. Каждый человек имеет…
— Но я не человек. — сказал Осден. — Есть все вы, и есть я сам. Я один.
Испуганная этой вспышкой крайнего солипсизма, она некоторое время молчала, наконец сказала, без злобы и жалости, как врач, ставящий диагноз:
— Ты обязательно убьешь себя, Осден.
— Это суждено тебе, Хаито, — сказал он насмешливо. — Я не подвержен депрессии, и нож для харакири не для меня. Чем, по-твоему, я должен здесь заниматься?
— Оставь лагерь. Пожалей самого себя и нас. Возьми геликоптер и накопитель информации и отправляйся считать виды растений. В лесу — Харфекс еще не добрался туда. Возьми участок леса в сто квадратных метров в пределах радиосвязи, но за пределами твоего эмпатического радиуса. Связь в восемь и двадцать четыре часа. Ежедневно.
Осден улетел. В течение пяти дней от него ничего не поступало, кроме лаконичного «Все хорошо» дважды в день. Атмосфера в базовом лагере сменилась, как театральная декорация. Эсквана стал бодрствовать по восемнадцать часов в сутки. Посвет Ту достала свою звездообразную лютню и извлекала музыку небесной красоты (музыка приводила Осдена в бешенство). Маннон, Харфекс, Дженни Чонг и Томико — все отказались от транквилизаторов. Порлок на радостях выгнал что-то в своей лаборатории и все это выпил один. У него было похмелье. Аснанифойл и Посвет Ту продолжали всю ночь Числовую Эпифанию, эту мистическую оргию высшей математики, которая является высшим удовольствием для религиозной сетианской души. Олеро спала с каждым. Работа подвигалась хорошо.
Однажды специалист по неживой природе, работавший среди высоких, толстых стеблей граминиформ, вернулся на базу бегом.
— В лесу что-то есть! — Его глаза были выпучены, он задыхался, его усы и пальцы тряслись. — Что-то большое. Двигалось за мной. Нагибаясь, я наносил отметки уровня. Это набросилось на меня. Как будто упало с деревьев. Сзади. — Он оглядел всех, в широко раскрытых глазах застыли ужас и изнеможение.
— Садись, Порлок. Не воспринимай это так серьезно. А теперь расскажи еще раз, с самого начала. Итак, ты что-то увидел.
— Не так отчетливо. Только движение. Решительное. Я не знаю, что это могло быть. Что-то самодвижущееся. В деревьях, древоформах или как там еще мы их называем. На опушке леса.
Харфекс выглядел мрачным.
— Здесь нет ничего, что могло бы напасть на вас, Порлок. Здесь нет даже микроорганизмов. Здесь не может быть большого животного.
— Может, вы видели внезапно упавший эпифит или сзади вас упала виноградная лоза?
— Нет, — сказал Порлок. — Это свалилось на меня сквозь ветки. Быстро. Когда я обернулся, это сразу исчезло, куда-то вверх. Оно производило шум, своего рода треск. Если это было не животное, одному Богу известно, что это могло быть. Оно было большим — таким большим… как человек, по меньшей мере. Может быть, красноватого цвета. Я не мог рассмотреть. Я не уверен.
— Это был Осден, — сказала Дженни Чонг. — В роли Тарзана. — Она нервно хихикнула, и Томико подавила дикий беспомощный смех. Но Харфекс не улыбнулся.
— Человек начинает чувствовать себя неловко под древоформами, — произнес он своим вежливым, сдержанным голосом. — Я это заметил. Может быть, поэтому я не могу работать в лесах. Есть какая-то гипнотическая особенность в окраске и промежутках между стволами и ветками, особенно на солнечной стороне; и из выброшенных спор прорастают настолько упорядочение и правильно расположенные растения, что это кажется неестественным. Я нахожу это очень неприятным, субъективно говоря. А что, если более сильный эффект подобного рода может вызвать галлюцинации?
Порлок тряхнул головой. Облизнул губы.
— Оно так было, — сказал он. — Что-то. Двигающееся с какой-то целью. Попытавшееся напасть на меня сзади.
Когда Осден этой ночью вышел на связь, как всегда точно в двадцать четыре часа, Харфекс рассказал ему о сообщении Порлока:
— Не сталкивались ли вы с чем-нибудь таким, мистер Осден, что могло бы подтвердить впечатления мистера Порлока о существовании в лесу передвигающихся, чувствующих живых форм?
— С-с-с, — сказало радио сардонически. — Нет. Дерьмо, произнес неприятный голос Осдена.
— Вы находитесь сейчас в лесу дальше, чем любой из нас, сказал Харфекс с неослабевающей вежливостью, — не согласитесь ли вы с моим впечатлением, что обстановка в лесу способна дестабилизировать восприятие и, возможно, вызвать галлюцинации?
— С-с-с. Я соглашусь, что восприятие Порлока легко дестабилизировать. Заприте его в лаборатории. Так он меньше навредит. Что-нибудь еще?
— Не сейчас, — сказал Харфекс, и Осден отключился.
Никто не мог поверить в рассказ Порлока, и никто не мог не доверять ему. Он был уверен, что нечто, нечто большое, попыталось внезапно напасть на него. Было трудно это отрицать, так как они находились в чужом мире и каждый, кто входил в лес, чувствовал некоторый озноб и смутное предчувствие под деревьями.
— Конечно, будем называть их деревьями, — заметил Харфекс. — Это в самом деле деревья, но только, конечно, совершенно другие.
Они все согласились, что в лесу чувствовали себя не совсем в своей тарелке, как будто сзади за ними что-то следовало.
— Мы должны выяснить, в чем дело, — сказал Порлок и попросил послать его в качестве временного помощника биолога, как Осдена, в лес для исследования и наблюдения. Олеро и Дженни Чонг вызвались отправиться вдвоем. Харфекс высадил их в лесу около базового лагеря, обширного массива, занимающего четыре пятых Континента Д. Он запретил поясное оружие. Они не должны были выходить за пределы участка Осдена. Регулярно, дважды в сутки, они выходили на связь. Так продолжалось в течение трех дней. Порлок доложил о мимолетном видении, которое, по его мнению, имело большую полувертикальную фигуру и двигалось среди деревьев к реке; Олеро была уверена, будто слышала, как что-то бродило около палатки во вторую ночь.
— На этой планете животных нет, — сказал Харфекс затравленно. Затем Осден пропустил свой утренний сеанс связи. Томико подождала около часа, затем вылетела с Харфексом в тот район, где, как доложил Осден, он находился прошлой ночью. Но когда геликоптер завис над морем пурпурных листьев, бесконечным, непроницаемым, ее охватило паническое отчаяние.
— Как мы найдем его здесь?
— Он доложил, что остановился на берегу реки. Поищем его геликоптер; его палатка будет рядом, а он не должен был уйти далеко от нее. Подсчет видов — медленная работа. Вот и река.
— Это его машина, — сказала Томика, уловив яркий чужеродный блеск среди растительных красок и теней. — Давай сюда.
Море жизни сомкнулось у них над головой.
Как только ее ноги коснулись поверхности, она расстегнула кнопку на кобуре, но потом, взглянув на Харфекса, который был безоружен, решила не доставать оружие, хотя в любой момент готова была сделать это. Стояла абсолютная тишина. Как только они оказались в нескольких метрах от медленной, коричневой реки, свет стал тусклый. Толстые стволы стояли довольно далеко друг от друга, почти на одинаковом расстоянии, почти одинаковые; они были мягкокожие, некоторые казались гладкими, а другие губчатыми, серые или зелено-коричневые и коричневые, перевитые веревками ползучих растений и украшенные гирляндами эпифитов, вытягивающие негнущиеся, спутанные охапки больших, блюдцеобразных, темных листьев, которые образовывали слоеную крышу толщиной двадцать — тридцать метров. Почва под ногами была пружинистая, как батут, каждый дюйм ее был переплетен корнями и усыпан низкой порослью с мясистыми листьями.
— Вот его палатка, — сказала Томико и испугалась звука собственного голоса в этом безмолвии. В палатке они увидели спальник, пару книжек, коробку с продуктами. «Мы должны кричать, звать его», — подумала она, но даже не предложила этого, не сделал этого и Харфекс. Они кружили вокруг палатки, тщательно следя за тем, чтобы не потерять друг друга из виду в этом лесу в сгущающейся темноте.
Она споткнулась о тело Осдена не далее тридцати метров от палатки, ориентируясь на белесоватый отблеск выпавшего блокнота. Он лежал лицом вниз между двумя деревьями с огромными корнями. Его голова и руки были покрыты кровью, кое-где засохшей, а кое-где еще сочащейся, красной.