Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)
   - Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я твою птюху не стырю. Я уже шесть лет в этой гадиловке оттрубил на хозяина. А ты, фурсик, меня так шандарахнул?! О! Чей-то глаз за стеклом... и таракан в нем бегает... А-а-а! Это дубак Сурков, тараканы в голове у них, вертухаев поганых... Надо из глазка линять в свою щель... Чуть не укокали...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Ты о чем? - вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев - здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший - бывают и такие.
   - О жизни, о чем... - мрачно сплюнул на пол Кроха. - То взлет, то, падла, падение... Вот как все устроено.
   - Таков закон ее... - зевнул Соловьев, здесь Соловей.
   - Чей... закон? - скривился Крохалев.
   - Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
   - А кто? - спросил сам себя мрачный арестант.
   - Не знаю... - охотно протянул Соловьев, он любил поговорить на такие темы, верующий, что ли, был. - Жизнь - копейка, судьба - индейка.
   - Точно, копейка, - согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью. - Ничего, - сказал после паузы. - Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.
   Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
   - Не дураки теперь, - убеждал себя Кроха. - Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще - дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
   - Дураком... - покачал головой Соловьев. - Смеяться будут...
   Кроха смерил его презрительным взглядом.
   - Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.
   Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.
   - А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
   Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.
   - Сначала надо взять книгу, - устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха. - Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того... сдвинулся, - показал он пальцем у виска. - Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось... - нравоучительно поднял он палец. - Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, - здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, - или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
   - Не пустят, - осторожно вставил Соловей.
   - Ну, я и говорю - пройти, а не войти, - разъяснял Кроха глупому. - Там надо раздеться догола...
   - Где, в райкоме?
   - Ну а где ж?! - потерял терпение врун.
   - Да как в райкоме-то? - тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. Че ты буровишь?
   - Ну, в туалете... да какая разница. Кто хочет раздеться, тот сделает, рассерчал защитник признанных дураков. - Или можно выпустить поросенка или курицу там.
   - Ну?
   - Болт гну. И вертеть беса... Мети пургу, кидайся на детей кухарок...
   - На каких еще кухарок?
   - Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе, а мы помои хлебаем... Усек, тундра?
   - Ага-а...
   - И то, заберут, отвезут, а ты там - в ментовке, а потом в больнице марку держи - шизик!
   Соловьев шумно вздохнул.
   - Все, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй, да что хошь делай. Справка! - показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку. - И - неподсуден. Дурак! - торжествующе провозгласил Крохалев и сделал косые глаза. - Полгода отдохнул в дурдоме - и домой.
   - На словах-то хорошо все получается, - протянул заинтересованный Соловей. - А то как не признают?
   - Это все зависит от желания, - отвернувшись, философски изрек Кроха. За дверью послышалось мерзкое дребезжание коляски, развозящей ужин. - Че сегодня хрумкать? - нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.
   - Че... суп харчо, - мрачно ответили оттуда. - Хлеба краюха, че-о..
   - Пролетный день, ты забыл, что ли? - вздохнул большой Соловьев - он тут не наедался, потому и лежал, экономил энергию. - Детей кухарок бы на такую диету...
   - Точно, да ты с понятием, мужик, - похвалил Кроха, - посидят еще и они, время придет... в сучьем бараке.
   Рацион в изоляторе чередовался: один день - хлеб и вода, на второй - утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, и снова - вода да хлеб...
   - Если мента нет, хоть кусок хлеба урвем... - тихо сказал Кроха, подмигивая Соловьеву.
   - Кусок... - передразнил тот, - вот закурить бы, Кроха... Дядя Степа раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой, хрен что получишь...
   - А за что Мамочкой-то его прозвали?
   - Да заколебал воспитанием хуже родной матери...
   ЗОНА. СОЛОВЬЕВ
   Сказано смешно: хуже матери... Вот, бля, тюрьма!
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в страхе, не прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности был запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну, нет наказания мучительнее, а именно здесь Василий Иванович преуспел - мол, для здоровья курево вредно...
   При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не чищены? И так далее, и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь? И главное - почему домой не пишешь? Это - на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но и на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать... какие тут письма. Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают - женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов, чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся. А у тебя еще три года... Обидно и горько...
   Об этом знал Василий Иванович, но еще больше знал, что отсутствие писем для зэка - прямой путь к одиночеству, за которым может последовать любой неожиданный проступок.
   ЗОНА. ИЗОЛЯТОР. КРОХАЛЕВ
   - Ништяк, Соловей-разбойник, - покровительственно заметил Кроха. Поживешь здесь с мое, перестанешь хныкать. Я за свой срок сто шестьдесят суток в этом долбаном изоляторе отбухал. А сколько еще здесь сидеть! - ударил он ненавистную стену. - Мама ты моя... - вздохнул сокрушенно, мотая безутешно головой.
   - Ну да, а мне всего тридцать лет. И сижу второй год.
   - Наверстаешь, девственник, - успокоил его, усмехнувшись, Кроха. - Только от ШИЗО надо линять.
   - Да, если б узнал раньше о шизофрении... - расстроился Соловей. - А ты сам-то почему этот вариант не прогнал?
   - Так тоже поздно шевельнул рогом. Тут же школа нужна, подготовка. Вот пример был: один на врачебной комиссии лаять начал. Ну, вроде нормально все шло - залез под стол, ножки обнюхивает, только что заднюю лапу не поднимает. А там профессор попался, ну прямо шельма! Он тоже нырнул под стол и как замяукает! Ну, тому бы зубы ощерить да наброситься, а "дурак" растерялся, зенки-то вытаращил от удивления. Короче, выкупили его. А один тоже стал цепляться ко всем - крыса, мол, у меня в животе, вот-вот раздерет меня. Ну, вырезали ему аппендицит и "крысу" показали. Вот, достали крысу из тебя. Но все-таки спасся от расстрела. Сейчас на воле ходит...
   - Эх, воля, воля... Щас закурить бы. Аж скулы сводит. Или в тюрягу обратно, отлежаться месячишко...
   - Да, в тюрьму бы неплохо, - мечтательно потянулся Кроха. - Передачки там, новости всякие - кто на суд, кто с суда. Интересно... Ладно, завтра выхожу, ужин тебе оставлю - таков порядок. Не лопнешь? Завтра день не пролетный, поплотнее кишке будет. Сейчас в зону бомж косяком пошел... Они к зиме устраиваются где потеплее.
   - Это вроде как бродяги? - спросил тупой Соловей.
   - Вроде. Бомж - Без Определенного Места Жительства. Но им, бедолагам - как повезет, смотря в какую тюрьму угораздит. В одних пересылках клопы сожрут, уж не рад будешь, что залетел сюда. В других можно перекантоваться неплохо. А лучше всего в Москве. Столица! Там столько чердаков и подвалов. Ох и понастроила Екатерина заведений по всей России для нашего брата! - зевнув, сообщил он.
   - Екатерина, что ли, все тюрьмы построила? - сморозил очередную глупость Соловей.
   - Ну не все, конечно, так говорят, - травил Кроха. - А знаешь почему? Если сверху глядеть на старые тюрьмы, то прочтешь букву Е. Только вот прогулочные дворики перенесли с земли на крышу, чтобы полегче дышалось народу. А в Бутырке две палочки построили недавно. Получилась буква Ю. Наверное, решили Юрия Долгорукого увековечить. Да... В тюрьме хорошо... Любовь с бабами можно закрутить взглядами, записочки чиркать. Одна стерва мне обещала писать, да наколола...
   Прозвучал тут сигнал отбоя, открыли упоры, державшие пристегнутыми нары-"вертолеты". Соловей с Крохой тут же свернулись на них калачиками, погрузились в мечтательную дрему, в которой переплелись явь и сон.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Длинный рубленый и оштукатуренный барак назывался в Зоне санчастью, а по-зэковски - больничкой. Опоясан он был высоким забором и имел во дворе сад, где росли два тополя, вяз, небольшие березки, по краям - несколько кустиков малины. В первой части барака находилась амбулатория с кабинетами врачей для приема, во второй - лаборатория да четыре стационарные палаты по десять коек. Неистребимо пахло лекарствами, гноем и парашей. Был и маленький изолятор, запираемый на ржавую погнутую решетку, - это на случай внезапного помешательства одуревшего в неволе зэка...
   Окна палат выходили во двор, выстланный аккуратными дорожками вдоль клумб и палисадника. В середине двора беседка, по краям несколько скамеек, а меж деревьями необычно густая сочная трава. В этом укромном месте можно было разлечься да скоротать в одиночестве время, уняв хоть на миг тягостный разброд души.
   БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН
   В больничке рану мою промыли, забинтовали, даже гипс наложили, торчали ногти залитых кровью пальцев да вместо ноги - дура белая недвижная. Говорят, недельку проваляешься, для профилактики, вдруг там какое смещение от удара... Костыли подле койки. Тоска.
   С одной стороны, до свадьбы-то с моей Наташкой заживет. Хорошо, что хоть живой остался, видел я, как уводили мать Чуваша, как ноги ее подогнулись у вахты, и молодая жинка его тащила мать к скамейке, а у той язык уже вывалился. Вот еще одна смерть... Оклемалась - бабий век долог, это у мужика - армия, тюряга, драка какая-нибудь - и на том свете. Быстро у нашего брата с этим делом. Детки не успевают подрасти, потому как жизнь у русского мужика в родной стране такая незавидная...
   С другой стороны, и коновалам этим доверять нельзя. Главный тут лечила мне лепит горбатого к стенке, мол, на свадьбе своей чечетку отбацаю. А глаза грустные-грустные. Верить им нельзя. Только на второй день поднял свои задумчивые глаза, оглядывая рентгеновский снимок - неплохо, неплохо, говорит... Бородку свою ленинскую в клинышек поднял, если, говорит, что не так, ломать-дергать ногу будем. Без наркоза, садюги. Если, говорит, по дури не сдвинешь вновь ступню свою, за неделю заживет. Постараюсь...
   В палате лежат, кроме меня, еще четверо ахнариков. Все поохали, услышав мой рассказ про аварию и Чуваша. Повздыхали, да каждый задумался о своей бедолажной жизни, что вот так же кончиться может, под плитой, в собачьей пасти или под очередью автоматной.
   Ну, мои-то соседи тихие: два слепых - старичок Иван Иваныч Альбатрос да второй слепец, лет тридцати двух, чернявый Клестов - вылитый казак Гришка Мелихов из фильма - с тонким, с горбинкой носом, впалыми щеками, красивый парень. Альбатрос тоже еще хоть куда, в свои пятьдесят шесть - крепенький мужик, в молодости, видать, сильный был, они, слепые, все сильные, жизнь заставляет. И говорит резко и быстро, отрывисто. А Клестов - наоборот, тихонько так гутарит, будто своей слепоты стесняется.
   Они оба отрастили волосы на голове. С утра на них поглядишь - словно в обычной вольной больнице лежишь. Себя-то, обчекрыженного, не видишь...
   Стриженые, правда, тоже имеются. Казарин, он три дня назад выпил отфильтрованного спирта, выцеженного из клея. Кайф-то он, конечно, кайф, но вот потом результаты...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   На любителя.
   Берется обычный клей БФ, наливается в чисто помытую трехлитровую банку берегитесь микробов! Ставится банка под сверлильный станок, и в его патрон зажимают не сверло, а свежевыстроганную палку, обязательно продезинфицированную (бойтесь микробов!). Палка эта наматывает на себя - по принципу центрифуги - слизистую клейкую массу. Сменяются одна за другой три палки. Длительность процесса - один час.
   В итоге внизу в банке в результате хитрой операции остается отцеженный спирт. Он через марлю сливается в кружку. Будьте здоровы, гуляй, кенты! Пригодно ли сие для употребления? Вскрытие покажет...
   НЕБО. ВОРОН
   Гуляй-гуляй...
   Тяжкое отравление скручивало потребителей этой гадости покруче любого похмельного синдрома. Люди, травившие этим пойлом свой не самый здоровый организм, частенько падали потом где попало, раздирая пространство жутким воплем. Боли были страшные - казалось, кто-то режет беднягу изнутри. Нечто подобное случится через десять лет в этой стране, когда народ окончательно обеднеет и станет пить чистый спирт, прозванный мудрым народом стеклорезом. Этот самый "стеклорез" подкашивал даже самых крепких алкашей, а при их вскрытии врачи обнаруживали необычные изменения - кора головного мозга была испещрена глубокими бороздами неизвестного происхождения. Оттого и назвали стеклорезом... Пьющие сей могучий напиток будут славиться тем, что после его употребления начисто забывают свое имя, происхождение, детей и близких, оставаясь на вид здоровыми. Так они и будут ходить по этой стране, множась и пугая окружающих. Но это впереди, пока мы в восемьдесят втором, накануне огромного события, что наступит вот-вот, и я обязательно расскажу вам о нем...
   БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН
   Казарин свободно выдерживал этот "деликатес" и все хвастался своим луженым желудком, пока и его не свалила открывшаяся язва - упал прямо на разводе, перед выходом на работу. И тут уже при мне хватал жуткие приступы, весь в поту скорчится, того и гляди вот-вот загнется, зубами скрежещет.
   Еще один больной - Сойкин, так этот умудрился в свои неполные двадцать пять посадить почки... Вообще, блатная компания. А вот со слепыми мне в Зоне общаться не доводилось, и я даже не знал, как себя с ними держать. Все же будто чувство вины все время есть, что ты, здоровый бугай, все себе можешь позволить, и жизнь у тебя, возможно, сложится, а у этих немощных... что впереди? - темнота да темнота... Ложку сами взять не могут, до туалета по стеночке идут - это разве жизнь?
   Интересно было - что ж случилось, как ослепли? И неудобно их такими вопросами мучить, им-то вспоминать это все не в жилу, тоска. А мне любопытно как же они ориентируются в окружающем мире, каким он им кажется?
   Вот набрался я смелости и как можно спокойнее спрашиваю у Иваныча:
   - Деда, от чего же ты ослеп?
   - А черт его знает, - отвечает. - Работал, работал и ослеп. Второй год уже. А никто толком не знает, от чего... Нервы, говорят...
   - А сидишь сколь? - спрашиваю.
   - Пятый год, - говорит грустно так. - А вообще, в общей сложности восемнадцатый. Шестая ходка уже.
   Ничего себе, думаю, слепец-то - рецидивист. Наш человек. Любопытно мне стало, что ж это за человек такой? А тут Казарин, слушавший наш разговор, кричит:
   - Да у тебя, Иваныч, в третьем поколении кто-то сифилитиком был! Вот ты и ослеп!
   - Сам ты... сифилитик! - осерчал тот, передразнивая гундосого Казарина. Один я на всю родню, нет никого.
   - Так не бывает - один, - не успокаивается алкаш. - Кто-то же был у тебя или у родителей твоих! Не все ж по тюрягам сидели... плодились как-то... Ты не кипятись, - успокаивает Иваныча, - помнишь, Симка-то был тут, слепой тоже? Его сактировали и досрочно выпустили. Вот... Он и говорил - потому и ослеп, что в роду сифилитики были, таков диагноз.
   - Не было заразы! А мне операцию надо делать, в Одессу везти, в глазную больницу, там евреи научились такие операции делать за большие деньги. Ну а я кому нужен, меня-то кто повезет, если я за решеткой? Обещались в дом слепых определить, вот и жду я сутками напролет. Тянут резину. А похлопотать некому за меня...
   Отвернулся, больно ему за себя стало, забытый человек. И мы затихли. А я же теперь у Мишки спрашиваю - ты как ослеп?
   - Да он герой у нас! - тут кричит Альбатрос. - Жену из пистолета кокнул и себе в висок пулю... Да вот живучим оказался. Прошил башку навылет, но спасли, только нерв глазной перебил. Так и ослеп. Пуля - иной от нее спасается, так она, дура, все одно его достанет, а иной нарочно в себя ее гонит, а не берет его, зараза.
   - Ну, сами врачи руками разводили... - грустно улыбается Клестов. - В реанимации пришлось недельку поваляться. Спасли... Больница была хорошая...
   Лебедушкин ужаснулся... лучше уж смерть, чем такое вот существование в полной тьме. А человек всегда за жизнь хватается, когда уж вроде и незачем ему такая жизнь... одна маета. Видишь, вот и Клестов этот сейчас рад, что живой остался...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Странное это создание - человек. Глазам его был открыт распахнутый мир, но у него не дрогнула рука лишить себя всей радости его восприятия. Теперь же, когда мир оказался за непреодолимым барьером мрака, человек истязает себя несбыточным желанием возвратиться к нему вновь...
   - За что с женой он так обошелся? - спросил осторожно Володька у Альбатроса.
   - Ясное дело... за что бабу убивают... - отмахнулся Клестов. Проститутка, ноги выше головы поднимает, уж и не видит ничего... ноги-то застят белый свет... Дали мне, правда, не пятнадцать и даже не двенадцать, а восемь... А вообще, если бы не Цезарь, не жить мне. Овчарка у меня была восточноевропейская, - пояснял он совершенно спокойно, точно и не с ним это происходило. - Пес увидел, как я в жену выстрелил, а потом направил дуло себе в висок, и бросился мне на руку... Вот пуля и пошла вскользь. А пес тут сиганул со второго этажа к людям. Он помощь привел.
   - Умный пес, - позавидовал Казарин.
   Клестов кивнул и стал рассказывать про любимца своего, и столько тоски, не раз думанного и болючего было в его рассказе...
   - Год всего и был овчарке. Сейчас-то наверняка нашего брата сторожит. Бывало, застрянет в зубах ириска, вот и крутится она волчком, лапу-то в рот не засунешь, она и жует, жует и так уж голову, бедная, повернет, и эдак, пока как-то не изловчится выкинуть ириску из пасти. Походит, походит вокруг нее, понюхает, убедится, что та не кусается, и вновь подхватит зубами. Ну а та вновь прилипает, и все сначала... Потеха! - улыбнулся наконец-то Клестов; лицо осветилось переживанием дорогого, близкого. - Вот так и бесится весь вечер, пока этих ирисок килограмм не съест. А собакам сладости нельзя, болеть потом могут. Еле оттащишь от них...
   - Им много чего нельзя есть, - подтвердил Казарин. - Это только наш брат на этих отбросах да баланде выживает...
   - Ну, - не слыша его, продолжал о своем Миша. - Яичную скорлупу любил есть, сами яйца не ел, зараза. Апельсины тоже не ест, а кожуру - пожалуйста...
   - Нам бы хоть кожуры этой понюхать... - вздохнул Казарин.
   - А бывало, усядется в кресло да уставится в телевизор, словно там что-то для него показывают. Думаю, понимал все, не просто пялился в экран. Вот однажды в мультике кота крупным планом показали, так Цезарь как рявкнет! Потом уж сообразил, что-то не то - не настоящий. Или в большое зеркало уткнется и давай рычать, клыки скалить, пока не дойдет, что сам себе рожи корчит. Тоже потеха... Подрос когда, я его в постромки - дочку на санках катал. Та в восторге, и он тоже захлебывается лаем, вот радость-то была для обоих. Эх, уж лучше порешил бы я себя... - неожиданно для светлых своих воспоминаний жестко и зло закончил он.
   - А сейчас, что ли, нельзя? - вылез со своим языком поганым Казарин.
   Все замолчали, и молчание это пристыдило ветрогона.
   - Ну, это я так... не бери в голову...
   Клестов мягко улыбнулся, заговорил другим - тихим, не своим будто голосом:
   - Эх, братец, не так это легко, как говорят, поверь... Тут мужество надо иметь, во-о-т такое большое мужество. Пыл улетел, а желание жить осталось, хоть слепой я... а жить-то хочется. Вот говорят, что у самоубийц силы воли нет. Брехня! Не верю я, у них-то эта сила воли еще какая... но дурная.
   Помолчали.
   - А я собак не люблю, - отмахнулся Альбатрос, перебивая тягостную паузу. Собака, она и есть собака. И человеку глотку перегрызет. То ли дело - конь! Вот благородное животное так благородное...
   - Я тоже собак ненавижу! - встрял Володька. - Весной чуть палец в воронке не отхватила. На повороте машину занесло, ну я и схватился за стойку решетки. А за ней собака с солдатом сидела. Как она хватила, стерва, хорошо вовремя руку убрал. Так я ей потом со злости всю морду обхаркал. А она, дура, бесится, лает, шерсть дыбом, - и он глуповато улыбнулся, - они ведь все кидаются, на нас ведь их дрессируют...
   - У меня с собакой давнишние счеты... - загадочно протянул Альбатрос.
   Все смолкли, навострили уши в предвкушении рассказа бывалого человека. Но он явно не спешил, покряхтел, повошкался для солидности, подбил поудобней под себя подушку.
   - Иваныч, ну, не томи душу... - не вытерпел Казарин, - травани что-нибудь, не тяни кота за хвост. Что у тебя там?
   Слепой вздохнул глубоко, прикрыл глаза, словно смахнув одним незрячим взглядом в пропасть несколько десятков лет, начал глубоким, низким голосом, как диктор Левитан. Все сразу замерли.
   ВОЛЯ. АЛЬБАТРОС
   ...И парнем еще, до войны, я в Архангельске жил, там и кличку эту первую получил - Апельсин, красный был тогда, весь рыжий. Апельсины раз завезли в город, они гнить начали на каком-то корабле, - ну, их и в продажу. Запомнили все - невиданный вкус и цвет... Меня в честь них и назвали...
   Была у нас там такая Раечка Куропаткина. Заведет, бывало, справного рыбака к себе, помиловаться, а мы его там и общипаем. И ей удовольствие, и нам припас. А рыбаки-то с путины денег сколь привозили, ах... Ну а мы: были ваши стали наши... На "малине" большие деньги проматывали, не жалели.
   Вскоре и взяли, понятно. Басаргин, старый уполномоченный, сам из моряков бывших. Зимний, говорят, еще брал, строгий был дядька. Мой брат, кстати, старший, в то время батюшку-царя защищал, кадетом был. Может, и встречались они с этим Басаргиным там, в Петрограде. Зря он его тогда не пришил...
   Так вот... арестовал он нас. А тут - война. Что с нами делать-то? Дорога на Питер уже у немца, здесь оставлять вроде тоже нельзя. А мне червонец пришили. Ну, на пароход нас - через Белое море, чтобы к Дудинке попасть. По Ледовитому океану. Много на корабле таких, как я, набралось, загнали нас с этапа в трюм, и поплыли мы... по морям, по волнам...
   А в воздухе что творится... кидает пароход в разные стороны, налет. Слышу, бомбы ложатся - справа, слева. Все, думаю, теперь - по центру, прямо по темечку.
   Наши из зениток по ним лупят. Мы в караване плывем. Думаю: Ваня, вот ты и попался, крещусь, чую, не выкручусь на этот раз. Но куда там немцу до нашего креста - бомбят, знай. Значит, на дно... Сижу, думаю: неужто из корабля-то нельзя выплыть, коль он тонет?.. Как же так? Дед мой на Цусиме японца бил, а тут немец треклятый, неужто от его руки погибну?.. Генка у нас был, сын англичанина, сам он русский, а отец приезжал после революции, инженер, помогать, ну и помог его мамаше. Сидит этот Генка, длинный, синий, песни распевает во все горло. Я еще шучу - на родном, говорю, на английском, попой, может, с батькой на том свете встретишься, тот уже помер в Англии этой, посылки перестал слать. А другой про Колыму затянул. Колыма, мол, Колыма, эта чудная планета. Двенадцать месяцев зима, остальное лето. Как сейчас помню...
   Пароход, значит, чуть не опрокидывает, бултыхает, как яичную скорлупу, а тот певец отстукивает в соседний отсек. И оттуда к нам стучат, урки со стажем. Достучались. И оказывается, там не наш брат, а пленный, иностранец. Ну, что тут началось! Разорвали мы на части торцовый уголок, винты какие-то открутили и давай в соседний отсек. Двое суток возились, и все не можем туда влезть. Уж бомбовозы давно улетели, плывем спокойненько. Генка, англичанин, кричит - у Новой Земли мы уже. Кто в стиры режется, хоть и болтанка, кого рвет - морская болезнь. Ну, тут наконец перепилили эту перегородку, добрались до соседей.
   А там - пленные итальяшки, немчуры немного да румын, цыган.
   Ну, и понесся интернационал: обмен вещами и все такое прочее. Я лично френч итальянский выменял, драп, ноский. Давай на радостях в карты доить быков. Обчистили мы этих соколиков до ниточки.
   Одного молодого итальяшку мы под девку нарядили и давай плясать. Они, черти, уж очень поют хорошо! А нам лишь бы повеселиться. Конвой-то в трюмы и носа не совал, боялись, перебьем. Затем румын стал фокусы показывать, как надо, значит, из карманов воровать, вором оказался. Так наш Япончик так его потом обворовал, что тот ему руку жал. Смеху было... Мы устроили меж ними вроде как Олимпийские игры по воровству. Наша взяла. Куда там! Лучше нашего вора, русака, нет, куда им, заморышам.
   Профессия воровская - а я много их повидал, воров-то, - не самая в мире паскудная. Посмотрим, как история раскроет, что наш Брежнев и его компания воровали, пока здесь иной за буханку хлеба парится, за мешок комбикорма. Вот власть-то да присосалы ее - воры из воров.