Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   Да, а вот кто по-настоящему поразил меня, так это Лебедушкин. Осмотрел я его, удивился:
   - А ты чего такой чистый?
   - Да я лучше на пятак свой член порублю, чем засуну его в какую-нибудь грязь.
   - Ох и пятаков у тебя выйдет - горсть целая. - это Шакалов смеется, довольный своей шуткой.
   Я же лишь смущенно улыбнулся и теплым взглядом проводил Лебедушкина. Что ж, не все еще, видно, испорчены в этой Зоне.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Прибыл этап, и троих осужденных из него распределили в шестой отряд, к майору Медведеву. Он ждал их в своем уже приведенном в порядок кабинете, простоявшем месяц пустым до прихода Василия Ивановича. Предшественник его не любил света, о чем свидетельствовали тяжелые темно-синие шторы на окне: привык работать при настольной лампе, ослепляя ею допрашиваемых, сам оставаясь в тени. Медведев знал эти приемчики - они остались в Зоне со времен ежовщины-бериевщины, когда миллионы невинных людей были превращены в скот и расшвырены по безымянным кладбищам истории. Тяжкое время, и он много думал о нем, но кто знает о том времени истину?
   Может, и надо было так, наверху виднее...
   Так думал. Так думали и все его одногодки, и те, кто моложе, думали так же. О сталинских временах старались не говорить, будто и не было кошмара тридцать седьмого года, будто случилось это в иной, не в их стране...
   В кабинет вошел первый осужденный - субтильный человек, встретишь на улице - примешь за учителя пения, скажем. Только бледность выдавала в нем зэка, отощавшего на тюремных харчах, нервического, колкого. Было ему тридцать пять, осужден всего на год. Статья не редкая, обычная уже - бродяжничество.
   - Садитесь, Дроздов, - оглядел необычный для Зоны экземпляр майор, отметив: держится тот с необычной легкостью - артист. - Семья есть или... была?
   - Была когда-то, - игриво ответил бич. - Разбитого горшка не склеишь...
   - Это да. А лечиться от алкоголизма все ж придется... - покачал головой Медведев, ожидая бурю возражений.
   - А это вы напрасно, - вежливо заметил бич. - Думают, раз бродяга значит, алкоголик. Напрасно. А ведь вы человек с опытом... - съязвил он, чуть заметно улыбнувшись.
   - Правильно заметили, - подыграл, усмехнувшись такой же понимающей улыбочкой, Медведев, - вы и не похожи на алкоголика. Полечим для профилактики, а? Чтобы выйти совершенно иным человеком...
   - А на кого ж я похож? - спросил себялюб Дроздов, кокетничая.
   - Сами же знаете... - прищурился, усмехнувшись, майор, не желая ему делать комплименты.
   - Знаю, - легко согласился бич. - На бывшего интеллигента, да?
   Майор удовлетворенно кивнул.
   ЗОНА. ДРОЗДОВ
   О, расплылся-то... как смешно, батюшки. Жлоб. Да будет вам известно, уважаемый... как вас там... майор, да... что интеллигент бывшим быть не может. Это, брат майор, врожденное или благоприобретенное качество, что сопутствует человеку всю жизнь его, в том числе и в этом заведении, где ты хозяин сегодня.
   Бывший... Это вот такие, как ты, и придумали словечко блатное - "бич", а каши-то в головке маловато, вот оно и приклеилось к языку вам подобных, чтобы им нас помечать. Но к нам, интеллигентным людям, оно не пристанет, нас хоть козлом, извините, назови, мы все одно будем русскими интеллигентами - по крови даже, по крови, уважаемый... кирпич...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Интересно с ним, конечно, это тебе не Клячина рожа. Но и какая-то брезгливость, что ли, к нему. Вот каким же надо быть эгоистом, чтобы бросить семью и шататься где попало, когда у тебя жена, которой ты клятву давал, дети малые. А таким хоть бы хны - о высшем, видите ли, они думают... Скоты.
   - В первый раз за что попали?
   - За драку, - улыбнулся печально Дроздов. - В Братске. Там лес хотели загубить, а я, знаете ли, борюсь за чистоту окружающей среды. И сам бьюсь против насилия над ней подручными средствами. Пришлось дать, извините за выражение, по харе - по той круглой и пустой кости на шее, по-другому, уж извините, назвать нельзя. Пришлось помахаться, - со смущенной улыбкой закончил он.
   Майор оглядел хлипкую фигуру "драчуна", усмехнулся, покачал головой.
   - Так, этот рассказ - мимо. Не верю. А теперь правду - за что сели?
   - Ах как мы прозорливы... - сверкнув глазом, усмехнулся Дроздов. - Тогда слушайте. История моей жизни печальна...
   - Только покороче, Гамлет, - вставил майор, не зная, что прилепил Дроздову кличку (за дверью подслушивал шут Кроха).
   - А что, разве здесь по-другому время идет? В предыдущем подобном месте меня никогда не торопили... - поднял глаза бич, сыграв обиду.
   Майор выдержал его взгляд, ничего не сказав, выдал все глазами: не ерничай, я тебя насквозь вижу, говори быстрей.
   - Хорошо, - почти царственно согласился Дроздов. - Попробую скоренько. Как вы сами понимаете... ну, какой я драчун? Статью эту мне пришили нагло и неприлично.
   - Судьи-изверги?
   - Почти, - пропустил издевку бич. - У нас же нет политических, да?
   Майор кивнул.
   - Так вот, я из тех диссидентов, которым государство отвернуло голову, пришив уголовщину... - Дроздов остановился, ожидая реакции пастуха.
   - Круто, но... продолжайте. - Майор стал серьезным, следовало остановить шута, но любопытство было сильнее.
   Шут же, поняв, что первая ступенька преодолена и можно говорить далее, набрал воздуха. Но тут майор как бы опомнился, спросил осторожно и тем испортил все дело:
   - А вы, так смело говоря, ничего не боитесь?
   - Вас? - оглядел его Дроздов. - Боюсь, - ответил просто и серьезно.
   ЗОНА. ЗЭК ДРОЗДОВ
   Хотя, с другой стороны, чего мне бояться, товарищ исправник? Русскому человеку вообще уже нечего бояться, надоело. А то вы не знаете, уважаемый плут, что вам же и была установка из всех политических делать уголовников, вам да судьям таким же, как вы, пердунам старым да теткам в париках. Вот уж вы нас поколесовали на своем Законе, вот потешились-то... Когда Бродского обвиняли во всех смертных грехах, он, бедный, даже до конца и не понимал, что ж вокруг него происходит. Потому что это же такой бред, что и передать невозможно. Он на Западе-то рассказывает, не верят. И правильно делают, потому что Россия, извините, это отдельная страна. Здесь, только здесь можно такое придумывать... Глыба моя родная, не пошатнуть тебя в твоей дубости, низкопоклонстве перед богооставленными людьми, что тобой вечно правят... Судьба твоя такая, отдельная...
   НЕБО. ВОРОН
   Вот добротный экземпляр для Картины Жизни, для летописи. Смотрим: сослан из Москвы за инакомыслие. Но приговор надуманный и уголовный, дело сфабриковано. В городе Братске, куда отправлен на поселение, организовал кружок по правам человека. О методах преподавания сего предмета доложено агентом в областное управление КГБ. Впоследствии Дроздов, решивший восстановиться в Московский архитектурный институт, не допущен до экзаменов неблагонадежность. Принят учителем физкультуры в городе Братске. Стал рисовать карикатуры на коммунистов. Пойман с поличным. Беседа в краевом управлении. Выделен агент для наблюдения. Дроздов не раскаялся в своих поступках, снова выписал журналы из-за рубежа. Журналы изъяты на почте, сам осужден за драку в парке. Дело, понятно, вновь сфабриковано, приговор несправедливый.
   По выходе не встал на учет в военкомате, нет записи из паспортного стола. Стал вести беспорядочный образ жизни... здесь неинтересно... все, пожалуй... А... вот: описывает свои странствия - они проходят по всей стране. Собирал лук у корейцев в Казахстане, мандарины в Грузии, хлопок в Узбекистане... Кажется, все на сегодня. Один год заключения, статья - бродяжничество, с приговором согласен. Наконец-то...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Ни во что не верите, значит? - Медведев спрашивает бича. - Всех боишься, мир вокруг - волки.
   - Нет, не совсем так. Я верю в свою миссию донкихота. Только вот сил мало остается. Бытие ведь определяет сознание: вы в курсе?
   Майор смотрел на него, все более злясь - зачем начал этот разговор, издевается над ним этот умник.
   - Тупею я тут у вас, вот что плохо, - признался донкихот. - А ведь добротные стихи писал, хорошие. Прочитать?
   - В бараке прочтете, - спокойно сказал майор.
   - Они ведь не поймут, и вы это знаете, а посылаете... - огорченно вздохнул бич.
   - Почему это не поймут... тоже люди, - обиделся за свой отряд майор.
   - Да, да... - рассеянно кивнул Дроздов. - Тоже...
   - Идите. Спасибо за политинформацию, - привстал майор. - Да... кстати, не хотите подать заявление в актив?
   - Нет.
   - Почему?
   - По морально-этическим соображениям. Долго объяснять.
   Майор глядел на него, не мигая.
   Дроздов встал, повернулся на носочках сбитых сапог и тихонько вышел.
   ЗОНА. ДРОЗДОВ
   Политинформация... язык уже русский забыл, дырявый валенок... Кто-то ж вас рожает, чтобы вы потом стали дубаками, прапорами гнусными, охранниками... всем этим сбродом, что здесь правит. Супостаты.
   Политинформация... Конечно, не до стихов вам здесь - пасти надо контингент... Хотя и мне, честно сказать, с голодухи этой не до чего уже, не до стихов. Прав классик - бытие определяет это самое русское дурацкое сознание. А как пожрет, извините, русский человек, вот ему и царь хороший, и светло, и воевать не надо за свободу свою от дурости. Сознание... Откуда ж ему взяться, если люди вот только есть стали нормально после войны, а то все - мор да голод, ссылки да пересылки... Откуда ж оно будет, это сознание? А с голоду человек и вовсе в скотину превращается. Вот кто по помойкам рыщет, опущенный, затурканный. За краюху хлеба может он продать и совершить все, что угодно, для мрази какой-нибудь. Все с этой Большой Зоной - СССР наперекосяк...
   НЕБО. ВОРОН
   У него неполное архитектурное образование, с детства страстно мечтал стать архитектором и был бы им, не займись политикой, а точнее - не задумайся: почему ж в стране бардак? А это делать опасно... Вот все наперекосяк и пошло, он стал государственный преступник. А потом как-то опустился, семья распалась, стал бродяжничать и превратился в бича. Можно, конечно, говорить, что и Диоген-мыслитель сидел полжизни в бочке, и писатель Джек Лондон бродяжничал, это так... Но - важен исход. Тот же бродяга Горький стал вследствие такового познания жизни великим пролетарским (это как? - не пойму) писателем... Предыдущие персонажи тоже стали предметом земной истории, ее творцами. Это сила духа, интеллект, мощь. Будет ли что впереди у Дроздова? Нет, к сожалению, и здесь мне даже не надо напрягаться; любой человек, ясновидением не обладающий, тот же майор Медведев, это скажет, и не ошибется. Вот в чем дело... Кто же сломал его, почему не стал экс-архитектор философом и стихи свои не печатает? Не знаю, не знаю. Рок, судьба, предопределенность. Но обидно, ему более всех.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Давайте второго! - крикнул в коридор Медведев, - хочешь, не хочешь этих разговоров - это его работа, надо.
   Индюшкин вошел в кабинет, держась необычайно прямо, глядя в глаза начальнику, гордый и упрямый, судьбой недовольный, а оттого - взрывоопасный. Такие легче поддаются на уговоры, но срываются страшно - с заточками, крошат все вокруг...
   - Ну, Индюшкин, расскажите, кого и за что убили?
   - А это... так интересно? - пробурчал зэк.
   - Хорошо. Это я и без вас узнаю. А вот... семья есть, дети? Кем работали, что делать дальше собираетесь, на воле?
   Индюшкин молчал, видно было, что не думал об этом, Зона поглотила все его мысли-чувства.
   - Хорошо, расскажите о том, что вы уже говорили много раз, до меня, о себе, - нашел выход Медведев.
   Тот оглядел майора. Собравшись с духом, забубнил губами-пукалками:
   - Ну... жену я убил... вот... из ружья... В горячке... Не хотел... Думал попугать...
   "Индюк думал, да в суп попал", - пришло в голову Медведеву.
   ЗОНА. ЗЭК ИНДЮШКИН
   А дело было так.
   Я сам был не прочь потискать девчонок в дороге - шоферил дальнобойщиком, родом с Алтая, из-под Барнаула. Но вдруг стал замечать: как возвращаюсь из рейсов - а дети голодные, заброшенные какие-то, грязные, будто не следит она за ними, Томка, жена моя. Она от меня двоих прижила: сыну Алешке шесть уже было, и дочке, сколь... ну да, три. Тося дочка. Ревновал я жену страшно, что говорить. Она ведь в нашем поселке уже известная была - от кассира родила дочь, матери сдала. С шоферюгами убегала от родителей с малолетства, все искали ее... Но заводная была, стерва такая. Прижилась у меня, а у меня-то свой дом, от отца достался, большой, ну и... Поначалу все честь по чести: дети там, пеленки. А подросли они чуть, смотрю... глазки-то у моей Тамареты воровато забегали. В поселке что - алкашня одна. А вот приезжает мужик новенький - она тут как тут, сторожит прям. Один раз я ее засек, так исхлестал вожжами, второй... Ну хоть с работы увольняйся - пасти бабу. Вот ведь дела какие... слаба на передок, прямо зуд у нее на мужиков постоянный...
   Ну а тут приезжаю с рейса - елки-моталки... Дети грязные, не кормлены, не одеты... Плачут, папочка родной... А этой суки нет. Я прямо затрясся весь. Накормил их, помыл, уложил спать. Бутылку, конечно, со злобы-то хватанул. Ружьишко, от отца осталось, зарядил, жду. Ну, попугать хотел, не убивать же... Кто ж за детьми будет ухаживать, окромя нее?
   Приходит в полночь. Платок на боку, чулки сползли, пьяная, хохочет. Спрашиваю - где ж ты, сука такая, была, дети вот лежат... Смеется, стервь немытая. А ведь беременна тогда уже была, третьим. Ты ж, говорю, ребеночка в себе носишь, как же ты так пьешь, таскаешься с этими кобелями? "Какое тебе дело?" - отвечает...
   Ну, не выдержал я, понятно... Как это - какое дело? Моего если ребеночка в себе носишь, кричу да по морде ей. А она, назло, что ли: какой он твой, кричит. Не твой! Ну, я тут из двух стволов ее, наповал...
   НЕБО. ИНДЮШКИН ВОЛОДЯ
   Родители должны были назвать меня Володей: моего папу звали Володя, а маму - Тамара. Я должен был родиться 23 апреля 1981 года. Но я не родился, не знаю почему. Мне было сказано, что я буду третьим ребенком в семье. Теперь я жду, когда родиться, но не знаю, у этих родителей или у других. Больше ничего пока не знаю. Все.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Майор слушал, не перебивая, скорбный путаный рассказ Индюшкина.
   - Каюсь, - закончил потухший зэк, - но не зверь же я, любил ее... Виноват, конечно... Детей вот без матери оставил, какая-никакая, а все...
   - Дети-то где? - осторожно спросил Медведев.
   - У ее родителей. Мне ж расстрел заменили, помиловали. Теперь надо срок коротать, потом детям хоть деньгами помочь - что они там, в поселке, у стариков-то на пенсии перебиваются. Не о себе теперь речь, знаете... погрустнел совсем.
   Майор оглядел его, ссутулившегося, большого, но беззащитного сейчас перед детским горем своих полусирот.
   - Ладно, работайте, и все наладится...
   Индюшкин равнодушно кивнул.
   - А первый раз за что отсиживали?
   - Первый? Семь лет назад освободился по амнистии. С общего режима. Аварию сделал, человека сбил.
   Значит, и там жертвы, подумал Медведев. Вот ведь как судьба распоряжается: незлой в общем-то человек сеет вокруг себя смерть, сам того не желая. Столько греха легло на одну душу...
   - Пойдете сварщиком в двадцать шестую бригаду, - закончил разговор Медведев. - Если... если надумаете вступить в члены СПП, напишите заявление...
   - Я уже решил для себя - написать, - тихо, но твердо пробасил Индюшкин, теребя в руках берет. - Нести мне этот грех до смерти, а прощенья нет, я вижу...
   - Следующий! - крикнул майор.
   В кабинет жеманно вошел двухметровый детина... Посмотрел в его мертвые глаза Медведев и содрогнулся. Неуютно стало и страшновато, сразу понял, что перед ним маньяк-насильник, повидал он таких на своем веку. Строго промолвил:
   - Фамилия?
   - Сипов, - торопливо промямлил тот и грузно осел на табурет.
   Глаза его непрестанно шарили по сторонам, словно выискивая щель, куда можно спрятаться или вовсе ускользнуть. Длинные мощные пальцы тряслись.
   - Рассказывайте, - майор полистал дело и брезгливо отодвинул, - значит, кличка Лифтер... пятерых школьниц изнасиловал... это доказано судом, а сколько еще было?
   (А ну, колись! Все равно воры Зоны уже знают все твои грехи, они тебя расколят... Так были еще попытки? Ну?!)
   - Б-были...
   - Сколько?
   - М-много... я не считал... Я больной, у меня с головой... я не помню.
   - М-да... у вас у всех память отшибает, когда до расплаты доходит. - Майор жестко глядел на пидермота, и не было в душе ни капли жалости... Эта сволочь извращенными пытками губила детей, а самый гуманный в мире суд отменил расстрел и дал всего двенадцать лет строгача. Отсидит. Выйдет и опять затолкнет в лифт школьницу и сломает ей жизнь... - Вопросов больше нет, уходи!
   Сипова увели в Зону, а Медведев набрал номер телефона Львова.
   - Петр, это Волков, что ли, мне в отряд подсунул насильника по 117-й статье? У меня отрицаловка. Мне что, раскладушку рядом с этим кровососом ставить и караулить ночами?
   - Ничего, ничего, Василий Иванович... Попинают маленько, и будет пахать на заводе, нам рабсила нужна.
   - Да нет, это покойник... я обязан вас предупредить. Зэковский телеграф наверняка сработал, и Сипова давно ждут.
   - Прекратите паниковать! - заорал Львов.
   - Я не паникую, я сейчас пишу рапорт на ваше имя и требую поместить его в сучий барак.
   - Ладно, не горячись с рапортом, пусть идет в сучий, но останется в твоем отряде... ты у нас человек опытный и сможешь его спасти...
   - На кой хрен мне его спасать? Да я бы... будь моя воля... не дрогнув рукой!
   Начальник колонии хохотнул и положил трубку. В последний миг майор уловил обрывок фразы, сказанной Львовым кому-то сидящему в его кабинете: "Чапаев развоевался". И понял, кому он это сказал. Волкову...
   ЗОНА. НОЧЬ. СУЧИЙ БАРАК. УМЫВАЛЬНИК
   В бараке после отбоя уже слышался храп, скрежет зубов, поскрипывания сеточных панцирей от расслабухи онанистов. Пахло спермой, как в таких случаях любил говорить проверяющий прапорщик Шакалов, тут же начинавший выискивать виновника.
   Сипова тихо вывели к умывальнику и ловко связали, как кабана перед убоем. Колени притянули к груди. Сняли штаны.
   - Пощадите! - визгнул Лифтер фальцетом.
   - А ты щадил, гад, дэтышек? Они тебя просили, молили... Эти дэвочки матерями могли стать!
   - Затмение, я болен...
   - Нэ коси, мокрушник... это тэбе не воля... Я воровской прокурор, и скажи нам чэстно... Сколько было насилий в лифтах?
   - Д-двенадцать... но я ни одну не убивал... только придушивал.
   - Двадцать восэмь, у нас точные данные, нэхорошо врать. - "Прокурор" обернулся к сходке: - Ну, и что порешим? Баклан?
   - "Бабу-ягу"!
   Воры стояли над Сиповым стеной, его затравленный взгляд тщетно метался по их лицам. В голове билась мысль: "Где милиция?! Почему меня не спасают?"
   И вдруг громко крикнул:
   - Милиция! Караул!
   - Мэнтов вспомнил, сука. Хорош, нэ то накаркает прапоров.
   Опускать обычным методом никто не стал, брезговали Лифтером. Принесли старую, обшорканную до пучка метлу с толстой и длинной рукоятью, заправили ему сзади в дупло.
   - Первый я, и все по кругу, - услышал Сипов голос с прибалтийским акцентом.
   - Милиция!
   - Заткныте ему пасть!
   Комок вонючей портянки забили в рот, а потом Сипов с ужасом увидел, как высокий зэк разбегается, чтобы, словно забивая мяч в футбольные ворота, со всей силы ударить сапогом по кургузой метле...
   И довелось испытать подонку то, что испытывали его беззащитные жертвы... и преступники в давние времена, посаженные на кол. Дерево с хрустом лезло все дальше, разрывая внутренности, вызывая адскую боль, а до угасающего сознания доходили команды:
   - Второй, трэтий, дэсятый... Готов. Баба-яга на мэтле...
   Потом вынули метлу, забили кусок портянки в очко, надели штаны и отнесли на кровать. Прокурор завершил свою речь:
   - Такой большой дядя, а помэр во сне. Сволочь!
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   На день рождения Гоги чаевничали человек тридцать. Выпили литров пятнадцать чифиря, съели пять кило конфет, и через час в тесном кругу остались лишь особо приближенные к имениннику, избранные люди - Дупелис, Коршунов, Дроздов, Бакланов, Лебедушкин. Последний затянул:
   У нас, воров, суровые законы,
   И по законам этим мы живем,
   А если честь вора уронит,
   То ширмача попробуют пером.
   - Хорош горланить про сознательных! - оборвал его Дупелис.
   - Да ты дослушай... Какой там сознатэльный... - положил ему руку на плечо Гоги, кивнул Володьке: - Продолжай.
   А в это время на Беломорканале
   Шпана ему решила отомстить.
   И утром рано зорькою бубновой
   Не стало больше суки ширмача.
   Володька допел, отбросил гитару и повернулся к Дроздову, дремавшему после чифиря в уголке кровати.
   - Ну что, бродяга? Как там тебя - Гамлет или Дон Кихот?
   - Что? - откликнулся тот, не открывая глаз.
   - Че? Приколи чего-нибудь, че... Тоже мне Гамлет.
   - О чем? - разлепил тот сонный глаз. - Об архитектуре, что ли?
   - При чем архитектура здесь? - огорчился Гоги. - О бабах расскажи...
   Дроздов смущенно улыбнулся, присел, протянул руку за кружкой, допил оставшийся свой чай, вытер удовлетворенно губы, крякнул:
   - Поколесил я, братцы, немало, скажу вам...
   - К делу... - перебил его злой Дупелис.
   - Ну что ты? - развел руками Гоги. - Дай чэловеку собраться.
   Дупелис оглядел его, встал, ушел к выходу.
   - Обидэлся... - вздохнул Гоги.
   - Нервничает, - кивнул Бакланов. - Он перевода ждет, в Литву, а они мурыжат его все. Понимай ситуацию.
   Помолчали.
   - Давай, давай, Гамлет, - подтолкнул Гоги Дроздова.
   - Ну. Кто-нибудь слышал из вас, как лягушка в пасти у гадюки квакает? Она кричит вначале "ква-ка-ко-ва". А в пасти уже - "хва-хва-тит". Вот ведь как. Шипение гадюки искажает звук, и потому получается, будто просит лягушка хватит, мол. Она еще надеется, что гадюка с ней в бирюльки играет.
   Дроздов замолчал.
   - И все? - разочарованно протянул Володька.
   Дроздов смущенно пожал плечами. Он был уже далеко...
   ВОЛЯ. ДРОЗДОВ
   То была целая роща танцующих берез. Да, да, изгибались они тонкими, гибкими своими телами, переплетались, отходили друг от друга, выстраивались в хоровод. Идешь через рощу эту и будто попадаешь в иной мир, не то что городской - во всем одинаково скучный на фантазию. Здесь же стихия образов и чувств. Как архитектор, ответственно заявляю...
   Так и было: за рощей иной мир - монастырь, женский. Приехал я в него в такое время летом, когда заря с зарей сходится, целуются зори. Это дни Ивана Купалы, ночь сказочная, всегда много с ней связано. И на этот раз приключение получилось.
   В деревне рядом я жил у оставшегося с войны пленного немца, здесь на бабе-русачке женился, прибился. Ему наши праздники по фигу, а я, как стемнело, - за порог. А там... Молодежь костры разжигает во всех концах села, бесится. А в монастыре, смотрю, все мертво - спят голубушки. Или нет? Так меня забрало любопытство. Мои познания о монастырях были только по Декамерону. Вырос в семье технической интеллигенции, помешанной на Блаватской и Рерихе. Столько мне вбивали в детстве о космическом разуме и мифической Шамбале, что я чуть тоже не рерихнулся и... стал железным атеистом. Перекормили запрещенными книжками.
   Пришел к монастырю, разжег костер, сижу, жду, может, какая птичка выпорхнет, все-таки молодость... Первым вышел сторож, ласково так поругал меня - чего, мол, палишь здесь, игуменья приказала пожар потушить. Не пожар, говорю, то, а костер, брат во Христе. А еще, говорю, старинный это русский обычай - гулянья в ночь на Ивана Купалу. И рассказал старому, откуда это пошло и как. А тут какие-то студентики подвалили, девки, гитары. Шум. Выходит тогда сама игуменья. Строгая, вся в черном. Просит не беспокоить... Да куда там!
   Время уже к полуночи. Поговорили мы с ней, мирно. Видит она, студенты не хулиганы, девки у них не в брюках, успокоилась.
   Тут монашки за ней пришли. И все как одна - молоденькие, симпатичные, загляденье.
   Ну, работы прибавилось, хворост таскать, костер налаживать. Студенты - за гитару. Заголосили песню старую, народную. Аж до пяток пробирает, мощно. Смотрю, одна из молодок в черном на меня глазеет; лет под двадцать пять ей, беленькая - клок волос выпростался. А я тогда видным фраером был - в бороде льняной, волос кучерявый, Лель прямо. Бичевал, правда, как обычно. Ну, за хворостом тут надо было еще идти, помоги, говорю ей на ушко. Она в лес за мной, не боится. Ну, я там целоваться, понятно, полез... Зло меня забрало, неужто они во что-то верят в наше время? Невесты Христовы... чушь. Ведь живые же... Экспериментирую на крепость... Как затрепыхалась она у меня в руках... До сегодняшнего дня трепет этот девичий помню. Меня черт уже пробрал, лезу к ней, а она - ни в какую. "Что ты, братец? Нельзя!" Убежала. Кончилась эта ночь благостная, и остался я в этой местности.
   Две недели околачивался в роще этой танцующей, сам не свой. И - к монастырю. Не верю, что девку не уговорить! Каждый день мы с ней встречались, хоть ненадолго. То коростеля-дергача пойдем слушать, то по грибы наладимся. А дергач этот все кричит где-то рядом. Она и говорит: слышишь, птица говорит: "Хо-орош. Хо-орош". Хватит, значит. Даже коснуться не дается! А я ей: да нет "хорошо-хорошо" кричит эта птица, а не "хватит"! Она мне строго - ты меня, братец, с ума не своди... Милая была белоголовка... Доигрался, что сам по уши влюбился... А она как танковая броня...
   Игуменья решила прекратить наши прогулки. Спрашивает меня, чего это я не работаю, болтаюсь вокруг монастыря, уж не бродяга ли я, случаем? Говорю, в отпуск приехал. Стоит передо мной такая смиренная деревенская бабуля, с виду забитая и недалекая. И тут меня прорвало, как давай я нести о религиях, а спорщик я был лютый... о Будде, о Кришне, о египетских жрецах... Давлю на психику своими познаниями о космическом разуме, о карме, о реинкарнации... Игуменья перекрестится, мило так улыбнется и двумя-тремя словами, примерами или строками из Библии начисто разрушит все мои "духовные крепости". И я сдаюсь... Опять буровлю свое, и снова на лопатках... Бился-бился... и потух. А она тихо так говорит, что все твои кумиры, вместе взятые, не стоят одного нашего Иоанна Кронштадского... К нему каждый день съезжались со всей России более десятка тысяч человек, он физически уже не мог исповедовать всех и применил общую исповедь... люди на площади вслух каялись в своих грехах, тысячами исцелялись с его молитвами, а вот причастить он успевал не всех... и многим отказывал в причастии, говоря ему утаенный грех. Потом стала рассказывать о Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском... я так заслушался и проникся, что хоть самому иди в монастырь. А на прощание она так скорбно говорит: "Если к Господу не придешь, погибнешь скоро в грязи липкой, раздавит тебя сила бесовская... за разврат души своей. Большие грехи на тебе, блудный сын... Жалко мне тебя и грустно".