Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   - Почему? - спрашиваю, тоже злюсь на них, на обоих.
   - Вот освободился я первый раз, так? Что дэлать? На руководящую работу нэ бэрут. Дорогой, говорят, Гагарадзе, ты, извэни, судимый. А я ведь инженэр винодэл, пять лэт проучился. И что? Даже мастэром нэ бэрут... - Гоги разволновался, а когда так с ним бывало, говорил он с сильным акцентом. Простым мастэром нэ бэрут, понымаешь?! Потому укатил я в Россию, здесь чуть нэ жэнился. И опять ласты завэрнули мэнты, - улыбается, все ему нипочем.
   - Концы в воду не успел спрятать? - ухмыльнулся Батя. А Гагарадзе будто не слышал.
   - В Амэрике это бизнес называется. Там нас уважают, а здэсь - сажают. А ведь нужно частное предприниматэльство, нужно заинтэресовать чэловека. Все воруют, факт, но нэ всэ палятся. На сто пятьдесят, Батя, нэ проживешь. Надо сэмь лет ни есть ни пить, чтобы купить самую позорную машину. Это что такое, нэ издэвательство над чэловеком?! Люды воруют, и правильно дэлают. - Он с наслаждением закурил, он все делал с наслаждением.
   Смотрю, Батя опять поскучнел, надоел ему этот трещало.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Ну, и что лабуду эту гнать - экономика, аля-маля. Машина мне на хрен не нужна, если бабки есть, я и такси поймаю. А Володька рот разинул, пялит зенки на Кацо.
   - Хорош лапшу кидать, - говорю. - Кацо, не трави душу. Айда домой.
   А тот еще напоследок.
   - Скажу, - говорит, - одно: дэньги дэлают всё. И даже свободу! А преступники те, кто наверху взятки бэрет.
   Пошли, значит. А Володька все от Кацо не отстает.
   - А наш отрядный, Мамочка, тоже берет? - спрашивает.
   - Все бэрут. Нет такого, кто бы нэ брал. Вон, смотри, что Волков, опер поганый, вытворяет...
   - Хватит! - Тут я уже рявкнул: - Мамочка не берет!
   Затихли.
   - Бать? - Кацо спрашивает. - А Васька твой не может крутануться по два рейса?
   - Пока не пробовал, да и кто его там примет, надо ж еще одного человека... Он сейчас с этой плиткой сидит, нас дожидается.
   - Понымаешь, дэнь рождения скоро, чай нужен. - Гоги смотрит просительно. Барыга мой в Зонэ запалился, купить нэ у кого, а чэрез вахту... сам знаешь...
   - Посмотрю, - отрубил.
   Сам-то знаю, как же его надрессируешь на две ходки? Не получится, Кацо.
   Дошли до административного корпуса, там бригады выстраивались в колонну, ожидая съема с работы. Прапора отсчитывали зэков по пятеркам. Двинулись наконец. По бокам конвоиры, глаза бы на них не глядели, с овчарками слюнявыми, да крики их: "Подтянись! Не растягивайся!" Вас бы раз после работы так прогнать, посмотрел бы, как подтянулись...
   - Ведущий, укороти шаг! Быстрее, быстрее! - Это молодой лейтенант выделывается.
   Зло такое взяло, сил нет. Иду по этой утрамбованной тысячами ног дороге и думаю, сколько же мне топать по ней и смотреть вот на эти стоптанные задники чьих-то сапог?
   Когда ж это кончится, Господи? На всех зло взяло - на Володьку, на себя, на Кацо, брехуна... Все у них там куплено: институт, должность... Тоже мне, еще один недовольный интеллигент выискался. Вот у него был дом полная чаша, а все одно воровал и воровал. Это же надо - на руках сотни тысяч рублей, килограммы золота, бриллианты. Казалось бы - живи, не растратишь за всю жизнь. Ан нет! Все мало и мало. Вот и рассуди теперь, кому отпущено на печке греться, а кому дрова рубить? Эх, хотя бы разок увидеть море, хотя бы глазком взглянуть на бескрайность эту и хлебнуть той соленой, с горчинкой воды, о которой только слышал...
   Вот и дошли... Зона - вот она, рядом. Здесь, где трасса вливается в деревянный коридор, окрики конвоя затихают, и наступает долгожданная тишина.
   НЕБО. ВОРОН
   Я смотрел за хозяином, читал его мысли и поражался... Там не было рецидивиста... Они были полны светлой лирики.
   ...вот дуб, вековой и одинокий, за высоким забором - вечно он меня притягивает, этот корявый исполин. Каждый же день проходишь мимо, мог бы и примелькаться, ан нет - смотрю и смотрю, что-то в нем есть такое... если я разгадаю его, то утихнут мои тревоги. Тоска и боль исчезнут... надо постичь загадку этого дуба, и, может быть, спадет с души непосильный груз... Мы чем-то похожи с ним, но чем? И вдруг пошли откуда-то памятные с детства стихи, которые сами переиначились в мыслях на горький лад:
   У лукоморья дуб зеленый,
   Златая цепь на дубе том...
   И днем и ночью мент ученый
   Все ходит по цепи кругом...
   "Златая цепь на нас обоих..." И печально вздохнул...
   Голова колонны уперлась в железные ворота. Вознесся вверх колодезным журавлем полосатый шлагбаум, начался привычный отсчет - "пять, десять... пятнадцать, двадцать..." Люди жертвами Молоху падали в алчную глотку Зоны...
   И сразу заметался в глумливом шмоне неугомонный Шакалов. Кого-то уводили в пристройку, чтобы раздеть догола и, поигрывая дубинками, смеяться там над мерзнущим беззащитным человеком, и непременно стукнуть его по закрываемому причинному месту, и заставить нагнуться, и заглянуть ему в задний проход, действительно ли ища загашник анаши или просто издеваясь - не поймешь... Изо дня в день вершили эту унизительную процедуру, имея неограниченную власть и упиваясь ею, и оскорбляя голых, и думая, что нет никакого Суда Господня и никто и никогда не вспомнит их издевки и зверские удары, пронзающие человека лютой болью, а насильников - сладостью власти.
   Но... Властен Другой...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Вошел в кабинет Квазимода со вчерашним чувством, что все будет хорошо, майор не такой уж и сухарь служака, что делает все по Уставу. А значит, вопрос с Васькой может решиться просто и без начальственных истерик, по-человечески. Вот только как? Но вначале надо утвердиться - точно ли это тот офицер перед ним, из далекого пятьдесят шестого?
   Но майор эту задачку решил сам.
   - Садитесь, - пригласил приветливо зэка. - Вам когда-нибудь приходилось сопровождать в туалет офицера?
   - Так это были вы? - хрипло убеждается в своих догадках Воронцов.
   Майор кивнул:
   - Так это я. Не окажись тогда на вышке умного полковника Рысакова, не сидеть бы сейчас нам с вами здесь.
   - Да-а... - протянул Воронцов. - Только не понимаю, зачем тогда помощник прокурора крутил понт? Хотел показаться героем? - пожал Батя плечами.
   - Возможно, и так... Лисин, его арестовали.
   - За что? - удивился Квазимода.
   - Он оказался не тем, за кого себя выдавал. А вот вы, Воронцов, скажите честно, не подумали тогда убежать? - Медведев пытливо прищурился. - Сегодня, когда прошло уже двадцать шесть лет, есть ли смысл скрывать?
   - А чего обманывать-то... Я тогда пацан еще был, какой побег... - твердо сказал Батя.
   - Ну а кто затеял тогда бучу?
   - Да никто, стихийно все получилось, я и сам не ожидал. Возмутились все разом, и вот... пошло-поехало. Мол, сегодня одного прикокнут, завтра другого. А разве не так было? - Воронцов оживился, лицо его раскраснелось, но глаза оставались неподвижными. - За два месяца до меня загасили другого человека, и дело замяли...
   Медведев понимающе кивнул.
   - Когда освободились в первый раз?
   Воронцов ответил не сразу.
   - Освобождался я зеленым прокурором... дернул на травку. Через год выпасли, - тихо, с неохотой ответил. - Семь лет не досидел от первого срока.
   - Ведь это после того, как в шестьдесят первом сбрасывали сроки? Выездные комиссии были?
   Собеседник мрачно кивнул.
   - Вам сбросили?
   - Пять лет...
   - А... я уже забыл, за что вас в первый раз арестовали?
   - В пятьдесят пятом, вооруженный разбой, - вяло сказал и примолк Квазимода.
   На душе лютая тоска... Вот и пришел черед подвести итоги. И они тяжки...
   - Помню... Дело "Черного князя"... Как же ты попал к ним в восемнадцать лет?
   Иван хмуро вздохнул и опустил глаза, не хотел он ворошить свою душу. Знал, еще тошнее станет, нет радости в былых подвигах, только злость на себя...
   НЕБО. ВОРОН
   Я отвечу, потому как не дождется исповеди майор от хозяина. Я его историю знаю хорошо, считывал я все из его сознания, чтобы занести в Книгу Жизни... Итак, том восьмой, воплощение Ивана Воронцова... Читаем, блок 24/6, абзацы 34-35:
   ...Попал в воровскую шайку в пятнадцать лет, после побега из детдома. На "малине" познакомился с авторитетным бандитом. Селезень - потомственный вор и кривляка, любил наряжаться и глотал черную икру ложками, за что получил такое прозвище. Этому обучил и голодного Ваньку-детдомовца и объяснил, как можно добывать эту икру - много и постоянно. Селезнев был неуловимым "Черным князем", его так и не взяли. Кому не кружат голову по юности лет смелый герой... запретная дерзкая романтика, тайны, показной шик... Вот парнишка и разинул рот от гордости, что посвящен в круг "избранных"...
   Ваньку пятого сентября подхватил в подворотне сильный веселый человек в милицейской форме, убитый вором Селезнем через четыре месяца при штурме "малины".
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Да что прошлое ворошить, жизнь не переделать... - отвернулся к окну Воронцов.
   Медведев вздохнул, снял очки, чтобы лучше разглядеть собеседника. Стал обычным стареющим мужиком в мешковатой военной форме.
   - Так... - подвинул к себе личное дело Ивана, полистал. - Второй раз поменьше дали, всего двенадцать. Девять за преступление, два за побег, семь лет недосиженных. Дали не пятнадцать, не потолок.
   - А от этого не легче... - равнодушно бросил Воронцов, потеряв весь интерес к разговору.
   - Не легче... - согласился Медведев. - Но и от приставленного к боку пистолета не легче. И от золота, украденного у государства.
   - А у меня все его изъяли...
   - А если бы не изъяли? - поднял голову Медведев и увидел, как у зэка Квазимоды хищно вздрагивают ноздри.
   Понял, что контакт потерян. Замолчал, достал папиросу, закурил. Сидящему напротив не предложил, надо было теперь уже держать дистанцию, другой пошел у них разговор.
   - Так, в первый раз судили вас в пятьдесят пятом, потом в шестьдесят третьем, в третий раз, за бунт - в шестьдесят восьмом. Осталось пять лет, отсидели в сумме двадцать шесть лет. Да-а...
   Помолчали. Все же решил с другой, доброй, стороны подойти майор. Сменил тон.
   - Я надеялся тебя бригадиром увидеть, ведь какой авторитет-то у тебя в отрицаловке...
   - Не надо об этом... - зло дернулся Иван. - Дайте спокойно срок досидеть...
   - Ага... Наверно, ни во что и никому не веришь?
   Воронцов вяло кивнул.
   - А я хочу доверить тебе людей, власть в руки хочу дать... Я ведь тоже рискую.
   - А я не прошу ее! - Лицо Квазимоды угрожающе напряглось. - Не лезьте вы ко мне!
   - Успокойся, - жестко бросил Медведев, закрывая его дело и откидывая его подальше. - Не из пугливых. Поумерь пыл. У тебя шесть нарушений за последний год. Не боишься?
   - Оставьте меня, не трогайте... - как-то утробно, с хрипотцой выдавил из себя закрывший глаза Квазимода, лицо пугало страшной замершей маской. Работаю не хуже других. Чего еще вам надо?
   - Злости поменьше - вот чего! - крикнул, поднимаясь над ним, Медведев. Смотри-ка, непонятый... незаслуженно посаженный, куда там... Сколько сидишь, а все не поумнеешь... Вторым Кукушкой решил стать?! Чтобы за тобой до смерти государство казенные намудники стирало? Вот для мужчины самый подходящий финал! Других поучаешь, чтобы не нарушали, а сам в пекло лезешь! Прищеми хвост... Учит тебя жизнь, а без толку!
   - Это кого же... поучаю? - зло удивился Воронцов осведомленности майора.
   - Лебедушкина... - Майор вдруг тяжко засопел, потер левую сторону груди. А о себе что не подумаешь? - спросил после приступа одышки.
   - Тоже еле живой, а туда же, учит жить, - мрачно подколол зэк. - Поздно думать...
   Медведев глянул на него - Квазимода окаменел гранитным валуном, огромный шрам побагровел, глаз под ним сощурился и исчез. Перед ним сидел здоровенный согбенный старик.
   Майору вдруг стало жалко этого могучего человека, не осознающего своей дурацкой жизни, не знающего, куда направить силу, кому отдать ее на радость и пользу. Может, и не виноват он в этом?
   - Птицу давно приручил? - тихо спросил после паузы.
   Иван равнодушно пожал плечами:
   - В прошлом году, подранком подобрал. Сама не улетает.
   Медведев кивнул:
   - Ну, ты же понимаешь... нельзя ее здесь держать, не положено.
   Окаменелый Воронцов будто не слышал его.
   - А что она в лапах все тащит? Сегодня видел... Чай, наверное? - осторожно спросил Медведев.
   - Хрен, - без интонации бросил Воронцов.
   - Сделай что-нибудь, чтобы она улетела... - не замечая подколки, мягко сказал Медведев. - Конвой увидит - пристрелит...
   Воронцов чуть расслабился. Пожал плечами.
   - Ну, чего молчишь?
   - Чего? - разлепил губы Квазимода. - Ворон не перелетная птица, пробовал я его прогнать. Остался.
   - И что делать?
   - Не знаю. Может, сами отвезете его куда-нибудь подальше... И он не вернется...
   Медведев кивнул:
   - Хорошо. А с нарушениями как?
   - Нарушения... постараюсь, больше не буду... - проворчал набычившимся мальчишкой.
   - Ладно. Буду надеяться на твое слово. Иди...
   Иван поднялся, сутулясь и отводя взгляд от майора, вышел.
   ВОЛЯ. ВЕРА МЕДВЕДЕВА
   Вот и мой... идет. Нет, он еще молодцом, и выправка есть, и пристает ночами, как молодой, а все равно... годы свое берут, вон и левую ногу подтаскивает, надо гнать в поликлинику на обследование; аппетит хороший, а это уже полдела... но вот молчит сычом, наговорится в Зоне с зэками своими, а для меня слов не остается... обидно.
   - Вась?
   Смотрит, как первый раз видит, значит, все о работе думает... может, ему выписать журналов побольше, чтобы отвлекался... да когда ему читать... только поужинает и засыпает в кресле перед телевизором... Спрашиваю с порога:
   - Случилось что? Иль опять слова за вечер не проронишь? - Только плечами передернет, жалеет меня, про своих идиотов не рассказывает. - Ну, поговори со мной, может, легче станет, вон рука-то дергается от нервов.
   Ожил вроде, смотрит и уже видит.
   - Помнишь, - говорит, - город Краматорск? Я еще две ночи там у заключенных провел...
   Как не помню... помню. Дети маленькие, а его в ту дыру заслали, квартиру не дали... Как перебивались, пока не получили... Сашеньке год был, я не сплю, молоко пропало, вышел боком этот Краматорск, название-то какое, созвучное крематорию...
   - Сегодня встретил одного из тех... Он до сих пор сидит, представляешь? Жалко что-то мне его стало. Мужик как мужик, не скотина, как некоторые бывалые...
   - А чего его жалеть? Если головы нет, кто поможет? Воровал? Получи...
   - Да есть голова... Только поздно задумался о жизни своей...
   - Вась, ты мне тридцать лет в голову втемяшивал, что к твоей пенсии преступников не будет... а им нету перевода... может, лучше баньку начал бы до ума доводить, отвлекись от них.
   Кивает, соглашается.
   - Костюм гражданский мне приготовь.
   - Опять устраивать кого-то надумал, - догадываюсь. - И нужно тебе это?
   - Нужно, нужно, Вера, - смиренно так отвечает. - Сразу двое их. Разом все сделаю, за день. Старый один из них, на него разрешение наконец получили на дом престарелых.
   - Вот... только там их не хватало, людям старость портить...
   - Да он безвредный уже, милая, ничего ему не надо.
   - То-то они ему обрадуются... - злюсь я на моего Блаженного.
   - Не обрадуются, - вздыхает он. - Вот директриса и слышать не хотела. Я три раза вопрос на комиссии в райкоме поднимал. Здоровая тетка, горлом все брала. Ничего, заставили.
   - Вот слямзит он у этой тетки пальто, она тебе все припомнит, - охлаждаю я его радость.
   Только рукой машет, улыбается. Блаженный, что с него возьмешь?
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Вышел Квазимода из кабинета Медведева, жадно хватанув ртом горклый воздух, поймал себя на мысли, что до одури хочется набить кому-нибудь морду, не боясь нового срока и последствий, ни о чем не задумываясь. Лишь бы выпустить накопленное в кабинете бешенство.
   В голове творился полный сумбур. Откуда-то явилось и все сильнее утверждалось доверие к менту... Чушь собачья! Но Иван почуял этого человека своим ранимым нутром и с удивлением понял, что верит ему... Этот давний знакомый не подставит и не обманет. Подкупало, что старый майор донимал своей заинтересованностью быстрее выпустить на волю просто Ивана Максимовича Воронцова, похоронив тут кличку Квазимода... Осталось предчувствие, что у этого разговора будет продолжение и станет теперь дотошный служака предпринимать назойливые потуги сделать из него, вора, активиста, своего помощничка... Это, конечно, дохлый номер... Но майор пошатнул стену ненависти к поганым ментам... ибо сам был среди них белой вороной, что проницательный зэк понял сразу... Впервые за два десятка лет ошалело встретил человеческое участие, жалость к его исковерканной судьбе и готовность помочь.
   В бараке царило приподнятое настроение. Лебедушкин бренчал на гитаре, собрав вокруг себя стриженную "под ноль" аудиторию, сейчас преданно внимающую воровской исповеди:
   Я - медвежатник, крупный вор,
   И суд пришил мне приговор,
   А значит, век свободы не видать...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Накурились, наверно, олухи. Зло такое проняло... Сынка, придурошно ухмыляясь, гундел под гитару в окружении таких же обормотов. Медвежатник еще один, блин...
   - Кончай базлать! - кричу ему.
   Он удивился, но послушался, место свое знает, Сынка... Компания его мигом разбрелась, чуют - сейчас мне под руку нельзя попадаться...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Рухнул он плашмя на койку и до хруста в костях потянулся. Сиротливо тренькнула в углу гитара и затихла - тишина полная воцарилась в бараке - Батя злой...
   ...Не верил Воронцов, что майор возьмет птицу с собой, и весь вечер не расставался с Васькой. Голова была какой-то ватной, и он ничего не мог придумать более разумного, чем спрятать ворона от сторонних глаз и майора. Понимал, что Васька не улетит, а ждать, когда пристрелят птицу, - означало конец всем его думам о воле, конец державшей его на плаву соломинке-надежде...
   Ворон тоже как бы почувствовал недоброе. Еще нежнее, урча, терся о щетину хозяина, который неожиданно печально глядел на своего летающего собрата птицу по фамилии Воронов...
   НЕБО. ВОРОН
   Эх, хозяин, хозяин... Меряя весь мир по ранжиру своих воровских законов, ты, уродливый слепец, лишен прекрасного знания Любви, лежащей в основе всего, что подчиняется Небу. Кто верен Небу, не покинет в унынии брата своего, не предаст друга, силой духа своего порушит любые преграды. Любовь для вас всеобъемлюща и всесильна, она непобедима. Ибо зло породит только зло, а любое угнетение силой вернется равным противодействием. Что посеешь - то и пожнешь... Следовать законам Любви трудно для вас, но является главным мерилом на последнем Суде. Уйми гордыню, человек! Ты спесиво пыжишься: я есть мир, я Вселенная... Да какая ты Вселенная... так, шмотья живой материи, слабые в знании, заблудшие без Веры, уставшие в бессилии постичь мир...
   Знай же, страждущий Квазимода, несущий покаяние за свой долгий Род, что не покину я тебя, хотя много мне придется хватить боли и лишений. Мы оба несем крест: ты - земной, я - небесный, и обоим не свалить его с плеч... Обречены наши души на Вечный Труд, и когда пройдешь все испытания и очистишься покаянием, я вознесу твою сильную душу к Престолу, где станешь ты воином Света... Не падай на ровном месте, хозяин, впереди пропасти зла, горы унижений, реки горя... много нелегких дней.
   ЗОНА. ЗЭК БАКЛАНОВ
   Так, с освобождением тебя из ШИЗО.
   Пока, дубаки, не щерьтесь, не скоро вернусь, уж постараюсь не запалиться больше. Вот язык бы не распускать... Но как? Обидно бывает на жизнь эту козлиную, что здесь процветает. Да и от ШИЗО еще никто не сдыхал, вынесу, зато правду-матку сукам в лицо скажу.
   Так, хорошо, на работу сегодня уже не идти, покайфую в бараке.
   - Смирно! - командую спящему дневальному, он чуть не обделался от испуга, сослепу не узнал, а голос-то у меня командный. - Вольно... - отпустил его.
   Глазками лупает, салабон. Ничего, пусть службу знает. Завалиться бы на весь день так, позабыть про житуху эту. Не дадут ведь, припрется кто-нибудь. Пройдусь лучше, все одно не поспать.
   - Васька-то где? - у завхоза Глухаря спрашиваю. А тот прямо чертыхнулся.
   - Совсем забыл, хорошо хоть ты напомнил. Я его в пожарный ящик у клуба затолкал и клюв перевязал, чтоб не каркал, а то солдаты шастают...
   Пошел к клубу. Я любил подразнить дуру птицу, она в руки не давалась, понятно, только Кваза любит. Ухватишь ее - злится, каркает, потеха. В такие минуты мне казалось, что я кого-нибудь из дубаков или офицеров дразню. Что, мол, не нравлюсь? Терпи, гад...
   Вот, открываю крышку пожарного ящика, хоть и осторожно, но этот ершок уже ждал и - шасть! - выпрыгнул да полетел в сторону барака. Пошел я за ним, думаю, там и прищучу. Поискал, смотрю - за окном сидит, тряпицу, завхозом привязанную, пытается с клюва содрать. Завхоз тут подошел, царапины на руках.
   - Смотри, что сделал. Еле дался. А еще тезка. Потом уж сам Кваз мне его поймал. И сейчас тоже без толку, не поймаем... безнадежно...
   - Ничего, - говорю, - у тебя корвалол или валерьянка есть? - знаю, как такие дела делаются.
   - Че это тебе корвалол? - удивляется завхоз.
   - Да сердчишко в ШИЗО прихватило. - Васька тут, содравши тряпицу с клюва, каркнул во всю мощь. - Вот, подтверждает, - улыбаюсь.
   Ну, тут этот стервец на подоконник перелетел, в форточку и на кровать к своему хозяину дорогому. Сидит. Я к нему с пузырьком лекарства крадусь. Главное, надо успеть закрыть все форточки, и я это быстро проделал. Затем одеяло попытался набросить на дремлющего ворона. Промахнулся первый раз, потом давай еще. А фортки закрыты, он полетает да опять на кровать хозяина садится. Замучил я его окончательно, потом миг выждал да и накрыл птицу-дуру.
   Одеяло описало дугу, как ковер-самолет, и неслышно поглотило истошно заоравшего ворона. Я подбежал и быстро упал на него, хватко поймав бьющуюся под материей добычу.
   Доставал Ваську, как стрепета, угодившего в силки, перехватив ему крылья и лапы с острыми кривыми когтями. Сжав другой рукой его длинный клюв, стиснул птицу под мышкой и достал из нагрудного кармана флакончик корвалола. Силком растворив клюв, влил лекарство в глотку. Васька ошалело забился и вдруг сник...
   НЕБО. ВОРОН
   Вот же подлый, гнусный человек... Чуть не захлебнулся я этой вонючей гадостью, так хоть запить бы дал, ведь горло опалило спиртом. Я понимал, что лекарство подействует, как алкоголь на людей...
   Сразу поплыло у меня перед взором, и мой мозг затуманился, расплылась вся Картина Жизни. Я погрузился в странное состояние больного бреда. Я слышал хохот духов зла, видел их мерзкие рожи, они были похожи на моего мучителя, они жили в нем и питали его своей черной кровью. Он тоже истерично ржал, указывая грязным пальцем со сломанным когтем на меня... И привиделось мне, как жутко горели его красные глаза... торчали рога и бил по волосатым бокам зловонный хвост... В обличье зэка ржал бес, и меня могла спасти только молитва, ее я и начал твердо читать: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его..."
   ЗОНА. ГЛУХАРЬ
   Ворон опьянел на глазах, и когда Бакланов отпустил его, Васька, покачиваясь на дрожавших лапах, не мог сдвинуться, ошалело оглядывая барак, остановил помутневший глаз на своем мучителе...
   А я был свидетелем непонятного явления... Бакланов вдруг поперхнулся смехом, побледнел, мучительные судороги качнули его тело... Выпученные глаза залил такой смертный ужас, такие звериные хрипы исторгла глотка через прикушенный язык, что я опрометью кинулся из барака, ощутив дуновение могучего смерча в незримой битве.
   НЕБО. ВОРОН
   ...В программной статье Сергея Павловича Шевырева "Взгляд русского на образование Европы" русскому народу приписываются такие особенности, как стойкая верность учению православной церкви, полная покорность царю, чувство национальной исключительности. Типичным представителем русской души Шевырев объявил гоголевского кучера Селифана - забитого, покорного, бессловесного слугу, готового терпеливо переносить любую несправедливость власть имущих... К чему это я? Боже, как качает... Как к чему, вот сейчас как тот кучер... Селифан, переношу... любую несправедливость власть имущих...
   Что с моей логикой? Все перемешалось... Сладко как... Ничего не надо... По утверждению Погодина, русский народ, в силу своей природной терпимости, не склонен к классовой борьбе...
   А это откуда? Оттуда же... 1842 год... Отложилось в памяти, я же, как помойка, все собираю здесь... на Земле.
   Бляха-муха... что я говорю!.. Нахватался! Немедленно надо очнуться... Что же это? Сохнет... сохнет все... Неужели они меня убили? Выстрел хлопушки Авроры назвали революцией... Какой кошмар!.. Все перемешалось... Что с моей головой? Как больно горлу... Убили... убили они все же меня...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Ворон осторожно, как-то боком, вприпрыжку подался в сторону. Непослушные лапы подкашивались, но он все же одолел расстояние до подушки, откуда соскользнул и свалился на пол. Пьяно каркнув, засеменил под кровать.
   Наконец Бакланов опомнился. Дико озираясь, он догадался, что птице надо дать воды, чтобы не сдохла. Принес кружку, достал вяло сопротивлявшегося Ваську. Ворон недоверчиво глотнул жидкость и, с радостью убедившись, что это живительная влага, взахлеб стал заливать огонь в обожженной глотке. Напился, устало заморгал глазами и уковылял вновь под кровать.
   Но опять вернулись блатные бесы...
   ЗОНА. БАКЛАНОВ
   - И это все, орел степной?! Не, мы так не договаривались, за что я на тебя целый пузырек дорогого лекарства угрохал? Ну-ка, летать! Летать!
   Руками на него замахал, выгнал из-под кровати и заставил наконец-то взлететь дурную птицу. Вот здесь смеху-то было! Полет орла, точно! Важно так летит, покачиваясь, а потом, видать, в голову-то ударило, как закаркает да как взмоет, прямо бомбардировщик.