Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   - А ну, Сынка, отхлещи-ка меня за все грехи... - И лег животом на полку.
   Лебедушкин от души нахлестал его веником.
   - Переворачивайся, Батя. - Огромный двуглавый орел на груди Воронцова напомнил ему недавнее событие. - А ты знаешь, Бать, американца-то мы изукрасили всего.
   - Как изукрасили?
   - На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в когтях держит надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На спине он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.
   - Вот чудики, а зачем это ему?
   - Каким-то нерусским словом назвал - шарм. А я думаю, что хочет опосля смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы... во всем выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками. - Чей-то твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила... - не унимался Лебедушкин и заржал, как жеребец.
   Крохалев глянул вниз и пробурчал:
   - На таком харче шибко не постреляешь... а вот раньше... марьяны разбегались в ужастях...
   И понесло шута горохового... И понесло по городам и весям, по кабакам и малинам... Послушай его, так знаменитый Дон Жуан покажется неразумным котенком на мартовской крыше.
   - Не гони порожняк! - вдруг жестко оборвал его Кваз. - Не все бабы такие... средь них и матери бывают. Пшел вон...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Квазимода даже заснуть не мог первую ночь после "помещения камерного типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний морозец, но уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и в новизне этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой стоило бороться и страдать.
   И впервые зэк Квазимода постиг знакомое каждому вольному человеку чувство, но позабытое напрочь им: весеннюю сладость жизни, что сулит перемены...
   У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были похожи на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в душе, какие-то смутные грезы детства и юности: первые проталины, игра с мальчишками в лапту, ощущение постоянного голода... ели дикий лук, побеги крапивы, купыри... Это все было как в другой судьбе, на другой планете...
   А вот теперь - впервые - весна стала не календарным временем года, а предвестником великого доброго праздника, и он ясно это чуял, и боялся спугнуть это ощущение, и забыть его до утра.
   Душа очнулась после долгих лет спячки, и рецидивист Иван Воронцов недоуменно озирался... Как он попал сюда? Зачем? По глазам били прожектора, утробно квакала сигнализация... колючая проволока... запретка... скворечни с автоматчиками... вонючие бараки... смрад параши в тюрьмах... этапы... суды... разборки... драки... как скот табуном на работу... Боже... Где я!
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Понедельник - день тяжелый...
   Я давно уже понял, что легких дней почти не было в моей жизни, она до краев наполнена службой... Вот скоро выгонят на пенсию, и тогда отдохну... И вдруг сознание пронзил липкий страх, что до конца жизни осталось мало... что вернулся на работу, в привычный ритм службы, спасаясь не только от безделья, но и от этих смертных дум. После инфаркта они все чаще мучили скорым концом... И хотелось что-то сделать полезное, большое и памятное людям и стране.
   Шел на работу и поравнялся с самосвалом, в кабине вихрились русые кудри знакомого шофера Сереги, которого допрашивал после смерти Чуваша.
   Вот и смерть эта канула в Лету, списали все на нарушение техники безопасности. Нет человека. Да сколько раз так было?
   А веселый Серега тряхнул мне в знак приветствия кудрями, что вылезали из куцей заячьей шапчонкой... живой, молодой. Вот и жизнь. А Чувашу оставалось до выхода на свободу всего ничего. Вот так бы уже ездил.
   А вот еще типаж... в другой машине, стоящей в веренице пробки... ну вылитый мой Крохалев, только без дурацких наколок на веках. А так, копия нашего шута - рябенький, личико детское... но усохшее. Опустил стекло, мигая подслеповатыми совьими глазками, выдохнул пар сквозь редкие и желтые от курева зубы и вдруг, сложив губы трубочкой, призывно кому-то свистнул и помахал рукой. Я невольно оглянулся и узнал соседскую Райку, идущую по тропинке вдоль трассы. Услышав знакомый свист, прямо зашлась вся от радости, паскудница, тоже замахала ручкой и побежала к желтозубому хмырю.
   Угадав меня, сбавила шаг и приосанилась, молчком кивнула. Я кивнул тоже и прошел мимо, а за спиной услышал:
   - Где ж ты пропадала, Раенька?
   И пауза. Та, видать, показывает ему - язык прикуси, дурак, сосед майор рядом.
   Ну а хмырю хоть бы что, шипит:
   - Ты что, старикана этого испугалась?
   Приехали. Не боятся, значит, грозного уже Мамочку. Ладно. Может, и правы они...
   А эта-то, профура... Из-за таких кобелей сбежала из дому, живет сейчас в общаге текстильного комбината. Говорят, еще пуще загуляла. Домой и не заглядывает.
   Отец - нормальный человек, трудяга, хозяин. Работает на железке, обходчиком, дома почти не бывает. Вот и запустил ее, а мать-то не слушает халда давно. Она в свои двадцать шесть уже и к водке пристрастилась, и курит как мужик, огрубела, истаскалась. Теперь без удержу краситься стала, накладывает на рожу слой краски, прямо Дед Мороз красномордый какой-то. Ну а зэки со стажем, ворье таких шалав и любят, чтобы они и выглядели, как их "марьяны" - подруги по-ихнему.
   Убежала Райка первый раз из дому в шестнадцать лет. Поймали на юге, в Сочи, привезли. Перед матерью с отцом так и не повинилась за свой поступок, а когда при встрече я постарался укорить девку, она вдруг нагло заржала:
   - Спешу, спотыкаюсь аж... просить родительского прощенья. За что, дядь Вась? За то, что я в свои шестнадцать хоть жизнь увидела, а не вашу работу за гроши по попку в мазуте? Да я в таких кабаках на море была, что маме моей не снилось, таких мужиков имела... А вы - извиняйся... За что? За то, что, слушай я их, ничего этого никогда бы в жизни не узнала? Ага, извиняюсь, дорогие родители, завтра пойду с батей шпалы таскать да котлету столовскую жевать. Дядь Вась, ты лобио по-аджарски ел когда-нибудь, а? - спрашивает.
   - В лоб бы тебе дать, Райка... лобио... - говорю я ей, - да нельзя. Ремнем уже поздно бить, а что с тобой делать, не знаю... На месте отца - вломил бы...
   - А ничего ты со мной не сделаешь, дядь Вась, пионерский галстук не завяжешь, я уже столько мужиков видела... если меня ихними... утыкать - на ежа буду похожа...
   Я аж дара речи лишился...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Не доходя еще до вахты, Медведев увидел через распахнутые ворота Зоны, как панелевоз осел задним колесом в узкую смотровую яму контрольной службы. Возле него хлопотали цыган Грачев и Серега-водитель - подложили доску, поставили домкрат. И пока он дошел, "МАЗ" взвыл и преодолел провал. Грачев оттащил смятую доску в сторону и подошел к майору, униженно заскорбев взглядом:
   - Гражданин майор, а как насчет представления о досрочном освобождении? Попаду в список?
   Мамочка улыбнулся такому доброму тону еще вчера полублатного Грачева, что в иерархии отрицаловки шел по разряду "порчаков" - малюсенький вор, уже не фраер, но и не блатной - так, серединка на половинку. И вот уже от "порчака" он стремительно приблизился к активисту. А ведь недавно разговаривал только вызывающе-дерзко...
   - Знаешь же, что комиссия только раз в полгода, - усмешливо говорит Мамочка. - Что ж, ради тебя по новой ее назначать? В мае вот и попадешь... в список. Ты теперь активист, замечаний нет?
   - Никак нет! - вытягивается во фрунт, ну прямо солдат отдельного цыганского драгунского полка, куда там. - Говорят, кто на химию пойдет сейчас, под Стерлитамак направят, - вновь просительно начинает. - А я оттуда родом...
   - А забрали откуда?
   - Забрали? Из Архангельска забрали. Там табор стоял. Жена. Была.
   - Ничего, будет, ты вот какой парень, - ободрил его Мамочка. - Сличенко. "Спрячь за высоким забором девчонку..." - тихо пропел он, подмигнув оторопевшему цыгану, - придется потерпеть. Надо было раньше думать про актив. Как пришел в Зону. Все под блатного косил...
   Цыган развел руками:
   - Не учел всего, гражданин майор...
   - Не учел... - передразнил Мамочка. - А ты чего небритый? - вгляделся в темное лицо перевоспитавшегося. - Опять траур? На воле последнего коня украли? - опять удачно пошутил майор, и цыган расплылся в улыбке. - Или усы отпускаешь?
   - Национальная гордость... - несмело пожал плечами Грачев.
   - Это только к кавказцам относится, - перебил его майор.
   - А цыгане? - обиженно развел руками Грачев. - Вы видели хоть одного цыгана без усов, гражданин майор?
   - Сбрить! Насчет вас распоряжения не было.
   - Нас вообще никто не любит... - серьезно-зло бросил Грачев. Дискриминация!
   - Ладно... репрессированных из себя строить...
   - А что? Гитлер бил, свои - тоже...
   - Убьешь вас... - беззлобно покачал головой майор. - Давай сбривай, активист... - показал на усы.
   И поспешил дальше, а Грачев остался - маленький, тщедушный, сгорбатившийся от холода, никак не похожий на грозного убийцу, каким он проходил по решению суда. Просунув руки в рукава телогрейки, елозил ими там, словно одолевал его зуд несусветный.
   Просто на свободу хотелось вольному человеку, до чесотки хотелось...
   ЗОНА. ГРАЧЕВ
   Все зудилось по воле... Двенадцать лет мне дали - это не шутка... еще три осталось. Говорят, что они-то самые тяжкие...
   А получилось все в горячке, как раз свежевал барана, ну и выскочил со двора с ножом окровавленным... да и омыл его невинной человеческой кровушкой, как потом оказалось. Всадил нож в спину молоденькому цыганенку, которого приревновал к своей Земфире. Неожиданно мои, из табора, не стали делать самосуд, а отдали меня в руки закона. А сколь я их просил - сами накажите...
   Ну, и пошел гулять по тюрьмам убийца Грачев, а цыганка моя молодая - по рукам, только юбки цветастые шуршат...
   Хрен тебе, начальничек, я же артист и под законы подстроюсь. Я свою досрочную волю получу, а потом пошлю всех перед уходом... Как Филин отмочил. Он хоть и сам сука порядочная, нажаловался на меня оперу, и тот весь мои "табор" на десять суток в ПКТ засадил... но вот последний его поступок... Сдать Волкова-гада - это по-нашему.
   А мне сейчас что? У меня тут трое молодых цыганят шестерят, я у них барон, руковожу своим маленьким коммерческим народом. Течет с воли ручеек: сигареты, анаша, чай, спиртик, денежки цыганского общака... Выйду - коню своему коронки золотые на весь рот вставлю... Хитро шустрят цыганята, толк будет на воле... Защищаю их, как могу, пользуя начальничков, я ж теперь... "активист".
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   И было воскресенье, и Володька потащил Батю в кино. Квазимода пошел неохотно, стояла в душе благодать, и так боязно было ее разрушить, что почти не разговаривал, старался не встревать ни во что, молчал, неся свою сокровенную тайну о новой жизни.
   Он понимал, что все это - Надя, ее существование, данная ею надежда. Надежда... Надежда Косатушкина...
   Надеждина надежда...
   Катал он теперь на разные лады имя ее и все с нею связанное и тихонько умилялся...
   Вот и сейчас, сидя в битком набитом зале, провонявшем табачищем и тяжелым мужским потом, Иван пытался сопоставить судьбы героев фильма не только со своей, но с их будущей судьбой - себя и Надежды...
   Аж дух от мыслей таких захватывало...
   Началась тут на экране интимная сцена у реки, и впереди сидящий молодой хмырь со смешком подсказал робкому герою на экране:
   - Да че ты, пацан, зажми ее покрепче!
   - У-у.. бикса, на лоха напоролась! - поддержал его кто-то.
   И понеслось.
   Зажегся вдруг свет, вышел в проход дежурный офицер и, почему-то обращаясь к Воронцову, видимо, узря в нем главный здесь авторитет, грозно спросил:
   - Кто кричал?
   И тут Батя встал и, решительно оглядев зал, посмотрев в сторону крикунов, бросил зло:
   - А ну, вставай, горлопаны! В изоляторе поулюлюкаете... Ни себе, ни людям не даете посмотреть!
   Поднялись трое молодых, с недоумением и зло глядя на Кваза.
   - За мной! - скомандовал довольно офицер.
   А Батя уселся как ни в чем не бывало. И погас свет, и продолжился фильм, но уже в полной тишине.
   Только Кочетков шепнул кому-то за Батиной спиной:
   - А красотка Квазу хвостом крутанула, вишь, как взбесился...
   Батя услышал, но сдержался.
   Парней увели, а вокруг Кваза с этого момента будто очертили круг, никто, кроме Володьки, не подходил к нему. Оставили одного на льдине. И он очень этим был доволен.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Ранним туманным и сырым утром почтово-багажный поезд остановил свой бег у перрона в кандальном лязге буферов. У второго вагона с матовыми стеклами резко притормозил черный воронок, из него начали выпрыгивать вооруженные солдаты; взяв автоматы на изготовку, быстро окружили машину. Ждали...
   Послушно присела рядом рослая овчарка, привычно и выжидающе поглядывала на вагонную дверь... шерсть на холке ее дыбилась, из приоткрытой пасти рвался злой рык.
   Редкие утренние прохожие шарахались в сторону и обходили от греха подальше солдат, держащих пальцы на спусковых крючках автоматов...
   Дверь наконец открылась, и в нее лихо заскочил по ступеням молодой лейтенантик. Через пяток минут он чинно сошел на перрон в сопровождении другого, столь же молодого офицера, они весело смеялись какой-то шутке, подписывая бумагу о передаче дел осужденных новому конвою, вот и передана связка папок с делами прибывших, а чуть погодя в дверях вагона показался первый зэк. Он с тоской глянул в хмурое небо, щурясь и озираясь...
   - Шаг влево, шаг вправо, стрелять без предупреждения! - громко крикнул враз построжавший и важный от своей ответственности лейтенантик нового конвоя.
   Первый зэк соскочил на перрон... шаг, еще один шаг по воле, и он уже в воронке. Кругом вооруженные солдаты. Овчарка уже хрипела на поводке и скалила белые клыки в неистовой злобе к своим лютым врагам...
   - Первый, второй! Быстрее, быстрее! - с задором кричал лейтенант.
   Десятый, чуть прихрамывая, замешкался и тут же получил удар сапогом в бок. Он возмущенно открыл было рот, но второй удар прикладом заставил его ткнуться носом в рифленую лесенку, и, подгоняемый пинками, на четвереньках он шустро полез в машину. Оглянулся, чтобы огрызнуться, но солдат ловко ткнул ему кончиком штыка в задницу. Тот взвыл и пропал.
   - Одиннадцатый! Все!
   Прибыло одиннадцать гавриков, двенадцатого по пути в Зону забрали из местной городской тюрьмы. Это был знакомый Дробница-Кляча. Снова за драку получил пять лет. Отпуск кончился.
   ОПЯТЬ ЗОНА. КЛЯЧА
   Но я не унывал... Затянулся новым долбанчиком, оглядел новых хмырей. Чувствую спиной - к родной Зоне рулим. Сейчас последний поворот, и вот она, родная хата... Сидел я у двери, а рядом притиснулся черт в костюме "зебры", спущен к нам из полосатого режима. Оглядел я его - ну, словно мертвяк: желтый весь, щеки ввалились и желтые, с красными прожилками белки гноящихся глаз. С ним все ясно, наркуша... Сидел он и молчал, отвесив нижнюю губу, но вдруг резко боданул головой в мою сторону. Я аж отшатнулся от неожиданности.
   - Значит, говоришь, сучья эта зона, Кляча?
   Я аж рот разинул от удивления, откуда он мою кликуху знает. Но быстро взял себя в руки, ответку бросаю:
   - Сучья! Один шестой отряд при мне держался. С понятием там воры. Надо тебе в шестой рваться.
   - А Кваз там? - с грозным недоверием насупился полосатик. - Кажись, тебя я тоже помню по ранним ходкам. Ястреба знаешь?
   Гляжу и глазам не верю... Точно Ястреб! Да ему же чуть за сорок, а голимый старик.
   - Как же. Ястреб, тебя отпустили к нам?
   - Врачи по болезни... на свежий воздух отправили, помирать... Кваз, говоришь, там, это уже хорошо.
   - Ворон у него Васька был... Приручил...
   - Живность любит... - хохотнул Ястреб, - в крытке таракана кормил, пока я его не схавал. И в кровянку не играл...
   А я оглядываю его, и мороз по спине от страха, даже смотреть на него жутко, глаза сами уходят в сторону. Ну, ничего, сживемся, такой дерзкий друган не помешает. А ему терять нечего, видно сразу, что не жилец... Ястреб - вор в авторитете.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Ястребов сидит в моем кабинете... Я еще вчера изучил дело, теперь же пристально разглядываю его самого. Тонкий, хищный нос, впалые глаза в постоянном недоверчивом прищуре, ехидная складка в правом углу неряшливого рта, отчего кажется, что губы смещены вправо. На лице отпечаток извращенности и своеволия, что способны толкнуть его на все...
   Я нахмурился, с неприязнью отвел взгляд: троих ведь убил в зонах, по-видимому, полная деградация личности. Опять Волков подсунул в отряд типчика...
   - Работать придется на бетоне, - сказал я ему, закуривая папиросу.
   - Трудно мне на бетоне, - прохрипел зэк и зашелся в частом сухом кашле, содрогаясь всем телом.
   - Ну и как насчет прежней жизни? Может, одумаешься на старости лет?
   - Я давненько завязал, - как-то приторно ухмыльнулся Кеша. - Иначе бы не прислали к вам из "крытки", на воздух. Нарушать режим не буду. Но и в актив вступать не буду. Вот и все мои соцобязательства. - И снова расплылся в улыбке. Да так и застыл, встретившись со мной взглядом и обнажив леденящую жестокость лица с бешеными белесыми глазами.
   - Если ты затаился и опять масть откроешь, то молодежь начнет брать с тебя пример воровской, считаясь с твоим прошлым авторитетом. Предупреждаю...
   - Я в этих кружевах не разбираюсь, - прервал меня зэк, - гражданин начальник, я нервный, и не надо мне мозги полоскать, - закончил с дрожью в голосе, наглядно демонстрируя свою истеричность.
   - Не напугал... - усмехнулся я, - видал и похлеще.
   И тут я почуял его запах... на меня пахнуло могилой...
   На другой день пошел в промзону. Поднимаюсь к электрикам на второй этаж. У них стенка вся опять бабами оклеена. Под столом пустая банка из-под сгущенки валяется.
   - Ну? - спрашиваю, пнув банку и на фотографии кивая. - Уберите дразнилки!
   Один полез отдирать фотки, второй банку поднимать, сопят, злятся, откуда, мол, майор нарисовался, как хорошо без него было.
   Ничего, скоро отвяжусь... А пока терпите.
   - Вот так акты на вас пишут, а потом не знаете, как оправдываться? беззлобно я им говорю, как сынкам - молодые они ребята, несмышленые. - А детали для чего? - спрашиваю про радиодетали на столе. - В эфир хочешь выйти, рассказать что?
   - Да это блок контрольно-измерительный, - поясняет, улыбаясь, один из молодых.
   - Смотри, - предупреждаю. - А то тут один... Кулибин передатчик раз у нас смастерил. С Америкой, наверно, хотел договориться... чтобы походатайствовали за него...
   Кивают. Винятся - не будем больше. Вижу - точно, не будут. Ушел от них спокойный.
   От электриков направился в раздевалку - любимое место Волкова с его шмонами. Сейчас, правда, наш горе-оперативник прыть поубавил, а здесь все, что угодно, можно найти...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   В нос шибанул стойкий запах пропитанной соляркой, соленым потом и еще невесть чем рабочей одежды, разогретой горячими батареями. Мамочка даже отступил с непривычки. Затем, собравшись с силами, снова взялся за ручку двери, но все же решился только заглянуть. Чихнув, прикрыл дверь - вот мерзко-то, как же они, бедняги, это терпят?
   Направился в душ. Сегодня он решил обойти все, по полной программе сделать обход.
   Здесь запах был другой - смесь хлорки и пота, ржавчины, прокисших в воде тряпок и хозяйственного мыла. Грязно, затхло и здесь было, не убирали за собой зэки. На кафеле уже появилась зеленоватая слизь, трубы с оторванными лейками, патроны без лампочек на сером, в разводах ржавчины потолке. Да...
   В столовой - просторном зале с деревянными столами и скамейками - прошел сразу к раздаточной - кухонному штабу. Дремавший там пожилой раздатчик Клушин, издали увидев майора, схватил тряпку и стал лихорадочно протирать стол. Так с тряпкой и приветствовал майора.
   Мамочка оценил трудовые потуги.
   - Что на обед?
   - Суп гороховый, сечка! - просыпаясь, выпалил Клушин, кивая на ряд привезенных только что армейских термосов.
   Проспавший уборку мучительно соображал, зачем пришел майор: ругать, проверять или просто перекусить?
   - Тараканов нет? - оглядел привередливый Мамочка стены.
   - К Новому году... последних уничтожили стервей... - усиленно заработав тряпкой, прогундосил раздатчик, ожидающий подвоха.
   Но ничего не произошло. Мамочка пошатался по столовой, заглянул во все углы и сел покурить в зале у подоконника. Последний таракан, увидев майора, быстро засеменил прочь.
   Тут и гонг на обед прозвенел.
   Вошел прапорщик с картотекой, загалдели в лестничном пролете зэки. Медведев смотрел на подходящих строем на обед, выглядывая Воронцова.
   Тот степенно вышагивал позади всех, в гордом одиночестве. Неуклюжесть его походки скрашивалась широким размеренным шагом. И снова, как не в первый уже раз, ощутил Медведев, как от слегка согбенной и мощной фигуры Квазимоды веет тоской и одиночеством. И вдруг ему стало пронзительно жалко этого сильного, загубленного судьбой человека... Жалко, как родного сына... Нет, это не было старческой слезливостью, он нутром чуял в Воронцове - Человека, способного одуматься и выбрать праведный путь... И очень хотелось помочь ему в этом... Медведев по-доброму смотрел на него из окна.
   А тот явно наслаждался своей относительной свободой после изолятора и потому даже не торопился на обед, это было заметно... Заметно было и что-то разительно новое в его облике, он словно посветлел весь, плавные и спокойные движения, взгляд поверх голов строя, плутает в небесах и далеко за Зоной, на воле... И вдруг Медведев с удивлением увидел на изуродованном лице Воронцова добрую улыбку... шрам словно исчез, стертый ею, и открылся красивый, зрелый и сильный мужик, еще способный на большую жизнь. И понял Василий Иванович, что так может улыбаться только большая Любовь, запоздало осиявшая скорбную душу... и позавидовал ему.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   После обеда я заглянул к бригадиру Дикушину, увидел у него недопитую банку чифиря, влепил за душ, за раздевалку, за чифирь этот...
   - Смотрю я, у тебя уже этапное настроение, хлопец, - говорю. - Суд прошел, и теперь все побоку? - Молчит, понимает, что я правду говорю. - Ладно... Кого вместо тебя бригадиром ставить?
   - Чиркова? - предлагает.
   - Молод, - отсекаю.
   - А Скворцова? - Дружка своего мне впихивает.
   - Нет, - говорю, - такой же разгильдяй из него вырастет, из корешка твоего. Он на своем месте еще туда-сюда, специалист неплохой. А здесь другой нужен, с опытом и в авторитете. Думай!
   Оставил его в растерянности, а сам поднялся на второй этаж, к заместителю директора завода.
   Дернулся - дверь заперта. Но вдруг слышу - вроде там кто-то приглушенно бубнит. Снова дернулся, слушаю. Да нет, показалось, наверное...
   НЕБО. ВОРОН
   Нет, не показалось тебе ничего, майор Медведев по прозванию Мамочка. И я советовал бы тебе сейчас развеять свои сомнения и удостовериться, что тебе ничего не почудилось, потому как очень много зависит от этого. Сейчас ты еще остановить можешь, изменить то, что тебе предписано изменить.
   Шанс есть всегда, и попробуй использовать его. Потому - не уходи! Не уходи, майор! Не уходи, не уходи, не уходи...
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Но как подтолкнуло что - не уходи, майор!
   Постучался я еще раз, настойчиво так. И тут мелькнула мысль: а вдруг там осужденный заперся?
   А что, запросто, эти ухари до всего могут додуматься. Отошел я от двери, прикурил. Притих, а затем сымитировал шаги уходящего человека, да ловко так получилось. Взглянул на часы - понятно...
   Сейчас все вольные мастера на обеде, никого здесь быть не может, и если там другой человек, рассчитал он все верно.
   У него в запасе было около пятнадцати минут. Это не много, но и не мало. За это время можно по городскому телефону связаться и с Владивостоком, и с Москвой, если захочешь...
   Стою, жду, думаю: вот майор, как мальчик ты... в прятки уже играешь. И вот так вся жизнь твоя сторожевая - выследить, выждать, схватить...
   В общем, через пятнадцать минут сначала нерешительно, затем все увереннее начал ключ в замке проворачиваться. Один оборот, другой...
   Я поближе подкрался, папиросу затушил. Азарт даже меня взял: кто ж такой умный, если это зэк.
   Так вот. Дверь тихонечко растворяется, и показывается в ней голова с залысинами - здрасьте, приехали...
   Новичок мой Ястреб. Вот ведь как шустро придумал, а в отряде-то второй день. Шустряк... Мне его рожа не понравилась с первой беседы, особенно ледяной колючий взгляд, блатная нервозность психопата. Многолетним чутьем прочитал в нем кичливую ущербность подонка. Да и чем-то он сильно смахивал на гиену: короткие ноги, длинный торс, выпяченная вперед нижняя челюсть с вихляво растущими мелкими клыками. Уж это был настоящий преступник, с претензией на вора в законе.
   И вот отвратная рожа этого Ястреба вытянулась, когда он меня увидел. На мгновение растерялся, но очень шустро овладел собой. Вышел из кабинета, смотрит уже недоуменно и вопросительно: а что такого, мол?
   - Ну-ка, подойди! - командую, хлопнув рукой по бедру. Подходит, уже вразвалку, терять-то нечего, а соблюдать блатную независимость надо... как же мы без этого... -Ключ? - руку протягиваю.
   Отдает. Осматриваю - самодельная отмычка из набора - гарнитуры, с заусеницами, только что выточена. Подталкиваю его назад, в кабинет.
   - Иди... - Входим. - Садитесь, товарищ заместитель директора...
   Он уже совсем успокоился, ухмыльнулся, садится, как в кабаке, нехотя, с изгибом. Да-а, тяжелый экземпляр.