Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   Ну, и давай зигзаги описывать! Мертвые петли делает, двойные сальто, все, что угодно! Не зря пропало лекарство! В проем дверной как-то пролетел и вырвался на свободу, гад.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Сидел теперь Васька на дереве, продолжая пьяно каркать. Будто осуждая безрассудный род человеческий...
   Птичий же насильник тут вспомнил, что в это время Васька обычно летает на полигон - за посылочкой от Бати. Бакланов побежал во двор, но Васьки ни в ближних кустах, ни на крыше не было - он уже каркал где-то за бараком. Там Бакланов увидел позабавившую его картину: на рано осыпающейся березе сидело несколько ворон. Они удивленно рассматривали пьяного иссиня-черного Ваську. Серые вороны восторженно каркали на ворона, что без устали прыгал с ветки на ветку, пытаясь поближе разглядеть дальних родственников, словно видел их впервые.
   Ершистый пьяница согнал одну из ворон с ее места, затем вторую, и вот уже стал Бакланов свидетелем настоящей птичьей потасовки: Васька как петух кидался на двух отступавших под напором безумца птиц. Пьяный, он был слабее их, но словно перенял норов своего задиристого хозяина...
   ...А тот сидел сейчас, попарившись, в бане, придумывая и отгоняя разные нелепицы по поводу отсутствия ворона на стройплощадке...
   Побоище же подходило к концу. Старая ворона, сидя на самой вершине дерева, еще продолжала каркать, командуя и поучая, как прогнать распоясавшегося хулигана, а силы у Васьки заканчивались.
   Но пришел на помощь недавний мучитель - прицелился камнем и резко бросил. Вороны в испуге взлетели, а Васька остался в гордом одиночестве - победитель! - о чем и прокричал во всю глотку на всю округу, провожая с поля битвы посрамленных серых родственничков...
   Внизу нелепо топтался Бакланов, задирая голову, смотрел на ворона и щурился, словно от яркого солнца... Он что-то жалко мычал, скалился, словно просил у птицы исцеления и прощения... Глухо просил. Но пьяный ворон не внимал ему...
   НЕБО. ВОРОН
   Ну, вот я и настоящий человек! Голова... пардон... пустая, а сам... сам я... вот так им... ха-ха! Чья взяла?! Ура, мы ломим, гоним турка! Какого турка? Тысяча восемьсот... год. Ни бельмеса не помню! Кто я? Какой кошмар!..
   ВОЛЯ - ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Васька так и не прилетел.
   Я шел в Зону, готовясь к самому худшему, и мысли были одна мрачней другой. Трассу прошел, вот и вахта, обыск, Шакалов...
   - Чего невесел, Кваз?
   Ох и вмазать бы по этой роже, чтоб заткнулось хайло поганое...
   Вот и дорожка к бараку, а ноги не идут. И тут раздалось до боли знакомое "Ка-рр!". Я голову вскинул, обрадовался, отлегло сразу.
   Но радость вмиг прошла...
   Васька петлял как-то странно в воздухе, парил, будто выделываясь. Увидев меня, каркнул, как резаный, и вниз. Я уже полез за хлебом в карман, и тут не сел - упал как-то неуклюже он ко мне на плечо, с трудом ухватившись за него когтями.
   Да что с ним?!
   Повел ворон по сторонам туманным взглядом, ткнулся мне в щеку, и я почувствовал резкий лекарственный, незнакомый дух. Хотел осторожно снять птицу с плеча, убрать за пазуху, чтобы не увидело начальство - как раз навстречу нам шел прапорщик, - но не тут-то было.
   Васька вдруг высоко взмыл, а затем стремительно понесся к земле и...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   ...врезался в закрытое окно, приняв его в дурмане за распахнутое.
   Звякнуло разбитое стекло, а птица молча упала и осталась неподвижно лежать на песке, и красное на ней расплывалось.
   ...Словно обручем стальным перехватило грудь Бати - не продохнуть. Он замер, оглушенный.
   В дверях барака стоял улыбающийся Бакланов, и лицо его то приближалось, то отдалялось - мерзкое лицо блатного придурка, - он смеялся, смеялся, смеялся...
   Продыхнув, Воронцов рванулся к бараку, отшвыривая кого-то на бегу.
   Прапорщик уже прошел за угол, и никто из рядом стоявших зэков не имел особого желания предотвращать драку, поэтому преград между ними не было.
   Бакланов, увидев перекошенного Батю, испугался и только сейчас понял, что натворил. "Косяк" по-зоновски - непрощаемый проступок. Вынул главное оружие Зоны - заточку, выставил ее на изготовку. Он понял, что никакие оправдания его уже не спасут... уперся взглядом в Квазимоду, и деваться было некуда. Воронцов видел заточку, но не изменил своего устремления смести Бакланова, раздавить и ловко выбил подвернувшимся табуретом из руки противника нож.
   Сшибка их была жестокой. Бакланову чудом удалось локтем отвести кувалду-кулак набегавшего, но уже следующий удар сбил его с ног. Батя запрыгнул на него, присел и левой ладонью-клешней схватил павшего за горло. Правая рука отвешивала барабанную дробь оплеух.
   Все-таки трое смельчаков бросились их разнимать, поняв, что Батя сейчас может изувечить и убить шутника. Искаженное лицо поверженного молило о пощаде...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   В голове остерегающе вспыхнули слова - "срок... срок... срок...".
   Бросил я подонка и вытер брезгливо об него свои руки, словно от дерьма очистился. Кинулся в проход, там Сынка держал на руках раненого Ваську. Он еще трепыхался, но явно был не жилец: мертво болталась перебитая лапа, глаза подернуты белесой пленкой, клюв судорожно раскрывался...
   Обернулся я в новой вспышке ярости к лежащему жлобу и думаю: "Добить надо, будь что будет". А тот тоже харкает кровью, жалкий, синий. Тошно прикасаться к такому...
   И тут Васька словно прочел мысли и остерег от убийства, тихо позвал меня: кар-р...
   Словно холодной водой окатило: опустил руки, вернулся всеми мыслями к нему, осторожненько взял, подул на хохолок, понял - голова цела - уже неплохо. На груди обнаружил неглубокий порез, оттуда сочилась маленькими каплями сукровица. Тут кто-то подал кусочек ваты, смоченный непонятно как сохранившимся в бараке одеколоном, чьи-то руки протянули стрептоцид, бинт принесли.
   Так мне стало тепло на душе, - любят они птицу мою...
   Ловко промыли рану, я прямо смотреть на ворона не мог, отдал его, в стороне встал, а тот - смотрит ошалело, одичал в минуту. Сгущенку принесли, белый хлеб, накормили его. Глаз его просветлел, и он как бы подмигнул мне: будем жить... А мне не до смеха - руки трясутся, колотун бьет...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Бакланов с побитым лицом скрылся в умывальнике, надеясь, что все останется в тайне. Очень не хотел, чтобы весть о драке разнеслась по Зоне. Сидел до отбоя в умывальнике, обдумывая, как отомстить Квазимоде за это оскорбление. Открытой мести боялся, зная, что ее не простят воры - сам виноват, но и мириться со случившимся не хотел: ведь если об этом постыдном унижении прознают слабаки, которых он ненавидел и сам частенько бил, они перестанут его бояться... Как же подставил его Кваз!..
   Но что самое удивительное в этой сшибке - Бакланов стал панически бояться ворон... Он вздрагивал от их крика, испуганно озирался, шагая в колонне на завод и обратно, в нем шла какая-то борьба, проступала его болезненная обреченность и неуверенность...
   НЕБО. ВОРОН
   Придя в себя после унижения, я дал слово никогда не стараться быть похожим на человека. Я - птица, и тем велик, и мое птичье достоинство никогда не допустит такой низости, как прием алкоголя. Я - рисующий Картину Жизни, а значит - иной, не человек, но и не серая глупая ворона. Осторожность - признак ума. Предназначение мое обязывает беречь себя как мыслящую единицу Космоса. И во всем случившемся виноват я сам, доверившись людям. Но теперь я понял, как далек от них и как это хорошо...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Дни майора замелькали, как серые куртки зэков, все более набирая темп время ведь неслось для Медведева и подопечных его по-разному: зэки тащили каждый день за уши, и день сопротивлялся, не уходил, мучая и мучая напоследок невластного над ним человека; Медведев тщился остановить бег ненасытного времени, все укорачивающий срок жизни, а он очень хотел жить, Василий Иванович, почитавший для себя цену жизни как возможность принести благо партии, стране, Родине, Зоне, каждому в отдельности заплутавшему человечку. Блаженный...
   К своему глубокому удовлетворению, он вскоре постиг всю реальную картину спрятанной от посторонних глаз жизни своего отряда, его подспудных течений. Отделил желающих освободиться досрочно от тех, кто не хотел поддаваться ни воспитанию, ни следовать порядкам, - это в основном беспредельщики или блатная прослойка, копирующая их: все эти ерши, бакланы, анархисты, борзые...
   Был теперь у него список всех "семеек" отряда - микрокланов его, живущих каждый своей жизнью неторопкой, те делились куском хлеба, защищали друг друга. Дружили-то все сто двадцать пять человек, но, как правило, по двое, трое, четверо. Были и отвергнутые: пенсионеры, педерасты, одинокие людишки, всеми понукаемые.
   Самой сильной блатной компанией, что будет противостоять ему, была, безусловно, группа Бакланова, недавно кем-то избитого: "Споткнулся, гражданин начальник". Рядом крутился жестокий и расчетливый Дупелис, мечтавший перевестись в Литву, где-то близко сновали Гуськов с Крохалевым - дружки не разлей вода. Особнячком держался улыбчивый грузин Гагарадзе - вор с головой, открыто ратующий за частную собственность, паук. Он, выйдя на свободу, еще наделает делов...
   Ну, и над всеми - Воронцов И. М., он же Квазимода, он же Батя, да верный Лебедушкин рядом...
   Выходя из барака, майор увидел странную картину - на скамейке сидел завхоз Глухарь, внимательно наблюдая за притихшим вороном; тот как-то неуклюже припадал на одну лапу и двигался странными шажками.
   Стучал как маленьким молоточком по асфальту: вместо лапы у ворона был аккуратненький трубчатый протез, на который он глядел с заметным любопытством. Тем не менее протез и позволял ему ходить.
   Василий Иванович присел на корточки, разглядывая инвалида.
   - Привыкает... - заметил привставший завхоз. - Нога-то неживая уже была, всю раздробило...
   - Кто ж такой умелец? - покачав с уважением головой, спросил, чуть усмехнувшись, майор.
   - Птицу все любят, - уклончиво ответил завхоз.
   Медведев понимающе кивнул:
   - Воронцов пусть вечером зайдет...
   НЕБО. ВОРОН
   Миновал я лихолетья человечьи, сколько войн рядом пронеслось, и оставался целым за счет осторожности и интуиции во всех переделках. И вот - в мирное время, ни с того ни с сего, лишиться ноги... кошмар! Вернуть ее уже было нельзя, я с анатомией знаком: перебито сухожилие, омертвение тканей. Благо хоть мастер выдумал протезик... А то... и из Зоны в лес улетать бы пришлось: как я тут останусь инвалидом...
   Больно было, да... Зато теперь привыкаю к новой походке. Вот так общение с человеком заканчивается... С другой стороны, сросся я с ними, урками... нельзя улетать, миссия моя не окончена. Буду терпеть.
   Все пьянка проклятая...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   На вахте майор столкнулся с матерью Дробницы - забитой маленькой женщиной, давно махнувшей на себя рукой, живущей будто через силу. Она безропотно стояла в уголке, увидя его, улыбнулась, как-то униженно поклонилась... жалкая.
   Значит, здесь ее герой. Он сегодня освобождался, спецчасть документы готовит с утра.
   Дробница переодевался в маленькой комнате, и заглянувший туда майор увидел... орла, несущего в когтях обнаженную даму. Она как живая дергалась на выпирающей ребрами впалой груди зэка. Обладатель нагрудной картины, заметив Медведева, демонстративно поправил рукой отросшие волосы, как бы поддразнивая майора, с ехидцей прокричал в дверь:
   - Здравствуйте и до свидания, гражданин начальник! То есть прощай.
   - Да ну? - без улыбки бросил майор.
   - Да, - серьезно ответил Дробница. - Возвращаться не собираюсь.
   - Посмотрим, - сухо заметил Медведев. - Если вернешься, сразу тебе шесть месяцев ШИЗО выпишу! За возврат. Договорились?
   Вошла мать и робко поздоровалась еще раз:
   - Здравствуйте, товарищ майор...
   Он кивнул в ответ.
   - Спецчасть тебе принесет направление райисполкома, куда ты просил сварщиком. Не подведешь?
   - Все от зарплаты зависит... - игриво уклонился будущий сварщик.
   - Если дурить не будешь, на жизнь хватит. Даже с вычетом алиментов.
   - Не буду, Василий Иванович, - все так же игриво протянул бывший зэк. Можно вас уже по имени? Я ведь, кажись, на свободе... Полноправный член общества. Полностью искупил свою вину. От звонка до звонка...
   - Можно, - грустно улыбнулся майор. - Только вот зубы отдрай от чифиря: будто деготь пил. Желаю успеха!
   Дробница оделся и теперь расчесывал жидкие волосы перед маленьким зеркалом. Обернулся, посмотрел на майора с благодарностью:
   - Спасибо, не оболванили...
   Мать кивнула, вытерла слезы.
   - Не волнуйтесь, все будет у него хорошо, - как мог, утешил ее майор.
   А на сердце было неспокойно, плохо...
   - Один он у меня, один. И непутевый... - заплакала маленькая женщина.
   - Хва, мамаш-ш! - оборвал сынок. - Новая жизнь пойдет. Заметано!
   Майор кивнул, вышел из комнатки, оставив мать и сына наедине с их большим счастьем - волей, но и горем одновременно - что завтра выкинет, что подарит матери в ближайший праздник сынок? Никому не известно, даже ему... Непредсказуемость дурацкого характера зависла над ними, не давая в полной мере насладиться сегодняшним праздником...
   НЕБО. ВОРОН
   Картина Жизни не выбирает событий в зависимости от значимости персонажей в общей истории этого государства, города, народа. Она на то и всеобъемлющей называется, что открывает при моей помощи и тысяч таких же, как я, беспристрастно общие закономерности развития общества, которое там, внизу. На примере этой бедной семейки можно увидеть определенные тенденции, традиционные для рода человеческого - дурно воспитанного, несдержанного, дикого, жизнь которого ко всему отягощена стремлением к спиртному. Они беспечны и практически не контролируют свою жизнь, а она подвержена множественным соблазнам такого толка, что в конце концов приводит в это скорбное место. Бедная семейка обречена на повторение происходящего с ней сейчас... И возвращение Дробницы, или, как здесь говорят, ходка, будет совсем скоро. Преступление он совершит уже через пару месяцев... Мордобой в очереди за пивом... Все это неинтересно...
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Ничего хорошего ждать от Клячи на свободе, к сожалению, не приходится подпорченный экземпляр. Ну, подождем.
   Прихожу опять в барак. Ворона не видно, завхоз работает, спрятал птицу. Что с ней делать, ума не приложу, нельзя ведь, нельзя, на меня же кто-нибудь начальнику колонии и настучит - Медведев зоопарк развел у себя в отряде. Надо что-то решать... Вот и завхоз.
   - Что-то стенд "Крокодил" не обновляем, - обращаюсь к нему. - Надо использовать наглядную агитацию во всю мощь. Значит, нарисуешь вот что... Будто пляж, а на нем сидит Крохалев, весь в наколках, и все люди от него, как от чумного, шарахаются. - Переминается завхоз. - Что? - спрашиваю.
   - Ну... обидится, потом мне несдобровать... - мнется.
   - Это приказ, Глухарь. Если будете всего бояться, на волю не скоро попадете.
   Покраснел, почесывает голову - домой-то хочется. Пусть решает. Не мне же этого идиота в наколках малевать? Подходим к стенду "Крокодил", я глянул на него и засмеялся. На обратной стороне какого-то плаката картина неизвестного художника. Стоит на трибуне медведь в фуражке и майорских погонах, одна лапа на перевязи, другой отдает честь. А перед ним проходит парадом весь шестой отряд в пионерских галстуках и трусах, правые руки в наколках отвечают пионерским салютом. Подписана торжественная картина крупными буквами: "Братва, не бздеть: наш вождь - Медведь". Полюбовался я и свернул шедевр в трубочку, для домашнего музея.
   - Пришли ко мне Гуськова, - велел завхозу.
   Входит тот, лицом скорбит, болезненный вроде весь. А я-то знаю, в чем причина его болезней...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Как здоровье? - спрашивает майор Гуськова - само участие, прямо сестра милосердия, а не погонник.
   Тот от такого тона было растерялся, но собрался, потянул продуманную тактику.
   - Болею вот, кашель. Простудился. Легкие тоже побаливают, - и для убедительности покашливает Гусек лапчатый.
   - Да, да... - участливо оглядывает его майор.
   Но Гуськов чувствует - тут дело нечисто, напрягается весь, что-то задумал Мамочка.
   - А что, Гуськов, затемнения у тебя в легких нет, - вздохнул майор.
   - Как нет?
   - Нет... - улыбнулся Медведев, - поздравляю. Флюорография показала.
   - Когда показала? - хрипло спросил он и понял, куда клонит Мамочка здоровым его сделать хочет, заставить ломить на хозяина.
   - Месяц назад, - прочел в бумажке Медведев. - Ты в полном порядке, Гусек...
   - Не болело бы - не жаловался!.. - пошел в атаку зэк. - Не было температуры бы...
   Майор понимающе кивнул, медленно-медленно потянулся, достал что-то завернутое в тряпицу из стола, положил перед собой. Весело посмотрел на Гуська.
   ЗОНА. ГУСЬКОВ
   Я аж взмок: что ж, думаю, сука Мамочка мне еще прикантовал? Что-то засек при шмоне в бараке? Да вроде ничего в тумбочке не было. Что ж еще? Может, трубку нашел, что курили? Нет. Ну что, что?!
   Смотрит и скалится. Тряпочка эта лежит, тянет он и кайфует, сволота...
   Ну, разворачивает он ее, а там - градусник. Ага... понял. Все, залапил Медведь...
   - Не верите, что ли?! - беру на испуг. Качает головой - не верит.
   - А если сознаешься, могу проверку градусником отложить.
   - В чем?
   - Какую дрянь жрете, чтобы температура была? Кто ее приносит?
   - А если температуры сейчас нет? - пру буром, а сам думаю: погорел, Гусек...
   - Значит, пойдешь в изолятор, - лыбится погонник.
   Иду на сознанку. А что делать-то?!
   - А если сознаюсь?
   - Не торгуйся, - говорит, - получишь меньше тогда, понятно. И свидание сохраню.
   Соображаю, сколь это - меньше? И стоит ли ради этого рассказывать? Нет, что я, ссучился, что ли?
   Не сознаюсь, беру градусник. Ничего он, конечно, не показывает, понятно, и через десять минут уже иду на вахту, докладываю капитану Баранову, что меня отправили в изолятор. Молодец, Мамочка. Спасибо...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Не знал ведь Гуськов, что еще утром расколол майор Крохалева и тот рассказал, какую дурь они курят. На пару часов подскакивает температура... Прикидываются больными...
   Вечерело. В кабинет заползали тени и пугающие блики, их гнала в него урчащая за окном Зона. Василий Иванович устало сидел, не зажигая света, так лучше думалось. Из форточки наносило чем-то паленым, словно горел на проволоке с током беглый зэк...
   Сравнение пришло не случайно - Медведев чувствовал, что вроде бы спящая в оцепенении застывшего времени Зона на самом деле не спит, в ней тайно бурлят внутренние процессы. Словно медленно тлеет где-то фитиль и огонь ползет к пороховой бочке, запах его слышен всем, все чуют опасность взрыва, но лень выйти и потушить его, мол, прогорит, да и только... Но может так рвануть!
   Внутри Зоны мало что прогорало бесследно, взрыв грохотал внезапно: массовый побег, кровавая разборка, бунт.
   Постучался и вошел в потемках Воронцов... Медведев угадал в полумраке коренастую фигуру, спутать его ни с кем было нельзя.
   - Садитесь, Воронцов. Тут видел я вашу птицу. Жаль, конечно, что так вышло. Что произошло?
   - Ударился в стекло... - сухо отозвался Батя.
   - Странно, - рассеянно заметил Медведев. - Птица умная, осторожная, как же...
   Воронцов не ответил.
   - Еще одна тайна, - с тоской заметил майор. - Как не погибла-то. Может, лучше мне ее взять с собой? Пусть у меня пока поживет, так и быть, пока не поправится. А там отвезу я ее подальше да выпущу. Мне как раз на той неделе в область ехать.
   Воронцов сидел в темноте немой недвижной скалой, даже дыхания не слышно.
   - Ну что, Иван Максимович?
   Тишина.
   - Ну, не для того ж вы подобрали его, вылечили, чтобы погиб он от чьей-нибудь шальной пули или дурной руки?
   - Ну-у... - гукнул в темноте хриплый басок Бати.
   - Ты же веришь мне? Что мне тебя, как маленького, уговаривать.
   - Хорошо, - ясно сказал из темноты Квазимода. - Только завтра, гражданин майор.
   - Завтра так завтра, - согласился Медведев. - Иди.
   МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ПАШКА ГУСЬКОВ
   После обеда осторожно, не глядя вниз и чуть подвывая от страха, я опять забрался на башенный кран восьмого участка.
   Земляк Сычов, сумевший при сидячей своей работе отрастить животик, обветренный и задубевший на своей верхотуре, относился ко мне свысока, как к младшему, хотя были одного возраста. Еще бы, он при ответственной должности крановщик, а балабол Гусек на подхвате, бери больше - кидай дальше.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной - он работал крановщиком и на свободе, - Гуську кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.
   Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.
   Ну, и женщины, женщины... Толстые и худые, с прическами и стриженные как пацаны, с оголенными коленками и в брюках - все это женское многообразие манило, бередило, звало... Особенно нравилась одна - чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче - самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни - самые сладостные, когда она появлялась в ярком песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он вce пытался увидеть ее лицо... но было очень большое расстояние. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?
   НЕБО. ВОРОН
   Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами - стеснялся.
   Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Однажды она мне сказала:
   - Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, - кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, - перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.
   Я поднял на нее глаза. Впервые.
   ...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела... и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой она взяла только лучшее и оттого была по сути бессмертна - Женщина, воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...
   В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.
   Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке...
   МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ДОСТОЕВСКИЙ
   Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", в литейном цехе прихватил плотную оберточную бумагу.
   День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения, той очаровательной дачницы, возможно бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали только дворняги да одичалые куры. Впрочем, как раз сегодня и можно было забыть о трубе.
   Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала бабенка ладная из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по полному: первое, второе, третье, а ночью воздавал сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка своей чернявой услады для нее невиданные...
   Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания: зачем это ему сегодня?
   - Дай глянуть, - потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.
   - Ты и так весь день сеансы ловишь! - возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.
   Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:
   - Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!