Костомаров Леонид. Десять кругов ада

   Все разом выдохнули, закивали, заохали. Иван Иванович сидел довольный, знал, как действует этот рассказ на слушателей...
   - Ну как в сказке прямо... - покачал головой недоверчиво Володька.
   Иваныч на это лишь кашлянул и заметил спокойно:
   - Ты еще не знаешь Мамочку. Он прост, да не так прост. О нем такие у нас небылицы рассказывали, я-то и сам не верил. Пока этот вот случай не произошел... Что думаешь, ордена человеку просто так дают?
   Володька кивнул да стал неспешно собираться. Не хотелось и уходить, а надо было в Зону: как там Батя, сам не свой? Где ж Васька сейчас - на воле уж или как?
   ЗОНА. БЫВШИЙ ЗЭК КУКУШКА
   Балдею... думаю о жизни, скукота. Прямо рядом с проходной, под носом у этих козлов...
   А что... так жил - позавидовать мне можно - на всем готовом всю жизнь, особо не перетруждался, тяжельше рукавиц ничего не поднимал.
   Да, думаю, а дальше-то что делать, в сортире этом? Я ж не сказал, что укромину себе нашел в офицерском нужнике, есть такой чердачок - маленький, но мне хватило. Я туда предварительно слазил, давно я его заприметил. Ну и глазок просверлил, чтобы перспектива была на дом родной, а главное - харчей запас, так что мне здесь сидеть долго можно.
   Долго-то долго, а далее что... не знаю...
   Запах этот, тоже хорошего мало, хоть топор вешай. Ну и главное - сидишь-то сгорбившись, не шевелясь. Сплю все, что еще делать? Камера-одиночка.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Без прапорщика Шакалова в Зоне ничего не обходится. Вот и на этот раз бдительный службист, сидя по большой надобности в офицерском туалете, уловил запах табачного дыма, словно доплывший с чердака. Не терпевший курения Шакалов, по выходе после облегчения, внимательно оглядел туалет и увидел тонкую струю дымка с чердачка. Не поленясь приволочь лестницу, Шакалов влез на чердачок и обнаружил там сжавшегося от страха Кукушку.
   - Что ж ты, сука старая, делаешь? - печально говорит ему Шакалов, замахнувшись. - Из-за тебя ж двое суток Зону через два часа строили! - И небольно ударил съежившегося под его взглядом старикана.
   Разобиженный Шакалов ушел, а когда за Кукушкой пришли солдатики вытаскивать, он осмелел, стал дико ругаться, кричать, кусаться и брыкаться в ответ на их несмелые попытки вытянуть его, сгорбленного и провонявшего, из-под крыши.
   Вяло отвечавшие на матюги солдатики махнули на него рукой, разрешили вылезти самому. Но это оказалось невозможно - старик застрял, отчего стал орать еще громче, почему-то виня в этом своих освободителей из деревянного плена. Спасителей он же должен был благодарить: при осмотре в санчасти врачи установили, что у немолодого этого человека начались процессы онемения и отекания, которые грозились вылиться в необратимые изменения внутренних органов и пролежни, после начала которых уже через пару деньков Кукушка разбудил бы всю Зону воплями о помощи...
   Так вот, освободителям дурного деда пришлось ломать крышу, отрывать несколько досок, чтобы вытянуть ослабевшего и описавшегося старого дуралея. Следом за ним спустили вниз несколько буханок хлеба, пачку маргарина, сахар и бидон воды. Что бы он делал по окончании своих припасов, Кукушка объяснить внятно не смог, только плакал и матерился, прося оставить в Зоне. Из больнички оклемавшегося вольного человека Кукушку быстро сводили в баню под усиленной охраной и столь же быстро выставили за ворота Зоны, применив в последний раз силу на вахте.
   Рассмотрев справку об освобождении и новый костюм, Кукушка чуть приободрился, а когда подошла машина, он, продолжая возмущаться и браниться, сел в нее без помощи дубинки.
   В машине он рассказывал мрачным сопровождающим солдатикам-первогодкам, что раньше можно было свободно "засухариться" - отсидеть за другого. Он предлагал им обменять его на другого, молодого, ведь количество осужденных не изменится, а кто сидит, какая кому разница...
   Выслушав все это, сержант-дембель замахнулся, чтобы стукнуть надоевшего старика, и хорошо, что в машину в это время заглянул Медведев, одетый в гражданку, - он сопровождал Кукушку. На руках у майора были сопроводительные бумаги на долгожданное определение в дом престарелых.
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Ваську я обнаружил в бараке, под кроватью у Бати. Сидел он там в уголке с привязанным к железной лапе черным сверточком. Осторожно достал птицу, отвязал маленькую плиточку чая, погладил. Ладный уже ворон был и не так убит горем, каким я его в последний раз видел.
   - Ишь ты, как помощнел, - говорю, - вот, ворон, вторично ты от майора сбежал. Тебя он уже во всесоюзный розыск скоро объявит, стервеца. А? погладил я ему хохолок. - Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Колобок ты мой летающий.
   Все я никак успокоиться не могу, оглядываю его. А он спокоен, как фараон, мой восторг ребячий принимает, будто так и надо. Шельма. Подмигнул даже мне, говорит будто: я еще не то смогу, подожди...
   Дождались мы Батю. Я рад до ушей, а он как-то холодно со мной поздоровался, оглядел мой костыль... Опять чем-то недоволен. За вечер так ни слова и не проронил. Сижу я в своем углу, думаю - ради чего ж я тогда выходил из больнички, обидно... ел бы там манку с маслом, чем на Батину рожу постную смотреть... Утром он приказал мне, чтобы после обеда ворона послал к нему, надо, мол, ему восемь рейсов сделать за день. Я удивился, но перечить не стал, ладно... Ну и начал я отгонять ворона от себя, все показываю ему пальцем на запретку. А у того как заклинило, не может никак сообразить, чего от него требуется, - каркает да сидит на месте.
   НЕБО. ВОРОН
   Задолбал потому что - так это, кажется, по-вашему называется? Восемь раз за день... Ну, да и это бы ладно, пролетел бы, первый раз, что ли? Дело-то в том, что я, уважаемый Лебедушкин, наперед знаю, чем окончатся мои грузовые полеты, знаю... уж позвольте иметь мне это знание. И кончатся они, должен вам заметить, очень печально для Бати, а уж для вашего покорного слуги могут вообще даже плачевно... Пока еще это можно предотвратить... А своими крыльями режиссировать смерть свою... увольте... Потому не сдвинусь я...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Я его прямо-таки выкинул в форточку, он зло каркнул и назад мостится. Ушел я внутрь, записку написал Бате, вернулся, к ноге привязал. Тут он обрадовался, попробовал бумажку на вес, подпрыгнув, крикнул радостно, взмахнул широкими своими смоляными крыльями, взмыл над колонией, дал круг, будто высматривая нет ли за ним слежки, и лег на курс к заводу... Вернулся минут через двадцать с привязанной Батей пачкой чая, недовольный. Я его погладил благодарно, а он отстранился, тяжело лететь, что ли, не пойму, злится. Угостил я его косточкой селедки да вновь отослал на завод...
   На четвертой ходке, в тот момент, когда уже отвязывал чай, сверху упала на нас с ним какая-то тень. Я оглянулся, струхнув сразу... Так и есть - Мамочка стоит над нами, смотрит внимательно и брезгливо как-то. Я чай незаметненько в рукав - раз, и нет его. А он улыбается фокусу моему - знаю, мол.
   - За этим из санчасти пораньше выписался? - спрашивает.
   - Да нет... - бурчу. А сам чувствую, как уши покраснели, стыдно, блин...
   - Ну, дай гляну, что у тебя в рукаве?
   Ну что... вынимаю я пачку чая, ему протягиваю, а что делать? Тот ее внимательно разглядел, подбросил на ладони, кажется, вернуть даже хотел, но передумал, сунул в карман.
   - Думаю, это в последний раз, Лебедушкин... В общем, увижу еще раз прикажу птицу пристрелить, а вас с Воронцовым обоих - в изолятор. Договорились? Водку-то еще в клюве вам не таскает? Или к костылю ему уже привязываете?
   - Не донесет, - говорю.
   - Ну да, - грустно так говорит. - А если донес бы, привязали. Вы полую ему лапку сделайте да наливайте... а что? Здоровые мужики, а издеваетесь над птицей... Лишь бы хайло свое залить...
   Молчу. А что скажешь?
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Майор посмотрел на птицу, а она тем временем уже взлетала на ветку и оттуда пялилась на Мамочку, будто на лиса, что может сожрать или... заграбастать и посадить опять в черную сумку, а потом долго везти в дрожащем и дергающемся пространстве, где так противно воняет чужим, не природным духом, а затем, выдав за все эти мучения два куска колбасы, выкинуть где-нибудь в мокром гнилом лесу, подбросив на первую попавшуюся ветку... И не будет там никого - ни хозяина, ни Володьки, ни других лысых родных уже голов, ни шума привычного, ни мягкой подушки с постелью, по которым вольготно можно разгуливать. Ни теплоты человеческих рук. Будто предвидела это умная птица и потому, зло оглядев майора, каркнула во всю мощь своей глотки, негодующе: ка-аа-аарр!
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Ушел Мамочка, а я сел на кровать и задумался - что ж делать? Батя ведь ждет! Кого теперь ослушаться - его или Мамочку? Вот задачка-то...
   Сердце прямо где-то в горле стучало, но все тише и тише, пока не успокоилось, и тут я и решился - против Бати не пойду, факт. Послал ворона в пятый раз.
   НЕБО. ВОРОН
   Я же непонятливому майору пытался втолковать - забери меня! Останови то, что сейчас происходит! Завтра ты будешь, обдумывая сегодняшнее ЧП, что случится через час сорок две минуты, корить себя: почему не взял у него птицу сразу?! Не услышал меня майор, не услышал...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Сижу я, оказию поджидаю да нервничаю. Заковылял к выходу, а там нарвался на прапорщика Шакалова. Он сегодня явно не с той ноги встал, начал придираться: почему расстегнут, где головной убор и, вообще, почему я с ним не поздоровался... В общем, доставал меня по-всякому... И тут прямо под ноги мне спикировал с вышины Васька.
   Кранты, братцы!.. Я тут делаю вид, что отгоняю птицу, на нее костылем замахнулся и мимо - в барак.
   Ну а Васька-то не понял, обиделся, каркнул во всю глотку. Шакалов аж испугался, глазками своими маленькими на птицу смотрит, ничего не понимает. И тут заметил в ее лапах черный пакетик... Мгновенно, гад, сообразил, что ворон ручной, пригнулся, стал подкрадываться к стоящему на асфальте Ваське. И уже руку протянул, чтобы схватить, как курей привык воровать в своей деревне. Но Васька-то не курица...
   НЕБО. ВОРОН
   Ну, хоть на том спасибо...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Тут Васька так долбанул его клювом по руке, что прапор взвыл от боли. Как замахнется - ногой Ваську пнуть. А тот прямо запетушился при этом - грудь вперед, увернулся, и сапог со свистом рассек воздух над ним, а он, отпрыгнув, закаркал, будто призывая Шакалова к человеческой совести. Дурной же прапорщик попробовал еще несколько раз поймать или ударить ворона, матом всю округу оглашая. Васька же, поднявшийся к тому времени на крышу, спокойно покаркивал, будто поучая дурака в погонах, как себя вести в приличном обществе. Молодец!
   - Шо це такэ! Чья птица? - орет благим матом рыжий. Платок к руке прижал, кровь идет, серьезно он его клюнул.
   - Может, и ничья, - отвечаю.
   - Я вам покажу - ничья! - кричит. - То котов развели, все тут они зассали, ворона теперь у них. Чья птица, кажу? - Меня за грудки хватает, скотина.
   Я руку его отрываю спокойненько так и прямо в лицо ему говорю:
   - Для забавы поймал кто-то. Ничья.
   - Не сознаешься? - У него глаза совсем в щелки превратились. - Второй ноги хочешь лишиться, инвалидом хочешь у меня стать?! - орет.
   - Да хрен ее знает чья! - тоже кричу. - Божья тварь! - Это я любимое выражение Бати сказал дураку в погонах.
   А сам думаю: вот залетит эта божья тварь сейчас в форточку, чем тогда отопрешься. Но надо сказать, что на этот раз птица умной была, сидела в кроне дерева, покаркивая тихо - мол, можно уже?
   Шакалов потопал еще сапогами да убрался. Ну а я к Ваське. Тот ждет меня. Я пачку чая отвязываю, а сам думаю - успеет-нет еще одну ходку сделать? Время-то уже к пяти подходит... Норма, задуманная нами, недовыполнена получается на две пачки. Одну к тому же майор изъял.
   Послал я Ваську опять на завод, а у самого на душе тягостное предчувствие... не кончится добром вся сегодняшняя свистопляска... Уж Шакалов шум подымет, до майора дойдет, а тот поймет, что обманул его Володька, повторил ходку... Ну, куда ж деваться, со всех сторон капканы! Может, и не надо было Ваську пускать снова, отбрехался бы перед Батей, не убил же бы он...
   Не возвратишь теперь, придется только надеяться, что все обойдется...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Потянулись тягостные минуты ожидания. Поскрипывая костылем, туда-сюда по проходу шатался Лебедушкин да все казнил и казнил себя за глупость: зачем послал? Пришел почему-то на ум разговор в санчасти о собаках, что кидаются на человека в черном... Ну, почему птица дурная не подумает, что остерегаться надо солдат да контролеров, в общем, всех, кто в зеленой форме?
   НЕБО. ВОРОН
   Ну, про "дуру" я уже устал, ладно... Должен заметить, товарищ Лебедушкин, что недостаток образования и природная недалекость не позволяют вам понять, что у птицы положительный рефлекс на зеленый цвет - это цвет природы, и выработать на него иной другой рефлекс невозможно, это против моих родовых данных. Я ж все-таки вам обыкновенная птица семейства вороньих, а не робот какой-нибудь. Я-то как раз нормальная птица с птичьими рефлексами, не то что некоторые... ну, это уже неинтересно...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Выкурил он одну сигарету, другую, а все нет Васьки. Тревога заполнила все его существо, предчувствие неминуемой беды нарастало... По времени уже начался съем с работы. Может быть, Васька прилетит туда, увидит, что нет там ни души, и повернет обратно?
   Володька понимал, что пытается обмануть себя, найти-выискать малейшую возможность, как защитить Ваську от судьбы... В воздухе, как назло, висела странная для Зоны тишина. Ни дуновения, ни ветерка - застыло все...
   ЗОНА. ПРАПОРЩИК ШАКАЛОВ
   Стою перед запреткой, курю. Рука болит. Интересно, вороны бешеными бывают? Надо срочно в санчасть. Там Павлуха сидит, он все знает. А вот спиртику никогда не нальет, интельгентская рожа, жопится...
   Смотрю - блин! - летит мой голубок! Сучий ворон, что клюнул-то меня! Так це ж с партией анаши, точно... Я аж чуть не подпрыгнул, солдатику указываю:
   - Видишь! Спишь, блин...
   Барсуков, капитан, тут подошел, я ему докладываю, так и так - птица-гонец с анашой. Поблагодарил он меня, молодец, говорит.
   - Видите, говорю, вот она полетела уже без груза. А до того в шестом отряде, у Медведева, сидела. Теперь вновь на полигон. Продумали все, черти. Но будто здесь дураки сидят. Видите? Там они пакетик привяжут и снова сюда...
   Барсуков все понял, звонит на полигон - подстрелите, говорит, если увидите, птицу ворона, она с грузом наркоты.
   НЕБО. ВОРОН
   Я уже картофельное поле пролетел, на душе погано, аж не хочу думать про то, что предстоит... Может, мне конец сегодня будет, вот что... Обидно...
   По дороге присел на березу, с сородичами попрощаться. А их, как назло, никого нет. Посидел да в путь тронулся. В последний? Не знаю... На все воля Божья...
   ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ
   Помылся я в бане, до съема еще минут двадцать. Нет Васьки и нет... Днем уже одна задержка была, теперь вот получается еще одна. Чего там Сынка, совсем нюх потерял после больнички? В общем, мы с Гоги чай припрятали здесь на всякий случай, до лучшей поры. Работал я сегодня как вол, с плохого настроения всегда на работу тянет, весь выкладываешься. После смерти Чуваша работать стали по-другому - стропили осторожно, приподнимали теперь сваю и, только убедившись, что монтажка выдержит, давали команду. Стропить теперь пришлось самому звеньевому Галкину, он с трудом подавал команды, заикастый ведь, получается-то у него: "В-в-в-ира!" Смехота...
   Из-за всего этого на неделе девятый полигон стал опережать наш, восьмой. А это значит - чирики мои полетели в трубу, оплата ведь общая. Привычка делать дело заставляет за двоих работать, потому не надо было принуждать их Дупелиса, Кочеткова, Бакланова, сами видели, как я пашу, и все подтягивались.
   Ударный, блин, труд пошел у нас на хозяина...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Грузин Гоги Гагарадзе смог все же получить к своему дню рождения посылочку, на чужое имя, все продумал. Хотя особо она разгуляться не позволяла, но ничего. Нашпигованное сало, к примеру, многим по душе пришлось... Достал он и два кило конфет, перекупил у двух сладкоежек из соседнего барака. Расконвоированные в знак доброго к нему отношения приперли даже шоколад и кофе. Живем! Выпивкой он занимался сам, самозабвенно, и потому все получалось - невиданная в Зоне водяра "Экстра" появилась за два дня до славного события, и теперь фуфырь охлаждался в ручье за каморкой. Появилась на столе и редкая услада - охотничья колбаска, четыре калача. Все было приобретено Гоги на свои кровные и с огромным процентом, но что поделаешь день рождения...
   Гагарадзе в Зоне держался особняком, друзей не имел, разве что иногда с Воронцовым угощали они друг друга чифирем. Грузин почему-то предпочитал одиночество даже в самые трудные минуты. Когда же совсем припирало, находил отдых в компаниях "хозяйственников" - осужденных за госхищения. Теперь же, в свой праздник, он пригласил посидеть только Батю...
   Грузин ловко откупорил бутылку, и хорошая дорогая водка лениво забулькала в две зеленые кружки, заполнив каморку щекочущим ноздри терпко-горьким запахом.
   - Ну, за скорое освобождение! - гаркнул Гоги традиционный в Зоне тост и разом опрокинул в себя кружку. Лицо передернулось, он шумно выдохнул, занюхал кусочком калача и благостно закряхтел.
   Воронцов поднял кружку, на мгновение задумался, будто в мыслях произносил молитву - за Володьку, Ваську, за себя, наконец... Понюхал содержимое и стал пить - не спеша, глоток за глотком. Опустошил емкость, посопел удовлетворенно, взял калач, степенно принялся его есть, отломил и маленький кусочек колбасы. Но время торопило банкет, и закуска стала исчезать со стола быстро, и вскоре в руках у Воронцова остался лишь кусочек колбасы для Васьки.
   - Еще один пузырь в заначкэ есть! - подмигнул Гоги. - Через три дня плэснем под жабры, хорошо? Тогда мне сорок четыре и стукнет. Молодость тю-тю, прошла. А я вот за решеткой... Эх, Батя, освободишься, приезжай в Западную Грузию, жить у мэня будешь. Работу тебе найду - ни один милиционер нэ подойдет!
   Батя ухмыльнулся, но вообще не любил он этих разговоров - приезжай, все будет...
   - Ты лучше скажи, - перебил грузина, - машинным маслом запивать?
   - Нэ надо! - великодушно разрешил Гагарадзе. - Сегодня как раз солдат-грузин стоит на обыске. Нэ сдаст.
   Что ж, доверился опасливый Квазимода на сей раз Гоги, не стал пить машинное масло, что отбивает водочный запах. Оно, очищенное, обычно пилось не только Воронцовым, всеми - масло окутывало желудок плотным слоем, отчего пары алкоголя не улетучивались. Не было, естественно, и запаха. И ни одна трубка не могла определить веселого пьяного человека... Успели до звонка выкурить по сигарете и пошли на построение, куда уже стянулись зэки со всего полигона.
   Привычно построились три бригады, привычно открылся шлагбаум. Из будки вышел начальник конвоя и почему-то стал озираться над собой, будто ища что-то в небе. Батя это отметил, но значения не придал... Пришла после водки странная расслабуха, что-то приятное растеклось по телу, и душа стала оттаивать. Как мало человеку надо...
   Привычно размеренный шаг, привычно опущенная голова... все это убаюкивало, уносило в приятные мысли - о другом мире...
   Был ли он?
   МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ,
   ЕЩЕ НЕ КВАЗ
   Был. А была ли и у меня любовь? А как же, что ж, порченый я какой или каменный; нет, все у меня в жизни было, как у людей. Только вот одно хреново было... Было и сплыло... Звали Татьяной, была одинокой, да и как ей одинокой-то не быть - косенькая. Прямо как я, Квазимода. В общем, два сапога пара.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Будто посмеялась надменная, любящая красивых и богатых Судьба над этой парой убогих. Но это она, Судьба, так их обозначила. Батя же с Татьяной так о себе не думали и свой медовый месяц, точнее, две недели провели в ощущении, что это и есть их счастье.
   До обеда валялись, потом, к вечеру уже, принарядившись, шли в кино, на предпоследний сеанс. Народу было много, и Батя, всегда в общественных местах чувствовавший себя повязанным, ходил на ватных ногах, говорил чужим, металлическим голосом и все хотел спрятаться, хоть в туалете, от десятков глядящих на него любопытных глаз. Так и делал, что вызывало мягкую улыбку у Татьяны, он краснел, злился на себя, а она все улыбалась своей милой улыбкой и манила-манила Батю в новую, неведомую ему пока жизнь, где всегда было тепло и спокойно.
   Чувство это захлестывало его целиком, до краев напряженного тогда естества, ждавшего от жизни подвоха. Женщина эта была прекрасна в те дни, нет слов. Ночь скрывала косинку ее карих глаз, а сумрак не вычерчивал крупное родимое пятно на виске, голос же был тихий и молодой. Днем она улыбалась, и простое бабье счастье, пришедшее с этим немногословным, сильным мужиком, раскрашивало ее всю: фигура, лицо, глаза, даже волосы стали иными, как у актрисы немого кино, - завитые.
   Под утро голенькая Татьяна, его Шахерезада, рассказывала сказки.
   - Жили-были два косых-прекосых человека - Адам и Ева. Они были незнакомы, так как судьба разбросала их по раю. Она была косая по ошибке Бога - он не знал, какими люди должны быть. Вот пожила она и попросила сделать ей мужика. Бог внял ее мольбам и сделал ей мужика, тоже косого, свою ошибку будто этим искупая. И вот Бог свел Адама и Еву, потому что она просила его дать ей муженька. Они стали дружить и родили детей, тоже косых и красивых. Дети были чистые, как Ева, и сильные, как Адам. Вот такая получилась косая счастливая семья. Вот и сказочке конец... - Она засмеялась тихонько, боясь вспугнуть творившееся вокруг нее ее счастье с Адамом. Потому и смех оборвала резко, будто осеклась. Закачалась, словно оплакивая себя и его, задышала часто и прерывисто.
   Не всякая женщина конец счастью чувствует, а только та, которая счастье это долго, со слезами ждала, вымолила себе его. Потому конец его загодя бередит ее, дабы от горя не зашлась насмерть, готовит душа тело немощное к боли...
   - Так я ж не косой, - что и мог сказать на это Батя. - Один глаз просто выше, другой - ниже.
   - Так я ж тоже сказку рассказывала. Сама придумывала...
   МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ
   Сладко те ночи вспоминать, но и больно. Понимал, что хочет она замуж за меня выйти. И что с этого всего, каков итог? Я уже опять в розыске, две недели как сбежал. Позади жизнь шальная, впереди - вольная, скрадками да новым сроком. Ее-то, чистую душу, за что в мою парашу окунать? Сел на дно у нее... Две недели терпел, зубами скрежетал, мучился: бежать или нет; записку оставил: "Дорогая Татьяна! Прости, любимая, навсегда, но остаться не могу. Прощай".
   Что подумала тогда, как убивалась - лучше не вспоминать... Так ведь и не узнала, почему этот Квазимода поганый ушел, поматросить и бросить приходил? А может, забыла...
   МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ТАТЬЯНА
   Ничего я не забыла, Вань. Простить - простила. Видела я тебя насквозь, кто ты есть, волк поджарый. Я сколько о мужике своем думала, всяких в мыслях перебирала, и о таких тоже думала - в нашем поселке болтались они. Я девчонка была, боялась страшно - обритые, в фуфайках. Освобождались, там Зона была. Но только один из них присел раз к нам, девчонкам, мы во дворе играли, и конфетами угостил. Погладил одну, она боялась, а я нет - видела, сколько добра в его глазах. Эти глаза я запомнила и потом на них наткнулась - твои. А что ушел - жалею. Вот... сколько вспоминаю, жалею. Какие же вы, мужики, слабые, ей-богу. Почему ж вы думаете, что бабе трудно с таким жизнь его залихватскую выдюжить? Да любил бы только, жалел, все баба вынесет... А уж мне, если раз в жизни счастье такое пришло, как же я от себя бы отпустила-то его? Нет, конечно. Проплакалась бы, поругала тебя, черта лысого, и пришла б с передачкой - а что делать?
   А тут проплакалась, а идти некуда. Обидно, Иван Воронцов, или кто ты там, что веточку - женушку свою единственную ты сам и сломал; не будет у тебя больше жены, потому что я твоя жена и была, ты только на бегу этого и не заметил.
   А тебе и была Богом я дадена, косая твоя Ева, а ты мой единственный Адам. Был мой, и чей бы ты теперь ни был, все будет утеряно потом, ничего не унесешь в будущее.
   Так вот, Ваня. По-прежнему люблю, так как верна Богову завету.
   НЕБО. ВОРОН
   Шли зэки, как обычно, с работы в ненавистный мир, что уже светил огнями, не теплыми и домашними, но сизо-мертвыми. И для кого это было домом, значит, помертвела душа его и не к покою она просится, а к погибели. Потому и творит злыдень-тело согласно прихотям своим непотребные дела: насилует себе подобных, режет, бьет, грабит, унижает силой своей и просит ненасытно - пищи, утех, водки. А душа уснувшая не может ни слезинки проронить, ни крикнуть - заперта, унижена. Кем? Человеком самим, что ее носит в себе, захолонувшую от его, человеческой, мерзости...
   Я спускался с неба навстречу этим одетым в черное людям, спешил. Душу хозяина моего надобно было спасать каждый день, тогда я оправдаю свое пребывание внизу, среди тех, кого поглотила Зона. И вдруг я увидел с высоты...
   Шла согбенная колонна, у каждого на плечах был огромный и тяжкий крест... Они шевелились... Сотни крестов, тысячи, миллионы по всей Руси Великой...
   Я видел с высоты их страждущие души... Они бились в силках грубой плоти, они стенали плачем... Я знал, что все они - и зэки, и конвойные - несли свой крест не только за свои грехи и своих детей, но и за грехи предков своих: отцов, дедов, прадедов, прапрадедов и пращуров - за все семь колен своего рода... Ничто и никто не прощается без великого покаяния и искупления вины... Смерти невинных, кровосмешение, разбой, воровство, насилие, зло и похоть людские востребуются в их потомках жестокой расплатой. Страшный суд искупления грехов вершится уже на земле в страданиях и жути Зоны... И каждому идущему отмерен свой Срок и свой конец. Если душа очистится в исповеди, в покаянии за весь свой род, Бог простит. Но на это должен решиться сам человек... Если откачнется в гордыне ко Злу - сгинет в преисподней у беса... Храни вас Бог от такого конца. Я все сказал. Ворон...