Страница:
О М. М. Бахтине я написал более или менее подробно в статье «Великий творец русской культуры XX века», вошедшей во второй том моего сочинения «Судьба России: вчера, сегодня, завтра» (М., 1997. С. 187-209), ранее эта моя статья была опубликована, в частности, в издающемся с 1992 года в Витебске (где началась в 1920-х годах творческая деятельность Михаила Михайловича) «специальном бахтинском» журнале под названием «Диалог. Карнавал. Хронотоп» (1993, № 2, С. 120-134). Но недавно в этом самом журнале (1998, № 1 (22). С. 103-155) появилась пространная резко критическая — можно даже сказать «уничтожающая» — статья о М. М. Бахтине, принадлежащая перу историка философии Н. К. Бонецкой, которая еще совсем недавно выступала в печати как явная «поклонница» этого мыслителя.
В самом подобном факте нет ничего неожиданного и особенно прискорбного: наследие многих выдающихся и даже величайших деятелей культуры в тот или иной период и по тем или иным причинам подвергалось нападкам и даже полному «развенчанию» — вспомним хотя бы о «сокрушительных» атаках на самого Пушкина, предпринятых Писаревым и его сторонниками, позднее — футуристами и не столь давно — Терцем-Синявским. Нет сомнения, что и теперешняя попытка развенчать М. М. Бахтина останется бесплодной. Но тем не менее имеет смысл высказаться об этой попытке.
Начну с того, что в качестве члена редакционной коллегии журнала «Диалог. Карнавал. Хронотоп» (ДКХ) я был всецело за опубликование сего «обличительного» сочинения, ибо выразившаяся в нем «позиция» имеет определенное распространение. В моих глазах — и, уверен, в глазах преобладающего большинства читателей М. М. Бахтина — эта «позиция» всецело безосновательна, в частности, потому, что «обличения» подобного рода направлены, в сущности, не против автора «Рабле», а против осмысляемого им «католического менталитета». Но, поскольку такая «позиция» существует, было бы попросту неразумно препятствовать ее «обнаружению». И именно предоставление возможности высказаться или, говоря более торжественно, свободы ее приверженцам обеспечивает и свободу критики их построений.
Позволю себе не вполне, быть может, скромное признание: я с давних пор готов отстаивать свободу приверженцев любых — в том числе совершенно чуждых мне — взглядов, хотя никогда не объявлял себя «демократом», в отличие от великого множества нынешних авторов, на деле-то готовых задушить каждого своего решительного оппонента…
Но обратимся к сочинению Н. К. Бонецкой. Я не имею намерения разбирать его в целом и считаю целесообразным коснуться лишь некоторых его элементов — и не только ради полемики, но и потому, что в связи с этим возникает ряд относящихся к М. М. Бахтину проблем.
Один из разделов работы Н. К. Бонецкой предварен эпиграфом, якобы принадлежащим М. М. Бахтину: «И Евангелие — карнавал». Слова эти взяты из мемуарного сочинения В. Н. Турбина, но не будем тревожить тень покойного, ибо ведь Н. К. Бонецкая принимает рассказ Владимира Николаевича как бесспорно истинный и провозглашает, что, «оспаривая измышления о „христианском“ характере бахтинской философии, нам достаточно… выдвинуть им навстречу эту единственную бахтинскую фразу» (с. 32), в которой мыслитель, по определению Н. К. Бонецкой, «дал нам ключ», то есть по какой-то причине решился «проговориться», «обнаружить» действительный «характер» своей философии.
Из сочинений Н. К. Бонецкой явствует, что она трудолюбивый автор и обычно со вниманием изучает тексты тех мыслителей, о которых пишет. Но в данном случае волей-неволей приходится сделать вывод, что ее крайне критическое отношение к М. М. Бахтину как бы застлало ей глаза… Ведь при ее квалифицированности она, во-первых, вроде бы не могла не понимать, что никак нельзя назвать Евангелие «карнавалом» (разве только при заведомой небрежности высказывания), ибо Евангелие — это явление слова, а карнавал — определенное действие (действо), которое, в частности, вполне способно совершаться без слов. Слово же как таковое может быть, по терминологии М. М. Бахтина, «карнавализованным», но не может быть «карнавалом».
Во-вторых, опять-таки только своего рода «слепотой» уместно объяснить представление, согласно которому М. М. Бахтин единственный раз и как бы невольно «проговорился» и связал Евангелие с феноменом карнавала. Ведь, скажем, в его «Проблемах поэтики Достоевского» на нескольких страницах (см., например, с. 180-181 издания 1963 года) говорится о «карнавализованности» и канонических, и, в еще большей степени, апокрифических евангелий и других явлений раннехристианской литературы! Н. К. Бонецкая наверняка штудировала эту книгу, однако ссылается она все же не на нее, а на мемуарный (никогда не имеющий стопроцентной точности) пересказ, делая это явно для того, чтобы, так сказать, «поймать» М. М. Бахтина на якобы чуть ли не неожиданном для него самого «разоблачающем» проговоре, — притом, как уже отмечено, не обращая внимания на очевидную неадекватность используемой ею «фразы», в которой неправомерно отождествлены слово и действо.
Не приходится уже говорить о том, что Н. К. Бонецкая игнорирует весомые свидетельства о христианстве М. М. Бахтина, принадлежащие близко знавшим его людям. Достаточно напомнить о художнике Ю. И. Селиверстове (увы, также уже ушедшем от нас), который был не только глубоко верующим, но и с молодых лет воцерковленным христианином, не могущим, кажется, и одного дня прожить без молитвы в храме, а ведь он стал одним из ближайших и наиболее преданных почитателей Михаила Михайловича, и именно Юрий Иванович взял на себя заботы о его христианском погребении.
Совершенно ясно, что «споры» о христианстве М. М. Бахтина возможны только в силу «подцензурности» бахтинских текстов. И те, с кем Михаил Михайлович вел откровенные беседы, ни в коей мере не сомневаются в его христианстве, и, более того, можно назвать людей, обретших христианскую веру именно в общении с ним и его супругой с 1921 года Еленой Александровной!
И второе, о чем считаю необходимым сказать. Стремясь всячески «отделить» М. М. Бахтина от христианства, Н. К. Бонецкая пытается самым настоятельным образом связать его с иудаизмом и даже вообще с «еврейством». Она без сколько-нибудь внятных доказательств утверждает, что за бахтинским «диалогом» стоят «то ли бесконечные талмудические разговоры „по последним вопросам“, то ли… собеседование ветхозаветного человека с Богом», что бахтинский тезис о «неготовности» воспроизводит-де «религиозное ощущение еврейства» (с. 115-116), что книга о Рабле воплотила «глубинное еврейское мироощущение» (с. 140) и т.д. и т.п.
В бахтинских текстах нет прямых суждений о еврействе и иудаизме — и такие суждения отсутствуют в конечном счете по тем же причинам, что и откровенные суждения о христианстве, — «цензурным» причинам. Важно подчеркнуть, что до последнего времени «антихристианская» направленность была присуща не только «официальным», но и сугубо «либеральным» кругам: так, в «свободомыслящем» «Новом мире» 1960-х годов постоянно публиковались резкие антихристианские сочинения.
С другой стороны, имела место своего рода «цензура» и по «еврейскому вопросу», которая особенно неукоснительно действовала в интеллигентской среде. И к моменту знакомства с М. М. Бахтиным (к 1960 году) в мое сознание было прочно внедрено представление, что подлинно «интеллигентный» и действительно «культурный» человек не может ни думать, ни, тем более, высказывать публично что-либо «критическое» в адрес евреев.
Но при первой же встрече с Михаилом Михайловичем в 1961 году он на вопрос о том, кого из русских мыслителей необходимо изучать прежде всего, почти не раздумывая, сказал: «Читайте Розанова!» Через год, в продолжение которого я пораженно вчитывался в проникновенные книги Василия Васильевича (не без больших усилий «доставая» их), я вновь приехал в Саранск и задал волновавший меня вопрос об «антисемитизме» Розанова.
Михаил Михайлович ответил, что в таком случае придется считать «антисемитами» почти всех виднейших мыслителей и писателей России, ибо они высказывали — пусть и не столь развернуто и резко — в общем то же самое, что и Розанов. И не следует все же забывать, добавил Михаил Михайлович, что евреи распяли Христа.
Мне пришлось опять-таки выразить недоумение из-за его слов «почти все виднейшие», ибо мне тогда казалось, что дело обстоит противоположным образом. Но Михаил Михайлович возразил, что многое замалчивается или вообще не публикуется — в чем я позднее убедился, читая, как говорится, «без купюр» не только Достоевского, но и Толстого, а также И. Аксакова и К. Леонтьева, Чехова и Блока, С. Булгакова и Флоренского, Карсавина и Лосева, Пришвина и М. Булгакова и т.д. (к ним, разумеется, следует присоединить и их иностранных коллег — от Шекспира до Томаса Вулфа, от Канта до Хайдеггера).
Словом, мне стало ясно, что издавна действующий в интеллигентской среде «запрет» на критические суждения об одной из национальностей — явление сугубо ложное и, в конечном счете, вредное даже и для самой этой национальности, ибо оно стимулирует либо даже вообще порождает в тех или иных людях экстремистские, «крайние» — и также заведомо ложные — негативные представления о евреях…
Впоследствии я познакомился с замечательно верным заключением одного из крупнейших еврейских идеологов XX века — Владимира Жаботинского (в его статье, впервые опубликованной девяносто лет назад, в 1909 году): «…можно попасть в антисемиты за одно слово „еврей“ или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях. Я помню, как одного очень милого и справедливого господина объявили юдофобом за то, что он прочел непочтительный доклад о литературной величине Надсона (сейчас то же самое происходит с теми, кто „непочтительно“ говорит о „величине“ И. Бродского. — В. К.)… евреев превратили в какое-то запретное табу… в конце концов, создается такое впечатление, будто и самое имя «еврей» есть непечатное слово, которое надо пореже произносить»166.
Но вернемся к М. М. Бахтину. Без всякого преувеличения скажу, что тогда, в 1962 году, Михаил Михайлович был единственным в мире человеком, который мог убедить меня изменить давно, с 1940-х годов, внедрившееся в мое сознание представление об этом «предмете» — и убедить даже не какими-либо аргументами, а самой своей личностью (кстати сказать, об этом совершившемся во мне именно тогда, в 1962 году, под бахтинским воздействием изменении могут свидетельствовать многие близко знавшие меня в то время люди).
И теперешнее — говоря без обиняков, высосанное из пальца — «обвинение» Михаила Михайловича в приверженности еврейству и иудаизму — «обвинение», которое занимает очень существенное место в сочинении Н.К. Бонецкой, — стало возможным только по «цензурным» причинам. Ибо в бахтинских текстах никак не выразилось отношение их автора к пресловутой «проблеме».
Предвижу, что рассказанное мною побудит определенные круги людей к «критике» по адресу М. М. Бахтина. Предвидеть это нетрудно потому, что в последние годы можно было наблюдать, как в этих кругах менялось отношение к поначалу встреченному с восторгом утверждению самого высокого статуса таких деятелей русской культуры, как П. А. Флоренский, Л. П. Карсавин, А. Ф. Лосев, М. А. Булгаков и другие. По мере того как осваивалось их наследие, становилось известно, что они воспринимали пресловутый «еврейский вопрос» не так, как «положено», и их начали обвинять в «антисемитизме». Слово это в его истинном смысле означает принципиальное и, так сказать, априорное неприятие евреев как таковых, как этноса (что, безусловно, и безнравственно, и просто неразумно), но сие слово сплошь и рядом употребляют по адресу людей, которые критически высказывались о тех или иных конкретных действиях и суждениях лиц еврейского происхождения, и приписывать им ненависть к целому этносу — грубейшая клевета.
Насколько несостоятелен такой подход к делу, явствует хотя бы из следующего. Литератор М. Золотоносов, избравший «профессией» разоблачение «антисемитов», издал недавно книжку, в которой попытался «доказать», что Михаилу Булгакову был присущ-де «элементарный антисемитизм, разрушающий ту „оптимизированную“ биографию Булгакова (неправомерно сближенную с Идеалом), которая внедрилась в общественное сознание»167. Но далее, увлекшись своим обличительным пафосом, Золотоносов обнаруживает «антисемитизм» и у еврея О. Э. Мандельштама (там же)!
Или другой весьма выразительный пример. В 1980 году были изданы воспоминания известного драматурга Александра Гладкова (автора очаровательной пьесы «Давным-давно») о Борисе Пастернаке, где цитировалось его рассуждение о евреях, в котором поэт, в частности, утверждал: «…я считаю самым большим благом для еврейства полную ассимиляцию»168. Воспоминания были заново изданы уже в «перестроечное» время, и, надо думать, по причине большей «свободы», подготовивший оба издания В. В. Забродин без всяких пояснений убрал из второго издания это место, по-видимому, из-за его (по мнению Забродина) «антисемитского» смысла…
В заключение решусь высказать предположение о том, почему Н. К. Бонецкая прямо-таки яростно обрушилась на М. М. Бахтина — вернее, прежде всего и главным образом на его книгу о Рабле. Для этого необходимо вернуться к истории ее издания.
Тридцать семь лет назад мне удалось подготовить достаточно весомый «аргумент» в пользу издания этой книги — письмо под названием «Книга, нужная людям», которое согласились подписать председатель Союза писателей СССР К. А. Федин, академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР В. В. Виноградов и переводчик Рабле Н. М. Любимов. Я вручил это письмо давно знакомому мне заместителю главного редактора «Литературной газеты» А. С. Тертеряну, 23 июня 1962 года оно было опубликовано, и уже 30 июня редакция литературоведения и критики издательства «Художественная литература» (ему и было непосредственно адресовано письмо) обратилась к М. М. Бахтину с просьбой «немедленно» прислать рукопись книги о Рабле169.
Однако затем заместитель главного редактора издательства, «курировавший» именно редакцию литературоведения и критики, категорически выступил против издания книги, заявив в частности, что «в ней одна латынь да порнография»170.
И в продолжение более года этому литчиновнику удалось задерживать продвижение книги. Но 2 августа 1963 года я в очередной раз «прорвался» к труднодоступному Федину, и в довольно курьезных обстоятельствах он подписал приготовленное мною весьма резкое письмо к директору издательства «Художественная литература»171.
23 августа с М. М. Бахтиным был наконец заключен договор (подразумевающий немедленную выплату 25% гонорара), и «зам. главного» теперь уже не мог помешать выходу книги — то есть достаточно влиятельный литчиновник неожиданно потерпел поражение…172
И решусь предположить, что глубинная психологическая «основа» нынешнего сочинения Н. К. Бонецкой, «отвергающего» книгу о Рабле, — давнее поражение того самого литчиновника, ибо это был ее родной отец — К. И. Бонецкий…
Между прочим, его «образ» как бы присутствует в сочинении дочери — в явно выпадающем из общего стиля и тона ее статьи рассказе о некоем человеке, который (цитирую): «к книге о Рабле… питает брезгливое отвращение»… И хотя он сам «не прочитал» эту книгу (С. Л. Лейбович в цитированных воспоминаниях отмечает, что К. И. Бонецкий только «знал» о «Рабле» от других людей) и был «совершенно далек от понимания Бахтина, его реакция на „Рабле“ была здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном»173.
Предвижу вероятные возражения в духе формулы «дочь за отца не отвечает» или утверждения о «случайности» (а не причинно-следственной связи) этой «переклички» двух разных по интеллекту (пусть и столь близко родственных) людей. Но вот что следует учитывать. Н. К. Бонецкая рассуждала в своих сочинениях о многих мыслителях и филологах XX века, но столь яростной критике она подвергла одного только автора «Рабле»! А ведь более убедительным было бы ее подобного же рода выступление против таких популярнейших сегодня авторов, как 3. Фрейд, К.-Г. Юнг, даже тот же В. В. Розанов… Однако мишенью оказался лишь автор книги, которую не сумел «запретить» отец Н. К. Бонецкой.
Хорошо известно, что почитание отцов нередко овладевает людьми только в их зрелом возрасте, и, по-видимому, теперь настало время, когда «реакция» К. И. Бонецкого на бахтинского «Рабле» (то есть его борьба против издания этой книги) предстала в глазах его дочери в качестве (цитирую еще раз ее слова) «здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном».
Почитание отцов — благородное в своей основе чувство, и поэтому скажу со всей искренностью: да простится Наталье Константиновне ее гнев по адресу М. М. Бахтина! — хотя в то же время, если принять во внимание представляющийся мне вероятным «подтекст» этого гнева, не стоит придавать ее статье объективный смысл…
И последнее. «Обвиняя» М. М. Бахтина в приверженности иудаизму и еврейству вообще, Н. К. Бонецкая, надо признать, шла на серьезный риск, ибо ее очевидное резкое недовольство такой приверженностью дает основания для того причисления ее к лагерю «антисемитов», которое столь характерно для определенных кругов… Ведь в ее статье утверждается, что в бахтинской книге о Рабле воплотилось «религиозное ощущение еврейства», а вместе с тем провозглашается, что «брезгливое отвращение» от этой книги — «реакция», являющаяся «здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном»…
Этот текст вполне могут объявить «махрово антисемитским». Впрочем, у тех, кто занимается наклеиванием этого ярлыка, логика весьма прихотливая. Так, например, в порядке опровержения какой-либо критики в адрес какого-либо еврея беспрестанно ссылаются на знаменитые слова из одного из Посланий апостола Павла о том, что для Господа «несть ни иудея, ни еллина». И слова эти преподносятся в качестве, так сказать, высшего «запрета» на «критику» евреев.
А ведь в действительности эти слова Христова апостола — что абсолютно ясно из их контекста — направлены не против «врагов» иудеев, но как раз наоборот — против иудеев, претендующих на принципиальное превосходство над другими народами, на «избранность»! И тем, кто готов повсюду обнаруживать «антисемитизм», следовало бы уж (по их «логике») объявить «антисемитом» этого апостола, который ведь к тому же «предал» иудаизм, страстным поборником коего был (по его собственному признанию) до того, как пошел за Иисусом Христом…
Давнее и упорное лжетолкование общеизвестных слов апостола Павла превратило их в своего рода пугало для слабонервных или очень деликатных людей, и давно пора вернуть этим словам их истинный смысл.
Заключение
То, что я собираюсь высказать, вовсе не является моим личным «открытием». Главное было сформулировано еще в 1991 году в докладе «Социальная и социально-политическая ситуация в СССР. Состояние и прогноз», подготовленном под руководством директора Института социально-политических исследований РАН академика Г. Е. Осипова.
Один из основных выводов этого доклада заключался в утверждении необходимости осуществить «энергичное и последовательное возрождение естественных хозяйственных традиций, отражающих глубинные национальные особенности страны… Насильственное внедрение в нашу хозяйственную среду специфических западных принципов жизни не даст ожидаемого результата. Человеческий архетип, сформированный на протяжении тысячелетней истории, за несколько лет (добавлю от себя — и за несколько десятилетий. — В. К.) переделать невозможно. Насильственное внедрение западных образцов экономики будет способствовать еще большему углублению и обострению всех социальных, политических и экономических проблем… неизбежно приведет страну к полномасштабной социальной катастрофе». И еще два очень важных положения документа: «…особое значение в современных условиях приобретает… разъяснение роли России как евразийского государства», и «необходимо незамедлительное осуществление жесткого государственного контроля над производством товаров первой необходимости и потребительским рынком».
Полностью присоединяясь к этим положениям, которые, увы, власть предержащие абсолютно проигнорировали, считаю немаловажным их дополнительное более или менее конкретное обоснование.
Для начала целесообразно отойти от непосредственного «предмета» обсуждения, то есть России, и обратиться к проблеме так называемого японского экономического чуда, что способно многое прояснить. Не нужно, по-видимому, доказывать, что японская экономика в целом ряде аспектов сегодня превосходит остальной мир и с количественной, и с качественной точек зрения: она уже сравнительно давно по многим параметрам «обогнала» экономику США (возможно, впрочем, возражение, что Япония имеет мизерные в сравнении с США военные расходы и именно этим обусловлены ее уникальные экономические достижения: однако данное «преимущество», в сущности, сводится на нет тем обстоятельством, что в Японии почти полностью отсутствуют основные сырьевые и энергетические ресурсы, в то время как США обладают ими в избытке).
В средствах массовой информации и в речах политических руководителей постоянно утверждается, что Япония совершила свое «чудо» благодаря перестройке экономики (а также и политики) по западному образцу, западной модели. Но это не более чем удобный для насаждающих его людей миф. Известнейший американский политолог японского происхождения и — что необходимо оговорить — страстный апологет как раз западного образа жизни Френсис Фукуяма писал все же в своем нашумевшем сочинении «Конец истории?» (1989), что после 1945 года «победоносные Соединенные Штаты навязали Японии либеральную демократию. Японцы, конечно, преобразовали почти до неузнаваемости западный капитализм и политический либерализм. Многие американцы теперь понимают, что организация японской промышленности очень отличается от американской или европейской, а фракционное маневрирование внутри правящей либерально-демократической партии с большим сомнением можно называть демократией» («Вопросы философии». 1990, № 3. С. 141. — Курсив мой. — В. К.).
Это «диагноз» наблюдателя, который, в отличие от советских (или «бывших советских») идеологов, знает и западный, и японский мир не понаслышке. И «причастность» Фукуямы и к Японии, и к США побуждает согласиться с его решительным отграничением японской экономической и политической системы от западной.
Японская экономика принципиально и глубоко своеобразна. Часто говорят о том, что японцы очень, даже исключительно широко заимствуют западные изобретения, «ноу хау», технологические идеи и т.п. Но заимствовать все это могут в конечном счете люди любой страны. Проблема в том, «заработают» ли «перенесенные» в эту страну чужие достижения?
В многоплановом исследовании, написанном в 1985 году рядом зарубежных специалистов, которое было издано у нас в 1989 году под названием «Как работают японские предприятия», недвусмысленно говорится, что начатое в Японии после 1945 года «применение американских методов управления оказалось неудачным». И к 1956 году ясно определились «основные черты японской системы управления… Важнейшими из них являются система пожизненного найма и процесс коллективного принятия решений» (с. 36). В другом месте этого исследования сказано, что «индивидуализм толкает американца к открытию своего собственного дела и к возведению вокруг себя психологического барьера, который позволяет ему демонстрировать другим уверенность в себе», между тем «канонизированный японской культурой идеал составляет взаимозависимость, а не индивидуализм» (с. 55, 66).
Все это опирается на многовековые национальные традиции: «Исследуя источники японской философии менеджмента, мы должны обратиться к эре Токугава (началась в 1603 году. — В. К.), когда японская культура достигла, наконец, своего классического выражения… лучшие традиции дзен-буддизма до сих пор сохраняются в сознании японца». И эти традиции было «необходимо интерпретировать и совершенствовать… в соответствии с потребностями промышленного развития… Обращение политической верхушки к отдельным элементам феодального наследия …ключевой фактор современного развития Японии» (там же, с. 38-39).
Это «обращение» к «феодальному наследию» осуществлялось с такой последовательностью, что популярный репортер Владимир Цветов, который бывал в Японии еще с 1960-х годов и провел там в общей сложности восемь лет, заявил в своей книге «Пятнадцатый камень сада Рёандзи» (1977): «В июле 1986 года в Японии вступил в силу Закон „О передвижении рабочей силы“. Знакомишься с ним — и в памяти возникают картины российского крепостничества, описанные в учебнике истории» (с. 360; запомним это «в учебнике истории»).
В высшей степени важно подчеркнуть, что, создавая свою цветущую экономику, японцы не просто продолжали вековые традиции, но в прямом смысле слова возрождали, воскрешали эти традиции.
В самом подобном факте нет ничего неожиданного и особенно прискорбного: наследие многих выдающихся и даже величайших деятелей культуры в тот или иной период и по тем или иным причинам подвергалось нападкам и даже полному «развенчанию» — вспомним хотя бы о «сокрушительных» атаках на самого Пушкина, предпринятых Писаревым и его сторонниками, позднее — футуристами и не столь давно — Терцем-Синявским. Нет сомнения, что и теперешняя попытка развенчать М. М. Бахтина останется бесплодной. Но тем не менее имеет смысл высказаться об этой попытке.
Начну с того, что в качестве члена редакционной коллегии журнала «Диалог. Карнавал. Хронотоп» (ДКХ) я был всецело за опубликование сего «обличительного» сочинения, ибо выразившаяся в нем «позиция» имеет определенное распространение. В моих глазах — и, уверен, в глазах преобладающего большинства читателей М. М. Бахтина — эта «позиция» всецело безосновательна, в частности, потому, что «обличения» подобного рода направлены, в сущности, не против автора «Рабле», а против осмысляемого им «католического менталитета». Но, поскольку такая «позиция» существует, было бы попросту неразумно препятствовать ее «обнаружению». И именно предоставление возможности высказаться или, говоря более торжественно, свободы ее приверженцам обеспечивает и свободу критики их построений.
Позволю себе не вполне, быть может, скромное признание: я с давних пор готов отстаивать свободу приверженцев любых — в том числе совершенно чуждых мне — взглядов, хотя никогда не объявлял себя «демократом», в отличие от великого множества нынешних авторов, на деле-то готовых задушить каждого своего решительного оппонента…
Но обратимся к сочинению Н. К. Бонецкой. Я не имею намерения разбирать его в целом и считаю целесообразным коснуться лишь некоторых его элементов — и не только ради полемики, но и потому, что в связи с этим возникает ряд относящихся к М. М. Бахтину проблем.
Один из разделов работы Н. К. Бонецкой предварен эпиграфом, якобы принадлежащим М. М. Бахтину: «И Евангелие — карнавал». Слова эти взяты из мемуарного сочинения В. Н. Турбина, но не будем тревожить тень покойного, ибо ведь Н. К. Бонецкая принимает рассказ Владимира Николаевича как бесспорно истинный и провозглашает, что, «оспаривая измышления о „христианском“ характере бахтинской философии, нам достаточно… выдвинуть им навстречу эту единственную бахтинскую фразу» (с. 32), в которой мыслитель, по определению Н. К. Бонецкой, «дал нам ключ», то есть по какой-то причине решился «проговориться», «обнаружить» действительный «характер» своей философии.
Из сочинений Н. К. Бонецкой явствует, что она трудолюбивый автор и обычно со вниманием изучает тексты тех мыслителей, о которых пишет. Но в данном случае волей-неволей приходится сделать вывод, что ее крайне критическое отношение к М. М. Бахтину как бы застлало ей глаза… Ведь при ее квалифицированности она, во-первых, вроде бы не могла не понимать, что никак нельзя назвать Евангелие «карнавалом» (разве только при заведомой небрежности высказывания), ибо Евангелие — это явление слова, а карнавал — определенное действие (действо), которое, в частности, вполне способно совершаться без слов. Слово же как таковое может быть, по терминологии М. М. Бахтина, «карнавализованным», но не может быть «карнавалом».
Во-вторых, опять-таки только своего рода «слепотой» уместно объяснить представление, согласно которому М. М. Бахтин единственный раз и как бы невольно «проговорился» и связал Евангелие с феноменом карнавала. Ведь, скажем, в его «Проблемах поэтики Достоевского» на нескольких страницах (см., например, с. 180-181 издания 1963 года) говорится о «карнавализованности» и канонических, и, в еще большей степени, апокрифических евангелий и других явлений раннехристианской литературы! Н. К. Бонецкая наверняка штудировала эту книгу, однако ссылается она все же не на нее, а на мемуарный (никогда не имеющий стопроцентной точности) пересказ, делая это явно для того, чтобы, так сказать, «поймать» М. М. Бахтина на якобы чуть ли не неожиданном для него самого «разоблачающем» проговоре, — притом, как уже отмечено, не обращая внимания на очевидную неадекватность используемой ею «фразы», в которой неправомерно отождествлены слово и действо.
Не приходится уже говорить о том, что Н. К. Бонецкая игнорирует весомые свидетельства о христианстве М. М. Бахтина, принадлежащие близко знавшим его людям. Достаточно напомнить о художнике Ю. И. Селиверстове (увы, также уже ушедшем от нас), который был не только глубоко верующим, но и с молодых лет воцерковленным христианином, не могущим, кажется, и одного дня прожить без молитвы в храме, а ведь он стал одним из ближайших и наиболее преданных почитателей Михаила Михайловича, и именно Юрий Иванович взял на себя заботы о его христианском погребении.
Совершенно ясно, что «споры» о христианстве М. М. Бахтина возможны только в силу «подцензурности» бахтинских текстов. И те, с кем Михаил Михайлович вел откровенные беседы, ни в коей мере не сомневаются в его христианстве, и, более того, можно назвать людей, обретших христианскую веру именно в общении с ним и его супругой с 1921 года Еленой Александровной!
***
И второе, о чем считаю необходимым сказать. Стремясь всячески «отделить» М. М. Бахтина от христианства, Н. К. Бонецкая пытается самым настоятельным образом связать его с иудаизмом и даже вообще с «еврейством». Она без сколько-нибудь внятных доказательств утверждает, что за бахтинским «диалогом» стоят «то ли бесконечные талмудические разговоры „по последним вопросам“, то ли… собеседование ветхозаветного человека с Богом», что бахтинский тезис о «неготовности» воспроизводит-де «религиозное ощущение еврейства» (с. 115-116), что книга о Рабле воплотила «глубинное еврейское мироощущение» (с. 140) и т.д. и т.п.
В бахтинских текстах нет прямых суждений о еврействе и иудаизме — и такие суждения отсутствуют в конечном счете по тем же причинам, что и откровенные суждения о христианстве, — «цензурным» причинам. Важно подчеркнуть, что до последнего времени «антихристианская» направленность была присуща не только «официальным», но и сугубо «либеральным» кругам: так, в «свободомыслящем» «Новом мире» 1960-х годов постоянно публиковались резкие антихристианские сочинения.
С другой стороны, имела место своего рода «цензура» и по «еврейскому вопросу», которая особенно неукоснительно действовала в интеллигентской среде. И к моменту знакомства с М. М. Бахтиным (к 1960 году) в мое сознание было прочно внедрено представление, что подлинно «интеллигентный» и действительно «культурный» человек не может ни думать, ни, тем более, высказывать публично что-либо «критическое» в адрес евреев.
Но при первой же встрече с Михаилом Михайловичем в 1961 году он на вопрос о том, кого из русских мыслителей необходимо изучать прежде всего, почти не раздумывая, сказал: «Читайте Розанова!» Через год, в продолжение которого я пораженно вчитывался в проникновенные книги Василия Васильевича (не без больших усилий «доставая» их), я вновь приехал в Саранск и задал волновавший меня вопрос об «антисемитизме» Розанова.
Михаил Михайлович ответил, что в таком случае придется считать «антисемитами» почти всех виднейших мыслителей и писателей России, ибо они высказывали — пусть и не столь развернуто и резко — в общем то же самое, что и Розанов. И не следует все же забывать, добавил Михаил Михайлович, что евреи распяли Христа.
Мне пришлось опять-таки выразить недоумение из-за его слов «почти все виднейшие», ибо мне тогда казалось, что дело обстоит противоположным образом. Но Михаил Михайлович возразил, что многое замалчивается или вообще не публикуется — в чем я позднее убедился, читая, как говорится, «без купюр» не только Достоевского, но и Толстого, а также И. Аксакова и К. Леонтьева, Чехова и Блока, С. Булгакова и Флоренского, Карсавина и Лосева, Пришвина и М. Булгакова и т.д. (к ним, разумеется, следует присоединить и их иностранных коллег — от Шекспира до Томаса Вулфа, от Канта до Хайдеггера).
Словом, мне стало ясно, что издавна действующий в интеллигентской среде «запрет» на критические суждения об одной из национальностей — явление сугубо ложное и, в конечном счете, вредное даже и для самой этой национальности, ибо оно стимулирует либо даже вообще порождает в тех или иных людях экстремистские, «крайние» — и также заведомо ложные — негативные представления о евреях…
Впоследствии я познакомился с замечательно верным заключением одного из крупнейших еврейских идеологов XX века — Владимира Жаботинского (в его статье, впервые опубликованной девяносто лет назад, в 1909 году): «…можно попасть в антисемиты за одно слово „еврей“ или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях. Я помню, как одного очень милого и справедливого господина объявили юдофобом за то, что он прочел непочтительный доклад о литературной величине Надсона (сейчас то же самое происходит с теми, кто „непочтительно“ говорит о „величине“ И. Бродского. — В. К.)… евреев превратили в какое-то запретное табу… в конце концов, создается такое впечатление, будто и самое имя «еврей» есть непечатное слово, которое надо пореже произносить»166.
Но вернемся к М. М. Бахтину. Без всякого преувеличения скажу, что тогда, в 1962 году, Михаил Михайлович был единственным в мире человеком, который мог убедить меня изменить давно, с 1940-х годов, внедрившееся в мое сознание представление об этом «предмете» — и убедить даже не какими-либо аргументами, а самой своей личностью (кстати сказать, об этом совершившемся во мне именно тогда, в 1962 году, под бахтинским воздействием изменении могут свидетельствовать многие близко знавшие меня в то время люди).
И теперешнее — говоря без обиняков, высосанное из пальца — «обвинение» Михаила Михайловича в приверженности еврейству и иудаизму — «обвинение», которое занимает очень существенное место в сочинении Н.К. Бонецкой, — стало возможным только по «цензурным» причинам. Ибо в бахтинских текстах никак не выразилось отношение их автора к пресловутой «проблеме».
Предвижу, что рассказанное мною побудит определенные круги людей к «критике» по адресу М. М. Бахтина. Предвидеть это нетрудно потому, что в последние годы можно было наблюдать, как в этих кругах менялось отношение к поначалу встреченному с восторгом утверждению самого высокого статуса таких деятелей русской культуры, как П. А. Флоренский, Л. П. Карсавин, А. Ф. Лосев, М. А. Булгаков и другие. По мере того как осваивалось их наследие, становилось известно, что они воспринимали пресловутый «еврейский вопрос» не так, как «положено», и их начали обвинять в «антисемитизме». Слово это в его истинном смысле означает принципиальное и, так сказать, априорное неприятие евреев как таковых, как этноса (что, безусловно, и безнравственно, и просто неразумно), но сие слово сплошь и рядом употребляют по адресу людей, которые критически высказывались о тех или иных конкретных действиях и суждениях лиц еврейского происхождения, и приписывать им ненависть к целому этносу — грубейшая клевета.
Насколько несостоятелен такой подход к делу, явствует хотя бы из следующего. Литератор М. Золотоносов, избравший «профессией» разоблачение «антисемитов», издал недавно книжку, в которой попытался «доказать», что Михаилу Булгакову был присущ-де «элементарный антисемитизм, разрушающий ту „оптимизированную“ биографию Булгакова (неправомерно сближенную с Идеалом), которая внедрилась в общественное сознание»167. Но далее, увлекшись своим обличительным пафосом, Золотоносов обнаруживает «антисемитизм» и у еврея О. Э. Мандельштама (там же)!
Или другой весьма выразительный пример. В 1980 году были изданы воспоминания известного драматурга Александра Гладкова (автора очаровательной пьесы «Давным-давно») о Борисе Пастернаке, где цитировалось его рассуждение о евреях, в котором поэт, в частности, утверждал: «…я считаю самым большим благом для еврейства полную ассимиляцию»168. Воспоминания были заново изданы уже в «перестроечное» время, и, надо думать, по причине большей «свободы», подготовивший оба издания В. В. Забродин без всяких пояснений убрал из второго издания это место, по-видимому, из-за его (по мнению Забродина) «антисемитского» смысла…
***
В заключение решусь высказать предположение о том, почему Н. К. Бонецкая прямо-таки яростно обрушилась на М. М. Бахтина — вернее, прежде всего и главным образом на его книгу о Рабле. Для этого необходимо вернуться к истории ее издания.
Тридцать семь лет назад мне удалось подготовить достаточно весомый «аргумент» в пользу издания этой книги — письмо под названием «Книга, нужная людям», которое согласились подписать председатель Союза писателей СССР К. А. Федин, академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР В. В. Виноградов и переводчик Рабле Н. М. Любимов. Я вручил это письмо давно знакомому мне заместителю главного редактора «Литературной газеты» А. С. Тертеряну, 23 июня 1962 года оно было опубликовано, и уже 30 июня редакция литературоведения и критики издательства «Художественная литература» (ему и было непосредственно адресовано письмо) обратилась к М. М. Бахтину с просьбой «немедленно» прислать рукопись книги о Рабле169.
Однако затем заместитель главного редактора издательства, «курировавший» именно редакцию литературоведения и критики, категорически выступил против издания книги, заявив в частности, что «в ней одна латынь да порнография»170.
И в продолжение более года этому литчиновнику удалось задерживать продвижение книги. Но 2 августа 1963 года я в очередной раз «прорвался» к труднодоступному Федину, и в довольно курьезных обстоятельствах он подписал приготовленное мною весьма резкое письмо к директору издательства «Художественная литература»171.
23 августа с М. М. Бахтиным был наконец заключен договор (подразумевающий немедленную выплату 25% гонорара), и «зам. главного» теперь уже не мог помешать выходу книги — то есть достаточно влиятельный литчиновник неожиданно потерпел поражение…172
И решусь предположить, что глубинная психологическая «основа» нынешнего сочинения Н. К. Бонецкой, «отвергающего» книгу о Рабле, — давнее поражение того самого литчиновника, ибо это был ее родной отец — К. И. Бонецкий…
Между прочим, его «образ» как бы присутствует в сочинении дочери — в явно выпадающем из общего стиля и тона ее статьи рассказе о некоем человеке, который (цитирую): «к книге о Рабле… питает брезгливое отвращение»… И хотя он сам «не прочитал» эту книгу (С. Л. Лейбович в цитированных воспоминаниях отмечает, что К. И. Бонецкий только «знал» о «Рабле» от других людей) и был «совершенно далек от понимания Бахтина, его реакция на „Рабле“ была здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном»173.
Предвижу вероятные возражения в духе формулы «дочь за отца не отвечает» или утверждения о «случайности» (а не причинно-следственной связи) этой «переклички» двух разных по интеллекту (пусть и столь близко родственных) людей. Но вот что следует учитывать. Н. К. Бонецкая рассуждала в своих сочинениях о многих мыслителях и филологах XX века, но столь яростной критике она подвергла одного только автора «Рабле»! А ведь более убедительным было бы ее подобного же рода выступление против таких популярнейших сегодня авторов, как 3. Фрейд, К.-Г. Юнг, даже тот же В. В. Розанов… Однако мишенью оказался лишь автор книги, которую не сумел «запретить» отец Н. К. Бонецкой.
Хорошо известно, что почитание отцов нередко овладевает людьми только в их зрелом возрасте, и, по-видимому, теперь настало время, когда «реакция» К. И. Бонецкого на бахтинского «Рабле» (то есть его борьба против издания этой книги) предстала в глазах его дочери в качестве (цитирую еще раз ее слова) «здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном».
Почитание отцов — благородное в своей основе чувство, и поэтому скажу со всей искренностью: да простится Наталье Константиновне ее гнев по адресу М. М. Бахтина! — хотя в то же время, если принять во внимание представляющийся мне вероятным «подтекст» этого гнева, не стоит придавать ее статье объективный смысл…
И последнее. «Обвиняя» М. М. Бахтина в приверженности иудаизму и еврейству вообще, Н. К. Бонецкая, надо признать, шла на серьезный риск, ибо ее очевидное резкое недовольство такой приверженностью дает основания для того причисления ее к лагерю «антисемитов», которое столь характерно для определенных кругов… Ведь в ее статье утверждается, что в бахтинской книге о Рабле воплотилось «религиозное ощущение еврейства», а вместе с тем провозглашается, что «брезгливое отвращение» от этой книги — «реакция», являющаяся «здоровой и верной не только в нравственном отношении, но и в чисто духовном»…
Этот текст вполне могут объявить «махрово антисемитским». Впрочем, у тех, кто занимается наклеиванием этого ярлыка, логика весьма прихотливая. Так, например, в порядке опровержения какой-либо критики в адрес какого-либо еврея беспрестанно ссылаются на знаменитые слова из одного из Посланий апостола Павла о том, что для Господа «несть ни иудея, ни еллина». И слова эти преподносятся в качестве, так сказать, высшего «запрета» на «критику» евреев.
А ведь в действительности эти слова Христова апостола — что абсолютно ясно из их контекста — направлены не против «врагов» иудеев, но как раз наоборот — против иудеев, претендующих на принципиальное превосходство над другими народами, на «избранность»! И тем, кто готов повсюду обнаруживать «антисемитизм», следовало бы уж (по их «логике») объявить «антисемитом» этого апостола, который ведь к тому же «предал» иудаизм, страстным поборником коего был (по его собственному признанию) до того, как пошел за Иисусом Христом…
Давнее и упорное лжетолкование общеизвестных слов апостола Павла превратило их в своего рода пугало для слабонервных или очень деликатных людей, и давно пора вернуть этим словам их истинный смысл.
Заключение
1. НЕСКОЛЬКО СООБРАЖЕНИЙ О ГРЯДУЩЕМ ПУТИ РОССИИ
То, что я собираюсь высказать, вовсе не является моим личным «открытием». Главное было сформулировано еще в 1991 году в докладе «Социальная и социально-политическая ситуация в СССР. Состояние и прогноз», подготовленном под руководством директора Института социально-политических исследований РАН академика Г. Е. Осипова.
Один из основных выводов этого доклада заключался в утверждении необходимости осуществить «энергичное и последовательное возрождение естественных хозяйственных традиций, отражающих глубинные национальные особенности страны… Насильственное внедрение в нашу хозяйственную среду специфических западных принципов жизни не даст ожидаемого результата. Человеческий архетип, сформированный на протяжении тысячелетней истории, за несколько лет (добавлю от себя — и за несколько десятилетий. — В. К.) переделать невозможно. Насильственное внедрение западных образцов экономики будет способствовать еще большему углублению и обострению всех социальных, политических и экономических проблем… неизбежно приведет страну к полномасштабной социальной катастрофе». И еще два очень важных положения документа: «…особое значение в современных условиях приобретает… разъяснение роли России как евразийского государства», и «необходимо незамедлительное осуществление жесткого государственного контроля над производством товаров первой необходимости и потребительским рынком».
Полностью присоединяясь к этим положениям, которые, увы, власть предержащие абсолютно проигнорировали, считаю немаловажным их дополнительное более или менее конкретное обоснование.
Для начала целесообразно отойти от непосредственного «предмета» обсуждения, то есть России, и обратиться к проблеме так называемого японского экономического чуда, что способно многое прояснить. Не нужно, по-видимому, доказывать, что японская экономика в целом ряде аспектов сегодня превосходит остальной мир и с количественной, и с качественной точек зрения: она уже сравнительно давно по многим параметрам «обогнала» экономику США (возможно, впрочем, возражение, что Япония имеет мизерные в сравнении с США военные расходы и именно этим обусловлены ее уникальные экономические достижения: однако данное «преимущество», в сущности, сводится на нет тем обстоятельством, что в Японии почти полностью отсутствуют основные сырьевые и энергетические ресурсы, в то время как США обладают ими в избытке).
В средствах массовой информации и в речах политических руководителей постоянно утверждается, что Япония совершила свое «чудо» благодаря перестройке экономики (а также и политики) по западному образцу, западной модели. Но это не более чем удобный для насаждающих его людей миф. Известнейший американский политолог японского происхождения и — что необходимо оговорить — страстный апологет как раз западного образа жизни Френсис Фукуяма писал все же в своем нашумевшем сочинении «Конец истории?» (1989), что после 1945 года «победоносные Соединенные Штаты навязали Японии либеральную демократию. Японцы, конечно, преобразовали почти до неузнаваемости западный капитализм и политический либерализм. Многие американцы теперь понимают, что организация японской промышленности очень отличается от американской или европейской, а фракционное маневрирование внутри правящей либерально-демократической партии с большим сомнением можно называть демократией» («Вопросы философии». 1990, № 3. С. 141. — Курсив мой. — В. К.).
Это «диагноз» наблюдателя, который, в отличие от советских (или «бывших советских») идеологов, знает и западный, и японский мир не понаслышке. И «причастность» Фукуямы и к Японии, и к США побуждает согласиться с его решительным отграничением японской экономической и политической системы от западной.
Японская экономика принципиально и глубоко своеобразна. Часто говорят о том, что японцы очень, даже исключительно широко заимствуют западные изобретения, «ноу хау», технологические идеи и т.п. Но заимствовать все это могут в конечном счете люди любой страны. Проблема в том, «заработают» ли «перенесенные» в эту страну чужие достижения?
В многоплановом исследовании, написанном в 1985 году рядом зарубежных специалистов, которое было издано у нас в 1989 году под названием «Как работают японские предприятия», недвусмысленно говорится, что начатое в Японии после 1945 года «применение американских методов управления оказалось неудачным». И к 1956 году ясно определились «основные черты японской системы управления… Важнейшими из них являются система пожизненного найма и процесс коллективного принятия решений» (с. 36). В другом месте этого исследования сказано, что «индивидуализм толкает американца к открытию своего собственного дела и к возведению вокруг себя психологического барьера, который позволяет ему демонстрировать другим уверенность в себе», между тем «канонизированный японской культурой идеал составляет взаимозависимость, а не индивидуализм» (с. 55, 66).
Все это опирается на многовековые национальные традиции: «Исследуя источники японской философии менеджмента, мы должны обратиться к эре Токугава (началась в 1603 году. — В. К.), когда японская культура достигла, наконец, своего классического выражения… лучшие традиции дзен-буддизма до сих пор сохраняются в сознании японца». И эти традиции было «необходимо интерпретировать и совершенствовать… в соответствии с потребностями промышленного развития… Обращение политической верхушки к отдельным элементам феодального наследия …ключевой фактор современного развития Японии» (там же, с. 38-39).
Это «обращение» к «феодальному наследию» осуществлялось с такой последовательностью, что популярный репортер Владимир Цветов, который бывал в Японии еще с 1960-х годов и провел там в общей сложности восемь лет, заявил в своей книге «Пятнадцатый камень сада Рёандзи» (1977): «В июле 1986 года в Японии вступил в силу Закон „О передвижении рабочей силы“. Знакомишься с ним — и в памяти возникают картины российского крепостничества, описанные в учебнике истории» (с. 360; запомним это «в учебнике истории»).
В высшей степени важно подчеркнуть, что, создавая свою цветущую экономику, японцы не просто продолжали вековые традиции, но в прямом смысле слова возрождали, воскрешали эти традиции.