Страница:
Эти стихотворения звучали почти на каждой встрече Николая Рубцова с друзьями — первые два он покоряюще напевал под гармонь или, на худой конец, гитару, третье с замечательной выразительностью декламировал (хотя это слово отдает ложной многозначительностью, трудно сказать по-другому — «читал» или «произносил» здесь не подойдет), подкрепляя мелодику голоса напряженным движением руки.
Но в глазах друзей Николай Рубцов был не только создателем прекрасных стихотворений. Довольно скоро он стал для них как бы живым воплощением первородной стихии поэзии. Станислав Куняев точно выразил это в следующих строфах, написанных в 1964 году (когда Николай Рубцов уехал на лето на Вологодчину) и опубликованных в его книге «Метель заходит в город» (1966):
Важно при этом иметь в виду, что для поэтического кружка, о котором идет речь, отнюдь не была характерна та атмосфера взаимных восхвалений, какая нередко царит в подобных кружках. Хорошо помню, например, как резко говорил Анатолий Передреев об одном несколько затянутом стихотворении Николая Рубцова, обвиняя автора чуть ли не в графоманском многословии. И, надо думать, может, и потому Николай Рубцов в дальнейшем не писал стихотворений такого рода.
Очень трудно или, пожалуй, даже невозможно наглядно показать творческую жизнь поэтического кружка, ибо она слагается, по видимости, из мелких и незначительных подробностей. Но тот или иной диалог, отдельное слово, даже просто молчание были подчас необычайно весомыми.
Главное заключалось в единой творческой программе участников кружка — твердой, бескомпромиссной и в то же время лишенной какого-либо догматизма и сектантства. Ими всецело владела идея русской Поэзии, притом вовсе не в эстетически замкнутом, книжном смысле, но Поэзии, воплощающей жизнь человека и народа во всей ее глубинной сути.
Творения Пушкина и Тютчева, Лермонтова и Некрасова, Фета и Полонского, Блока и Есенина были для Николая Рубцова и его собратьев не «литературными фактами», но именно глубочайшими воплощениями духовной жизни русского народа и русского человека, а значит, прообразами их собственной духовной жизни. Они никак не отделяли поэзию от жизни в ее сущностной основе и потому были свободны от какой-либо литературщины.
С другой стороны, именно это глубокое проникновение в классическую поэзию и подлинное овладение ею — освоение ее (то есть превращение ее в действительно свое достояние) — и делало Николая Рубцова и его собратьев настоящими людьми культуры, а не поверхностными ее потребителями, способными лишь щеголять «информированностью».
Все, кто знали Николая Рубцова, помнят, что он постоянно пел на свои собственные бесхитростные мелодии стихи Тютчева, Лермонтова, Блока, нередко, между прочим, отнюдь не такие уж «песенные» стихи (скажем, «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» Тютчева). Это пение, я полагаю, было для него способом полного, предельно родственного освоения классической поэзии, дело которой он стремился и действительно смог продолжить.
Николай, пожалуй, раскрывался наиболее полно и сильно именно в исполнении стихов, безразлично своих или не своих, но все-таки ставших своими; на какой-либо напев или без напева, в удивительном по живости и тонкости манеры чтении. Конечно, я говорю не вообще о любом случае, когда Николаю Рубцову приходилось читать стихи, но о тех моментах, когда он хотел и мог раскрыться до конца.
Тогда он вкладывал в стихи буквально всего себя, так что подчас становилось страшно за него, — казалось, что он может умереть на пределе этого исполнения стиха (подобное ведь бывало, например, с большими певцами) или по крайней мере надорваться.
Это была именно полная отдача себя — до последних глубин души и как бы даже и самого тела. И наверное, только такое полное единство жизни и искусства есть подлинная самостоятельная культура. Без этого даже самое серьезное и тонкое общение с культурой не идет дальше возвышенного и изящного потребления культуры, которое, по сути дела, не вносит в нее ничего своего.
Нельзя не оценить ту самоотверженность, с которой Николай Рубцов вместе со своими собратьями отказался от уже дававшегося ему в руки литературного успеха. Его ранние иронически-драматические стихи, на которых лежала более или менее явная печать «эстрадной поэзии», вполне могли рассчитывать на широкое признание.
Так, журнал «Юность», отдававший предпочтение «эстрадной поэзии», напечатал довольно большую подборку ранних, написанных еще в Ленинграде, стихов Рубцова: «Я весь в мазуте, весь в тавоте…», «Я забыл, как лошадь запрягают…», «Загородил мою дорогу» и др. «Московские» же стихи поэта были редакцией отвергнуты, и Николай остался совершенно не удовлетворенным этой публикацией в популярнейшем тогда журнале…
Да, те — собственно «рубцовские» — стихи, которые поэт стал создавать в Москве, не сразу смогли пробиться в печать. Согласно господствующим тогда представлениям, они были слишком «традиционными», слишком далеки от «современности» и по смыслу, и по стилю. В той же «Юности» зрелые стихи Рубцова были впервые опубликованы лишь в 1968 году, когда поэт был уже автором двух книг.
Ныне, повторю еще раз, даже нелегко представить себе литературную «ситуацию», в которой сложилось зрелое творчество Николая Рубцова. «Эстрадная поэзия» как бы заглушала все. Многие молодые стихотворцы, подключаясь к ней, сразу приобретали шумную известность. Можно бы назвать десятка два имен, прямо-таки гремевших в первой половине шестидесятых годов (ныне большинство из них уже никто не помнит).
Но собратья Николая Рубцова твердо, не без своего рода отваги шли «против течения». Когда в 1961 году вышла книга Владимира Соколова «На солнечной стороне», содержавшая такие позднее ставшие «хрестоматийными» стихи, как «Спасибо, музыка, за то…», «Паровик. Гудок его глухой…», «Муравей», «Все, как в добром старинном романе…» и другие, она была встречена упреками в «отрыве от современности», «мелкотемье», даже «душевной опустошенности» и т.п. Несколько последующих лет стихи Владимира Соколова почти совсем не публиковались. Но поэт остался верен себе.
Нельзя не сказать здесь и о литературной судьбе Станислава Куняева. В самом начале своего творческого пути он был увлечен атмосферой «эстрадной поэзии». Характернейший пример — его ранние стихи, опубликованные в «Дне поэзии» 1960 года:
Эти факты, надо думать, в какой-то мере прорисовывают облик того поэтического кружка, в котором сформировалось зрелое творчество Николая Рубцова. Поэт очень высоко ценил своих собратьев по поэзии и более всего дорожил их мнениями и оценками.
Но, конечно, Николай Рубцов, как и любой поэт, и вообще пишущий, не мог не стремиться к обнародованию своих зрелых стихов. А добиться этого было не так уж просто.
Я начал с того, что поэтический кружок, о котором идет речь, в первые годы своего существования представлял собой именно кружок, а не литературное явление в полном смысле этого слова. Он не имел авторитета в каком-либо журнале, альманахе, издательстве; у него не было даже хотя бы «своего» литературного критика…
Автор этих воспоминаний с самого начала был тесно связан с поэтами, составившими кружок, но в те годы занимался почти исключительно теоретическими проблемами литературы; современная поэзия была для него еще только чисто душевной, а не «профессиональной» заботой.
Между тем к осени 1963 года сложилась довольно драматическая ситуация. Поэты кружка уже могли «предъявить миру» целый ряд превосходных — ныне, кстати сказать, всем известных — стихотворений, однако даже лучшие их стихи жили, по сути дела, только «внутри» кружка. Я был убежден, что стихи эти не только представляют собой наиболее значительные явления современной молодой поэзии, но что выразившимся в них творческим устремлениям безусловно принадлежит будущее. И при всей своей погруженности в литературу прошлых эпох я так или иначе сознавал, что без внятного для всех современного продолжения подлинного творчества в какой-то мере теряет смысл и великая поэтическая культура прошлого…
Сейчас уже, вероятно, покажется несколько странным рассказ о том, как Николай Рубцов «вошел в литературу».
На одной из встреч зашел разговор о затруднениях с печатанием стихов, прежде всего о вполне готовой к изданию, но, как говорится, лежащей без движения первой книге Анатолия Передреева. Чуть ли не впервые услышал я тогда из уст друзей горькие слова о трудности пути в литературу и стал искать какого-либо выхода.
Перебрав в памяти людей, которые могли бы помочь делу, я остановился на имени Дмитрия Старикова. Лет за десять до того мы вместе закончили Московский университет, а в описываемое время он был одним из наиболее активных и влиятельных критиков. К тому же и жил он по соседству, и я немедленно отправился к нему, вооруженный стихами и гитарой.
По-студенчески резко я сказал ему о том, что вот, мол, он столь активно пишет о современной литературе и прежде всего о поэзии, но даже не имеет представления о творчестве наиболее значительных и наиболее обещающих молодых поэтов. Затем, не дожидаясь возражений, я стал читать Дмитрию неведомые ему стихи, а кое-что и напел под гитару. И этого оказалось достаточно…
Вскоре Дмитрий Стариков был назначен заместителем главного редактора журнала «Октябрь». И за недолгие годы его работы на этом посту журнал щедро публиковал лучшие стихи Николая Рубцова, Владимира Соколова, Станислава Куняева.
Именно здесь были обнародованы в 1964-1965 годах такие ключевые стихотворения Николая Рубцова, как «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…», «Тихая моя родина…», «Звезда полей», «Русский огонек», «Взбегу на холм и упаду в траву…», «Памяти матери», «Мне лошадь встретилась в кустах…», «Добрый Филя» и т.п. На основе публикаций в «Октябре» Николай Рубцов смог издать в Архангельске свою первую книжечку «Лирика», и вообще именно эти публикации по-настоящему ввели его в литературу178.
Важно отметить, что отношение Дмитрия Старикова к творчеству Николая Рубцова и его друзей разделяли в редакции «Октября» далеко не все. И кто знает, как сложилась бы судьба Николая Рубцова, если бы его лучшие стихи не были бы так сравнительно быстро введены в литературу? Напомню, что в том самом 1964 году Николай Рубцов был исключен из Литературного института и должен был покинуть Москву и поселиться в своем затерянном среди лесов и болот Никольском. Конечно, невозможно представить себе, что Николай Рубцов отказался бы от поэзии. И все же — создал ли бы он все то, что мы теперь знаем?..
Николай Рубцов уезжал из Москвы, уже обретя и истинный творческий путь, и прочный путь к литературному признанию.
В самом конце 1964 года Николай Рубцов приехал в Москву хлопотать о восстановлении его в Литературном институте (15 января 1965 года он был восстановлен, но, увы, только на заочном отделении). Однако все эти неурядицы были чем-то не таким уж существенным — они походили на то, что произошло у нас со встречей Нового, 1965-го, года.
Было решено встречать этот год в доме моих родителей, где Николай Рубцов еще не бывал. Случилось так, что я запоздал и Николай явился раньше меня. Был он одет, как бы это сказать, по-дорожному, что ли, и на моего отца, который встречал гостей, произвел очень неблагоприятное впечатление. Отец мой вообще был человеком совершенно иного, чем мои друзья, склада…
Мы с Передреевым приехали около двенадцати и застали Николая на улице у подъезда. Меня страшно возмутило нарушение обычая, который я считаю священным: к новогоднему столу приглашается любой нежданно появившийся гость. Я вбежал в квартиру, чтобы поздравить с Новым годом мать, и вернулся на улицу.
Что было делать? У нас имелись с собой вино и какая-то снедь; но все же встреча Нового года на улице представлялась крайне неуютной. Оставалось минут десять до полуночи. Широкая Новослободская улица была совсем пуста — ни людей, ни машин.
И вдруг мы увидели одинокую машину, идущую в сторону Савеловского вокзала, за которым не так уж далеко находится общежитие Литературного института. Мы бросились наперерез ей. Полный непобедимого молодого обаяния Анатолий Передреев сумел уговорить водителя, и тот на предельной скорости домчал нас до «общаги». Мы сели за стол в момент, когда радио уже включило Красную площадь. Почти не помню подробностей этой новогодней ночи — разве только всегда восторженную улыбку замечательного абхазского поэта Мушни Ласуриа, улыбку, с которой он угощал нас знаменитой мамалыгой. Но эта ночь была — тут память нисколько мне не изменяет — одной из самых радостных новогодних ночей для всех нас. Нами владело ощущение неизбежного нашего торжества, преодолевающего самые неблагоприятные и горестные обстоятельства. Под утро мы с Анатолием Передреевым даже спустились к общежитскому автомату и позвонили моему отцу, чтобы как-то «отомстить» ему этим нашим торжеством. У него уже было совсем иное настроение, он извинялся, упрашивал, чтобы все мы немедленно приехали к нему и т.д.
— Ты даже представить себе не можешь, кого ты не пустил на свой порог, — отвечал я. — Все равно что Есенина не пустил…
И это тогда, 1 января 1965 года, уже было полной правдой.
В наши дни нередко сталкиваешься с удивлением или возмущением по поводу того, что при жизни Николай Рубцов не получил достойного признания. Но в те времена внимание публики могли привлечь лишь стихи остросенсационного или фельетонного характера; о собственно поэтическом смысле и ценности при этом не было и речи.
Земляк поэта Сергей Чухин вспоминал, как в конце 1964 года стихи Николая Рубцова обсуждали в Вологде, как поучали его — «поближе к современности, к злобе дня». Мемуарист, в будущем страстный поклонник и подражатель Рубцову, кается, что «подлил масла в огонь. Как же? Для меня чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был тогда Р. Рождественский, а тут — на тебе! — деревня Никола, начальная школа…»179
Критик Василий Оботуров свидетельствует, что даже в 1967 году «в Вологде имя Рубцова было известно еще не многим… О творческих исканиях молодого поэта не знали, да и что бы это меняло?»180 Здесь имеется в виду, что многим современникам Николая Рубцова нужно было еще «дорасти» до его исканий, до самого смысла и стиля его творчества.
В свете этого нельзя переоценить тот факт, что Николай Рубцов нашел подлинное признание в московском поэтическом кружке, о котором шла речь. Друзья, понимавшие ценность его творчества, стали играть весомую роль в литературных кругах после гибели поэта. Они сумели помочь Николаю Рубцову в 1964-1965 годах опубликовать многие свои лучшие стихотворения в московских журналах и издать в 1967 году книгу «Звезда полей», за которой последовали другие, но они не имели тогда возможности добиться, чтобы признание поэта стало по-настоящему широким.
И жизнь поэта складывалась, прямо скажем, нелегко; поэт, по существу, скитался между Никольским, Вологдой, Москвой и другими городами, не имея к тому же никакого надежного заработка. Он меньше, чем кто-либо, был склонен жаловаться на жизнь, и все же горечь подчас прорывалась.
В конце 1968 года он пишет секретарю Вологодского обкома КПСС В. И. Другову о своей жизни за предыдущие пять лет: «Снимал „углы“, ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву… В общем, был совершенно не устроен». Письмо это Николай Рубцов, кстати сказать, все же не отправил по назначению. Но благодаря усилиям своих вологодских друзей летом 1969 года он наконец получил квартиру, в которой прожил последние свои полтора года.
В конце того же 1969 года была издана его книга «Душа хранит», а на следующий год — новый московский сборник «Сосен шум». Поэт подготовил к изданию еще одну книгу — «Зеленые цветы», но она вышла в свет уже без него…
19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой.
Николай Рубцов с присущей истинным поэтам таинственной чуткостью предсказал свою гибель:
Возложение всей вины на самого себя присуще высшим нравственным традициям русской поэзии. И все же оно высказано с такой решительностью впервые.
И это воплощает глубокий смысл. Сын призван не только удержать на достигнутой духовной высоте отцовское наследие, но и хотя бы прикоснуться к новой, неведомой высоте.
Эти внешне безыскусные (да, только внешне) строки Николая Рубцова с несомненностью являют собой не зарифмованное высказывание, но поступок, поэтическое деяние, которому нельзя не верить. Чего стоит одно уж это «простецкое», но способное отозваться судьбоносным ударом в душе каждого из нас — «Поехал, так держись!» — отозваться, если только мы обладаем смелостью сделать это переживание безраздельно своим, всецело обращенным к нашей собственной жизни…
Николай Рубцов стал истинным наследником великой русской поэзии не потому, что прочитал и изучил ее, но потому, что он смог заново открыть ее неиссякаемые истоки в самых недрах обычной, повседневной жизни своего времени, в ее темных глубинах.
Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой собственный путь так, как они прокладывали свои пути.
По сути дела, бесплоден путь, которым пытались идти некоторые современники, мечтающие, что о них когда-нибудь скажется: «Они из поздней пушкинской плеяды». Не может быть никакой «поздней» пушкинской плеяды, ибо эта плеяда прекрасна и вечна именно и только в своем собственном первородстве. Цитированные строки о «плеяде» похожи на недавнее заявление одного стихотворца о том, что ему особенно хорошо пишется-де в пушкинском Михайловском! Такое иждивенчество (если не сказать еще резче) явно противопоказано поэзии. Николай Рубцов хорошо писал не в Михайловском, а у ледяных болот своего Никольского, — хотя и не забывал того, что свершилось в Михайловском.
Замечательное свойство поэзии Николая Рубцова — небывалая цельность в восприятии классических традиций. Даже крупнейшие предшественники Рубцова в отечественной поэзии, Заболоцкий и Твардовский, исходили в своем творчестве прежде всего из одной определенной линии в классическом наследии. Для Заболоцкого решающее значение имела тютчевская традиция, для Твардовского — некрасовская.
Между тем в поэтическом мире Рубцова тютчевская и некрасовская стихии явно как бы слились воедино, о чем уже не раз говорилось в работах о творчестве поэта. Конечно, это было не только личным завоеванием Рубцова, но и выражением самого хода времени, позволившего с нового рубежа воспринять, увидеть классическую поэзию как великое целое. Но все же именно творчество Николая Рубцова стало первым осуществлением этого видения.
Он смог совершить это потому, что его поэзия не только вдохновлялась великим наследием классики, но, повторяю, исходила из тех самых духовных родников народного бытия, которые как раз и явились основой и почвой отечественной классики.
Самый, пожалуй, неоспоримый признак истинной поэзии — ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не создавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда — хотя и скрыто, тайно — пребывали. Толстой сказал об одной пушкинской рифме, то есть о наиболее «искусственном» элементе в поэзии: «Кажется, эта рифма так и существовала от века».
И это, конечно, свойство, характерное не только для пушкинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще. Лучшие стихи Николая Рубцова обладают этим редким свойством. Когда читаешь его стихи о журавлях:
Все, кто слышали стихотворения Николая Рубцова в его собственном исполнении, помнят, как, увлекаясь чтением, поэт сопровождал его характерными движениями рук, похожими на жесты дирижера или руководителя хора. Он словно управлял слышимой только ему звучащей стихией, которая жила где-то вне его, — то ли в недрах родной речи, то ли в завываниях ветра и лесном шуме Вологодчины, то ли в создаваемой веками музыке народной души, музыке, которая существует и тогда, когда никто не поет.
Замечательно, что Николай Рубцов не раз открыто сказал об этой своей способности, своем призвании слышать живущее в глубинах бытия, полное смысла звучание:
Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины… звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию»181.
Предельно кратко, но точно сказал, в сущности, о том же самом Есенин, заметив, что он не «поэт для чего-то», а «поэт от чего-то»182. Только «зависимость» от «безначальной стихии», звук которой поэт принимает в душу, способна породить истинную поэзию. («О чем писать? На то не наша воля!» — так начал одно из стихотворений Николай Рубцов.)
Конечно, необходимо еще заключить звук «в прочную и осязательную форму слова», что далеко не всегда удается. Но даже самая безусловная власть над словом не создаст ничего действительно ценного, если поэт не слышит и не понимает пенье незримых певчих, звон листвы, стон ветра, если он не способен принять в свою душу звук и смысл журавлиного рыдания, о котором Николай Рубцов сказал в уже упоминавшемся стихотворении:
Но в глазах друзей Николай Рубцов был не только создателем прекрасных стихотворений. Довольно скоро он стал для них как бы живым воплощением первородной стихии поэзии. Станислав Куняев точно выразил это в следующих строфах, написанных в 1964 году (когда Николай Рубцов уехал на лето на Вологодчину) и опубликованных в его книге «Метель заходит в город» (1966):
Сейчас уже нелегко представить себе, что имя «Рубцов», вошедшее в эти стихи 1964 года, несло в себе тогда определенный смысл лишь для очень узкого круга друзей. И для читателей книги Станислава Куняева это было еще только имя некоего человека, живущего где-то в «вологодских краях», — может быть, даже вымышленного…
Если жизнь начать сначала,
В тот же день уеду я
С Ярославского вокзала
В вологодские края.
Перееду через реку,
Через тысячу ручьев
Прямо в гости к человеку
По фамилии Рубцов…
Я скажу: мол, нет покою —
Разве что с тобой одним.
И скажу: давай с тобою
Помолчим, поговорим…
Важно при этом иметь в виду, что для поэтического кружка, о котором идет речь, отнюдь не была характерна та атмосфера взаимных восхвалений, какая нередко царит в подобных кружках. Хорошо помню, например, как резко говорил Анатолий Передреев об одном несколько затянутом стихотворении Николая Рубцова, обвиняя автора чуть ли не в графоманском многословии. И, надо думать, может, и потому Николай Рубцов в дальнейшем не писал стихотворений такого рода.
Очень трудно или, пожалуй, даже невозможно наглядно показать творческую жизнь поэтического кружка, ибо она слагается, по видимости, из мелких и незначительных подробностей. Но тот или иной диалог, отдельное слово, даже просто молчание были подчас необычайно весомыми.
Главное заключалось в единой творческой программе участников кружка — твердой, бескомпромиссной и в то же время лишенной какого-либо догматизма и сектантства. Ими всецело владела идея русской Поэзии, притом вовсе не в эстетически замкнутом, книжном смысле, но Поэзии, воплощающей жизнь человека и народа во всей ее глубинной сути.
Творения Пушкина и Тютчева, Лермонтова и Некрасова, Фета и Полонского, Блока и Есенина были для Николая Рубцова и его собратьев не «литературными фактами», но именно глубочайшими воплощениями духовной жизни русского народа и русского человека, а значит, прообразами их собственной духовной жизни. Они никак не отделяли поэзию от жизни в ее сущностной основе и потому были свободны от какой-либо литературщины.
С другой стороны, именно это глубокое проникновение в классическую поэзию и подлинное овладение ею — освоение ее (то есть превращение ее в действительно свое достояние) — и делало Николая Рубцова и его собратьев настоящими людьми культуры, а не поверхностными ее потребителями, способными лишь щеголять «информированностью».
Все, кто знали Николая Рубцова, помнят, что он постоянно пел на свои собственные бесхитростные мелодии стихи Тютчева, Лермонтова, Блока, нередко, между прочим, отнюдь не такие уж «песенные» стихи (скажем, «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» Тютчева). Это пение, я полагаю, было для него способом полного, предельно родственного освоения классической поэзии, дело которой он стремился и действительно смог продолжить.
Николай, пожалуй, раскрывался наиболее полно и сильно именно в исполнении стихов, безразлично своих или не своих, но все-таки ставших своими; на какой-либо напев или без напева, в удивительном по живости и тонкости манеры чтении. Конечно, я говорю не вообще о любом случае, когда Николаю Рубцову приходилось читать стихи, но о тех моментах, когда он хотел и мог раскрыться до конца.
Тогда он вкладывал в стихи буквально всего себя, так что подчас становилось страшно за него, — казалось, что он может умереть на пределе этого исполнения стиха (подобное ведь бывало, например, с большими певцами) или по крайней мере надорваться.
Это была именно полная отдача себя — до последних глубин души и как бы даже и самого тела. И наверное, только такое полное единство жизни и искусства есть подлинная самостоятельная культура. Без этого даже самое серьезное и тонкое общение с культурой не идет дальше возвышенного и изящного потребления культуры, которое, по сути дела, не вносит в нее ничего своего.
Нельзя не оценить ту самоотверженность, с которой Николай Рубцов вместе со своими собратьями отказался от уже дававшегося ему в руки литературного успеха. Его ранние иронически-драматические стихи, на которых лежала более или менее явная печать «эстрадной поэзии», вполне могли рассчитывать на широкое признание.
Так, журнал «Юность», отдававший предпочтение «эстрадной поэзии», напечатал довольно большую подборку ранних, написанных еще в Ленинграде, стихов Рубцова: «Я весь в мазуте, весь в тавоте…», «Я забыл, как лошадь запрягают…», «Загородил мою дорогу» и др. «Московские» же стихи поэта были редакцией отвергнуты, и Николай остался совершенно не удовлетворенным этой публикацией в популярнейшем тогда журнале…
Да, те — собственно «рубцовские» — стихи, которые поэт стал создавать в Москве, не сразу смогли пробиться в печать. Согласно господствующим тогда представлениям, они были слишком «традиционными», слишком далеки от «современности» и по смыслу, и по стилю. В той же «Юности» зрелые стихи Рубцова были впервые опубликованы лишь в 1968 году, когда поэт был уже автором двух книг.
Ныне, повторю еще раз, даже нелегко представить себе литературную «ситуацию», в которой сложилось зрелое творчество Николая Рубцова. «Эстрадная поэзия» как бы заглушала все. Многие молодые стихотворцы, подключаясь к ней, сразу приобретали шумную известность. Можно бы назвать десятка два имен, прямо-таки гремевших в первой половине шестидесятых годов (ныне большинство из них уже никто не помнит).
Но собратья Николая Рубцова твердо, не без своего рода отваги шли «против течения». Когда в 1961 году вышла книга Владимира Соколова «На солнечной стороне», содержавшая такие позднее ставшие «хрестоматийными» стихи, как «Спасибо, музыка, за то…», «Паровик. Гудок его глухой…», «Муравей», «Все, как в добром старинном романе…» и другие, она была встречена упреками в «отрыве от современности», «мелкотемье», даже «душевной опустошенности» и т.п. Несколько последующих лет стихи Владимира Соколова почти совсем не публиковались. Но поэт остался верен себе.
Нельзя не сказать здесь и о литературной судьбе Станислава Куняева. В самом начале своего творческого пути он был увлечен атмосферой «эстрадной поэзии». Характернейший пример — его ранние стихи, опубликованные в «Дне поэзии» 1960 года:
Эти эффектные стихи сразу же зазвучали, и их автор начал входить в ударную «обойму» имен. Но вскоре Станислав Куняев в самом деле как бы «начал жизнь сначала» и даже написал своего рода автокритику:
Добро должно быть с кулаками177,
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
От тех, кто лезет на добро.
Таким образом, поэт отказался от стихотворения, принесшего ему шумный успех, и стал писать совсем другие стихи, которые в то время не могли снискать литературного признания.
Постой. Неужто? Правда ли должно?
Возмездье, справедливость — это верно,
Пожалуйста, но только не добро,
Которое бесцельно и безмерно…
Неграмотные формулы свои
Я помню. И тем горше сожаленья,
Что не одни лишь термины ввели
Меня тогда в такое заблужденье.
Эти факты, надо думать, в какой-то мере прорисовывают облик того поэтического кружка, в котором сформировалось зрелое творчество Николая Рубцова. Поэт очень высоко ценил своих собратьев по поэзии и более всего дорожил их мнениями и оценками.
Но, конечно, Николай Рубцов, как и любой поэт, и вообще пишущий, не мог не стремиться к обнародованию своих зрелых стихов. А добиться этого было не так уж просто.
Я начал с того, что поэтический кружок, о котором идет речь, в первые годы своего существования представлял собой именно кружок, а не литературное явление в полном смысле этого слова. Он не имел авторитета в каком-либо журнале, альманахе, издательстве; у него не было даже хотя бы «своего» литературного критика…
Автор этих воспоминаний с самого начала был тесно связан с поэтами, составившими кружок, но в те годы занимался почти исключительно теоретическими проблемами литературы; современная поэзия была для него еще только чисто душевной, а не «профессиональной» заботой.
Между тем к осени 1963 года сложилась довольно драматическая ситуация. Поэты кружка уже могли «предъявить миру» целый ряд превосходных — ныне, кстати сказать, всем известных — стихотворений, однако даже лучшие их стихи жили, по сути дела, только «внутри» кружка. Я был убежден, что стихи эти не только представляют собой наиболее значительные явления современной молодой поэзии, но что выразившимся в них творческим устремлениям безусловно принадлежит будущее. И при всей своей погруженности в литературу прошлых эпох я так или иначе сознавал, что без внятного для всех современного продолжения подлинного творчества в какой-то мере теряет смысл и великая поэтическая культура прошлого…
Сейчас уже, вероятно, покажется несколько странным рассказ о том, как Николай Рубцов «вошел в литературу».
На одной из встреч зашел разговор о затруднениях с печатанием стихов, прежде всего о вполне готовой к изданию, но, как говорится, лежащей без движения первой книге Анатолия Передреева. Чуть ли не впервые услышал я тогда из уст друзей горькие слова о трудности пути в литературу и стал искать какого-либо выхода.
Перебрав в памяти людей, которые могли бы помочь делу, я остановился на имени Дмитрия Старикова. Лет за десять до того мы вместе закончили Московский университет, а в описываемое время он был одним из наиболее активных и влиятельных критиков. К тому же и жил он по соседству, и я немедленно отправился к нему, вооруженный стихами и гитарой.
По-студенчески резко я сказал ему о том, что вот, мол, он столь активно пишет о современной литературе и прежде всего о поэзии, но даже не имеет представления о творчестве наиболее значительных и наиболее обещающих молодых поэтов. Затем, не дожидаясь возражений, я стал читать Дмитрию неведомые ему стихи, а кое-что и напел под гитару. И этого оказалось достаточно…
Вскоре Дмитрий Стариков был назначен заместителем главного редактора журнала «Октябрь». И за недолгие годы его работы на этом посту журнал щедро публиковал лучшие стихи Николая Рубцова, Владимира Соколова, Станислава Куняева.
Именно здесь были обнародованы в 1964-1965 годах такие ключевые стихотворения Николая Рубцова, как «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…», «Тихая моя родина…», «Звезда полей», «Русский огонек», «Взбегу на холм и упаду в траву…», «Памяти матери», «Мне лошадь встретилась в кустах…», «Добрый Филя» и т.п. На основе публикаций в «Октябре» Николай Рубцов смог издать в Архангельске свою первую книжечку «Лирика», и вообще именно эти публикации по-настоящему ввели его в литературу178.
Важно отметить, что отношение Дмитрия Старикова к творчеству Николая Рубцова и его друзей разделяли в редакции «Октября» далеко не все. И кто знает, как сложилась бы судьба Николая Рубцова, если бы его лучшие стихи не были бы так сравнительно быстро введены в литературу? Напомню, что в том самом 1964 году Николай Рубцов был исключен из Литературного института и должен был покинуть Москву и поселиться в своем затерянном среди лесов и болот Никольском. Конечно, невозможно представить себе, что Николай Рубцов отказался бы от поэзии. И все же — создал ли бы он все то, что мы теперь знаем?..
Николай Рубцов уезжал из Москвы, уже обретя и истинный творческий путь, и прочный путь к литературному признанию.
В самом конце 1964 года Николай Рубцов приехал в Москву хлопотать о восстановлении его в Литературном институте (15 января 1965 года он был восстановлен, но, увы, только на заочном отделении). Однако все эти неурядицы были чем-то не таким уж существенным — они походили на то, что произошло у нас со встречей Нового, 1965-го, года.
Было решено встречать этот год в доме моих родителей, где Николай Рубцов еще не бывал. Случилось так, что я запоздал и Николай явился раньше меня. Был он одет, как бы это сказать, по-дорожному, что ли, и на моего отца, который встречал гостей, произвел очень неблагоприятное впечатление. Отец мой вообще был человеком совершенно иного, чем мои друзья, склада…
Мы с Передреевым приехали около двенадцати и застали Николая на улице у подъезда. Меня страшно возмутило нарушение обычая, который я считаю священным: к новогоднему столу приглашается любой нежданно появившийся гость. Я вбежал в квартиру, чтобы поздравить с Новым годом мать, и вернулся на улицу.
Что было делать? У нас имелись с собой вино и какая-то снедь; но все же встреча Нового года на улице представлялась крайне неуютной. Оставалось минут десять до полуночи. Широкая Новослободская улица была совсем пуста — ни людей, ни машин.
И вдруг мы увидели одинокую машину, идущую в сторону Савеловского вокзала, за которым не так уж далеко находится общежитие Литературного института. Мы бросились наперерез ей. Полный непобедимого молодого обаяния Анатолий Передреев сумел уговорить водителя, и тот на предельной скорости домчал нас до «общаги». Мы сели за стол в момент, когда радио уже включило Красную площадь. Почти не помню подробностей этой новогодней ночи — разве только всегда восторженную улыбку замечательного абхазского поэта Мушни Ласуриа, улыбку, с которой он угощал нас знаменитой мамалыгой. Но эта ночь была — тут память нисколько мне не изменяет — одной из самых радостных новогодних ночей для всех нас. Нами владело ощущение неизбежного нашего торжества, преодолевающего самые неблагоприятные и горестные обстоятельства. Под утро мы с Анатолием Передреевым даже спустились к общежитскому автомату и позвонили моему отцу, чтобы как-то «отомстить» ему этим нашим торжеством. У него уже было совсем иное настроение, он извинялся, упрашивал, чтобы все мы немедленно приехали к нему и т.д.
— Ты даже представить себе не можешь, кого ты не пустил на свой порог, — отвечал я. — Все равно что Есенина не пустил…
И это тогда, 1 января 1965 года, уже было полной правдой.
В наши дни нередко сталкиваешься с удивлением или возмущением по поводу того, что при жизни Николай Рубцов не получил достойного признания. Но в те времена внимание публики могли привлечь лишь стихи остросенсационного или фельетонного характера; о собственно поэтическом смысле и ценности при этом не было и речи.
Земляк поэта Сергей Чухин вспоминал, как в конце 1964 года стихи Николая Рубцова обсуждали в Вологде, как поучали его — «поближе к современности, к злобе дня». Мемуарист, в будущем страстный поклонник и подражатель Рубцову, кается, что «подлил масла в огонь. Как же? Для меня чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был тогда Р. Рождественский, а тут — на тебе! — деревня Никола, начальная школа…»179
Критик Василий Оботуров свидетельствует, что даже в 1967 году «в Вологде имя Рубцова было известно еще не многим… О творческих исканиях молодого поэта не знали, да и что бы это меняло?»180 Здесь имеется в виду, что многим современникам Николая Рубцова нужно было еще «дорасти» до его исканий, до самого смысла и стиля его творчества.
В свете этого нельзя переоценить тот факт, что Николай Рубцов нашел подлинное признание в московском поэтическом кружке, о котором шла речь. Друзья, понимавшие ценность его творчества, стали играть весомую роль в литературных кругах после гибели поэта. Они сумели помочь Николаю Рубцову в 1964-1965 годах опубликовать многие свои лучшие стихотворения в московских журналах и издать в 1967 году книгу «Звезда полей», за которой последовали другие, но они не имели тогда возможности добиться, чтобы признание поэта стало по-настоящему широким.
И жизнь поэта складывалась, прямо скажем, нелегко; поэт, по существу, скитался между Никольским, Вологдой, Москвой и другими городами, не имея к тому же никакого надежного заработка. Он меньше, чем кто-либо, был склонен жаловаться на жизнь, и все же горечь подчас прорывалась.
В конце 1968 года он пишет секретарю Вологодского обкома КПСС В. И. Другову о своей жизни за предыдущие пять лет: «Снимал „углы“, ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву… В общем, был совершенно не устроен». Письмо это Николай Рубцов, кстати сказать, все же не отправил по назначению. Но благодаря усилиям своих вологодских друзей летом 1969 года он наконец получил квартиру, в которой прожил последние свои полтора года.
В конце того же 1969 года была издана его книга «Душа хранит», а на следующий год — новый московский сборник «Сосен шум». Поэт подготовил к изданию еще одну книгу — «Зеленые цветы», но она вышла в свет уже без него…
19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой.
***
Николай Рубцов с присущей истинным поэтам таинственной чуткостью предсказал свою гибель:
Он погиб именно в день Крещения. Но еще более поражает другое его стихотворение о близящейся смерти:
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.
Не знаю другого примера в истории литературы, когда поэт начинает стихи о своей надвигающейся трагедии с приятия всей вины на самого себя… Именно начинает: покаяние охватывает душу прежде всего. Он как бы оставляет другим возможность говорить о той тяжести и той драматической противоречивости бытия, которые побудили Станислава Куняева завершить написанное в 1972 году стихотворение, посвященное памяти Рубцова, словами: «Кровный сын жестокой русской музы».
Мы сваливать
не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет,
тот и правит,
Поехал, так держись!
Возложение всей вины на самого себя присуще высшим нравственным традициям русской поэзии. И все же оно высказано с такой решительностью впервые.
И это воплощает глубокий смысл. Сын призван не только удержать на достигнутой духовной высоте отцовское наследие, но и хотя бы прикоснуться к новой, неведомой высоте.
Эти внешне безыскусные (да, только внешне) строки Николая Рубцова с несомненностью являют собой не зарифмованное высказывание, но поступок, поэтическое деяние, которому нельзя не верить. Чего стоит одно уж это «простецкое», но способное отозваться судьбоносным ударом в душе каждого из нас — «Поехал, так держись!» — отозваться, если только мы обладаем смелостью сделать это переживание безраздельно своим, всецело обращенным к нашей собственной жизни…
Николай Рубцов стал истинным наследником великой русской поэзии не потому, что прочитал и изучил ее, но потому, что он смог заново открыть ее неиссякаемые истоки в самых недрах обычной, повседневной жизни своего времени, в ее темных глубинах.
Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой собственный путь так, как они прокладывали свои пути.
По сути дела, бесплоден путь, которым пытались идти некоторые современники, мечтающие, что о них когда-нибудь скажется: «Они из поздней пушкинской плеяды». Не может быть никакой «поздней» пушкинской плеяды, ибо эта плеяда прекрасна и вечна именно и только в своем собственном первородстве. Цитированные строки о «плеяде» похожи на недавнее заявление одного стихотворца о том, что ему особенно хорошо пишется-де в пушкинском Михайловском! Такое иждивенчество (если не сказать еще резче) явно противопоказано поэзии. Николай Рубцов хорошо писал не в Михайловском, а у ледяных болот своего Никольского, — хотя и не забывал того, что свершилось в Михайловском.
Замечательное свойство поэзии Николая Рубцова — небывалая цельность в восприятии классических традиций. Даже крупнейшие предшественники Рубцова в отечественной поэзии, Заболоцкий и Твардовский, исходили в своем творчестве прежде всего из одной определенной линии в классическом наследии. Для Заболоцкого решающее значение имела тютчевская традиция, для Твардовского — некрасовская.
Между тем в поэтическом мире Рубцова тютчевская и некрасовская стихии явно как бы слились воедино, о чем уже не раз говорилось в работах о творчестве поэта. Конечно, это было не только личным завоеванием Рубцова, но и выражением самого хода времени, позволившего с нового рубежа воспринять, увидеть классическую поэзию как великое целое. Но все же именно творчество Николая Рубцова стало первым осуществлением этого видения.
Он смог совершить это потому, что его поэзия не только вдохновлялась великим наследием классики, но, повторяю, исходила из тех самых духовных родников народного бытия, которые как раз и явились основой и почвой отечественной классики.
Самый, пожалуй, неоспоримый признак истинной поэзии — ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не создавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда — хотя и скрыто, тайно — пребывали. Толстой сказал об одной пушкинской рифме, то есть о наиболее «искусственном» элементе в поэзии: «Кажется, эта рифма так и существовала от века».
И это, конечно, свойство, характерное не только для пушкинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще. Лучшие стихи Николая Рубцова обладают этим редким свойством. Когда читаешь его стихи о журавлях:
— как-то трудно представить себе, что еще лет тридцать назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота.
…Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеют душа и природа
Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их…
Все, кто слышали стихотворения Николая Рубцова в его собственном исполнении, помнят, как, увлекаясь чтением, поэт сопровождал его характерными движениями рук, похожими на жесты дирижера или руководителя хора. Он словно управлял слышимой только ему звучащей стихией, которая жила где-то вне его, — то ли в недрах родной речи, то ли в завываниях ветра и лесном шуме Вологодчины, то ли в создаваемой веками музыке народной души, музыке, которая существует и тогда, когда никто не поет.
Замечательно, что Николай Рубцов не раз открыто сказал об этой своей способности, своем призвании слышать живущее в глубинах бытия, полное смысла звучание:
И наконец, как своего рода обобщение, — строки о Поэзии:
…И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…
…Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…
…Я брожу… Я слышу пенье…
…Словно слышится пение хора…
…О ветер, ветер! Как стонет в уши!
Как выражает живую душу!
Что сам не можешь, то может ветер
Сказать о жизни на целом свете…
…Спасибо, ветер! Я слышу, слышу!..
Только на этих путях рождается подлинная поэзия, — о чем сказал Александр Блок в своем творческом завещании, речи «О назначении поэта»: «На бездонных глубинах… недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны… Первое дело, которое требует от поэта его служение… поднять внешние покровы… приобщиться… к безначальной стихии, катящей звуковые волны.
…Звенит — ее не остановишь.
А замолчит — напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.
Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее…
Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины… звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию»181.
Предельно кратко, но точно сказал, в сущности, о том же самом Есенин, заметив, что он не «поэт для чего-то», а «поэт от чего-то»182. Только «зависимость» от «безначальной стихии», звук которой поэт принимает в душу, способна породить истинную поэзию. («О чем писать? На то не наша воля!» — так начал одно из стихотворений Николай Рубцов.)
Конечно, необходимо еще заключить звук «в прочную и осязательную форму слова», что далеко не всегда удается. Но даже самая безусловная власть над словом не создаст ничего действительно ценного, если поэт не слышит и не понимает пенье незримых певчих, звон листвы, стон ветра, если он не способен принять в свою душу звук и смысл журавлиного рыдания, о котором Николай Рубцов сказал в уже упоминавшемся стихотворении: