Страница:
– Угу.
– Собака зарыта здесь.
А ведь Мэгги была права – Гиллон сразу это понял: только так и можно объяснить то, что происходило в Питманго. Мэгги указала вниз, на Сент-Эндрюс.
– Завтра шахты начнут работать.
– Угу, ты права.
Они пошли назад, вверх, к перевалу. Гиллон устал и шел, еле передвигая ноги, но Мэгги была необычайно возбуждена.
Преодолев высокий подъем, на перевале они оглянулись и увидели на горизонте второе судно, шедшее из Норвегии или из Дании, куда лорд Файф продавал уголь. От этого Мэгги пришла в большее возбуждение.
– Вот теперь мы увидим, сколько времени будут работать шахты, чтобы нагрузить два корабля.
Какая же она умница! Теперь у них появится хоть приблизительное мерило.
– И знаешь, что еще кое-что объясняет, – заметила Мэгги. – Хозяева ничего не говорят вам, потому что сами ничего не знают. Пока корабль не вошел в гавань, они не могут быть уверены, что он вообще придет: ведь нет никакой возможности узнать об этом заранее.
И это тоже звучало вполне логично. Ну, как может угольщик, вышедший из Норвегии, точно предугадать, когда он придет в Фёрт-оф-Форт или в графство Файф. И даже если знать, когда судно пустилось в плавание, – поднимись сильный лобовой ветер, и оно не один день прокачается на волнах. – А вот мытеперь будем знать, – сказала Мэгги. – Будем знать, во всяком случае столько же, сколько они.
Он не стал расспрашивать ее, каким образом. Рано или поздно все станет ясно. Он очень устал и завидовал сейчас ее энергии. Они перевалили через крестовину, и взглядам их открылся Питманго, уродливая черная клякса среди окружающего зеленого мира. Гиллону страшно не хотелось спускаться туда. Мэгги выглядела так молодо, была так распалена, что, несмотря на усталость, его неодолимо потянуло к ней.
Энергия рождает энергию, читал он где-то, и аппетит рождает аппетит. Если ты себе в чем-то отказываешь, это еще не рождает чувства голода – голод возникает не сразу, – это рождает умение приспосабливаться, привычку обходиться без чего-то. И такая, как сейчас, Мэгги возбуждала в нем желание. Они как раз проходили мимо каменной пирамиды, на которую завтра или послезавтра с удивлением будут смотреть пастухи, и он подумал, что хорошо бы снова овладеть ею, ибо у него было предчувствие, что такая возможность не скоро представится. Но он видел, что Мэгги давно уже забыла те минуты и сейчас любая попытка с его стороны была бы воспринята, как грубое посягательство.
Тем не менее она взяла его за руку.
– Гиллон?! – Она сжала ему пальцы. – Это нас вывезет. Даст нам преимущество перед всеми другими. Позволит шагать впереди.
Он же мечтал лишь о том, чтобы снова лечь с ней на молодой свежий папоротник.
– Когда все будут сидеть без дела, у Камеронов работы будет хоть отбавляй. Когда у всех ни гроша не останется, Камероны будут откладывать серебро в копилку.
Гиллон не знал, относиться к этому с одобрением или нет. О чем это Роб-Рой говорил всего лишь накануне вечером? О системе, которая уничтожает в нас людей. Вместо того чтобы помогать нашим братьям, мы вынуждены драться с ними за место в жизни. И сейчас Гиллон не был уверен, что правильно, а что нет.
Всю дорогу, пока они шли вниз по пустоши и через сад Белой Горлицы, который теперь весь словно курился от теплого воздуха и набухшие почки лопались, давая выход листочкам, она держала его за руку и выпустила ее, лишь когда они вышли на задворки Тошманговской террасы. Высвободив руку, она быстрым движением подобрала волосы и, к огорчению Гиллона, снова засунула их в сетку.
И день для Гиллона кончился.
Так родилась Камеронова вахта. Вахта на Горной пустоши или «Вахта Сент-Эндрюса» – каждый в семье называл это по-своему; она отделила Камеронов от остальных жителей Питманго, проложив между ними еще большую пропасть. У них появилась тайна, не менее священная и тщательно оберегаемая, чем кубышка. В следующий раз, когда утром взвыла сирена – три долгих пугающих вопля – и все мужчины в Питманго снова залезли под одеяло, Камероны встали, поспешно оделись и ушли.
6
– Собака зарыта здесь.
А ведь Мэгги была права – Гиллон сразу это понял: только так и можно объяснить то, что происходило в Питманго. Мэгги указала вниз, на Сент-Эндрюс.
– Завтра шахты начнут работать.
– Угу, ты права.
Они пошли назад, вверх, к перевалу. Гиллон устал и шел, еле передвигая ноги, но Мэгги была необычайно возбуждена.
Преодолев высокий подъем, на перевале они оглянулись и увидели на горизонте второе судно, шедшее из Норвегии или из Дании, куда лорд Файф продавал уголь. От этого Мэгги пришла в большее возбуждение.
– Вот теперь мы увидим, сколько времени будут работать шахты, чтобы нагрузить два корабля.
Какая же она умница! Теперь у них появится хоть приблизительное мерило.
– И знаешь, что еще кое-что объясняет, – заметила Мэгги. – Хозяева ничего не говорят вам, потому что сами ничего не знают. Пока корабль не вошел в гавань, они не могут быть уверены, что он вообще придет: ведь нет никакой возможности узнать об этом заранее.
И это тоже звучало вполне логично. Ну, как может угольщик, вышедший из Норвегии, точно предугадать, когда он придет в Фёрт-оф-Форт или в графство Файф. И даже если знать, когда судно пустилось в плавание, – поднимись сильный лобовой ветер, и оно не один день прокачается на волнах. – А вот мытеперь будем знать, – сказала Мэгги. – Будем знать, во всяком случае столько же, сколько они.
Он не стал расспрашивать ее, каким образом. Рано или поздно все станет ясно. Он очень устал и завидовал сейчас ее энергии. Они перевалили через крестовину, и взглядам их открылся Питманго, уродливая черная клякса среди окружающего зеленого мира. Гиллону страшно не хотелось спускаться туда. Мэгги выглядела так молодо, была так распалена, что, несмотря на усталость, его неодолимо потянуло к ней.
Энергия рождает энергию, читал он где-то, и аппетит рождает аппетит. Если ты себе в чем-то отказываешь, это еще не рождает чувства голода – голод возникает не сразу, – это рождает умение приспосабливаться, привычку обходиться без чего-то. И такая, как сейчас, Мэгги возбуждала в нем желание. Они как раз проходили мимо каменной пирамиды, на которую завтра или послезавтра с удивлением будут смотреть пастухи, и он подумал, что хорошо бы снова овладеть ею, ибо у него было предчувствие, что такая возможность не скоро представится. Но он видел, что Мэгги давно уже забыла те минуты и сейчас любая попытка с его стороны была бы воспринята, как грубое посягательство.
Тем не менее она взяла его за руку.
– Гиллон?! – Она сжала ему пальцы. – Это нас вывезет. Даст нам преимущество перед всеми другими. Позволит шагать впереди.
Он же мечтал лишь о том, чтобы снова лечь с ней на молодой свежий папоротник.
– Когда все будут сидеть без дела, у Камеронов работы будет хоть отбавляй. Когда у всех ни гроша не останется, Камероны будут откладывать серебро в копилку.
Гиллон не знал, относиться к этому с одобрением или нет. О чем это Роб-Рой говорил всего лишь накануне вечером? О системе, которая уничтожает в нас людей. Вместо того чтобы помогать нашим братьям, мы вынуждены драться с ними за место в жизни. И сейчас Гиллон не был уверен, что правильно, а что нет.
Всю дорогу, пока они шли вниз по пустоши и через сад Белой Горлицы, который теперь весь словно курился от теплого воздуха и набухшие почки лопались, давая выход листочкам, она держала его за руку и выпустила ее, лишь когда они вышли на задворки Тошманговской террасы. Высвободив руку, она быстрым движением подобрала волосы и, к огорчению Гиллона, снова засунула их в сетку.
И день для Гиллона кончился.
Так родилась Камеронова вахта. Вахта на Горной пустоши или «Вахта Сент-Эндрюса» – каждый в семье называл это по-своему; она отделила Камеронов от остальных жителей Питманго, проложив между ними еще большую пропасть. У них появилась тайна, не менее священная и тщательно оберегаемая, чем кубышка. В следующий раз, когда утром взвыла сирена – три долгих пугающих вопля – и все мужчины в Питманго снова залезли под одеяло, Камероны встали, поспешно оделись и ушли.
6
– «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время»,
[19]– прочел вслух Гиллон и с таким треском захлопнул книгу, что даже вода выплеснулась из бадьи на пол. – Нет, я с этим не согласен, – заявил он.
– Прочти следующую строчку, – сказал Эндрью.
– Писательские фокусы, – сказал Гиллон. – Самое прекрасное время – самое злосчастное время. Вроде бы и есть какой-то смысл, а как подумаешь, так просто белиберда.
– Он, наверно, считал, что лихо придумал, – заметил Роб-Рой.
– Прочти следующую строчку – может, все и прояснится, – повторил Эндрью.
– Прояснится! Держи карман шире, – сказал Джемми.
– Не в том дело, – сказал Гиллон. – Я же говорю про эту строку. Просто фокус – и все. Так ведь не бывает, чтобы хорошо и плохо одновременно.
– Чтоб времена были хорошие и одновременно плохие – так может быть, – сказал Роб-Рой, – но не самые прекрасные и самые злосчастные. Это же две гиперболы, понимаешь. II одно перечеркивает другое.
– Тьфу ты, господи, до чего глубоко залезли, – заметил Сэм.
– Попридержи язык, – сказала его мать. – Я не потерплю, чтобы так поминали бога. Неприлично это.
– Да вы посмотрите на нас! – воскликнул Эндрью. Он был очень возбужден.
– Хорошо, давайте посмотрим на нас, – сказал Роб.
– Ведь это как раз то, что у нас происходит. Для них, – сказал Эндрью, указывая рукой куда-то за пределы дома и явно имея в виду остальных жителей Питманго, – это времена злосчастные, а для нас – прекрасные.
На это никто ничего не мог возразить.
– Я не знаю, насколько эта фраза грамматически правильна, – продолжал Эндрью, пользуясь возможностью доказать свою правоту (так уж получалось, что он всегда отстаивал, с их точки зрения, ошибочные взгляды, взгляды консервативные – и притом не очень умело), – но я знаю, что это так. Все правильно!
На этот раз победа осталась за ним.
Всю эту весну и лето шахты то и дело закрывали, что было неприятно, хотя не так уж неожиданно, но вот настала осень, а все осталось по-прежнему, чего раньше никогда не бывало: шахты закрывали на день, а то и на два, потом вдруг открывали во второй половине дня, и работа продолжалась всю ночь, потом их снова закрывали без всякого предупреждения, не дождавшись конца смены. Никто не знал, почему так происходит, даже управляющий шахтами мистер Брозкок.
А вот Камероны знали. Каждое утро и каждый день один из них отправлялся на Горную пустошь с маленьким приспособлением, которое изобрел для этого Энди, и производил подсчет. За каждый десяток вагонеток, стоявших на подъездных путях к пристани в ожидании разгрузки, вниз по доске передвигали белую деревяшку; когда набиралось десять белых деревяшек, вниз передвигали красную, и все начиналось сначала. А вечером Мэгги, да и все остальные делали подсчет.
– Триста двадцать вагонеток стоит на путях.
– А на пристани?
– Пристань вся засыпана углем. Там его целая гора.
– А угольщики?
– Ни одного нет ни в гавани, ни в заливе.
Так, путем «выкладки», как они это стали называть, выяснялось, что работы утром не будет, и если угольщик не зайдет в гавань после полудня, то не будет работы и на другой день.
Вооруженные этим знанием, надежно защищенные своей тайной, Камероны принялись выискивать для себя дело и делать его. Пока остальные углекопы Питманго целыми днями разгуливали по улицам и проулкам и бросали кольца на Спортивном поле, Камероны уходили из поселка. И если по всей долине серебро скупым и слабым ручейком сочилось в кошельки, то в мошну Камеронов оно текло прежним потоком.
«Кто трудится – тот спасется», – возвестил с амвона мистер Маккэрри, и впервые на памяти присутствующих в церкви раздался смех. Трудиться-то было негде. Всем – кроме семейства Камеронов.
Их первым крупным предприятием была торговля сельдью. В угольных поселках зимой, а особенно к концу ее, появляется жажда чего-нибудь свеженького – не соленого и не копченого, а такого, что всего день назад было еще живым, еще гуляло среди травы или плескалось в холодной соленой воде, и жажда эта становится прямо помешательством. Иных она так донимала, что порой, даже когда шахты работали, они прикидывались больными и отправлялись в Лохмондские горы, что к северу от Питманго, попытаться подстрелить зайчишку или какую-нибудь дичь на пустоши. Зима была еще в разгаре, а в Питманго уже исчезали все куры и голуби. И Мэгги решила использовать это помешательство. Однажды утром в феврале – это было в пятницу, когда по «выкладке» выходило, что шахты будут закрыты, – Гиллон, Роб-Рой, Эндрью и Сэм задолго до того, как сирена разнесла печальную весть, уже ехали по дороге, ведущей на юг, к Фёрт-оф-Форту и маленьким серым рыбацким поселкам, что грудятся на северном его берегу, намереваясь купить бочку-другую свежей селедки. Они арендовали фургон мистера Джаппа и ого лошадь за восемь шиллингов в день – почти столько мог заработать тогда углекоп в шахте, а труд лошади ценился не ниже труда человека.
Через шесть часов пути, в восемь утра, они прибыли в Западный Вемисс, рассчитывая, что если приналечь, то можно засветло вернуться в Питманго и до наступления темноты продать свою рыбу.
«А ты уверен, что там будет продажная рыба? – спросила Мэгги. – Я вовсе не хочу зря платить за фургон».
«Не говоря уже о том, что мы будем зря бить ноги», – заметил Сэм.
Но тут Гиллон был в своей стихии.
«Для ловли сельди нет специального сезона, – уверенно заявил он. – Сельдь нынче всегда есть».
«А вот ты уверена, – обратился Эндрью к матери, – что, когда мы привезем селедку, люди станут ее покупать? В поселке 'ведь не так много денег».
«Если сельдь будет биться в бочке, – ответила им Мэгги, – деньги мигом найдутся».
«Она будет наисвежайшая», – пообещал Гиллон. Он не сомневался, что холодный воздух поможет им сохранить ее свежей.
Купить рыбу в Вемиссе оказалось нетрудно. Труднее было сдержать напор рыбных торговок. Рыбы у них было сколько угодно, а серебра не хватало. И Гиллон купил по сходной цене.
– Мне кажется, можно рискнуть и купить вторую бочку, – сказал Эндрью.
Все с изумлением уставились на него.
– Давай попробуем сначала одну и, если продадим, можем еще вернуться, – сказал Гиллон.
– Если мы продадим одну, то продадим и две.
– А ты берешь на себя разговор с матерью?
– Угу, беру, – сказал Эндрью.
Четыреста фунтов сельди. Гиллон расплатился, и они двинулись домой. Теперь ехать было труднее; лошадь устала, и они тоже устали, а дорога от моря к угольным поселкам все время шла в гору. К тому времени, когда они достигли Книгласси, им приходилось уже погонять лошадь палкой и подталкивать сзади фургон.
– Я все же надеюсь, что бедняга не сдохнет, – сказал Сэм. Верно этот Сэм скажет такое, чего никто другой не решится выговорить.
Они добрались до Тропы углекопов за час до захода солнца. Расположиться они собирались где-нибудь возле «Колледжа» – глядишь, пьянчуга, проведя день в таверне, захочет купить рыбки и принести домой; но они так и не доехали до места – толпа окружила их, заставила остановиться и вскрыть первую бочку. Молва об их прибытии облетела поселок с такой скоростью, как если бы в шахте случилась беда. Мужчины и женщины мчались по Тропе с корзинами в руках, у ног их, стремясь привлечь к себе внимание, вертелись детишки, совсем как косяк этой самой сельди, подумал Гиллон: вот так же тупо, без разбору, мчится к цели – и все. Селедку уже выскребали со дна второй бочки вместе с палками и соломой, когда показались огни «Колледжа». Из таверны высыпали несколько пьянчуг – они схватили остатки селедки и стали рвать ее зубами, прямо сырую.
В тот вечер шуршанье серебра, падающего в копилку, было похоже на шуршанье серебристой сельди, идущей косяком в море. Весело было в тот вечер у Камеронов в доме. Ни бадей с мыльной водой, ни угольной грязи, ни черной воды, лужицами стоящей на полу, ни пропахших потом одежд, загромождающих комнату, испуская зловонный пар, а денег в кубышке поприбавилось. Мэгги подала им свежее масло к лепешкам и настоящих сливок к каше.
– Что же вы нам-то ничего не оставили, – сказал Джемми. Он был возмущен. Ему ведь тоже, как любому парнишке в Питманго, хотелось в конце зимы поесть свежей рыбки.
– Даже плавника не оставила, даже паршивого костлявого плавника, – сказал Сэм.
– Я бы тоже не прочь съесть на ужин селедку, – заметила Сара, что для нее было почти равносильно бунту.
Самыми хитрыми оказались, как всегда, близнецы. Они сумели напроситься на ужин к Ходжам, жившим в соседнем коттедже, и вернулись домой, облизываясь, точно коты, которые залезли в аквариум с золотыми рыбками.
– Да уж, для весенней селедки – совсем неплохая рыба, совсем неплохая, – заметил Йэн.
– Только, пожалуй, слишком много было масла в соусе, – заметила Эмили и прошла в свой угол на кухне записать свои впечатления в дневник.
– Рыба – это для других, – сказала Мэгги, – а серебро – для нас.
Роб-Рой вытащил «Манифест» и раскрыл его.
– Вот мы и покатились вниз, в мелкобуржуазный ад, – заметил он, но никто не обратил на него внимания. – На крови наших братьев строим свое благополучие. Выдаиваем из них золото, а им швыряем рыбу.
«А-а, ни к чему все это, – подумал он, – в своем отечестве пророков нет. Впрочем, со временем сами поймут». И все же он тоже не прочь был попробовать рыбки.
– на другой. Вначале фермеры не очень-то нанимали углекопов: боялись, как бы те не стали красть, или не ввязались в драку с надсмотрщиком, или не вздумали ругаться при женщинах в поле, но им требовались рабочие руки для посадки и сбора урожая, и, когда они увидели, как работают Камероны, молва об этом обошла все фермы к северу от Пит-манго. Мэгги работала в поле вместе с остальными членами своей семьи, она же вела и все переговоры.
– А в клубнике вы что-нибудь кумекаете? – спрашивал фермер.
– По пенни за каждую тонну собранных ягод, – отвечала она.
Она взяла себе за правило никогда не говорить фермерам правды, потому что нет такой сельской работы, которой нельзя было бы научиться за две с половиной минуты. Понаблюдаешь за другими работниками – и через несколько минут уже трудишься, как они, вот только спина вся разламывается от наклонов. Они собирали клубнику в долине, где речная вода уже не отравлена отходами шахт, и вишни – по склонам холмов, обдирая подошвы на лестницах. Легче стало осенью, когда пришли большие урожаи – пшеница, и овес, и ячмень; намахаешься серпом с длинной ручкой в пронизанном солнцем воздухе, высоко в горах, а затем выпьешь холодного молока на ферме – хорошо, только после этого тяжело опускаться снова под землю.
За свою работу – в противоположность другим поденщикам – они не требовали денег, а брали продуктами: свеклой, картошкой, репой, бочонками с овсом и ячменем по оптовой цене. Мысль эта принадлежала Эндрью. Чтобы доставить продукты в Питманго, они нанимали у мистера Джаппа фургон с лошадкой, а потом купили и фургон и лошадь, и уже сами давали их в наем мистеру Джаппу в те дни, когда работали на шахте. Эндрью был очень дошлый по этой части. Теперь они уже могли спать в фургоне, пока ехали на поле, а низкорослая, крепкая горная лошадка везла их, и могли спать при звездах по пути домой вместо того, чтобы шагать по дороге в темноте. За малую толику зерна они мололи пшеницу и овес в Западном Манго, а потом продавали тайком хорошую овсяную и ячменную муку на задворках своего дома, беря за фунт на пенни меньше, чем в Обираловке.
Конечно, мистер Брозкок мог пронюхать про это, но едва ли. Если хозяйка может купить свежемолотый овес или молодой картофель и заплатить дешевле, чем за лежалый овес и проросшую картошку, разве станет она болтать языком на улицах и в проулках о том, что происходит за Камероновым домом! Да к ним приходили за товаром даже с Тошманговской террасы. Когда речь шла о выгодной сделке, в Питманго не существовало доносчиков.
Скверный это был год для жителей Питманго, но хороший для Камеронов. И вот однажды Сэм чуть не бегом примчался с Горной пустоши: оказывается, весь док забит углем, а кораблей и в помине нет. В такое время года шахты еще никогда не закрывали, и в тот вечер Гиллон, опираясь на свое знание моря, объявил, что роскошные сиги должны как раз в эту пору проходить где-то между Файф-Нессом и бухтой Ларго и что цепа на них за бочку будет совсем невысокая. Люди, сказал он, охотно станут их покупать, потому что вот уже несколько недель на шахтах нет перебоев в работе и к тому же для них это последняя возможность попробовать хорошей рыбы до наступления зимы, которая запрет всех в долине. Для Гиллона это была целая речь. Он обычно не вмешивался в дела, связанные с продажей.
– Держись лучше селедки, – сказала Мэгги. – Селедку ты знаешь, на селедку можно положиться.
Но он не слушал ее: мыслями он был уже в море с сигами.
– Нет, сейчас осень, и рыба идет из открытого моря к берегу, – сказал Гиллон. – Кроме того, народ заслужил лакомство, а мы можем побаловать людей и деньги нажить. – Это звучало вполне разумно.
– Да уж, пора бы нам дать что-то стоящее рабочему человеку, а не сосать из него кровь, – сказал Роб-Рой.
– Каким же это образом мы из них кровь сосем? – опросил Сэм.
– Пора перестать спихивать людям всякую погань, хватит и того, что их всю жизнь кормят ею хозяева, – сказал Роб. Он всегда говорил так, точно сам был не одного с «ими поля ягода.
– Раз человек ест погань – значит, он ее заслужил, – сказала его мать. Как ни странно, это слово вошло у них в обиход. Когда его произносят с местным акцентом, оно как бы перестает быть бранным. – «Так уж устроено общество», – передразнила она сына. – Человек получает от него то, что вкладывает.
– Но есть люди, которым ничего не удается получить.
– Одни и не стремятся ничего получить, а другие слишком уж большие для этого тупицы. Я, что же, должна и за них беспокоиться? – сказала Мэгги. – Опять же, так устроено наше общество. Побеждают в конечном счете наиболее приспособленные – ты сам это говоришь.
Роб растерялся. Он 'был дарвинистом и считал, что человек произошел от обезьяны. Он то и дело говорил, что нужно пригласить в Питмапго международную комиссию ученых, тогда они со всею убедительностью смогут доказать справедливость теории о том, что между обезьяной и человеком есть промежуточное звено. А теперь вот мать воспользовалась его же доводом против него.
Решено было, что трое старших в семье мужчин – Гиллон, Роб-Рой и Эндрью – на следующее утро спустятся с фургоном к морю, а все остальные отправятся на ферму в Сент-Босуэлл выкапывать и шинковать репу. Они ненавидели репу
– все ненавидели, ненавидели эти уродливые волокнистые комья, которые приходилось вытаскивать из промерзлой грязи для корма коровам; когда они работали в поле на уборке репы, казалось, всегда шел дождь. Поэтому для старших мужчин возможность избежать этой работы была как праздник, хоть им и пришлось выехать из дому еще до полуночи – задолго до того, как. начался новый день. В небе плыла луна, и, хотя было холодно, они спали в фургоне – просыпались, чтобы взглянуть, не сбилась ли с дороги лошадка, и снова засыпали – и так до тех пор, пока их окончательно не разбудило солнце. Занимался один из тех прекрасных осенних дней, когда тени четко очерчены и все линии удивительно чисты; потом воздух постепенно станет теплеть, в нем повиснет легкое марево и очертания всех предметов расплывутся, потонут в золоте – и так до вечера, когда они будут возвращаться под бескрайней синевой вечернего неба, при свете первых звезд. Питтенвим и Энстразер и Сент-Бакстон-у-моря
– все эти места близ Файф-Несса, где Гиллон рассчитывал приобрести сигов, были далеко от Питманго.
Вокруг расстилалась такая красота, что Гиллон невольно подумал о боге. Могла бы вся эта красота существовать, могло бы все быть так правильно устроено, если бы не было бога? А если бога нет и ничего нет за пределами этой жизни, достаточно ли того, что окружает тебя? Под конец он решил задать этот вопрос своим сыновьям.
– Достаточно ли этого? Если ничего другого жизнь не сулит, если нет бога, можно сказать: «Мне этого достаточно»?
– Ты неправильно ставишь вопрос, – сказал Эндрью. – Убери бога, и все потеряет смысл. Наступит анархия: люди начнут воровать, присваивать себе то, что им не принадлежит, потому что исчезнет страх. Но они этого не делают, потому что знают: бог есть.
– А я вот не верю в бога и, однако, не ворую и не избиваю людей, – возразил Роб. – Люди пользуются богом, как подпоркой, и, опираясь на него, точно на костыль, надеются таким образом проскакать по жизни. Чего же после этого удивляться, что на свете столько жалких людей!
Но что же тут плохого, если у людей есть подпорка? – подумал Гиллон. Почему Роб-Рою и мистеру Селкёрку вечно хочется отнять у них подпорку, а иной раз этого хочется даже и ему самому? И что они предлагают взамен? Эта проблема бесконечно терзала Гиллона – он знал, что никогда не будет в мире с собой, пока не разрешит ее.
А он сам почитает бога из страха или из любви? Несколько недель тому назад он видел, как человек заживо сгорел в шахте, и поймал себя на том, что по вечерам начал снова молиться богу. Человек тот поднял свою лампу повыше к своду, чтобы проверить, нет ли там газа, и вспыхнул как свеча. После этого много ночей Гиллону снились смерть и ад. Гореть вот так «вечно? Кричать, как кричал тот человек, – до бесконечности, потому что, гордец, он не мог заставить себя склониться перед волей всевышнего?
Впереди на дороге они увидели старого кейрда – шотландского лудильщика, который шагал прихрамывая, неся на шесте горшки и сковородки.
– Вот тебе возможность разыграть из себя бога, – сказал Роб-Рой.
Напрасно он так богохульствует, подумал Гиллон. Они предложили старику подвезти его, и тот принял это как должное, не проявив ни удовольствия, ни недовольства. Он что-то говорил, но они не понимали, к тому же уж очень от него скверно пахло.
– Религия – опиум для народа, – изрек Роб-Рой. У них дома так часто произносили эту фразу, что сейчас она явно предназначалась для ушей лудильщика. В воздухе заметно потеплело, они сбросили куртки и стали греться на осеннем солнышке. – Вместо того чтобы выйти на улицу и бороться за свои права, люди сидят и ждут, когда для них наступит рай. Как же их, бедненьких, одурачат!
– При условии, что после смерти естьжизнь, – заметил Эндрью. – Иначе – как можно одурачить труп, если там, за пределами нашего мира, ничего нет?
– Ну, это ты сам выяснишь, – заявил Роб, точно он там уже побывал. – Человеку дана всего одна жизнь – одна– загните палец, друзья, и, черт возьми, начинайте-ка жить сейчас.
Поля, спускавшиеся к морю, были разгорожены камнями, и маленькие наделы с уже снятым осенним урожаем или еще золотисто-зеленые, но все под разными злаками и потому разных тонов походили на огромное, удивительно красивое лоскутное одеяло, разложенное на земле. Фургон проехал перекресток, где встречаются дороги, идущие с востока и с запада, и лудильщик знаком дал понять, что хочет тут слезть. Даже не поблагодарив, он спрыгнул на землю, обошел фургон и приблизился к Роб-Рою.
– А ты, – сказал он, – ты настоящее дерьмо. – И заковылял по дороге, ведущей на запад.
Еще долго потом они молчали.
– Вот и делай революцию для народа, – заметил Эндрью через несколько миль, стремясь немного разрядить атмосферу.
– Да, вот с чем мы сталкиваемся, – сказал Роб-Рой. – Упрямая каменная маска толпы. И пока народ не просветят, пока не напичкают знаниями, вся Шотландия так и останется этаким огромным вонючим лудильщиком.
Вскоре им открылось диво-дивное – море, и бог и оскорбивший его Роб-Рой были забыты. Настроение у Гиллона сразу исправилось, как всегда при виде моря.
Около девяти часов они добрались до поворота и очутились на откосе, возвышавшемся над поселком Сент-Бакстон-у-моря. Серые камни, грубо сложенный мол, маленькая, залитая солнцем, защищенная от ветра площадь, задрапированные сетями стены домов. У Гиллона тоскливо защемило сердце.
Они двинулись вниз, и тут глазам их предстала необычная картина. Из поселка к морю спускались женщины, неся лодки; они входили с ними в море и – по грудь в воде – пересекали со своей ношей линию прибоя. Затем одна женщина держала лодку, а другая возвращалась к берегу, сажала себе на спину – а иногда на плечи – мужа или мужа подруги и несла его в лодку, чтобы он не промок. Камеронам предстояло еще целую милю шагать до поселка, и, когда они вышли на узкую извилистую улочку, которая вела к площади, женщины уже вернулись – они сидели у своих серокаменных или побеленных домиков, нанизывали рыбу на палочки, чтобы коптить или вялить, чинили оставленные рыбаками запасные сети. Таких крепких женщин Гиллон никогда еще не видал. Юбки у них, и вообще-то довольно короткие, были заткнуты за пояс, и ни одной даже в голову не пришло опустить юбку при виде Гиллона и его сыновей. Некоторые курили трубки.
– Прочти следующую строчку, – сказал Эндрью.
– Писательские фокусы, – сказал Гиллон. – Самое прекрасное время – самое злосчастное время. Вроде бы и есть какой-то смысл, а как подумаешь, так просто белиберда.
– Он, наверно, считал, что лихо придумал, – заметил Роб-Рой.
– Прочти следующую строчку – может, все и прояснится, – повторил Эндрью.
– Прояснится! Держи карман шире, – сказал Джемми.
– Не в том дело, – сказал Гиллон. – Я же говорю про эту строку. Просто фокус – и все. Так ведь не бывает, чтобы хорошо и плохо одновременно.
– Чтоб времена были хорошие и одновременно плохие – так может быть, – сказал Роб-Рой, – но не самые прекрасные и самые злосчастные. Это же две гиперболы, понимаешь. II одно перечеркивает другое.
– Тьфу ты, господи, до чего глубоко залезли, – заметил Сэм.
– Попридержи язык, – сказала его мать. – Я не потерплю, чтобы так поминали бога. Неприлично это.
– Да вы посмотрите на нас! – воскликнул Эндрью. Он был очень возбужден.
– Хорошо, давайте посмотрим на нас, – сказал Роб.
– Ведь это как раз то, что у нас происходит. Для них, – сказал Эндрью, указывая рукой куда-то за пределы дома и явно имея в виду остальных жителей Питманго, – это времена злосчастные, а для нас – прекрасные.
На это никто ничего не мог возразить.
– Я не знаю, насколько эта фраза грамматически правильна, – продолжал Эндрью, пользуясь возможностью доказать свою правоту (так уж получалось, что он всегда отстаивал, с их точки зрения, ошибочные взгляды, взгляды консервативные – и притом не очень умело), – но я знаю, что это так. Все правильно!
На этот раз победа осталась за ним.
Всю эту весну и лето шахты то и дело закрывали, что было неприятно, хотя не так уж неожиданно, но вот настала осень, а все осталось по-прежнему, чего раньше никогда не бывало: шахты закрывали на день, а то и на два, потом вдруг открывали во второй половине дня, и работа продолжалась всю ночь, потом их снова закрывали без всякого предупреждения, не дождавшись конца смены. Никто не знал, почему так происходит, даже управляющий шахтами мистер Брозкок.
А вот Камероны знали. Каждое утро и каждый день один из них отправлялся на Горную пустошь с маленьким приспособлением, которое изобрел для этого Энди, и производил подсчет. За каждый десяток вагонеток, стоявших на подъездных путях к пристани в ожидании разгрузки, вниз по доске передвигали белую деревяшку; когда набиралось десять белых деревяшек, вниз передвигали красную, и все начиналось сначала. А вечером Мэгги, да и все остальные делали подсчет.
– Триста двадцать вагонеток стоит на путях.
– А на пристани?
– Пристань вся засыпана углем. Там его целая гора.
– А угольщики?
– Ни одного нет ни в гавани, ни в заливе.
Так, путем «выкладки», как они это стали называть, выяснялось, что работы утром не будет, и если угольщик не зайдет в гавань после полудня, то не будет работы и на другой день.
Вооруженные этим знанием, надежно защищенные своей тайной, Камероны принялись выискивать для себя дело и делать его. Пока остальные углекопы Питманго целыми днями разгуливали по улицам и проулкам и бросали кольца на Спортивном поле, Камероны уходили из поселка. И если по всей долине серебро скупым и слабым ручейком сочилось в кошельки, то в мошну Камеронов оно текло прежним потоком.
«Кто трудится – тот спасется», – возвестил с амвона мистер Маккэрри, и впервые на памяти присутствующих в церкви раздался смех. Трудиться-то было негде. Всем – кроме семейства Камеронов.
Их первым крупным предприятием была торговля сельдью. В угольных поселках зимой, а особенно к концу ее, появляется жажда чего-нибудь свеженького – не соленого и не копченого, а такого, что всего день назад было еще живым, еще гуляло среди травы или плескалось в холодной соленой воде, и жажда эта становится прямо помешательством. Иных она так донимала, что порой, даже когда шахты работали, они прикидывались больными и отправлялись в Лохмондские горы, что к северу от Питманго, попытаться подстрелить зайчишку или какую-нибудь дичь на пустоши. Зима была еще в разгаре, а в Питманго уже исчезали все куры и голуби. И Мэгги решила использовать это помешательство. Однажды утром в феврале – это было в пятницу, когда по «выкладке» выходило, что шахты будут закрыты, – Гиллон, Роб-Рой, Эндрью и Сэм задолго до того, как сирена разнесла печальную весть, уже ехали по дороге, ведущей на юг, к Фёрт-оф-Форту и маленьким серым рыбацким поселкам, что грудятся на северном его берегу, намереваясь купить бочку-другую свежей селедки. Они арендовали фургон мистера Джаппа и ого лошадь за восемь шиллингов в день – почти столько мог заработать тогда углекоп в шахте, а труд лошади ценился не ниже труда человека.
Через шесть часов пути, в восемь утра, они прибыли в Западный Вемисс, рассчитывая, что если приналечь, то можно засветло вернуться в Питманго и до наступления темноты продать свою рыбу.
«А ты уверен, что там будет продажная рыба? – спросила Мэгги. – Я вовсе не хочу зря платить за фургон».
«Не говоря уже о том, что мы будем зря бить ноги», – заметил Сэм.
Но тут Гиллон был в своей стихии.
«Для ловли сельди нет специального сезона, – уверенно заявил он. – Сельдь нынче всегда есть».
«А вот ты уверена, – обратился Эндрью к матери, – что, когда мы привезем селедку, люди станут ее покупать? В поселке 'ведь не так много денег».
«Если сельдь будет биться в бочке, – ответила им Мэгги, – деньги мигом найдутся».
«Она будет наисвежайшая», – пообещал Гиллон. Он не сомневался, что холодный воздух поможет им сохранить ее свежей.
Купить рыбу в Вемиссе оказалось нетрудно. Труднее было сдержать напор рыбных торговок. Рыбы у них было сколько угодно, а серебра не хватало. И Гиллон купил по сходной цене.
– Мне кажется, можно рискнуть и купить вторую бочку, – сказал Эндрью.
Все с изумлением уставились на него.
– Давай попробуем сначала одну и, если продадим, можем еще вернуться, – сказал Гиллон.
– Если мы продадим одну, то продадим и две.
– А ты берешь на себя разговор с матерью?
– Угу, беру, – сказал Эндрью.
Четыреста фунтов сельди. Гиллон расплатился, и они двинулись домой. Теперь ехать было труднее; лошадь устала, и они тоже устали, а дорога от моря к угольным поселкам все время шла в гору. К тому времени, когда они достигли Книгласси, им приходилось уже погонять лошадь палкой и подталкивать сзади фургон.
запел Роб-Рой. Гиллону стало не по себе от этой песни.
Свою Пеструху-пони
Я холил, и берег.
Но как-то дал соседу
Поездить на часок.
А он, загнав ее в овраг,
Хлестал кнутом и мучил.
Но с той поры, хоть расшибись,
Пеструху не получит! [20]—
– Я все же надеюсь, что бедняга не сдохнет, – сказал Сэм. Верно этот Сэм скажет такое, чего никто другой не решится выговорить.
Они добрались до Тропы углекопов за час до захода солнца. Расположиться они собирались где-нибудь возле «Колледжа» – глядишь, пьянчуга, проведя день в таверне, захочет купить рыбки и принести домой; но они так и не доехали до места – толпа окружила их, заставила остановиться и вскрыть первую бочку. Молва об их прибытии облетела поселок с такой скоростью, как если бы в шахте случилась беда. Мужчины и женщины мчались по Тропе с корзинами в руках, у ног их, стремясь привлечь к себе внимание, вертелись детишки, совсем как косяк этой самой сельди, подумал Гиллон: вот так же тупо, без разбору, мчится к цели – и все. Селедку уже выскребали со дна второй бочки вместе с палками и соломой, когда показались огни «Колледжа». Из таверны высыпали несколько пьянчуг – они схватили остатки селедки и стали рвать ее зубами, прямо сырую.
В тот вечер шуршанье серебра, падающего в копилку, было похоже на шуршанье серебристой сельди, идущей косяком в море. Весело было в тот вечер у Камеронов в доме. Ни бадей с мыльной водой, ни угольной грязи, ни черной воды, лужицами стоящей на полу, ни пропахших потом одежд, загромождающих комнату, испуская зловонный пар, а денег в кубышке поприбавилось. Мэгги подала им свежее масло к лепешкам и настоящих сливок к каше.
– Что же вы нам-то ничего не оставили, – сказал Джемми. Он был возмущен. Ему ведь тоже, как любому парнишке в Питманго, хотелось в конце зимы поесть свежей рыбки.
– Даже плавника не оставила, даже паршивого костлявого плавника, – сказал Сэм.
– Я бы тоже не прочь съесть на ужин селедку, – заметила Сара, что для нее было почти равносильно бунту.
Самыми хитрыми оказались, как всегда, близнецы. Они сумели напроситься на ужин к Ходжам, жившим в соседнем коттедже, и вернулись домой, облизываясь, точно коты, которые залезли в аквариум с золотыми рыбками.
– Да уж, для весенней селедки – совсем неплохая рыба, совсем неплохая, – заметил Йэн.
– Только, пожалуй, слишком много было масла в соусе, – заметила Эмили и прошла в свой угол на кухне записать свои впечатления в дневник.
– Рыба – это для других, – сказала Мэгги, – а серебро – для нас.
Роб-Рой вытащил «Манифест» и раскрыл его.
– Вот мы и покатились вниз, в мелкобуржуазный ад, – заметил он, но никто не обратил на него внимания. – На крови наших братьев строим свое благополучие. Выдаиваем из них золото, а им швыряем рыбу.
«А-а, ни к чему все это, – подумал он, – в своем отечестве пророков нет. Впрочем, со временем сами поймут». И все же он тоже не прочь был попробовать рыбки.
* * *
Она всегда что-то придумывала, всегда знала, куда надо идти. Являлись они с восходом солнца, когда фермеры нанимают поденщиков, и сразу получали работу: отбирать семенной картофель на одной ферме, прореживать сахарную свеклу– на другой. Вначале фермеры не очень-то нанимали углекопов: боялись, как бы те не стали красть, или не ввязались в драку с надсмотрщиком, или не вздумали ругаться при женщинах в поле, но им требовались рабочие руки для посадки и сбора урожая, и, когда они увидели, как работают Камероны, молва об этом обошла все фермы к северу от Пит-манго. Мэгги работала в поле вместе с остальными членами своей семьи, она же вела и все переговоры.
– А в клубнике вы что-нибудь кумекаете? – спрашивал фермер.
– По пенни за каждую тонну собранных ягод, – отвечала она.
Она взяла себе за правило никогда не говорить фермерам правды, потому что нет такой сельской работы, которой нельзя было бы научиться за две с половиной минуты. Понаблюдаешь за другими работниками – и через несколько минут уже трудишься, как они, вот только спина вся разламывается от наклонов. Они собирали клубнику в долине, где речная вода уже не отравлена отходами шахт, и вишни – по склонам холмов, обдирая подошвы на лестницах. Легче стало осенью, когда пришли большие урожаи – пшеница, и овес, и ячмень; намахаешься серпом с длинной ручкой в пронизанном солнцем воздухе, высоко в горах, а затем выпьешь холодного молока на ферме – хорошо, только после этого тяжело опускаться снова под землю.
За свою работу – в противоположность другим поденщикам – они не требовали денег, а брали продуктами: свеклой, картошкой, репой, бочонками с овсом и ячменем по оптовой цене. Мысль эта принадлежала Эндрью. Чтобы доставить продукты в Питманго, они нанимали у мистера Джаппа фургон с лошадкой, а потом купили и фургон и лошадь, и уже сами давали их в наем мистеру Джаппу в те дни, когда работали на шахте. Эндрью был очень дошлый по этой части. Теперь они уже могли спать в фургоне, пока ехали на поле, а низкорослая, крепкая горная лошадка везла их, и могли спать при звездах по пути домой вместо того, чтобы шагать по дороге в темноте. За малую толику зерна они мололи пшеницу и овес в Западном Манго, а потом продавали тайком хорошую овсяную и ячменную муку на задворках своего дома, беря за фунт на пенни меньше, чем в Обираловке.
Конечно, мистер Брозкок мог пронюхать про это, но едва ли. Если хозяйка может купить свежемолотый овес или молодой картофель и заплатить дешевле, чем за лежалый овес и проросшую картошку, разве станет она болтать языком на улицах и в проулках о том, что происходит за Камероновым домом! Да к ним приходили за товаром даже с Тошманговской террасы. Когда речь шла о выгодной сделке, в Питманго не существовало доносчиков.
Скверный это был год для жителей Питманго, но хороший для Камеронов. И вот однажды Сэм чуть не бегом примчался с Горной пустоши: оказывается, весь док забит углем, а кораблей и в помине нет. В такое время года шахты еще никогда не закрывали, и в тот вечер Гиллон, опираясь на свое знание моря, объявил, что роскошные сиги должны как раз в эту пору проходить где-то между Файф-Нессом и бухтой Ларго и что цепа на них за бочку будет совсем невысокая. Люди, сказал он, охотно станут их покупать, потому что вот уже несколько недель на шахтах нет перебоев в работе и к тому же для них это последняя возможность попробовать хорошей рыбы до наступления зимы, которая запрет всех в долине. Для Гиллона это была целая речь. Он обычно не вмешивался в дела, связанные с продажей.
– Держись лучше селедки, – сказала Мэгги. – Селедку ты знаешь, на селедку можно положиться.
Но он не слушал ее: мыслями он был уже в море с сигами.
– Нет, сейчас осень, и рыба идет из открытого моря к берегу, – сказал Гиллон. – Кроме того, народ заслужил лакомство, а мы можем побаловать людей и деньги нажить. – Это звучало вполне разумно.
– Да уж, пора бы нам дать что-то стоящее рабочему человеку, а не сосать из него кровь, – сказал Роб-Рой.
– Каким же это образом мы из них кровь сосем? – опросил Сэм.
– Пора перестать спихивать людям всякую погань, хватит и того, что их всю жизнь кормят ею хозяева, – сказал Роб. Он всегда говорил так, точно сам был не одного с «ими поля ягода.
– Раз человек ест погань – значит, он ее заслужил, – сказала его мать. Как ни странно, это слово вошло у них в обиход. Когда его произносят с местным акцентом, оно как бы перестает быть бранным. – «Так уж устроено общество», – передразнила она сына. – Человек получает от него то, что вкладывает.
– Но есть люди, которым ничего не удается получить.
– Одни и не стремятся ничего получить, а другие слишком уж большие для этого тупицы. Я, что же, должна и за них беспокоиться? – сказала Мэгги. – Опять же, так устроено наше общество. Побеждают в конечном счете наиболее приспособленные – ты сам это говоришь.
Роб растерялся. Он 'был дарвинистом и считал, что человек произошел от обезьяны. Он то и дело говорил, что нужно пригласить в Питмапго международную комиссию ученых, тогда они со всею убедительностью смогут доказать справедливость теории о том, что между обезьяной и человеком есть промежуточное звено. А теперь вот мать воспользовалась его же доводом против него.
Решено было, что трое старших в семье мужчин – Гиллон, Роб-Рой и Эндрью – на следующее утро спустятся с фургоном к морю, а все остальные отправятся на ферму в Сент-Босуэлл выкапывать и шинковать репу. Они ненавидели репу
– все ненавидели, ненавидели эти уродливые волокнистые комья, которые приходилось вытаскивать из промерзлой грязи для корма коровам; когда они работали в поле на уборке репы, казалось, всегда шел дождь. Поэтому для старших мужчин возможность избежать этой работы была как праздник, хоть им и пришлось выехать из дому еще до полуночи – задолго до того, как. начался новый день. В небе плыла луна, и, хотя было холодно, они спали в фургоне – просыпались, чтобы взглянуть, не сбилась ли с дороги лошадка, и снова засыпали – и так до тех пор, пока их окончательно не разбудило солнце. Занимался один из тех прекрасных осенних дней, когда тени четко очерчены и все линии удивительно чисты; потом воздух постепенно станет теплеть, в нем повиснет легкое марево и очертания всех предметов расплывутся, потонут в золоте – и так до вечера, когда они будут возвращаться под бескрайней синевой вечернего неба, при свете первых звезд. Питтенвим и Энстразер и Сент-Бакстон-у-моря
– все эти места близ Файф-Несса, где Гиллон рассчитывал приобрести сигов, были далеко от Питманго.
Вокруг расстилалась такая красота, что Гиллон невольно подумал о боге. Могла бы вся эта красота существовать, могло бы все быть так правильно устроено, если бы не было бога? А если бога нет и ничего нет за пределами этой жизни, достаточно ли того, что окружает тебя? Под конец он решил задать этот вопрос своим сыновьям.
– Достаточно ли этого? Если ничего другого жизнь не сулит, если нет бога, можно сказать: «Мне этого достаточно»?
– Ты неправильно ставишь вопрос, – сказал Эндрью. – Убери бога, и все потеряет смысл. Наступит анархия: люди начнут воровать, присваивать себе то, что им не принадлежит, потому что исчезнет страх. Но они этого не делают, потому что знают: бог есть.
– А я вот не верю в бога и, однако, не ворую и не избиваю людей, – возразил Роб. – Люди пользуются богом, как подпоркой, и, опираясь на него, точно на костыль, надеются таким образом проскакать по жизни. Чего же после этого удивляться, что на свете столько жалких людей!
Но что же тут плохого, если у людей есть подпорка? – подумал Гиллон. Почему Роб-Рою и мистеру Селкёрку вечно хочется отнять у них подпорку, а иной раз этого хочется даже и ему самому? И что они предлагают взамен? Эта проблема бесконечно терзала Гиллона – он знал, что никогда не будет в мире с собой, пока не разрешит ее.
А он сам почитает бога из страха или из любви? Несколько недель тому назад он видел, как человек заживо сгорел в шахте, и поймал себя на том, что по вечерам начал снова молиться богу. Человек тот поднял свою лампу повыше к своду, чтобы проверить, нет ли там газа, и вспыхнул как свеча. После этого много ночей Гиллону снились смерть и ад. Гореть вот так «вечно? Кричать, как кричал тот человек, – до бесконечности, потому что, гордец, он не мог заставить себя склониться перед волей всевышнего?
Впереди на дороге они увидели старого кейрда – шотландского лудильщика, который шагал прихрамывая, неся на шесте горшки и сковородки.
– Вот тебе возможность разыграть из себя бога, – сказал Роб-Рой.
Напрасно он так богохульствует, подумал Гиллон. Они предложили старику подвезти его, и тот принял это как должное, не проявив ни удовольствия, ни недовольства. Он что-то говорил, но они не понимали, к тому же уж очень от него скверно пахло.
– Религия – опиум для народа, – изрек Роб-Рой. У них дома так часто произносили эту фразу, что сейчас она явно предназначалась для ушей лудильщика. В воздухе заметно потеплело, они сбросили куртки и стали греться на осеннем солнышке. – Вместо того чтобы выйти на улицу и бороться за свои права, люди сидят и ждут, когда для них наступит рай. Как же их, бедненьких, одурачат!
– При условии, что после смерти естьжизнь, – заметил Эндрью. – Иначе – как можно одурачить труп, если там, за пределами нашего мира, ничего нет?
– Ну, это ты сам выяснишь, – заявил Роб, точно он там уже побывал. – Человеку дана всего одна жизнь – одна– загните палец, друзья, и, черт возьми, начинайте-ка жить сейчас.
Поля, спускавшиеся к морю, были разгорожены камнями, и маленькие наделы с уже снятым осенним урожаем или еще золотисто-зеленые, но все под разными злаками и потому разных тонов походили на огромное, удивительно красивое лоскутное одеяло, разложенное на земле. Фургон проехал перекресток, где встречаются дороги, идущие с востока и с запада, и лудильщик знаком дал понять, что хочет тут слезть. Даже не поблагодарив, он спрыгнул на землю, обошел фургон и приблизился к Роб-Рою.
– А ты, – сказал он, – ты настоящее дерьмо. – И заковылял по дороге, ведущей на запад.
Еще долго потом они молчали.
– Вот и делай революцию для народа, – заметил Эндрью через несколько миль, стремясь немного разрядить атмосферу.
– Да, вот с чем мы сталкиваемся, – сказал Роб-Рой. – Упрямая каменная маска толпы. И пока народ не просветят, пока не напичкают знаниями, вся Шотландия так и останется этаким огромным вонючим лудильщиком.
Вскоре им открылось диво-дивное – море, и бог и оскорбивший его Роб-Рой были забыты. Настроение у Гиллона сразу исправилось, как всегда при виде моря.
Около девяти часов они добрались до поворота и очутились на откосе, возвышавшемся над поселком Сент-Бакстон-у-моря. Серые камни, грубо сложенный мол, маленькая, залитая солнцем, защищенная от ветра площадь, задрапированные сетями стены домов. У Гиллона тоскливо защемило сердце.
Они двинулись вниз, и тут глазам их предстала необычная картина. Из поселка к морю спускались женщины, неся лодки; они входили с ними в море и – по грудь в воде – пересекали со своей ношей линию прибоя. Затем одна женщина держала лодку, а другая возвращалась к берегу, сажала себе на спину – а иногда на плечи – мужа или мужа подруги и несла его в лодку, чтобы он не промок. Камеронам предстояло еще целую милю шагать до поселка, и, когда они вышли на узкую извилистую улочку, которая вела к площади, женщины уже вернулись – они сидели у своих серокаменных или побеленных домиков, нанизывали рыбу на палочки, чтобы коптить или вялить, чинили оставленные рыбаками запасные сети. Таких крепких женщин Гиллон никогда еще не видал. Юбки у них, и вообще-то довольно короткие, были заткнуты за пояс, и ни одной даже в голову не пришло опустить юбку при виде Гиллона и его сыновей. Некоторые курили трубки.