Страница:
Некоторое время спустя – Гиллон сам не знал, сколько спустя, – он вдруг почувствовал, что снег на пустоши лежит уже не такой глубокий, а кое-где он и вовсе стаял и образовались островки зелени. По дороге ему попадались сосновые рощицы – небольшие гнезда темной зелени, где можно укрыться от ветра, но Гиллон остерегался их. Он бы с радостью залез в какой-нибудь погреб, или в коровник, или в стог сена. Наконец он вышел на перевал, за которым начинался обрывистый спуск вниз, и далеко к востоку увидел Лох-Ливен, темно-синий, частично затянутый льдом. Значит, он намного уклонился к западу – на воде с ним, старым морским волком, такого никогда бы не случилось.
Что ж, оставалось лишь признать свою ошибку; он повернул на запад и пошел по так называемым «диким выпасам» – испещренной кочками и корягами пустоши, которую взрывают черные овцы в поисках пищи. Добравшись до тропы, ведущей на восток, он пошел по ней, рассчитывая, что она рано или поздно выведет его на дорогу, а дорога рано или поздно выведет на тракт в Кауденбит. В складках пустоши то тут, то там встречались разрозненные фермы, а к концу дня он очутился в деревушке из пяти или шести домов. Какие-то люди вышли на крыльцо и застенчиво поздоровались с ним кивком головы, но на самом деле они вышли посмотреть на рыбину. Если они когда и видели рыбу, то наверняка не больше фунтовой форели, выловленной в каком-нибудь ручье, что протекает по пустоши.
– Далеко еще до дороги на Кауденбит? – спросил Гиллон. И почувствовал запах овсяных лепешек, которые кто-то пек в деревушке. – Я бы обменял кусок свежего лосося на ваши овсяные лепешки. – Они смотрели на него и молчали. – Не беспокойтесь, лосось у меня не ворованный. Лососина в обмен на лепешки – вы что, сдурели, что не соглашаетесь? – крикнул он им.
Кто-то словно подал сигнал. Люди исчезли в своих маленьких белых домишках и плотно закрыли за собой двери, оставив его одного нюхать воздух, в котором пахло горячими лепешками.
– Да что это с вами? – крикнул Гиллон. Он понимал, что выставляет себя на посмешище, но отступать было поздно. Он видел, как они смотрели на него сквозь стекла, в свинцовых переплетах, и вдруг понял, что эти люди говорят по-гэльски, что они живут тут как бы на островке, затерянные среди пустоши, и боятся всего, что не в состоянии понять, – наивные гэлы, которые чувствуют себя в безопасности лишь среди своих. Живут они явно по старинке – вместе с коровами, а значит, готовят на торфяных брикетах – смеси коровьего навоза с торфом или угольной пылью; при одной мысли о том, что ему придется над этой (мерзостью жарить свою рыбу, у Гиллона подступила к горлу тошнота, и он пошел дальше. Из коровника вышел человек со скребком в руке, остановился и уставился на Гиллона. Человек этот словно появился из другой эпохи: на нем была шотландская юбочка, вымазанная навозом.
Гиллон шел все вниз и вниз, пока не исчезли последние следы снега. Он просто не помнил, когда еще забирался так высоко. Он высматривал большую ферму со службами, и где-то недалеко от Лох-Ливена обнаружил такую – большой двухэтажный дом с пристройкой сзади для батраков, а за ним всевозможные службы: коровник, овчарня, – словом, как раз то, что требовалось. Там только что кончили доить коров: Гиллон слышал, как кто-то крикнул, чтобы задали коровам корм, потом дверь коровника громко хлопнула, люди с фонариком пересекли двор, дверь пристройки отворилась, затворилась и все стихло. Значит, в коровнике сейчас никого нет. Он мог обогнуть его и подойти сзади или же пересечь двор и прямо войти в коровник, он так и сделал, ибо слишком устал, чтобы петлять. Где-то залаяла собака, но он и внимания не обратил. Лаяла шотландская овчарка, кто-то совсем рядом прошлепал по навозу, что-то крикнул насчет лисы в овчарне, – тут Гиллон нащупал дверь, приоткрыл ее и тихо притворил за собой.
Спасен!
От запаха теплых коровьих тел, мочи, навоза у него перехватило дух. С минуту он не мог в темноте нащупать дорогу на чердак и в ужасе подумал: а что, если тут и нет чердака; да, но должно же быть где-то сено, иначе он просто сдохнет; и не успел он так подумать, как нащупал лестницу. Разрыв немного сено, он накрылся пледом и лег рядом с лососем отдохнуть в этом пахнущем травой тепле. Он дотронулся до рыбины. Провел рукой по ее серебристому боку – все еще свежая, все еще замороженная. И он дружески похлопал по ней, точно она могла почувствовать их сродство.
26
В своей дикости, в своей ненасытной алчности они разбудили его. Разбудили не шумом, не писком, который испускали от ярости и возбуждения, – что-то быстро пробежало сначала по его груди, потом по лицу: жажда свежей пищи заставила крыс забыть об осторожности. Он не видел их, но чувствовал: они были всюду, всюду вокруг него. Крысы! Они учуяли запах и примчались со всех концов фермы – их было штук двадцать, нет, уже тридцать, и они ринулись на его лосося и стали грызть твердое, как камень, мясо, раздирать зубами, когтями его рыбину.
– Пошли вон! – заорал Гиллон. – Пошли вон! Вон! – Но они лишь отскочили немного и налетели на рыбу с другой стороны. Гиллон нащупал свою палку и принялся молотить ею крыс. Он слышал, как они взвизгивали и пищали, когда медный набалдашник опускался на их мохнатые тельца, но подкрепление все прибывало. Он отчаянно размахивал палкой, нанося удары по всему движущемуся, по любой тени, по любому звуку, орал на крыс, и вдруг заметил внизу свет и людей в дверях.
– Это еще что такое?! – крикнул один из них.
– Они жрут мою рыбу! – крикнул в ответ Гиллон. Чертовы крысы жрут мою рыбину.
Два мужика бросились к лестнице и поднялись на сеновал.
– О. господи Иисусе, этакая красавица! Давай сюда твою палку.
Теперь, при свете, батраки спокойно, со свирепой радостью принялись уничтожать крыс.
– Такимия никогда еще их не видал! – крикнул один из них.
– Да уж, но и они ни разу еще лосойся не видели, – сказал другой, сваливая трупы в лохань. Когда мужик, вооруженный палкой с набалдашником, закончил свою работу, лохань из-под репы оказалась доверху наполненной крысиными трупами. Гиллона трясло от омерзения, и батраки, заметив, что он дрожит, искренне удивились.
– Что с тобой, малый? Неужто промерз? Тут же, малый, тепло.
Они не могли понять, что его трясло при воспоминании о том, как крысы бегали по телу его красавицы рыбы.
– А ну, дай-ка ее сюда. – Один из парней подхватил рыбину, и через некоторое время Гиллон услышал, как заработал насос, и, когда парень вернулся, на лососе уже не было следов ни его собственной, ни крысиной крови – только маленькие впадинки от крысиных когтей да зубов. Этого никто и не заметит.
– Браконьер, да? – Гиллон кивнул. – Значит, хороший человек. Нелегко ведь такую поймать. Ты рабочий?
– Углекоп.
– Откуда?
– Из Питманго.
– А не мог бы ты нам схлопотать там работу? Я слыхал, платят у вас как следует.
Гиллон отрицательно покачал головой.
– Потому-то я и здесь сейчас. Нет у нас работы. Вот я и отправился за едой. У нас там нынче на рождество одна соленая треска.
– О, приятель, худо это, слабовато. Побудь тут немного, мы стащим тебе полгуся. У кого к рождеству нет гуся, тот и сам ничего не стоит и рождество его ничего не стоит.
– Да уж, коли нет у тебя, приятель, на столе гуся, считай, что лучше кончать с этой петрушкой и пропороть себе грудь колом.
Гиллона это начинало злить.
– Ничего, лосось любого гуся заменит.
– Ну, не знаю, мы его никогда не пробовали. У нас лососей не бывает, здесь такие лакомства только для них. – Мужики стояли и смотрели на рыбину. Гиллон жестом попросил нож, который был у одного из них, и отрезал два куска лососины.
– Поджарьте в масле, поняли? Прямо сырую.
Мужики закивали головой и поблагодарили Гиллона. Один из них обмотал веревкой рыбу, и вскоре она висела на стропилах точно окорок.
– Спи спокойно, приятель. Только смотри встань и смотайся отсюда до зари. Как услышишь петухов, так уходи, ясно, приятель? – Гиллон кивнул. – Хозяин, ежели увидит кого с лосойсем, такое подумает… Ведь кто украл лосойся, может – оглянуться не успеешь – и овцу украсть.
– Да нет же, нет, – сказал Гиллон.
Они решили, что он их морочит.
– Так что смотри не укради у нас туг овцу, приятель.
Все они тут считают, что он вор. Воровской они, видно, сами народ, подумал Гиллон.
Спал он крепко – ему было тепло в сене, и он впервые с тех пор, как забил лосося, был спокоен за него. Время от времени он просыпался, чтобы послушать, не кричат ли петухи, – просыпался с удовольствием, потому как уж больно ему понравилось его гнездо. На чердаке было окошко, и Гиллон видел сквозь него звезды – значит, небо ясное, погода устоялась. Ни звука – даже ветра не было слышно, лишь внизу коровы переступали с ноги на ногу. Когда он снова проснулся, уже рассвело и петухи горланили вовсю. Он оправил на себе одежду – ноги, как ему показалось, вроде бы не так сильно болели – и спустился по лестнице.
Половина, почти половина его лосося исчезла – кусок был отрезан так чисто, точно это сделала торговка рыбой. «Мерзавцы, – подумал Гиллон. – Грязные, вонючие мерзавцы – пришли ночью и украли у меня рыбу». У него мелькнула мысль совершить что-то страшное, поджечь коровник; при взгляде на красавицу рыбу, свисавшую со стропил, у него во рту пересыхало от ярости и бессилия, и тут из дальнего угла пришла корова, встала на задние ноги, точно всю жизнь это делала, точно ее в цирке дрессировали, и мордой, языком дотянулась до остатков рыбы. Лосось был отсечен как раз там, куда могла дотянуться самая рослая и самая длинношеяя корова.
Лососины осталось фунтов двадцать. Кто теперь, глядя на этот кусок, мог бы сказать, что это был большой лосось, самец из самцов?
Все равно, подумал Гиллон, и ради этого стоило потрудиться. По два фунта лососины на брата – свежей лососины, прямо из моря. Вот это жизнь, вот это еда. Лососина к рождеству – это тебе не соленая треска. Следуя указаниям батраков, он вышел на дорогу в Кауденбит и двинулся по ней. Если ничего не случится, он будет в Питманго еще до того, как снова высыплют звезды.
То, что он растер себе ногу, обнаружилось внезапно. Он шел хорошим шагом, не чувствуя никакой боли, и вдруг она возникла, накинулась на него, точно кто-то огрел палкой. Когда он снял башмак и носок, то даже испугался, увидев, во что превратилась нога. Должно быть, он натер ее, когда ноги распухли, а потом, на холоде, он не почувствовал боли. Пятку разнесло, и сзади на ней багровел страшенный красный круг, который горел, несмотря на ледяной ветер. Нет, с такой ногой ему не дойти. Оставалось лишь сесть у дороги в надежде на то, что какой-нибудь торговец или фермер поедет в Кауденбит и подвезет его. Холодный воздух приятно освежал ногу, и она уже меньше горела, а тут на дороге появилась повозка с картошкой для жителей Нижнего Файфа.
– Не. подвезешь до Кауденбита? – Он увидел, как фермер посмотрел на его ногу. – Хочу добраться домой к рождеству.
– Уж и не знаю – лошадь у меня слабая, а поклажа тяжелая. Разве что ты ее чем ублажишь.
– Ее?
– Ее или меня. – Фермер (продолжал смотреть на воспаленную ногу Гиллона.
– Может, ей придется по душе кусок лосося? – предложил Гиллон.
– Угу, пожалуй. Свежий, да? А то уж больно она у меня привередлива.
– Я только прошлой ночью выудил его в Фёрт-оф-Тейе.
– Угу, тогда и хозяину моей лошадки хотелось бы кусочек.
Гиллон посмотрел на мужичка, потом на свою рыбу, потом на ногу.
– Давай сюда нож, – сказал он.
Всю дорогу они молчали, пока не подъехали к городу, а тут фермер заявил, что все шахтеры – дрянь и мерзавцы и что надо было оставить их в рабстве; когда же они въехали в Кауденбит, он на руках снял Гиллона с тележки.
– А теперь послушай меня, – сказал он. Заверни-ка ты свою ноту в буковые листья – они подсушат ранку и вытянут гной. Ну, – протянул он Гиллону руку, – да благословит тебя бот, и счастливого тебе рождества.
Вот и суди после этого о людях, подумал Гиллон.
Он знал, куда ему надо зайти – к вдове на Форделл-стрит: она вязала нижнее белье и носки углекопам, у которых не было в доме женщины. Как хорошо, что он не растратил денег. Вдове не нужна была рыба, ей нужны были наличные. Гиллон приобрел у нее две пары хороших вязаных носков и, не боясь насмешек, двинулся по дороге в Питманго в одних носках, с обрубком рыбы на плече. Дорога была вся в рытвинах, наполовину затянутых ледком, но он шел не останавливаясь, и ногам его в носках было тепло и удобно. Дойдя до буковой рощицы, где много лет назад он овладел Мэгги на глазах у пасшихся там овец, он снял носки и, боясь даже взглянуть на свою ногу, босиком пересек заболоченный кусок пустоши; нарвав в рощице бурых глянцевитых листьев, он вернулся с ними на дорогу, приложил листья к стертому месту и сверху надел носок. Солнце светило ему в спину, небо впереди было светлое, и, пока он не дошел до Горной пустоши и не обернулся, ему казалось, что еще рано и солнце стоит высоко. На самом же деле, не успел он опомниться, как появилась луна, бледная и холодная, потом первая звезда, потом высыпали все остальные звезды, и настала ночь.
Сейчас в Питманго начнут стряпать – готовить соуса, чтобы сдобрить треску, и долго варить «костлявую рыбу, чтобы сделать ее безвкусное мясо более съедобным. Ничего, не страшно. Его рыбину на хорошем огне можно приготовить минут за тридцать или за сорок, а ему оставалось идти до дома всего какой-нибудь час.
На перевале он остановился передохнуть. Далеко внизу на воде подпрыгивали и перемещались звездочки – в гавани и в заливе: значит, даже в рождественский сочельник грузят уголь на суда, значит, на шахтах снова будет работа. Гиллон не знал, рад он этому или нет.
Первая кошка появилась, когда Гиллон дошел до сада Белой Горлицы. Сначала ее, казалось, интересовала его нога и мокрая шерсть на ней, но потом кошка вдруг подпрыгнула и вскочила ему на спину, стремясь добраться до рыбы.
– Брысь отсюда! – крикнул Гиллон. Кошка соскочила на землю и некоторое время не приближалась, но, как только Гиллон повернулся к ней спиной, снова прыгнула на него. На этот раз он сквозь плед почувствовал ее когти и разозлился. Он понял, что придется бросить башмаки и мешавший ему плед и, зажав рыбу под мышкой, отбиваться от голодных кошек, потому как теперь их было уже четыре.
«Бодроны» – называют их в Питманго: слишком красиво для диких кошек. Пока он шел через сад, кошек уже стало шесть или восемь; они держались в некотором отдалении, чтобы он не мог достать их своей палкой с медным набалдашникам, и, несмотря на голод, терпеливо ждали, не совершит ли он какой оплошности, все это время не спуская глаз с рыбы, словно были уверены, что непременно получат свою долю, когда придет срок.
Гиллон вышел на Тошманговскую террасу. Во всех окнах всех домов горел свет, он горел не только на Тошманговской террасе, а, насколько мог видеть Гиллон, в каждом питманговском доме. Значит, Тресковое рождество – не такое уж мрачное, как ему говорили, и люди вовсе не сидят впотьмах, экономя на топливе и свете. Из нескольких домов доносилось пение – старинные шотландские кэроли, от которых у Гиллона всегда становилось грустно на душе.
В доме Джаппа пили пиво: Гиллон увидел в углу передней комнаты небольшой бочонок. Ему бы сейчас совсем не помешало выпить – стакан теплого эля и два-три хороших глотка виски, подумал Гиллон и захромал дальше, размахивая палкой и разгоняя все более наглевших кошек. Теперь они, громко мяукая, устроили еще и концерт, и, когда кто-то в одном из домов подошел к окошку и выглянул в темноту, Гиллон вдруг понял, какое причудливое, нелепое зрелище он являет собою, окруженный бандой мяукающих котов, – шагает в одних носках с куском рыбы на плече, замерзший чуть не до полусмерти, в рубашке, разодранной крысами, кошками, рыбой, небритый, с растрепанными ветром волосами, с осунувшимся, голодным, обмороженным лицом.
В воздухе снова запахло Питманго, запахло, как всегда, мокрой угольной пылью с лепкой примесью серных испарений, поднимавшихся с разработок в долине, но сейчас над всем этим господствовал тяжелый дух дешевой рыбы – соленой трески и вяленого ската, которых долго были молотком, чтобы размягчить.
Не так уж много он принесет домой после всех своих злоключений – шестнадцать или семнадцать фунтов лососины, и только. А ведь его могли посадить в тюрьму, он мог погибнуть. И не настолько он был глуп, чтобы не понимать, что может потерять ногу, если начнется заражение. И все-таки факт остается фактом: он забил лосося. С этой целью он вышел из дома – казалось, так давно, – и вот он возвращается с рыбой, возвращается домой браконьер с лососем в руках. Это, конечно, ребячество, а все-таки он сделал то, чего никто из них – ни один из жителей Питманго, хоть обойди сверху донизу весь поселок, – в жизни не сделает. У его семьи будет настоящее рождество.
Подойдя к своему дому, он постоял под окнами, чтобы глаза привыкли к свету: не хотелось ему, переступивши порог, ослепнуть, как всегда. Он увидел сквозь стекло, что семья его сидит за столом, но к еде еще никто не приступал, – и обрадовался. Однако долго стоять нельзя было: если они услышат кошек, то выйдут и обнаружат его, а ему этого не хотелось. Вот Эндрью начал что-то говорить – тост или молитву перед едой; пора входить. Гиллон распахнул дверь и встал на пороге ярко освещенной комнаты, не очень понимая, куда идти и что говорить. Он знал, какое зрелище являет собой.
– Какого черта, что стряслось с тобой, пап? – спросил Сэм. – Кто это тебе так вмазал?
– Никто мне не вмазывал, – сказал Гиллон. – На этот раз я вмазал им.
Он пересек комнату – теперь он уже кое-что видел – и бросил рыбу на стол. Глухой шлепок, с каким она упала на доски, доставил ему удовольствие, как и то, что теперь она казалась такой большой. Никогда еще не было у них дома такого куска рыбы или мяса.
– Красотища-то какая, пап! – воскликнул Эндрью, и все сгрудились вокруг рыбины; одна только Мэгги смотрела на мужа.
– Ты потерял шляпу, – сказала она. – Ты же потерял свою красивую шляпу.
Он медленно поднял руку к голове – так медленно, точно не знал, где она у него находится, – и удивился, дотронувшись до волос. Где же он потерял ее, свою красивую шляпу? Когда он нырнул в заводь, была на нем шляпа или нет? Из воды она появилась у него – в воду и канула.
– Ну, кому нужна шляпа?! – воскликнул Сэм. Он был очень возбужден. – Зато рождество мы отпразднуем по-человечески. – Он подошел к буфету, достал виски, вернулся к столу и разлил его по чашкам и кружкам. Все-таки будет у них праздник. Все смотрели на отца и ждали.
– Соленая треска не для Камеронов, – заявил Гиллон. Все подняли свои чашки и выпили – за отца и за егорыбину.
– Пошли вон! – заорал Гиллон. – Пошли вон! Вон! – Но они лишь отскочили немного и налетели на рыбу с другой стороны. Гиллон нащупал свою палку и принялся молотить ею крыс. Он слышал, как они взвизгивали и пищали, когда медный набалдашник опускался на их мохнатые тельца, но подкрепление все прибывало. Он отчаянно размахивал палкой, нанося удары по всему движущемуся, по любой тени, по любому звуку, орал на крыс, и вдруг заметил внизу свет и людей в дверях.
– Это еще что такое?! – крикнул один из них.
– Они жрут мою рыбу! – крикнул в ответ Гиллон. Чертовы крысы жрут мою рыбину.
Два мужика бросились к лестнице и поднялись на сеновал.
– О. господи Иисусе, этакая красавица! Давай сюда твою палку.
Теперь, при свете, батраки спокойно, со свирепой радостью принялись уничтожать крыс.
– Такимия никогда еще их не видал! – крикнул один из них.
– Да уж, но и они ни разу еще лосойся не видели, – сказал другой, сваливая трупы в лохань. Когда мужик, вооруженный палкой с набалдашником, закончил свою работу, лохань из-под репы оказалась доверху наполненной крысиными трупами. Гиллона трясло от омерзения, и батраки, заметив, что он дрожит, искренне удивились.
– Что с тобой, малый? Неужто промерз? Тут же, малый, тепло.
Они не могли понять, что его трясло при воспоминании о том, как крысы бегали по телу его красавицы рыбы.
– А ну, дай-ка ее сюда. – Один из парней подхватил рыбину, и через некоторое время Гиллон услышал, как заработал насос, и, когда парень вернулся, на лососе уже не было следов ни его собственной, ни крысиной крови – только маленькие впадинки от крысиных когтей да зубов. Этого никто и не заметит.
– Браконьер, да? – Гиллон кивнул. – Значит, хороший человек. Нелегко ведь такую поймать. Ты рабочий?
– Углекоп.
– Откуда?
– Из Питманго.
– А не мог бы ты нам схлопотать там работу? Я слыхал, платят у вас как следует.
Гиллон отрицательно покачал головой.
– Потому-то я и здесь сейчас. Нет у нас работы. Вот я и отправился за едой. У нас там нынче на рождество одна соленая треска.
– О, приятель, худо это, слабовато. Побудь тут немного, мы стащим тебе полгуся. У кого к рождеству нет гуся, тот и сам ничего не стоит и рождество его ничего не стоит.
– Да уж, коли нет у тебя, приятель, на столе гуся, считай, что лучше кончать с этой петрушкой и пропороть себе грудь колом.
Гиллона это начинало злить.
– Ничего, лосось любого гуся заменит.
– Ну, не знаю, мы его никогда не пробовали. У нас лососей не бывает, здесь такие лакомства только для них. – Мужики стояли и смотрели на рыбину. Гиллон жестом попросил нож, который был у одного из них, и отрезал два куска лососины.
– Поджарьте в масле, поняли? Прямо сырую.
Мужики закивали головой и поблагодарили Гиллона. Один из них обмотал веревкой рыбу, и вскоре она висела на стропилах точно окорок.
– Спи спокойно, приятель. Только смотри встань и смотайся отсюда до зари. Как услышишь петухов, так уходи, ясно, приятель? – Гиллон кивнул. – Хозяин, ежели увидит кого с лосойсем, такое подумает… Ведь кто украл лосойся, может – оглянуться не успеешь – и овцу украсть.
– Да нет же, нет, – сказал Гиллон.
Они решили, что он их морочит.
– Так что смотри не укради у нас туг овцу, приятель.
Все они тут считают, что он вор. Воровской они, видно, сами народ, подумал Гиллон.
Спал он крепко – ему было тепло в сене, и он впервые с тех пор, как забил лосося, был спокоен за него. Время от времени он просыпался, чтобы послушать, не кричат ли петухи, – просыпался с удовольствием, потому как уж больно ему понравилось его гнездо. На чердаке было окошко, и Гиллон видел сквозь него звезды – значит, небо ясное, погода устоялась. Ни звука – даже ветра не было слышно, лишь внизу коровы переступали с ноги на ногу. Когда он снова проснулся, уже рассвело и петухи горланили вовсю. Он оправил на себе одежду – ноги, как ему показалось, вроде бы не так сильно болели – и спустился по лестнице.
Половина, почти половина его лосося исчезла – кусок был отрезан так чисто, точно это сделала торговка рыбой. «Мерзавцы, – подумал Гиллон. – Грязные, вонючие мерзавцы – пришли ночью и украли у меня рыбу». У него мелькнула мысль совершить что-то страшное, поджечь коровник; при взгляде на красавицу рыбу, свисавшую со стропил, у него во рту пересыхало от ярости и бессилия, и тут из дальнего угла пришла корова, встала на задние ноги, точно всю жизнь это делала, точно ее в цирке дрессировали, и мордой, языком дотянулась до остатков рыбы. Лосось был отсечен как раз там, куда могла дотянуться самая рослая и самая длинношеяя корова.
Лососины осталось фунтов двадцать. Кто теперь, глядя на этот кусок, мог бы сказать, что это был большой лосось, самец из самцов?
Все равно, подумал Гиллон, и ради этого стоило потрудиться. По два фунта лососины на брата – свежей лососины, прямо из моря. Вот это жизнь, вот это еда. Лососина к рождеству – это тебе не соленая треска. Следуя указаниям батраков, он вышел на дорогу в Кауденбит и двинулся по ней. Если ничего не случится, он будет в Питманго еще до того, как снова высыплют звезды.
То, что он растер себе ногу, обнаружилось внезапно. Он шел хорошим шагом, не чувствуя никакой боли, и вдруг она возникла, накинулась на него, точно кто-то огрел палкой. Когда он снял башмак и носок, то даже испугался, увидев, во что превратилась нога. Должно быть, он натер ее, когда ноги распухли, а потом, на холоде, он не почувствовал боли. Пятку разнесло, и сзади на ней багровел страшенный красный круг, который горел, несмотря на ледяной ветер. Нет, с такой ногой ему не дойти. Оставалось лишь сесть у дороги в надежде на то, что какой-нибудь торговец или фермер поедет в Кауденбит и подвезет его. Холодный воздух приятно освежал ногу, и она уже меньше горела, а тут на дороге появилась повозка с картошкой для жителей Нижнего Файфа.
– Не. подвезешь до Кауденбита? – Он увидел, как фермер посмотрел на его ногу. – Хочу добраться домой к рождеству.
– Уж и не знаю – лошадь у меня слабая, а поклажа тяжелая. Разве что ты ее чем ублажишь.
– Ее?
– Ее или меня. – Фермер (продолжал смотреть на воспаленную ногу Гиллона.
– Может, ей придется по душе кусок лосося? – предложил Гиллон.
– Угу, пожалуй. Свежий, да? А то уж больно она у меня привередлива.
– Я только прошлой ночью выудил его в Фёрт-оф-Тейе.
– Угу, тогда и хозяину моей лошадки хотелось бы кусочек.
Гиллон посмотрел на мужичка, потом на свою рыбу, потом на ногу.
– Давай сюда нож, – сказал он.
Всю дорогу они молчали, пока не подъехали к городу, а тут фермер заявил, что все шахтеры – дрянь и мерзавцы и что надо было оставить их в рабстве; когда же они въехали в Кауденбит, он на руках снял Гиллона с тележки.
– А теперь послушай меня, – сказал он. Заверни-ка ты свою ноту в буковые листья – они подсушат ранку и вытянут гной. Ну, – протянул он Гиллону руку, – да благословит тебя бот, и счастливого тебе рождества.
Вот и суди после этого о людях, подумал Гиллон.
Он знал, куда ему надо зайти – к вдове на Форделл-стрит: она вязала нижнее белье и носки углекопам, у которых не было в доме женщины. Как хорошо, что он не растратил денег. Вдове не нужна была рыба, ей нужны были наличные. Гиллон приобрел у нее две пары хороших вязаных носков и, не боясь насмешек, двинулся по дороге в Питманго в одних носках, с обрубком рыбы на плече. Дорога была вся в рытвинах, наполовину затянутых ледком, но он шел не останавливаясь, и ногам его в носках было тепло и удобно. Дойдя до буковой рощицы, где много лет назад он овладел Мэгги на глазах у пасшихся там овец, он снял носки и, боясь даже взглянуть на свою ногу, босиком пересек заболоченный кусок пустоши; нарвав в рощице бурых глянцевитых листьев, он вернулся с ними на дорогу, приложил листья к стертому месту и сверху надел носок. Солнце светило ему в спину, небо впереди было светлое, и, пока он не дошел до Горной пустоши и не обернулся, ему казалось, что еще рано и солнце стоит высоко. На самом же деле, не успел он опомниться, как появилась луна, бледная и холодная, потом первая звезда, потом высыпали все остальные звезды, и настала ночь.
Сейчас в Питманго начнут стряпать – готовить соуса, чтобы сдобрить треску, и долго варить «костлявую рыбу, чтобы сделать ее безвкусное мясо более съедобным. Ничего, не страшно. Его рыбину на хорошем огне можно приготовить минут за тридцать или за сорок, а ему оставалось идти до дома всего какой-нибудь час.
На перевале он остановился передохнуть. Далеко внизу на воде подпрыгивали и перемещались звездочки – в гавани и в заливе: значит, даже в рождественский сочельник грузят уголь на суда, значит, на шахтах снова будет работа. Гиллон не знал, рад он этому или нет.
Первая кошка появилась, когда Гиллон дошел до сада Белой Горлицы. Сначала ее, казалось, интересовала его нога и мокрая шерсть на ней, но потом кошка вдруг подпрыгнула и вскочила ему на спину, стремясь добраться до рыбы.
– Брысь отсюда! – крикнул Гиллон. Кошка соскочила на землю и некоторое время не приближалась, но, как только Гиллон повернулся к ней спиной, снова прыгнула на него. На этот раз он сквозь плед почувствовал ее когти и разозлился. Он понял, что придется бросить башмаки и мешавший ему плед и, зажав рыбу под мышкой, отбиваться от голодных кошек, потому как теперь их было уже четыре.
«Бодроны» – называют их в Питманго: слишком красиво для диких кошек. Пока он шел через сад, кошек уже стало шесть или восемь; они держались в некотором отдалении, чтобы он не мог достать их своей палкой с медным набалдашникам, и, несмотря на голод, терпеливо ждали, не совершит ли он какой оплошности, все это время не спуская глаз с рыбы, словно были уверены, что непременно получат свою долю, когда придет срок.
Гиллон вышел на Тошманговскую террасу. Во всех окнах всех домов горел свет, он горел не только на Тошманговской террасе, а, насколько мог видеть Гиллон, в каждом питманговском доме. Значит, Тресковое рождество – не такое уж мрачное, как ему говорили, и люди вовсе не сидят впотьмах, экономя на топливе и свете. Из нескольких домов доносилось пение – старинные шотландские кэроли, от которых у Гиллона всегда становилось грустно на душе.
В доме Джаппа пили пиво: Гиллон увидел в углу передней комнаты небольшой бочонок. Ему бы сейчас совсем не помешало выпить – стакан теплого эля и два-три хороших глотка виски, подумал Гиллон и захромал дальше, размахивая палкой и разгоняя все более наглевших кошек. Теперь они, громко мяукая, устроили еще и концерт, и, когда кто-то в одном из домов подошел к окошку и выглянул в темноту, Гиллон вдруг понял, какое причудливое, нелепое зрелище он являет собою, окруженный бандой мяукающих котов, – шагает в одних носках с куском рыбы на плече, замерзший чуть не до полусмерти, в рубашке, разодранной крысами, кошками, рыбой, небритый, с растрепанными ветром волосами, с осунувшимся, голодным, обмороженным лицом.
В воздухе снова запахло Питманго, запахло, как всегда, мокрой угольной пылью с лепкой примесью серных испарений, поднимавшихся с разработок в долине, но сейчас над всем этим господствовал тяжелый дух дешевой рыбы – соленой трески и вяленого ската, которых долго были молотком, чтобы размягчить.
Не так уж много он принесет домой после всех своих злоключений – шестнадцать или семнадцать фунтов лососины, и только. А ведь его могли посадить в тюрьму, он мог погибнуть. И не настолько он был глуп, чтобы не понимать, что может потерять ногу, если начнется заражение. И все-таки факт остается фактом: он забил лосося. С этой целью он вышел из дома – казалось, так давно, – и вот он возвращается с рыбой, возвращается домой браконьер с лососем в руках. Это, конечно, ребячество, а все-таки он сделал то, чего никто из них – ни один из жителей Питманго, хоть обойди сверху донизу весь поселок, – в жизни не сделает. У его семьи будет настоящее рождество.
Подойдя к своему дому, он постоял под окнами, чтобы глаза привыкли к свету: не хотелось ему, переступивши порог, ослепнуть, как всегда. Он увидел сквозь стекло, что семья его сидит за столом, но к еде еще никто не приступал, – и обрадовался. Однако долго стоять нельзя было: если они услышат кошек, то выйдут и обнаружат его, а ему этого не хотелось. Вот Эндрью начал что-то говорить – тост или молитву перед едой; пора входить. Гиллон распахнул дверь и встал на пороге ярко освещенной комнаты, не очень понимая, куда идти и что говорить. Он знал, какое зрелище являет собой.
– Какого черта, что стряслось с тобой, пап? – спросил Сэм. – Кто это тебе так вмазал?
– Никто мне не вмазывал, – сказал Гиллон. – На этот раз я вмазал им.
Он пересек комнату – теперь он уже кое-что видел – и бросил рыбу на стол. Глухой шлепок, с каким она упала на доски, доставил ему удовольствие, как и то, что теперь она казалась такой большой. Никогда еще не было у них дома такого куска рыбы или мяса.
– Красотища-то какая, пап! – воскликнул Эндрью, и все сгрудились вокруг рыбины; одна только Мэгги смотрела на мужа.
– Ты потерял шляпу, – сказала она. – Ты же потерял свою красивую шляпу.
Он медленно поднял руку к голове – так медленно, точно не знал, где она у него находится, – и удивился, дотронувшись до волос. Где же он потерял ее, свою красивую шляпу? Когда он нырнул в заводь, была на нем шляпа или нет? Из воды она появилась у него – в воду и канула.
– Ну, кому нужна шляпа?! – воскликнул Сэм. Он был очень возбужден. – Зато рождество мы отпразднуем по-человечески. – Он подошел к буфету, достал виски, вернулся к столу и разлил его по чашкам и кружкам. Все-таки будет у них праздник. Все смотрели на отца и ждали.
– Соленая треска не для Камеронов, – заявил Гиллон. Все подняли свои чашки и выпили – за отца и за егорыбину.
27
Через несколько дней после Хогманэя
[29]мистер Селкёрк притащился из своей читальни наверх навестить Гиллона, который лежал в постели.
– Я не желаю ничего слышать и не желаю знать, что ты учудил и где ты был, – сплошное ребячество, честное слово! – Гиллон тут рассмеялся. – Но я знаю, что тебе не безынтересно познакомиться вот с этим.
Он достал из кармана конверт и вынул из него газетную вырезку с такой предосторожностью, точно это был кусочек креста господня. Это была за. метка из финансового раздела «Шотландца».
– Ну как, теперь ты присоединишься к нам? – спросил Селкёрк.
Гиллон кивком дал понять, что присоединится.
– А если Кейр Харди приедет, ты поселишь его у себя?
– Угу.
– А если к тебе придет полиция или солдаты, ты сумеешь выстоять?
– Если я к тому времени буду на ногах.
– А если тебя попытаются сломать – компания попытается, – дашь ты им себя сломать?
– Я, наверно, согнусь, но не сломаюсь. Меня теперь уже ничто не сломает. Посмотри на мои ноги.
Он откинул простыню, но мистер Селкёрк не стал даже смотреть – достаточно было одного запаха, чтобы все стало ясно.
– О, господи, дружище, да что же они с тобой сделали? – спросил библиотекарь.
И Гиллон тут понял, что в этом вопросе заключена великая правда. Сделал-то он все сам, но его заставили на это пойти.
– Просто надоело мне все время говорить себе «нет», – сказал Гиллон.
Он не знал, понял его мистер Селкёрк или нет, впрочем, это было ему безразлично. Главное, что он сам понимал.
– Настало время хоть раз сказать себе «да», – продолжал Гиллон.
– По поводу чего?
– Я еще и сам не знаю – пойму, когда время придет. Мистера Селкёрка поразил тон, каким это было произнесено, и выражение, появившееся на лице Гиллона.
– Отлично сказано для полуграмотного человека, – заметил он, забрал свою вырезку и пошел к себе.
В конечном счете спасла его Сара. Каждое утро по просьбе матери – Уолтер Боун в общем-то оказался прав – она приходила с другого конца Тошманговской террасы, промывала отцу ногу и отсасывала гной. Когда прошла неделя, а рана все не заживала, пригласили доктора Гаури.
– Каким-то образом ты, видно, ухитрился отморозить себе ногу, а после этого продолжал идти и содрал кожу. Если хочешь знать мое мнение…
– Мы же вам за это деньги платим, – сказала Мэгги.
– …ногу надо отнимать – либо вот тут… – Гиллон подскочил: доктор Гаури считал, что углекопам никогда не бывает по-настоящему больно. – А еще лучше – тут.
– Никогда я на это не соглашусь, – сказал Гиллон.
– У нас уже и так нет двух ног в семье, – сказала Сара, – так что третью не отдадим.
– Когда нога почернеет, все равно придется ее отнимать. И тогда ты ко мне приползешь, Камерон. Смотри только, не приползи слишком поздно, не то лишишься не ноги, а жизни.
После этого Сара взялась за дело: она отсасывала и отсасывала гной – долготерпению ее не было конца. Она решила спасти отцу то, что потерял ее муж. Она делала ему припарки из овсянки, которые вроде бы вытягивали гной. Дух стоял страшный; чтобы избавиться от него, на совок насыпали молотого кофе и держали над огнем – это очищало воздух в комнате. Ночью от стоявшего в доме тепла нога у Гиллона начинала гореть, и тогда Мэгги переселилась на кухню, а у него в комнате стали открывать окно, и теперь он уже мог спать: на холоде отмороженная нога меньше болела.
Дни шли, а Гиллону не становилось лучше. Но вот состояние его перестало и ухудшаться, и, когда он немного продержался так, какое-то время, был сделан вывод, что болезнь пошла на убыль. В феврале Гиллон решил, что уже может ходить, – и пошел, только приходилось осторожно ступать на ногу. Правда, нога у него раздулась, как лягушачье горло, стала страшная, зеленовато-белая. В марте он уже мог натянуть рабочие башмаки и ходил в них по нескольку часов в день. Остальное время он либо сидел у окна и читал, Либо же устраивался у распахнутой двери на раннем весеннем солнышке и смотрел вниз на Спортивное поле, где уже снова вырастала черная гора, и думал о сорока процентах дивидендов, которые получили акционеры Питманговской угледобывающей и железорудной компании благодаря находчивости и экономии. Гиллон понимал, что это стало у него вроде наваждения. Иной раз он даже произносил эту цифру, когда бывал один или при других, едва ли сознавая, что говорит вслух. Он находился почти в таком состоянии, в каком был Сэм, когда обнаружил, что у них собираются отобрать пустошь.
Он много читал, иной раз (Проглатывал по книге, а то и по две в день: перечитал все, что было в Рабочей читальне, и пошел по второму кругу, начав с «Макбета», хотя ему по-прежнему больше нравился «Король Лир». А вот «Гамлета» он просто понять не мог: почему молодой принц ни на что не решался, когда доказательство было тут, у него перед глазами. Впрочем, в глубине души он чувствовал – хотя никогда не говорил об этом мистеру Селкёрку, – что в нем самом было немало от Гамлета. Но он не хотел, чтобы ему напоминали об этом.
Даже те, кто жил с ним вместе, замечали происходившую в нем перемену: кожа его вновь обретала былую гладкость, и, по мере того как исчезали глубокие морщины на лице и шее, придававшие ему такой измученный вид, он словно бы молодел. И снова выявилось то, о чем за тяжкие годы они успели забыть: что он был самым красивым в семье, ибо все остальные – будь то Камероны или Драмы – впитали в себя что-то от Питманго, от этих шахт и черноты, так как с первого дня своего вступления в мир дышали угольной пылью. Один только Гиллон не был таким. После того как он столько лет потратил на то, чтобы слиться с обитателями Питманго, сейчас в нем снова стал сказываться горец, и он снова выглядел здесь пришлым.
– Я не желаю ничего слышать и не желаю знать, что ты учудил и где ты был, – сплошное ребячество, честное слово! – Гиллон тут рассмеялся. – Но я знаю, что тебе не безынтересно познакомиться вот с этим.
Он достал из кармана конверт и вынул из него газетную вырезку с такой предосторожностью, точно это был кусочек креста господня. Это была за. метка из финансового раздела «Шотландца».
« Лондон. 3 янв. – Лорд Файф из Брамби-Холла, Питманго, графство Файф, председатель Питманговской угледобывающей и железорудной компании, выступая сегодня на ежегодном собрании акционеров, с удовольствием объявил, что за вычетом всех расходов компания получила 54 процента чистой прибыли. С одобрения совета директоров 14 процентов прибыли выделено для дальнейшего расширения производства и создания аварийного фонда, а 40 процентов будет выплачено в качестве дивидендов всем держателям акций сообразно их капиталовложениям.Гиллон несколько раз прочел вырезку, чтобы до конца понять ее смысл и почувствовать всю силу нанесенного ею удара. Это был предел – дальше идти уже некуда.
Лорд Файф заявил, что это не такой уж плохой итог, если учесть, что в прошлом году было выплачено 45 (процентов дивидендов, а положение дел в угольной промышленности этой осенью было весьма мрачным. Благодаря находчивости и строгой системе экономии, установленной компанией на этот период, она сумела удержать свои прибыли на прежнем уровне.
По окончании заседания лорду Файфу и совету директоров была устроена овация, а их методы ведения дела получили единодушное одобрение».
– Ну как, теперь ты присоединишься к нам? – спросил Селкёрк.
Гиллон кивком дал понять, что присоединится.
– А если Кейр Харди приедет, ты поселишь его у себя?
– Угу.
– А если к тебе придет полиция или солдаты, ты сумеешь выстоять?
– Если я к тому времени буду на ногах.
– А если тебя попытаются сломать – компания попытается, – дашь ты им себя сломать?
– Я, наверно, согнусь, но не сломаюсь. Меня теперь уже ничто не сломает. Посмотри на мои ноги.
Он откинул простыню, но мистер Селкёрк не стал даже смотреть – достаточно было одного запаха, чтобы все стало ясно.
– О, господи, дружище, да что же они с тобой сделали? – спросил библиотекарь.
И Гиллон тут понял, что в этом вопросе заключена великая правда. Сделал-то он все сам, но его заставили на это пойти.
– Просто надоело мне все время говорить себе «нет», – сказал Гиллон.
Он не знал, понял его мистер Селкёрк или нет, впрочем, это было ему безразлично. Главное, что он сам понимал.
– Настало время хоть раз сказать себе «да», – продолжал Гиллон.
– По поводу чего?
– Я еще и сам не знаю – пойму, когда время придет. Мистера Селкёрка поразил тон, каким это было произнесено, и выражение, появившееся на лице Гиллона.
– Отлично сказано для полуграмотного человека, – заметил он, забрал свою вырезку и пошел к себе.
В конечном счете спасла его Сара. Каждое утро по просьбе матери – Уолтер Боун в общем-то оказался прав – она приходила с другого конца Тошманговской террасы, промывала отцу ногу и отсасывала гной. Когда прошла неделя, а рана все не заживала, пригласили доктора Гаури.
– Каким-то образом ты, видно, ухитрился отморозить себе ногу, а после этого продолжал идти и содрал кожу. Если хочешь знать мое мнение…
– Мы же вам за это деньги платим, – сказала Мэгги.
– …ногу надо отнимать – либо вот тут… – Гиллон подскочил: доктор Гаури считал, что углекопам никогда не бывает по-настоящему больно. – А еще лучше – тут.
– Никогда я на это не соглашусь, – сказал Гиллон.
– У нас уже и так нет двух ног в семье, – сказала Сара, – так что третью не отдадим.
– Когда нога почернеет, все равно придется ее отнимать. И тогда ты ко мне приползешь, Камерон. Смотри только, не приползи слишком поздно, не то лишишься не ноги, а жизни.
После этого Сара взялась за дело: она отсасывала и отсасывала гной – долготерпению ее не было конца. Она решила спасти отцу то, что потерял ее муж. Она делала ему припарки из овсянки, которые вроде бы вытягивали гной. Дух стоял страшный; чтобы избавиться от него, на совок насыпали молотого кофе и держали над огнем – это очищало воздух в комнате. Ночью от стоявшего в доме тепла нога у Гиллона начинала гореть, и тогда Мэгги переселилась на кухню, а у него в комнате стали открывать окно, и теперь он уже мог спать: на холоде отмороженная нога меньше болела.
Дни шли, а Гиллону не становилось лучше. Но вот состояние его перестало и ухудшаться, и, когда он немного продержался так, какое-то время, был сделан вывод, что болезнь пошла на убыль. В феврале Гиллон решил, что уже может ходить, – и пошел, только приходилось осторожно ступать на ногу. Правда, нога у него раздулась, как лягушачье горло, стала страшная, зеленовато-белая. В марте он уже мог натянуть рабочие башмаки и ходил в них по нескольку часов в день. Остальное время он либо сидел у окна и читал, Либо же устраивался у распахнутой двери на раннем весеннем солнышке и смотрел вниз на Спортивное поле, где уже снова вырастала черная гора, и думал о сорока процентах дивидендов, которые получили акционеры Питманговской угледобывающей и железорудной компании благодаря находчивости и экономии. Гиллон понимал, что это стало у него вроде наваждения. Иной раз он даже произносил эту цифру, когда бывал один или при других, едва ли сознавая, что говорит вслух. Он находился почти в таком состоянии, в каком был Сэм, когда обнаружил, что у них собираются отобрать пустошь.
Он много читал, иной раз (Проглатывал по книге, а то и по две в день: перечитал все, что было в Рабочей читальне, и пошел по второму кругу, начав с «Макбета», хотя ему по-прежнему больше нравился «Король Лир». А вот «Гамлета» он просто понять не мог: почему молодой принц ни на что не решался, когда доказательство было тут, у него перед глазами. Впрочем, в глубине души он чувствовал – хотя никогда не говорил об этом мистеру Селкёрку, – что в нем самом было немало от Гамлета. Но он не хотел, чтобы ему напоминали об этом.
Даже те, кто жил с ним вместе, замечали происходившую в нем перемену: кожа его вновь обретала былую гладкость, и, по мере того как исчезали глубокие морщины на лице и шее, придававшие ему такой измученный вид, он словно бы молодел. И снова выявилось то, о чем за тяжкие годы они успели забыть: что он был самым красивым в семье, ибо все остальные – будь то Камероны или Драмы – впитали в себя что-то от Питманго, от этих шахт и черноты, так как с первого дня своего вступления в мир дышали угольной пылью. Один только Гиллон не был таким. После того как он столько лет потратил на то, чтобы слиться с обитателями Питманго, сейчас в нем снова стал сказываться горец, и он снова выглядел здесь пришлым.