Крайтон Роберт. Камероны

   – А что же он с ними делает? – опросила Мэгги, когда мистер Джапп ушел.
   – Кто?
   – Да тот, который держит целый дом мальчиков. Гиллон призадумался. Необходимость отвечать на этот вопрос вызвала у него раздражение, потому что отвлекала от речи, которую он составлял в уме. Ведь рано или поздно его попросят обратиться к людям с речью и призвать их поддержать его, и ему хотелось заранее подготовиться к этому моменту.
   – Право, не знаю, что он с ними делает. Но, уж во всяком случае, что-то не очень разумное.
   – Может, ты и правильно ведешь себя, Гиллон. Пожалуй, что так.
   – О, господи, вот это здорово! Все сколько-нибудь стоящие люди в нашем поселке приходят сюда, чтобы выразить мне поддержку, а собственная жена, видите ли, только теперь изволила заявить, что в этом, пожалуй, что-то есть. Ох, видно, следовало мне подать в суд на собственную семью.
   Как ни странно, единственный человек, весьма мрачно смотревший на исход борьбы, был Генри Селкёрк.
   – Помнишь, я говорил насчет того, что эти славные люди в Эдинбурге понятия не имеют, что такое голод? Нельзя было посылать повестку в такое время. Народ уже подтягивает пояса, а борьба только началась.
   Это поразило Гиллона. Он прошелся вниз и вверх по Тошманговекой террасе и Монкриффской аллее. Да, действительно, время было выбрано неудачно. Огороды за домами были все засажены – картофелем, репой, свеклой, фасолью, бабами, салатом, но все это было еще в земле, еще могло погибнуть от мороза, и пройдет не один месяц, прежде чем что-либо можно будет есть или консервировать – солить и мариновать. Начнись локаут в августе или сентябре, люди могли бы месяцами держаться на овощах со своего огорода, зная при этом, что время основных закупок и добычи угля не за горами.
   Пока же в огородах ничего не выросло, кроме редиски, а на одной редиске не в состоянии прожить даже углекоп. К тому же лорд Файф закрыл Обираловку и пекарню, и впервые в Питманго ничего нельзя было купить в кредит, тогда как раньше это всегда поощрялось, дабы еще больше привязать рабочих к компании. Тут у Гиллона впервые зародились сомнения, но как раз в это время нарочный принес ему письмо из Кауденбита.

   «Дорогой Камерон!
   Не думай, что мы не понимаем, каково тебе сейчас. Не впервые такое происходит в Шотландии. Но впервые мы добьемся успеха.
   Победа в таком великом деле, как ваше, всегда требует большого мужества и долготерпения. Ничто стоящее не дается легко. Вы многое теряете, но еще больше теряют они. Когда помнишь об этом, легче пережить трудные времена. Если вы отступите, то много потеряете в моральном отношении, они же ничего не теряют. Когда думаешь об этом, тоже легче становится.
   Два эти обстоятельства всем нам здесь представляются залогом победы. Не считай, что ты борешься один. Глаза всех углекопов Шотландии устремлены на тебя. Надежды шотландских рабочих с тобой и со всеми жителями Питманго.
    Твой товарищ
    Кейр Харди»

   С письма этого были сняты копии и распространены по всем улицам и проулкам.
   – Вот увидите, они нам помогут, – оказал Уолтер Боун.
   – Союз шотландских горняков поможет нам пережить трудные времена.
   Гиллон только диву давался, как быстро все меняется в Питманго: то, что еще недавно казалось непонятным и немыслимым, неприемлемым и даже опасным, вдруг выступало в новом свете. Какие-нибудь два-три месяца назад слово «союз» пугало их, а сейчас все знали, что в единении – их единственная надежда, и говорили об этом не как об открытии или о чем-то новом, а как о старой истине, не признавать которую мог лишь болван. Такова сила очевидности. И вот уже Арчи Джапп хотел знать, что нужно делать, чтобы создать профсоюзную ячейку, а Энди Бегг, некогда опора компании, тяжело дыша, взобрался к ним на гору – у него теперь ведь было «черное легкое» – и попросил, чтобы, когда начнется заварушка, ему лично поручили справиться – а вернее, расправиться – с мистером Брозкоком.
   В те дни Гиллон еще мог улыбаться.
   – Другие уже опередили тебя, желающих целая очередь, к примеру мой сын Джем, но ты, пожалуй, ждал дольше всех. Ладно уж, отдам я тебе Брозкока в полное твое распоряжение.
   Обеспокоило Гиллона то,что произнес он эту фразу с ощущением своей власти.

6

   Пояса стали затягивать особенно туго, урезывая себя во всем, во второй половине июня. Из зимних запасов еще осталось немного репы и бочонки с овсянкой, так что жизнь продолжалась. Тушеная репа, овсянка с турнепсом – это была главная еда. На пустоши появились «мохнатики» (во всем мире, кроме Питманго, их называют одуванчиками), их пускали в салат, тушили и варили, чтобы хоть что-то было в котле, кроме воды. А еще готовили суп «Под крик петуха» – куриный суп без курицы, просто вода с травой, только получался он до того кислый, что от него болел живот.
   – Ну, теперь за дело примутся бабы, – сказал Селкёрк. – Я уже видел, как это бывало в других местах. Но и винить их нельзя. Когда детишки до того плачут от голода, что, надорвавшись, засыпают, все принципы начинают лететь вверх тормашками.
   – Нет, у нас бабы хорошие, – сказал Сэм. – Мы здесь не в первый раз голодаем. Они от нашего папы не отвернутся.
   – Только те, кто никогда не голодал, боятся голода, – заметил Эндрью. – А мы тут к голоду привыкли.
   – К голоду по собственному выбору? – спросил мистер Селкёрк.
   Всем стало не по себе, когда он так сказал. Чего он, собственно, добивается? И зачем он приходит сюда и льет воду на огонь, который они разжигают?
   – Какого дьявола, перед людьми и не стоит выбор, – сказал Сэм. – Решать должен папа. Его право аннулировать иск, но он вовсе не собирается это делать.
   – Нет, женщины, конечно же, поддержат мужчин, – сказал Гиллон и, посмотрев на Мэгги, понял, что она этому не верит. Впрочем, она всегда невысоко ставила питманговских женщин, если речь шла о том, чтобы от чего-то отказаться или без чего-то обойтись.
   В воскресенье в церкви он впервые заметил взгляды – не столько заметил, сколько почувствовал, – недоумевающие, слегка враждебные и осуждающие взгляды некоторых пожилых женщин, которые никак не могли взять в толк, зачем Гиллон творит такое с лейрдом и с ними, разрушая установившееся в их жизни равновесие.
   Мистер Маккэрри решил произнести в тот день старую проверенную проповедь о том, как важно знать свое место в установленном порядке вещей. В мире есть лестница, которая уходит в бесконечность – не буквально, конечно, сказал он, – и на этой лестнице для каждого мужчины и каждой женщины есть своя ступенька. Господь в своей безграничной мудрости поставил каждого человека на ту ступеньку, которая ему больше подходит, и каждый человек, достигнув нужной ступеньки, сразу это чувствует: он счастлив, ублаготворен и доволен жизнью и своим местом в ней. Залог подлинного счастья в том, чтобы знать свое место на лестнице, сказал мистер Маккэрри.
   Если человек начинает спускаться по ней – это величайший грех, потому что тосподь поставил его на такую ступеньку, где он должен раскрыть все свои способности и возможности, и человек обязан жить так, чтобы быть достойным этого места.
   Но еще больший грех, когда у человека появляются ложные стремления. Когда, к примеру, он вожделеет более высокого положения. Когда он жаждет забраться выше по лестнице и перелезть через тех, кого господь поставил над ним. Привести это может лишь к поражению, потому как становится источником волнения и (недовольства, и человек выбивается из общего потока. Рано или поздно жизнь стирает в порошок таких лжемечтателей. Тут прихожане стали оборачиваться и смотреть на Гиллона.
   Джемми поднялся и пошел к выходу. Мистер Маккэрри, прервав проповедь, уставился Джему в спину, точно моля господа бога поразить насмерть молодого человека громом и молнией. Тогда встал Сэм, а на другом конце церкви – Сара Камерон Боун.
   – Не сомневайтесь, я бы тоже поднялся, если б мог, – сказал Сэнди Боун. Все это слышали. – А на какой ступеньке лестницы стою я, безногий?
   Гиллон сидел и чувствовал, как лицо его заливает краска от того, что он стал центром внимания, но тут, к его удивлению, на ноги поднялся сидевший рядом с матерью Эндрью и вышел, весь залившись краской, как и отец. После этого поднялись и пошли к выходу и другие, но их было немного. Протест был выражен, но и проповедь была выслушана. По пути к выходу какая-то старуха, которую Гиллон едва знал, остановила его.
   – Господи ты боже мой, кто, ты думаешь, ты есть и куда тебя несет? – сказала она. – Ведь не так все и плохо, – чего ж тебе еще-то надо?
   Гиллона поразила и обидела враждебность в ее глазах – старых голубых глазах, блеклых, как блюдца, которые много и часто мыли.
   – Ты хоть можешь понять, сколько страданий ты нам принес, – а все чтоб потешить свою гордость да карман себе набить!
   Заметил он и то, как дружно закивали вокруг, в основном пожилые женщины, какая едва прикрытая злоба была в их глазах.
   Для начала его спросили, когда же дело будет слушаться в суде. Все были уверены, что, как только оно поступит в суд, придет конец локауту, потому что тогда уже не будет в нем смысла. Но Гиллон ничего не знал. Мистер Макдональд не писал ему. Что же оставалось углекопу – знай жди. Среди их братии никого ведь не было, кто мог бы сказать, сколько надобно времени, чтобы дело дошло до суда.
   – А бумаги-то нужные все заполнены? – спросил кто-то.
   – Угу, наверно.
   – Но точно ты не знаешь?
   – Понимаете, у меня известный поверенный, и он наверняка знает, что надо делать.
   – Да уж, вроде бы должен. А то ведь больно тут у нас животы от голода подвело.
   – Так ведь и в нашей семье тоже.
   Теперь они уже попривыкли к солнцу, и радость от того, что не надо ходить на работу, немного померкла. Что же до организации рабочих – вся беда была в том, что тут не делалось ничего. Борьба шла в судах и юридических конторах, где-то очень далеко. А в Питманго люди лишь сидели у порога своих домов и ждали. Иные мужчины по ночам ходили браконьерствовать в Ломондские горы и приносили оттуда форель, куропаток, иногда зайцев, а более смелые – вернее, доведенные до предела отчаяния – под покровом ночи выкрадывали из спящего стада даже ягнят. Но в большинстве своем люди сидели на солнышке у порога домов, докуривали последние остатки табака и прислушивались к веселому зову рабочих гудков и непрерывному грохоту дробилок, которые долетали через долину из Западного Манго. В Питманго слыхали, что там никогда еще не было столько работы.
   – Ну, ладно, я соглашусь с тобой. Что, по-твоему, я должен делать? – спросил Гиллон у Мэгги. Они впервые говорили о том, что происходило в Питманго, с того вечера, когда Мэпги прокусила Сэму руку.
   – Не знаю. – Она не смотрела на него. – Ты в это дело встрял. Ты из него и выбирайся.
   – ›Но я не желаю из него выбираться. Я не собираюсь выбираться. Я только хочу вывести из-под удара их.
   – Нельзя две птицы сразу в руках держать, Гиллон! А ты всегда пытаешься поступить именно так.
   – Я же обратился к тебе за помощью.
   Он подошел к окну залы и посмотрел вниз, на раскачивающиеся темные ветви сосны. Случалось, ночью, когда ветер свистел в ветках, Гиллон представлял себе, как он висит на одном из суков.
   – Не могу я идти по улице и чувствовать, как они смотрят на меня. Не могу я слышать, как дети просят есть. Не могу я, когда они плачут. А я слышу по ночам, как они плачут.
   – Тебе достаточно пойти в Брамби-Холл и сказать, что ты берешь дело из суда.
   – Если я пойду туда, то я уже не буду Гиллоном Камероном, и ты это знаешь.
   – Неужели ты такой упрямый? Неужели твоя гордость столько стоит?
   – Дело не в моей гордости, и это ты тоже знаешь. Сейчас мы стоим. против них, стоим в открытую. Имеет человек право явиться и украсть у нас пустошь, не сказавши ни слова– ни единого? Ты-то понимаешь, что это значит? У нас на глазах крадут наше достояние, а мы стоим и улыбаемся! Я уже говорил тебе, Мэг, и это серьезно: не стану я больше сам себе затыкать рот. Не буду я жить в таком месте, где я вынужден улыбаться, когда меня бьют. Не желаю я больше улыбаться.
   Она оторвалась от своих дел и подошла к нему. Она не касалась его, но стояла так близко, что он кожей чувствовал ее.
   – Ну, хорошо. У вас обоих есть гордость, но он к тому же возглавляет предприятие, в которое вложены миллионы. Ты проверил, сколько кораблей стоит в гавани, друг?
   – А какое значение имеют сейчас корабли?
   – Неужели, ты думаешь, он объявил 'бы локаут, если бы в гавани стояли угольщики?
   Бывают моменты, когда человек, услышав истину, сразу понимает, что он был круглым дураком. Ему даже не нужно в этом признаваться, это каленым железом жжет его внутри. Он был дураком и в чувствах, и в мыслях, – словом, круглым дураком.
   Он поднял людей на борьбу в неподходящее время года, когда рабочие слабее всего стоят на ногах. Он подал в суд на лорда Файфа, когда все преимущества на стороне лорда. Он объявил войну Файфу, а потом позволил ему выбрать поле битвы и оружие для борьбы. И нечего винить в этом Энгуса Макдональда: не может городской адвокат знать повседневную жизнь угольного поселка, а Гиллон по доброй воле закрыл на все глаза. Он был сам себе противен. Значит, целый месяц люди страдали ни за что.
   – Когда в Сент-Эндрюсе будет достаточное количество угольщиков, Файф найдет какой-нибудь предлог и велит Брозкоку открыть шахты, и люди пойдут в них работать, Гиллон, потому что женщины и дети заставят их пойти. И ничто не изменится.
   – Но суд-то. Ты забываешь, что у нас дело в суде. И к тому времени мы выиграем его – лорд Файф никогда в жизни не сможет выкрутиться.
   – Ты этому веришь? – опросила Мэгги. Она печально и в то же время чуть лине с нежностью покачала головой. – Сколько еще Гиллонов Камеронов можно, по-твоему, найти в Питманго?
   Он отошел от окна.
   – Что же мне теперь-то делать?
   – О, господи, Гиллон, да шевелись же ты, милый. Пошли кого-нибудь сегодня вечером на Горную пустошь, пусть посчитает, сколько в гавани судов, чтобы ты хоть знал, на каком ты свете.
   И он снова почувствовал себя. круглым дураком.
   Вечером пошел дождь и на пустоши было не по-летнему холодно, бушевал ветер.
   – Не сможет он подсчитать их в такое ненастье, – сказал Гиллон.
   – Тогда пусть спустится вниз и пересчитает их в гавани. О господи, Гиллон, детишки ночи напролет плачут – есть хотят, а ты боишься, что взрослый малый может немножко промокнуть на пустоши!
   Он знал: это кажущееся великодушие было на самом деле лишь проявлением слабости. Джемми лежал, свернувшись у догоравшего огня.
   – Не хочу я идти туда, папа, – сказал Джем.
   – Это еще почему? – Он был очень суров. Мэгги права. И так уже слишком много было проявлено мягкосердечия, прямо какое-то размягчение мозгов. Карнавал, праздник солнца кончился.
   – Я не очень хорошо себя чувствую.
   – Значит, не очень хорошо себя чувствуешь? А как, ты думаешь, чувствуют себя сейчас питманговские дети? Ты знаешь, что вчера позади Монкриффской аллеи в глиняном карьере нашли мальчика, который ел глину – целыми пригоршнями?
   Джемми признался, что не знал этого.
   – Мальчишка сказал, что он уже целую неделю ест ее – просто чтобы чем-то набить себе живот. /Ну-ка, садись.
   Джемми сел.
   – По-моему, ты выглядишь вполне здоровым.
   – Может, оно и так, папа, но чувствую я себя неважно.
   Тут в кухню вернулась мать, подошла к Джему и приложила руку сначала к его щеке, потом ко лбу.
   – Все у тебя в порядке. Пойди посмотри на себя в зеркало.
   Джем встал и, шаркая ногами, потащился через комнату.
   – А теперь ответь мне на такой вопрос, – сказала мать. – Если бы сегодня в Кауденбите был матч, матч на звание чемпиона, и ты мог пойти, ты бы пошел? Смотри, смотри в зеркало. И отвечай начистоту.
   Джемми наконец улыбнулся своему отражению.
   – Да уж, – оказал он, – я бы попытался.
   – В таком случае…
   – Ну, ладно, ладно.
   Он пересек комнату, натянул свою шахтерскую куртку и пошел наверх за шапкой, хотя носил ее обычно только на работе. Когда он предстал перед Гиллоном, тот заметил, что щеки у сына ввалились и дышит он с трудом.
   – И все-таки неважно я себя чувствую, – сказал он, уже стоя в дверях. – Спокойной ночи.
   Гиллон почувствовал, как по комнате прошел холод, когда открылась дверь.
   – Может, не следовало ему…
   – А может, следовало, – прервала его Мэгги. – Если он в самом деле больной, так вернется.
   – Очень он упрямый. Весь в тебя.
   – Ох!
   – Если он за что возьмется, то не остановится.
   – Нет, вы только посмотрите – кто бы говорил-то!
   – Это же правда. Он твой сын, Мэг. Вас и разъединяет как раз то, что слишком вы похожи друг на друга. Он – Драм до глубины души.
   – Душа, душа… Что это ты все на душу ссылаешься, когда не веришь ни в бога, ни в душу?
 
   Они ели овсяные галеты и, чтобы наполнить желудок, запивали горячей водой, когда Уолтер Боун постучал в дверь.
   – Я хочу, чтобы вы узнали об этом от меня, прежде чем вам кто другой сообщит, – сказал он. – Джин Уоллес умерла сегодня в своем доме, сидя в кресле. Доктор Гаури заявил, что смерть произошла от недоедания, которое привело к полному истощению организма.
   Ложка выпала из пальцев Гиллона.
   – Значит, это я виноват. Я убил ее, – сказал он.
   – Только не устраивай нам тут трагедий, – сказал мистер Боун. Голос его звучал резко.
   – Я убил ее.
   – Прекрати. – Он даже размахнулся и чуть не ударил Гиллона, чтобы заставить его замолчать. – Всем в Питманго известно, что у Джин Уоллес в голове была опухоль величиной с дыню. Доктор Гаури находится на содержании компании; я надеюсь, это-то ты понимаешь. В Питманго никто еще не умирает с голоду.
   Гиллон поднял с пола ложку и положил ее на стол. Больше он не мог есть.
   – Не ожидал я от тебя такого. Это их первый шаг. Если ты не устоишь, тогда кто же?
   – Угу. – Гиллон поднялся из-за стола и протянул мистеру Боуну руку. – Извини.
   – Нечего извиняться, дружище: надо быть решительнее.
   Поскольку шел дождь и было темно и холодно, все сидели по домам. Двери были закрыты и занавески задернуты, чтобы отгородиться от ночи и ветра и удержать в стенах тепло. Поэтому ни одна живая душа на всей Тошманговской террасе не видела, что за люди явились с булыжниками, измолотили дверь Камеронова дома, разбили вдребезги стекло в переднем окне, покорежили свинцовые рамы. Послышались какие-то выкрики, потом стук кованых башмаков по булыжнику. Углекопы. К одному из камней была привязана записка:

   «Ты не Иисус Христос. И мы не хотим подыхать из-за твоих грехов и твоего серебра. Забери иск!»

   Гиллон забил окно досками и попытался уснуть, но ветер завывал в щелях и было холодно. «Бедняга Джем, каково-то ему там, на пустоши, – подумал Гиллон. – Не должен был я его туда посылать». Что-то очень плохо все начинало складываться.
   – О, господи, что же мне все-таки делать? – произнес он вслух.
   – Я скажу тебе, чего не надо делать, – заявила Мэгги. – Не надо идти на поклон из-за таких людишек. Если ты пойдешь на поклон, то пойдешь потому, что сам так решишь, а не из-за этих мерзавцев. А теперь будь умницей и спи.
 
   Когда он проснулся, то не мог понять, уже день или еще ночь, потому что в забитое досками окно не проникал свет. Он вылез из постели и поднялся наверх, в комнату мальчиков – Джема там не было. Тогда он опустился вниз и отворил дверь на улицу. Дождь перестал, но ветер по-прежнему дул сильный. На. востоке небо начало сереть, предвещая появление солнца.
   «Засветлело» – так это называли тут. Ложная заря. Лишь намек, лишь проблеск наступающего дня. Никаких следов Джема. Сердце у Гиллона сжалось, словно его обложили льдом. Он увидел на полу кусочки льда и вспомнил все: как полетели камни, как разбилось стекло. Просто удивительно, что он так (быстро мог об этом забыть.
   – Вставай, – шепнул он в ухо каждому из мальчиков, – Джемми затерялся где-то на пустоши.
   Они сняли ставню с переднего окна. Надо бы ее вчера закрыть, подумал Гиллон. Теперь он всегда будет закрывать ставни.
   Надо бы. Казалось, в его жизни одни сплошные «надо бы». Они пересекли сад Белой Горлицы и веером разошлись по пустоши, держась на большом расстоянии друг от друга, но в то же время так, чтобы хорошенько ее прочесать. Сэм обнаружил Джема недалеко от перевала, в поросшей травою выемке, куда не задувал ветер, – Джем лежал, свернувшись калачиком. Его трясло. Когда Оэм перевернул брата, то едва узнал его. Одной рукой он держался за горло, словно хотел отвинтить себе голову. Он попытался что-то сказать, но раздался лишь хрип, тогда он поднял в воздухе шесть пальцев и снова что-то прохрипел.
   – Что это он? – спросил Сэм.
   – Шесть кораблей, – сказал Гиллон. – Значит, он спускался вниз и пересчитал их. – И почувствовал, как к глазам подступили слезы. Упрямец – такой больной и все-таки пошел.
   Братья сбросили с себя куртки и свитера, замотали в них Джемми, потом привязали его к ставне и понесли вниз сГорной пустоши, шагая быстро, но так, чтобы не растрясти его.
   – По-моему, дело худо, – сказал Эндрью. – По-моему, очень худо.
   Они несли его через фруктовый сад. Он открыл глаза и пальцами показал на молодые листочки. Яблони и вишни стояли в полном цвету. Когда его внесли в дом, Мэгги была уже на ногах и огонь в очаге ярко пылал. Она посмотрела на сына, потом на Гиллона.
   – Видно, он и в самом деле был болен, – сказала она.
   У дверей стояло несколько человек, и Гиллон подумал, они пришли посмотреть на следы ночного происшествия, но оказывается, они пришли за ним.
   – Где тебя носило? – спросил Уолтер Боун.
   – Джемми потерялся на Горной пустоши.
   – К тебе мистер Брозкок приходил.
   Сейчас это показалось ему таким маловажным.
   – Лорд Файф приглашает тебя в Брамби-Холл в субботу после полудня на чай.

7

   – Принесите угля, – сказала Мэгги. – Столько угля, сколько собрать сможете.
   Сэм и Эндрью вышли из дома и зашагали по улице с плетенками для угля.
   – А ты, – приказала мать Эмили, – беги за своей сестрой Сарой.
   Они перенесли хорошую кровать из залы на кухню, поставили ее у очага и бросили туда весь уголь, какой у них был. Мэгги сняла с сына мокрую одежду и принялась растирать его сухим жестким полотенцем, пока не покраснела кожа. У огня лежали кирпичи, и, когда они нагрелись, Мэгги завернула их во фланель и обложила горячими кирпичами тело и ноги сына, а потом накрыла его. Затем она дала ему кружку горячего чая, который он с трудом выпил, но это вроде бы помогло.
   – Подогревай кирпичи один за другим, – велела она Гиллону, – пока он не начнет потеть.
   – Теперь – ты, – сказала она Йэну. – Я знаю, что ты воруешь в Обираловке…
   – Мама!..
   – Замолчи!.. Неужели ты думал, что я этого не знаю, мальчик? – Пожалуй, впервые Йэн хотя бы чуточку смутился. – Я не знаю, как ты туда пролезаешь и как ты оттуда выбираешься, но сейчас ты пойдешь туда ради твоего брата. И принесешь бутылку, а то и две лимонного сока – экстракта, понятно?
   – Ага.
   – Принесешь еще кулек бурого сахарного песку. Бутылочку глицерина. И бутылку хорошего виски.
   – У них нет виски.
   – Тогда обегай в «Колледж» и вели своему непутевому братцу добыть тебе бутылку виски. Мне безразлично, как он ее добудет. Все ясно?
   – Я никогда не забываю, что надо принести из Обираловки, – сказал Йэн. Он уже снова был самим собой.
   «Какой проныра, – подумала она. – Надо будет заняться им». Но даже и от проныры может быть польза. И Мэгги по крайней мере в одном могла быть уверена: он добудет то, что ей нужно. Ведь он же все-таки Камерон.
   Из кладовки Мэгги достала кусок солонины, который приберегала для тяжких времен, – животный жир на случай, когда ее мужчины совсем уж высохнут. Она обрезала два ломтика, положила их в кастрюлю с длинной ручкой, налила туда уксуса и подогрела; когда уксус начал пускать лузырьки, она вынула из него кусочки сала, чуточку остудила и затем приложила к горлу Джемми – по – кусочку с каждой стороны.
   С другого конца улицы явилась Сара.
   – Он сильно простыл. Продуло его на пустоши. Надо, чтобы он пропотел, тогда все будет в порядке, – сказала ей мать.
   – А что он делал на пустоши вчера ночью?
   – Твой отец посылал его за чем-то, – сказала Мэгги. Она вышла из парадной двери, прошла мимо людей, которые собрались у нее на крыльце и теперь расступились перед нею. и направилась к колонке за водой. Вернувшись, она подошла к очагу и, наливая воду в чайник над очагом, сказала: – Это я послала его.
   Сара понимала, что лучше ни о чем больше не спрашивать. Она уже успела обнаружить, что у терпения есть одно великое (Преимущество: не надо ни о чем опрашивать, не надо волноваться – рано или поздно все само узнается. Рано или поздно люди сами расскажут то, что тебе хотелось узнать. На Джемми надели вязаное белье и снова накрыли его одеялами.
   – А что ты думаешь по поводу нашего отца и лорда Файфа?
   – Я думаю, что шесть пустых кораблей весят больше, чем слова нашего отца, – сказала Мэгги. – А вот за это надо уже благодарить Джемми.
   Сара ничего не поняла, но спрашивать не стала. Со временем все узнается.
   В дверях появился Роб-Рой с бутылкой виски в руках.
   – Можно мне войти?
   Мать посмотрела на него так, как когда-то смотрела на некоторых учеников в школе.
   – Конечно, можно. Это же твой дом.
   – Я еще тут не был.
   – Что ж, все равно это твой дом. Не надо задавать глупых вопросов в такую минуту.