Страница:
Оэм разозлился.
– Не хочу я, чтобы этот мерзавец дотрагивался до моего брата.
– Но я сделала все, что могла, – сказала Сара. – Да, конечно, он тупица, но все-таки, может, что и сделает.
– Может!.. Ты думаешь, в Брамби-Холл впустили бы этого мясника, если бы «то из нихзаболел?
Мистер Селкёрк слышал этот разговор.
– А почему бы не попробовать лед? Можно обложить его льдом, чтобы снять жар, – посоветовал библиотекарь. – Такое теперь делают.
Они посмотрели друг на друга. Попытаться, пожалуй, стоило.
– Бели бы у нас только лед был, – наконец сказал Сэм.
– Я. могу приготовить лед, – сказала Мэгги. Пока Гиллон читал, она выскользнула в залу посмотреть на сына. Он едва ли узнал ее. – Вот что, – шепнула она Сэму. – Найди Йэна, приведи его с черного хода. Придется пожертвовать одной из наших каменных бутылей, но ничего не поделаешь.
Когда Йэн явился на зов, она послала его в Обираловку стащить несколько унций селитры.
– Я понимаю, что это прецедент, – сказала Мэгги. Тебе понятно это слово?
Йэн кивнул.
– Но когда все пройдет, я выколочу из тебя воровство – это тебе тоже понятно? – Йэн кивнул. – Так выколочу, что тебе в жизни не захочется больше воровать. А сейчас отойди и укради.
Это больше всего восхищало Сэма. в их матери. Если что-то надо сделать, она знала, что надо, а раз надо, то и делала. Когда Йэн вернулся, вода уже кипела; Мэгги вылила ее в каменную бутыль, оставив достаточно места для образования льда, затем добавила две или три унции селитры.
– Теперь ты, – сказала она, обращаясь к Эндрью. – Отнеси это в колодец на пустоши, опусти поглубже, насколько можно, и подержи там часа три. Время от времени вытаскивай ненадолго – для смены температуры – и снова опускай.
Все сразу заметили, что он обиделся. Ведь это означало, что он не увидит, как отец пойдет в Брамби-Холл, а ради успеха этого предприятия он уже пожертвовал любовью. Эндрью в жизни еще не чувствовал себя таким обездоленным.
– Ты давно не видел брата? – спросила его мать. Эндрью кивнул. – Тогда, думается, тебе следует взглянуть на него.
Эндрью на минуту зашел в залу и тут же вышел из дома через черный ход, чтобы никто не видел, как он плакал, шагая к пустоши с каменной бутылью, полной воды.
– Слишком уж безжалостно мы поступили с Эндрью, – сказал Оэм.
– Ага, безжалостно, но на кого еще можно положиться? Всегда на тех и полагаются, на кого можно положиться. Такова жизнь. Если это выясняется, когда человек еще молод, то всю жизнь он и будет везти воз, охота ему или нет.
В «комнату влетел Роб-Рой, и Мэгги с Сэмом рассмеялись, потому что Роб-Рой, сам того не зная, подтвердил слова матери. Вот Роб-Роя не пошлешь на пустошь делать лад.
– Пора идти, пап. Мистер Боун говорит, что теперь пора. Гиллон захлопнул книгу и с нарочитым спокойствием поднялся со стула. Подошло время надевать шапочку. Надо причесаться, а потом надеть гленгарри – так, чтобы волосы по бокам не были слишком прилизаны и лежали естественно, а две черные ленточки ниспадали вдоль затылка, и чтобы вмятина на шапочке была где положено, и чтобы сидела шапочка чуть набок, но не слишком залихватски. Когда Гиллон был совсем готов, он зашел в залу, чтобы взглянуть на Джема. Сэм сидел у кровати с раскрытой книгой на коленях, а Джем ми спал, тяжело дыша.
– Что ты ему читаешь? – спросил. Гиллон.
– «Очистку земель в Нагорной Шотландии».
А я думал, ты ему читаешь «В Уолдене».
– Ага, я и читал. Но ему надоело. Он говорит, что ему Америка кажется другой. – Сэм поднялся, захлопнул книгу и подошел к окну. – Я читал ему, пап, о тех временах, когда герцог Сазерлендский отправился в горы, чтобы набрать себе полк для сражения в Крымской войне. Люди тогда, папа, были очень голодные, и вот герцог произнес трогательную речь насчет того, ка/к они нужны Короне, а потом разложил пачки новеньких банкнот, расставил блюда с золотом и ждал, что сейчас очередь установится.
– Я этого не помню.
– Ни один человек не подошел, пап. Ни один, а за несколько лет до этого в течение двух дней набрали полторы тысячи человек. Люди научились говорить «нет», понимаешь.
– Давай дальше, – сказал Гиллон. – Он понимал, что Сэм хочет что-то доказать. Теперь, правда, он не так часто и не так легко что-либо доказывал.
– Тогда герцог наконец поднялся и сказал: «Что это значит, почему вы оскорбляете своего лейрда, главу своего клана, Корону?» Но тут, пап, никто уже не встал: на это храбрости ни у кого не хватило. И все же под конец один старик, старый-престарый, набрался духу, встал и говорит ему: «Вы отобрали у нас землю и надругались над ней, а теперь хотите, чтобы мы 'Присягнули вам на верность и пошли умирать за вас. Так вот что я скажу вам сэр: пошлите-ка вы своих оленей и своих косуль, своих баранов, и своих собак, и своих пастухов на войну сражаться за вас. А уж мы, сэр, лучше посидим дома и поголодаем».
Сэм посмотрел на отца, стоявшего в другом конце комнаты.
– Один-единственный нашелся храбрец.
Отец его понял.
– Ты проводишь меня? Или побудешь с Джемом?
– Этим все равно ведь делу не поможешь. Я считаю, что ты должен идти один.
– А ты? – Гиллон посмотрел на Мэгги. – Ты проводишь меня?
Она отрицательно покачала головой.
– Нечего мне за тобой увязываться. Это твой день, Гиллон.
Уолтер Боун постучал и открыл дверь.
– Пора уж.
Гиллон стремительно повернулся, и юбочка разлетелась вокруг его бедер, вызывающе яркая по сравнению с унылой одеждой всех остальных. Гиллон обменялся рукопожатиями с Роб Роем, и Сэмом, и Йэном, а потом и с остальными мужчинами, которые тут были, – с Уолтером Боуном, с Энди Беггом, с Арчи Джанпом и, наконец, с Генри Селкёрком. Он поцеловал Сару и почувствовал соленые следы слез на ее щеках; потом приподнял Эмили – она шепнула ему что-то на ухо, какое-то свое колдовство или заклинание; потом он пересек комнату, чтобы поцеловать Мзпги. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо целовал ее при детях, а при посторонних целовал только раз – в день свадьбы.
– Когда будешь говорить с ним, Гиллон, – сказала Мэгги, – смотри ему в глаза, потому что ты много лучше его. А когда он предложит тебе разумную компенсацию, имей мужество принять ее.
Гиллон вернулся в залу. Джемми все еще спал. Гиллон взял книгу Торо, из которой читал брату Сэм, и взглянул на раскрытую страницу; фраза, которую он прочел – прочел не спеша, с нарочитой медлительностью, как бы подчеркивая свою независимость, – заставила его рассмеяться. Сэм так хорошо изложил свой довод, так приободрил Гиллона, а тут вот извольте:
«Остерегайся всякого предприятия, которое требует новых одежд». Гиллон сам много лет тому назад подчеркнул это, а теперь эту строчку подчеркнул и Сэм. Гиллон захлопнул книгу и нагнулся над Джемом.
– Не целуй его, – сказала Сара.
– Нет уж, я поцелую своего сына. – Так он и сделал, а потом вышел из залы, прошел через кухню, ничего не видя перед собой, и дальше – на улицу, в толпу мужчин и женщин, которые ждали его там. Приветственный их клик – собственно, не клик, а рев, раздавшийся, когда они увидели его, – был такой громкий, что задребезжало новое стекло в фасадном окне.
– Что это, что случилось? – вскрикнул вдруг Джем.
– Тихо. Это папка пошел к лейрду.
– Сэм?! – шепотом позвал Джемми. – А он хорошо выглядел?
– Господи, Джем, ты бы так гордился им, если б увидел. Он выглядит точно командир горных стрелков, который отправился делать смотр своему полку.
– Ох… Сэм, а Сэм?
– Что?
– Мне кажется, я скоро умру.
11
– Не хочу я, чтобы этот мерзавец дотрагивался до моего брата.
– Но я сделала все, что могла, – сказала Сара. – Да, конечно, он тупица, но все-таки, может, что и сделает.
– Может!.. Ты думаешь, в Брамби-Холл впустили бы этого мясника, если бы «то из нихзаболел?
Мистер Селкёрк слышал этот разговор.
– А почему бы не попробовать лед? Можно обложить его льдом, чтобы снять жар, – посоветовал библиотекарь. – Такое теперь делают.
Они посмотрели друг на друга. Попытаться, пожалуй, стоило.
– Бели бы у нас только лед был, – наконец сказал Сэм.
– Я. могу приготовить лед, – сказала Мэгги. Пока Гиллон читал, она выскользнула в залу посмотреть на сына. Он едва ли узнал ее. – Вот что, – шепнула она Сэму. – Найди Йэна, приведи его с черного хода. Придется пожертвовать одной из наших каменных бутылей, но ничего не поделаешь.
Когда Йэн явился на зов, она послала его в Обираловку стащить несколько унций селитры.
– Я понимаю, что это прецедент, – сказала Мэгги. Тебе понятно это слово?
Йэн кивнул.
– Но когда все пройдет, я выколочу из тебя воровство – это тебе тоже понятно? – Йэн кивнул. – Так выколочу, что тебе в жизни не захочется больше воровать. А сейчас отойди и укради.
Это больше всего восхищало Сэма. в их матери. Если что-то надо сделать, она знала, что надо, а раз надо, то и делала. Когда Йэн вернулся, вода уже кипела; Мэгги вылила ее в каменную бутыль, оставив достаточно места для образования льда, затем добавила две или три унции селитры.
– Теперь ты, – сказала она, обращаясь к Эндрью. – Отнеси это в колодец на пустоши, опусти поглубже, насколько можно, и подержи там часа три. Время от времени вытаскивай ненадолго – для смены температуры – и снова опускай.
Все сразу заметили, что он обиделся. Ведь это означало, что он не увидит, как отец пойдет в Брамби-Холл, а ради успеха этого предприятия он уже пожертвовал любовью. Эндрью в жизни еще не чувствовал себя таким обездоленным.
– Ты давно не видел брата? – спросила его мать. Эндрью кивнул. – Тогда, думается, тебе следует взглянуть на него.
Эндрью на минуту зашел в залу и тут же вышел из дома через черный ход, чтобы никто не видел, как он плакал, шагая к пустоши с каменной бутылью, полной воды.
– Слишком уж безжалостно мы поступили с Эндрью, – сказал Оэм.
– Ага, безжалостно, но на кого еще можно положиться? Всегда на тех и полагаются, на кого можно положиться. Такова жизнь. Если это выясняется, когда человек еще молод, то всю жизнь он и будет везти воз, охота ему или нет.
В «комнату влетел Роб-Рой, и Мэгги с Сэмом рассмеялись, потому что Роб-Рой, сам того не зная, подтвердил слова матери. Вот Роб-Роя не пошлешь на пустошь делать лад.
– Пора идти, пап. Мистер Боун говорит, что теперь пора. Гиллон захлопнул книгу и с нарочитым спокойствием поднялся со стула. Подошло время надевать шапочку. Надо причесаться, а потом надеть гленгарри – так, чтобы волосы по бокам не были слишком прилизаны и лежали естественно, а две черные ленточки ниспадали вдоль затылка, и чтобы вмятина на шапочке была где положено, и чтобы сидела шапочка чуть набок, но не слишком залихватски. Когда Гиллон был совсем готов, он зашел в залу, чтобы взглянуть на Джема. Сэм сидел у кровати с раскрытой книгой на коленях, а Джем ми спал, тяжело дыша.
– Что ты ему читаешь? – спросил. Гиллон.
– «Очистку земель в Нагорной Шотландии».
А я думал, ты ему читаешь «В Уолдене».
– Ага, я и читал. Но ему надоело. Он говорит, что ему Америка кажется другой. – Сэм поднялся, захлопнул книгу и подошел к окну. – Я читал ему, пап, о тех временах, когда герцог Сазерлендский отправился в горы, чтобы набрать себе полк для сражения в Крымской войне. Люди тогда, папа, были очень голодные, и вот герцог произнес трогательную речь насчет того, ка/к они нужны Короне, а потом разложил пачки новеньких банкнот, расставил блюда с золотом и ждал, что сейчас очередь установится.
– Я этого не помню.
– Ни один человек не подошел, пап. Ни один, а за несколько лет до этого в течение двух дней набрали полторы тысячи человек. Люди научились говорить «нет», понимаешь.
– Давай дальше, – сказал Гиллон. – Он понимал, что Сэм хочет что-то доказать. Теперь, правда, он не так часто и не так легко что-либо доказывал.
– Тогда герцог наконец поднялся и сказал: «Что это значит, почему вы оскорбляете своего лейрда, главу своего клана, Корону?» Но тут, пап, никто уже не встал: на это храбрости ни у кого не хватило. И все же под конец один старик, старый-престарый, набрался духу, встал и говорит ему: «Вы отобрали у нас землю и надругались над ней, а теперь хотите, чтобы мы 'Присягнули вам на верность и пошли умирать за вас. Так вот что я скажу вам сэр: пошлите-ка вы своих оленей и своих косуль, своих баранов, и своих собак, и своих пастухов на войну сражаться за вас. А уж мы, сэр, лучше посидим дома и поголодаем».
Сэм посмотрел на отца, стоявшего в другом конце комнаты.
– Один-единственный нашелся храбрец.
Отец его понял.
– Ты проводишь меня? Или побудешь с Джемом?
– Этим все равно ведь делу не поможешь. Я считаю, что ты должен идти один.
– А ты? – Гиллон посмотрел на Мэгги. – Ты проводишь меня?
Она отрицательно покачала головой.
– Нечего мне за тобой увязываться. Это твой день, Гиллон.
Уолтер Боун постучал и открыл дверь.
– Пора уж.
Гиллон стремительно повернулся, и юбочка разлетелась вокруг его бедер, вызывающе яркая по сравнению с унылой одеждой всех остальных. Гиллон обменялся рукопожатиями с Роб Роем, и Сэмом, и Йэном, а потом и с остальными мужчинами, которые тут были, – с Уолтером Боуном, с Энди Беггом, с Арчи Джанпом и, наконец, с Генри Селкёрком. Он поцеловал Сару и почувствовал соленые следы слез на ее щеках; потом приподнял Эмили – она шепнула ему что-то на ухо, какое-то свое колдовство или заклинание; потом он пересек комнату, чтобы поцеловать Мзпги. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо целовал ее при детях, а при посторонних целовал только раз – в день свадьбы.
– Когда будешь говорить с ним, Гиллон, – сказала Мэгги, – смотри ему в глаза, потому что ты много лучше его. А когда он предложит тебе разумную компенсацию, имей мужество принять ее.
Гиллон вернулся в залу. Джемми все еще спал. Гиллон взял книгу Торо, из которой читал брату Сэм, и взглянул на раскрытую страницу; фраза, которую он прочел – прочел не спеша, с нарочитой медлительностью, как бы подчеркивая свою независимость, – заставила его рассмеяться. Сэм так хорошо изложил свой довод, так приободрил Гиллона, а тут вот извольте:
«Остерегайся всякого предприятия, которое требует новых одежд». Гиллон сам много лет тому назад подчеркнул это, а теперь эту строчку подчеркнул и Сэм. Гиллон захлопнул книгу и нагнулся над Джемом.
– Не целуй его, – сказала Сара.
– Нет уж, я поцелую своего сына. – Так он и сделал, а потом вышел из залы, прошел через кухню, ничего не видя перед собой, и дальше – на улицу, в толпу мужчин и женщин, которые ждали его там. Приветственный их клик – собственно, не клик, а рев, раздавшийся, когда они увидели его, – был такой громкий, что задребезжало новое стекло в фасадном окне.
– Что это, что случилось? – вскрикнул вдруг Джем.
– Тихо. Это папка пошел к лейрду.
– Сэм?! – шепотом позвал Джемми. – А он хорошо выглядел?
– Господи, Джем, ты бы так гордился им, если б увидел. Он выглядит точно командир горных стрелков, который отправился делать смотр своему полку.
– Ох… Сэм, а Сэм?
– Что?
– Мне кажется, я скоро умру.
11
Гиллон лишь смутно помнил, как он шел по Тошманговской террасе и Тропе углекопов. Словно то были обрывки сновидений, где он играл какую-то роль. Он видел лица, но не узнавал людей; он слышал, как ему что-то кричали, но не понимал смысла слов, он лишь чувствовал, как озорно раскачивается слава направо его юбочка да щелкают его почти новые кожаные каблуки по булыжнику мостовой. Потом какое-то время, когда Верхний поселок кончился, он шел один через бывшее Спортивное поле и мимо шахты «Лорд Файф № 1», и его до блеска начищенные туфли покрывались угольным налетом; затем он вступил в Нижний поселок и снова услышал «рев толпы. Детишки в Нижнем поселке бежали рядом с ним, стараясь дотронуться до его юбочки, кривлялись, подражая ее покачиванию. Он шел (все дальше – мимо Шахтерского ряда, и Гнилого ряда, и Сырого ряда, вниз, мимо „Колледжа“, где насколько человек, у которых еще была какая-то мелочь на пиво, подбодрили его новыми кликами, а потом – опять один, если не считать детишек, шагавших сзади, все дальше вниз, мимо читальни и через разработки, мимо шахты „Леди Джейн № 2“, где много лет тому назад он впервые спустился под землю, и затем – на Нижнюю дорогу, ведущую в Кауденбит, а заодно и в Брамби-Холл. (Ноги шагали сами собой и несли его все дальше – так, должно быть, шагают солдаты, подумал Гиллон, когда идут на фронт. Нечто более сильное, чем собственная воля, двигало им. Ему вовсе не хотелось идти, но пути назад не было.
Несколько капель дождя упало на него, заставив взглянуть вверх, но это была лишь изморось. Постепенно он привык к юбочке, бившей его по ногам. Ему нравилось и то, как взлетали и снова падали на шею ленточки гленгарри. И тут – совершенно внезапно – перед ним возник большой дом среди дубов и маленькие домики, сгрудившиеся позади, словно преклонившие колена для молитвы. Гиллон почувствовал спазм – сердце у него сжалось и разжалось.
У ворот, которые никем не охранялись, Гиллон зашел в высокую траву и, надеясь, что его не видно из главного дома, нагнулся, чтобы стереть шахтную грязь и мокрую угольную пыль с туфель и с подметок. «Кто честным кормится трудом, таких зову я знатью», – твердил он про себя, обтирая угольную грязь, подбадривая себя этими словами, от души стремясь в них верить, как стремится верить в устойчивость своей утлой лодчонки вышедший в море рыбак, хотя Гиллон прекрасно знал, что Бернс – безнадежный романтик и что есть люди, которые по разным причинам стоят над другими людьми.
Он вошел в ворота, думая, что его непременно остановят, прежде чем он дойдет до двери, но этого не произошло, и он, хрустя гравием, прошел по подъездной аллее. Дверь оказалась огромная, обитая железом, точно древний щит, и Гиллон остановился перед ней, чтобы собраться с чувствами. Как быть с шапочкой – войти в ней, или держать ее в руке, или отдать служанке? А что, если там нет служанки? Что, если леди Джейн откроет дверь сама? Должен углекоп отдать графине шапку или нет? И тут ему вдруг стало легче. (Ведь он же всего-навсего углекоп, значит, и вести себя должен как углекоп и ничего другого от него не ждут! Но тогда почему же он пришел сюда в таком костюме? Он стоял у двери, ища звонка, или ручки, на которую можно было бы нажать, или молотка, которым можно было (бы постучать, – тут дверь внезапно отворилась, и он чуть не бросился наутек.
– Да?
– Видите ли, я… хм…
Он почувствовал, что краснеет. А он вовсе этого не хотел.
– Что вам угодно.
Судя по произношению – ирландка. Он увидел, как она оглядела его с головы до пят с этакой нагловатой, характерной для ирландцев полуулыбочкой, отчего на носу и в уголках рта собираются мелкие морщинки.
– Угодно? Ничего мне не угодно… Дело в том, что я, видите ли…
– Как прикажете доложить?
– Ну… Камерон. Да, мистерКамерон. Мистер Г. Камерон.
– Какое же из этих трех вы предпочитаете?
За ней появились другие девушки – тоже ирландки, в шуршащих черных юбках до полу и в огромных накрахмаленных белых передниках, как у монахинь-католичек, и все они иронически улыбались.
– Окажите: мистер Г. Камерон пришел к лорду Файфу.
Она оставила его у порога. Он слышал, как другие служанки за дверью, точно мышки, шмыгнули в разные стороны. Видно, они знали, что он должен прийти. «Как это типично для ирландского трудового народа – подсмеиваться над себе подобными, – подумал Гиллон. – Немудрено, что им до сих пор не удалось организовать сколько-нибудь сплоченное рабочее движение: все разваливается при столкновении с хозяевами, англичанами и собственными священниками». Девушка вернулась, теперь уже открыто улыбаясь хитрой ехидной улыбочкой – так улыбаются дети в школе, когда других детишек ведут пороть.
– Входи, трудяга, – шепнула она ему. – Здесь немного иначе, чем в шахте, верно?
Он с яростью повернулся было к ней, но по ее глазам увидел, что она не собиралась издеваться над ним.
– Иди налево и потом прямо до Большого зала. – Она дотронулась до его плеча, и он сморщился. – Они совсем не такие плохие. Может, чересчур строжат, и уж больно они шотландцы… – И зажала себе рот рукой. – Ох, что же это я говорю!
Гиллон невольно рассмеялся.
– Держись как всегда, и все будет в порядке, – сказала она.
Он пошел по длинному сумрачному коридору, чувствуя себя гораздо лучше, чуть ли не уверенно. «Может, он и много тратит угля, но газ жалеет», – подумал Гиллон, и s ату минуту услышал, что она идет за ним, постукивая каблуками по деревянному паркету.
– Мистер?! – Он остановился. – Шляпу.
Он не понял ее.
– Дайте мне, ради бога, вашу шляпу.
– Я, пожалуй, пойду в ней.
– Ни разу еще не видела, чтобы кто-нибудь входил в этот дом в шляпе.
– А вы хоть раз видели в этом доме углекопа?
Она отрицательно покачала головой. Она была молоденькая и хорошенькая, совсем молоденькая – такую родители должны держать при себе.
– Ага, вот видишь. Углекопы не снимают шапки в доме, а я углекоп.
– По мне, так пожалуйста, Рыжик. [33]– И она подмигнула ему.
«Свеженькая, – подумал он. – Свежая, как трава, и славная».
Когда он повернулся к ней спиной, то с сожалением увидел, что несколько человек из тех, кто находился в Большом зале, наблюдали за ним, и в их глазах он уже упал на несколько делений, точно встал на одну доску с ирландской девушкой-служанкой, а ниже этого в Шотландии нельзя опуститься, разве что вступить в связь с африканкой.
Он вошел в комнату, но никто не обращал на него внимания. Там было человек восемь или девять – они переходили с места на место, позвякивая чашечками, беседуя друг с другом, и никто как будто не видел его. Лица их казались ему такими же далекими и стертыми, как лица тех, кто стоял вдоль Тропы углекопов. Здесь было светлее, чем в коридоре, и Гиллон не сразу освоился с переменой в освещении – так с ним всегда теперь бывало, – поэтому некоторое время он стоял и мигал.
– Это что еще такое? – опросил чей-то голос. Человека Гиллон не видел. – Я спрашиваю: это что такое?
Гиллон повернулся на звук голоса, но за спиной говорившего стояло несколько оплывших свечей, и он ничего не мог разглядеть.
– Это Камерон, милорд. – Вот этот голос Гиллон узнал: Брозкок. – Углекоп, сэр.
Гиллон увидел, а если не увидел, то услышал, как двое или трое поставили на столик чашки и тарелочки с тортом и повернули к нему голову.
– Послушайте, – сказал кто-то. Какая-то леди. – Дайте мне вашу шапочку.
– Да, конечно, шапочку, – сказал Гиллон и снял гленгарри, жалея, что не отдал ее девушке.
– Углекоп? – Нельзя сказать, чтобы голос был злой. – А выглядит он так, будто только что вернулся с охоты.
– Нет, я… – начал было Гиллон, но понял, что они вовсе не желают его слушать.
– А ну, подойди-ка сюда, чтобы мы могли хоть разглядеть тебя.
Гиллон обошел большое кресло с высокой спинкой, в котором, развалясь, сидел граф Файф.
– Брозкок уверяет меня, что ты один из моих углекопов, но я ему не верю. Я говорю, что ты пришел прямо с пустоши после долгой охоты и сейчас поднесешь нам связку-другую куропаток.
Гиллон ие мог понять, почему все рассмеялись. Он по-прежнему плохо видел, и ему было так легче, как легче бывает, когда лицо скрыто под налетом угольной пыли или под маской, это позволяет человеку делать то, чего обычно он никогда в жизни не сделает.
– Мне бы не хотелось говорить, что мистер Брозкок прав, а лорд Файф – нет, но, 'может, вы посмотрите на мои руки, сэр.
Это было встречено легким, снисходительным смешком.
– Неплохо сказано, – изрек лорд Файф. – У этого человека есть такт. Дайте человеку чаю.
Кто-то сунул Гиллону в руки чашку с чаем и спросил:
– Сливок и сахару?
– Лимона, пожалуйста. Кусочек лимона меня бы вполне устроил.
– Лимона?! – произнес голос. Он понял, что это леди Джейн. – Вы слышали? Он просит лимона/(Какой изысканный вкус… Боюсь, у нас нет лимона.Боюсь, мы – сторонники сливок и сахара. – Она говорила очень медленно, весьма неожиданно расставляя ударения, и Гиллон подумал, что, наверное, потому молодежь в комнате так часто смеялась.
– Скажите-ка еще (раз, – попросил лорд Файф, – как его зовут? – Кто-то из стоявших рядом ответил. – Скажи мне, Камерон, почему ты в таком… таком одеянии? – Вопрос этот был задан уже с подковыркой.
– Это мой костюм для особо торжественных случаев, сэр. Для свадеб, похорон и прочего, – сказал Гиллон. – Я считал, что сегодня как раз такой особо торжественный случай.
– Я бы сказал, что да, я бы сказал, совершенно верно, – произнес чей-то молодой голос. – Ты – первый углекоп, который видит этот дом изнутри.
Гиллон не знал, что на это и сказать. Он еще не мог сообразить, когда надо откликаться, а когда нет.
– Да еще в юбочке. Это, конечно, от армии осталось?
– От моей семьи. От моего клана.
Раздался смех.
– Подумать только, – произнес тот же молодой голос. – У нашего углекопа, оказывается, есть клан.
Гиллон вспыхнул, но краска быстро отлила от его лица, и больше он уже не краснел.
– В каждом клане, кроме предводителя, есть и просто люди, иначе не было бы предводителей, – сказал Гиллон. Это вырвалось у него само собой, непроизвольно.
– А он побил тебя, Уоррик. Наколол, – произнес другой молодой голос, очень похожий на голос лорда Файфа. И Гиллон решил, что это его сын.
– Язык у тебя неплохо. подвешен, – заметил лорд Файф.
– Этому учатся на шахте, сэр. Обмен любезностями.
– Там учатся не только этому, – заметил граф, но Гиллон не понял, что он хотел сказать.
– Ты говоришь не по-шотландски, – сказал молодой голос. – Почему ты говоришь не по-шотландски?А я обещал вот этому молодому человеку немножко настоящей шотландскойречи.
– Мне очень жаль, сэр. Я с гор.
– А как ты очутился здесь?
– Я женился на девушке из Питманго. Она привезла меня сюда, и я стал углекопом.
– Но где же вы встретились? – опросила леди Джейн.
– Она приехала и забрала меня с собой, мэм.
– Какая предприимчивая. А как ее зовут?
– Драм, мэм. Маргарет Драм.
Леди Джейн пожала плечами. Эта фамилия ничего ей не говорила. Двести лет люди служили ее семье, а она даже фамилии их не слыхала. Том Драм очень бы обиделся, если бы узнал об этом. Графу подали карточку, и он принялся ее изучать. А Гиллон стоял и думал, не слишком ли это будет нахально, если он отхлебнет чаю. Он все-таки отхлебнул – такого чая он еще никогда не пил.
– Гиллон Форбс Камерон, – прочел граф. – Красивое имя для углекопа.
Это было произнесено с такой издевкой, что Гиллон даже испугался. Он опустил чашечку с чаем и встал, как солдат, навытяжку.
– Одна из моих бабушек была из Форбсов, – сказал лорд Файф. – Ты это знал?
– Нет, сэр.
– Иными словами, можно сказать, что мы в некоторой степени родственники. Можно сказать, одних кровей.
– В некоторой степени да, сэр. Только на разных уровнях.
– Одних кровей. Из одного клана. А какая первая заповедь членов клана, Камерон? – быстро спросил он.
Ответа на это у Гиллона не было.
– Чего прежде всего ждет один член клана от другого? Ты знаешьответ, Камерон. Ну-ка, поднатужься.
Гиллон почувствовал, что краснеет – не слишком сильно, но все же краснеет. А все в зале смотрели на него. Если бы только они не смотрели.
– Помогать друг другу в трудные времена, сэр?
– Ты мне не задавай вопросов. Отвечай.
– Наверно, преданность.
Граф сделал движение, словно хотел встать с кресла. Гиллон подумал, не надо ли наклониться и помочь ему встать, но граф лишь выпрямился. Все ждали, что будет дальше, и смотрели на Гиллона. Так люди смотрят на рыбу в чистой воде, наблюдая, как она тычется мордой в крючок"
– Ты огорчил меня, – сказал лорд Файф. Произнес он это очень громко, и голос его эхом отдался от стен большой притихшей комнаты. У Гиллона даже внутри все задрожало. – Ты так меня огорчил, как никогдаеще ни один человек не огорчал.
Гиллон застыл, не донеся чашку до блюдца, крепко держа ее в правой руке.
– Какая там преданность! – раздался крик. – Ни малейшего доверия! И ты еще являешься ко мне в таком виде, в костюме, отличающем людей преданных. Да ты права не имеешь его носить. – Последние слова были произнесены чуть не со всхлипом. – Ты бы мог прийти ко мне, к своему лейрду, как к человеку, который знает и уважает тебя, а ты отвернулся от меня и пошел к ним. –Он постучал по бумаге. – Я знаю, кто они. Я знаю, к кому ты пошел. Не пошел, а пополз. Кому ты продался.
– Я…
– Зажни глотку, когда его светлость говорит, – прикрикнул на него Брозкок.
– Ты решил вызвать меня в суд, точно простого уголовника. Прийти ко мне, как человек к человеку, ты не мог, а в Эдинбург отправился и ради денег повис на шее у чужих людей. И после этого ты являешься ко мне в костюме моего клана и рассчитываешь, что я раскошелюсь и дам тебе денег.
Гиллон смотрел себе в ноги. Чудно было видеть собственные ноги в чужих туфлях с черными язычками на этом до блеска натертом полу.
– Ты что же, считаешь меня обычным уголовником?! – Гиллон молчал. – Я тебя спрашиваю. Отвечай!
– Отвечайхозяину, – сказал Брозкок.
– Нет.
В эту минуту, все снова застучали чашками: гостей стали обносить сладкими пирогами. Гиллон поднял глаза и обнаружил, что одна из служанок подливает ему чай.
– Нет, я не буду… – Но она все-таки налила чашку до краев, и Гиллон испугался, что вот сейчас плеснет чаем на красивый пол и себе на туфли – до того дрожала у него рука. Он хотел было отпить немного, но боялся: а вдруг из-за этой дрожи он не сумеет донести чашку до рта, и потому продолжал стоять с полной до краев чашкой.
– А что ты делал на Нагорье до того, как стал работать в шахте? – спросил молодой голос. – Дистанция-то все-таки немалая.
– Я был моряком. – Пауза. – Сэр.
– Вам необязательно величать меня сэром, мистер Камерон. По летам вы годитесь мне в отцы.
Кто-то пощупал сзади его юбочку. Гиллон хотел было обернуться, но удержался.
– А она настоящая, чин по чину, – сказал голос.
– Значит, с глади морской прямиком на дно шахты. Настоящая Одиссея, не так ли? Наверное, это было ужасно.
– Что, что? – спросил Гиллон.
– Одиссея. Путешествие.Ты меня совсем не понимаешь?
– Нет, понимаю.
– А всё эти чертовы либералы.
– Но не так уж там и плохо, верно? – заметил кто-то.
– Не пикник… сэр.
– А ты думаешь, есть такие люди на белом свете, у которых жизнь – сплошной пикник? Все ведь относительно.
– Ну, а теперь серьезно – как там в шахте-то?
– Неплохо.
– Неплохо, – ироническим тоном повторил молодой человек. – Ты хочешь сказать преотвратительно. Зачем ты вообще под землю полез?
– У меня не было другого выбора. Голод чему хочешь научит, сэр.
– А вот это хорошо оказано. – И точно Гиллона тут и не было, он повторил его слова кому-то, стоявшему позади. – Запиши это, Тэдди. К твоим услугам подлинная народная мудрость.
Гиллон продолжал стоять навытяжку, держа чашечку с блюдцем, точно для осмотра.
– Я не всю жизнь был моряком. Мою семью, видите ли, согнали с фермы во время очистки земель, и вот…
– Да, как же, знаем. В холодную зимнюю пору выгнали прямо на снег. Крышу над вашей головой подожгли и выставили вас. на ветер с тремя малыми детьми, а у мамки еще было воспаление легких, и хлебваш скормили оленям! Правильно я говорю, да?
– Полегче, Уоррик, нельзя же так только потому, что тебе не понравился его ответ.
– Терпеть я не могу эту их ложь. Не выношу их пролетарской лжи.
В комнате вдруг все смолкло. Должно быть, подали какой-то сигнал, которого Гиллон не заметил, кто-то взмахнул рукой, и все сразу поняли, что лорд Файф желает говорить, и стук чашечек и разговоры прекратились. Все снова уставились на Гиллона.
– Преданность… – Лорд Файф изменил тон. Он теперь говорил спокойно, как человек воспитанный, беседующий с человеком невоспитанным, но все же человеком. – Не думаю, чтобы у тебя отсутствовала эта добродетель. Мне кажется, что где-то глубоко в тебе лежит пласт преданности, который еще надо разрабатывать.
– Прекрасно,отец, – произнес молодой голос – произнес весьма иронически.
– Я вижу также, что человек ты здравомыслящий, как большинство людей, которые любят деньги.
– Но я… Дело же не в деньгах… – И он умолк. Они всё понимали шиворот-навыворот.
– Какие две заботы есть у вас, углекопов? – Он не стал дожидаться ответа Гиллона. – Стремление избежать увечья и стремление иметь работу, чтобы с помощью хозяев прилично содержать семью. Теперь я вот тебя о чем спрашиваю. Кто, по-твоему, может лучше обеспечить тебя и тем и другим – агитаторы-рабочие шли христиане-джентльмены, которых господь бог поставил на страже собственности, а ведь от успешного управления ею столь многое зависит для нас обоих? Отвечай же.
Несколько капель дождя упало на него, заставив взглянуть вверх, но это была лишь изморось. Постепенно он привык к юбочке, бившей его по ногам. Ему нравилось и то, как взлетали и снова падали на шею ленточки гленгарри. И тут – совершенно внезапно – перед ним возник большой дом среди дубов и маленькие домики, сгрудившиеся позади, словно преклонившие колена для молитвы. Гиллон почувствовал спазм – сердце у него сжалось и разжалось.
У ворот, которые никем не охранялись, Гиллон зашел в высокую траву и, надеясь, что его не видно из главного дома, нагнулся, чтобы стереть шахтную грязь и мокрую угольную пыль с туфель и с подметок. «Кто честным кормится трудом, таких зову я знатью», – твердил он про себя, обтирая угольную грязь, подбадривая себя этими словами, от души стремясь в них верить, как стремится верить в устойчивость своей утлой лодчонки вышедший в море рыбак, хотя Гиллон прекрасно знал, что Бернс – безнадежный романтик и что есть люди, которые по разным причинам стоят над другими людьми.
Он вошел в ворота, думая, что его непременно остановят, прежде чем он дойдет до двери, но этого не произошло, и он, хрустя гравием, прошел по подъездной аллее. Дверь оказалась огромная, обитая железом, точно древний щит, и Гиллон остановился перед ней, чтобы собраться с чувствами. Как быть с шапочкой – войти в ней, или держать ее в руке, или отдать служанке? А что, если там нет служанки? Что, если леди Джейн откроет дверь сама? Должен углекоп отдать графине шапку или нет? И тут ему вдруг стало легче. (Ведь он же всего-навсего углекоп, значит, и вести себя должен как углекоп и ничего другого от него не ждут! Но тогда почему же он пришел сюда в таком костюме? Он стоял у двери, ища звонка, или ручки, на которую можно было бы нажать, или молотка, которым можно было (бы постучать, – тут дверь внезапно отворилась, и он чуть не бросился наутек.
– Да?
– Видите ли, я… хм…
Он почувствовал, что краснеет. А он вовсе этого не хотел.
– Что вам угодно.
Судя по произношению – ирландка. Он увидел, как она оглядела его с головы до пят с этакой нагловатой, характерной для ирландцев полуулыбочкой, отчего на носу и в уголках рта собираются мелкие морщинки.
– Угодно? Ничего мне не угодно… Дело в том, что я, видите ли…
– Как прикажете доложить?
– Ну… Камерон. Да, мистерКамерон. Мистер Г. Камерон.
– Какое же из этих трех вы предпочитаете?
За ней появились другие девушки – тоже ирландки, в шуршащих черных юбках до полу и в огромных накрахмаленных белых передниках, как у монахинь-католичек, и все они иронически улыбались.
– Окажите: мистер Г. Камерон пришел к лорду Файфу.
Она оставила его у порога. Он слышал, как другие служанки за дверью, точно мышки, шмыгнули в разные стороны. Видно, они знали, что он должен прийти. «Как это типично для ирландского трудового народа – подсмеиваться над себе подобными, – подумал Гиллон. – Немудрено, что им до сих пор не удалось организовать сколько-нибудь сплоченное рабочее движение: все разваливается при столкновении с хозяевами, англичанами и собственными священниками». Девушка вернулась, теперь уже открыто улыбаясь хитрой ехидной улыбочкой – так улыбаются дети в школе, когда других детишек ведут пороть.
– Входи, трудяга, – шепнула она ему. – Здесь немного иначе, чем в шахте, верно?
Он с яростью повернулся было к ней, но по ее глазам увидел, что она не собиралась издеваться над ним.
– Иди налево и потом прямо до Большого зала. – Она дотронулась до его плеча, и он сморщился. – Они совсем не такие плохие. Может, чересчур строжат, и уж больно они шотландцы… – И зажала себе рот рукой. – Ох, что же это я говорю!
Гиллон невольно рассмеялся.
– Держись как всегда, и все будет в порядке, – сказала она.
Он пошел по длинному сумрачному коридору, чувствуя себя гораздо лучше, чуть ли не уверенно. «Может, он и много тратит угля, но газ жалеет», – подумал Гиллон, и s ату минуту услышал, что она идет за ним, постукивая каблуками по деревянному паркету.
– Мистер?! – Он остановился. – Шляпу.
Он не понял ее.
– Дайте мне, ради бога, вашу шляпу.
– Я, пожалуй, пойду в ней.
– Ни разу еще не видела, чтобы кто-нибудь входил в этот дом в шляпе.
– А вы хоть раз видели в этом доме углекопа?
Она отрицательно покачала головой. Она была молоденькая и хорошенькая, совсем молоденькая – такую родители должны держать при себе.
– Ага, вот видишь. Углекопы не снимают шапки в доме, а я углекоп.
– По мне, так пожалуйста, Рыжик. [33]– И она подмигнула ему.
«Свеженькая, – подумал он. – Свежая, как трава, и славная».
Когда он повернулся к ней спиной, то с сожалением увидел, что несколько человек из тех, кто находился в Большом зале, наблюдали за ним, и в их глазах он уже упал на несколько делений, точно встал на одну доску с ирландской девушкой-служанкой, а ниже этого в Шотландии нельзя опуститься, разве что вступить в связь с африканкой.
Он вошел в комнату, но никто не обращал на него внимания. Там было человек восемь или девять – они переходили с места на место, позвякивая чашечками, беседуя друг с другом, и никто как будто не видел его. Лица их казались ему такими же далекими и стертыми, как лица тех, кто стоял вдоль Тропы углекопов. Здесь было светлее, чем в коридоре, и Гиллон не сразу освоился с переменой в освещении – так с ним всегда теперь бывало, – поэтому некоторое время он стоял и мигал.
– Это что еще такое? – опросил чей-то голос. Человека Гиллон не видел. – Я спрашиваю: это что такое?
Гиллон повернулся на звук голоса, но за спиной говорившего стояло несколько оплывших свечей, и он ничего не мог разглядеть.
– Это Камерон, милорд. – Вот этот голос Гиллон узнал: Брозкок. – Углекоп, сэр.
Гиллон увидел, а если не увидел, то услышал, как двое или трое поставили на столик чашки и тарелочки с тортом и повернули к нему голову.
– Послушайте, – сказал кто-то. Какая-то леди. – Дайте мне вашу шапочку.
– Да, конечно, шапочку, – сказал Гиллон и снял гленгарри, жалея, что не отдал ее девушке.
– Углекоп? – Нельзя сказать, чтобы голос был злой. – А выглядит он так, будто только что вернулся с охоты.
– Нет, я… – начал было Гиллон, но понял, что они вовсе не желают его слушать.
– А ну, подойди-ка сюда, чтобы мы могли хоть разглядеть тебя.
Гиллон обошел большое кресло с высокой спинкой, в котором, развалясь, сидел граф Файф.
– Брозкок уверяет меня, что ты один из моих углекопов, но я ему не верю. Я говорю, что ты пришел прямо с пустоши после долгой охоты и сейчас поднесешь нам связку-другую куропаток.
Гиллон ие мог понять, почему все рассмеялись. Он по-прежнему плохо видел, и ему было так легче, как легче бывает, когда лицо скрыто под налетом угольной пыли или под маской, это позволяет человеку делать то, чего обычно он никогда в жизни не сделает.
– Мне бы не хотелось говорить, что мистер Брозкок прав, а лорд Файф – нет, но, 'может, вы посмотрите на мои руки, сэр.
Это было встречено легким, снисходительным смешком.
– Неплохо сказано, – изрек лорд Файф. – У этого человека есть такт. Дайте человеку чаю.
Кто-то сунул Гиллону в руки чашку с чаем и спросил:
– Сливок и сахару?
– Лимона, пожалуйста. Кусочек лимона меня бы вполне устроил.
– Лимона?! – произнес голос. Он понял, что это леди Джейн. – Вы слышали? Он просит лимона/(Какой изысканный вкус… Боюсь, у нас нет лимона.Боюсь, мы – сторонники сливок и сахара. – Она говорила очень медленно, весьма неожиданно расставляя ударения, и Гиллон подумал, что, наверное, потому молодежь в комнате так часто смеялась.
– Скажите-ка еще (раз, – попросил лорд Файф, – как его зовут? – Кто-то из стоявших рядом ответил. – Скажи мне, Камерон, почему ты в таком… таком одеянии? – Вопрос этот был задан уже с подковыркой.
– Это мой костюм для особо торжественных случаев, сэр. Для свадеб, похорон и прочего, – сказал Гиллон. – Я считал, что сегодня как раз такой особо торжественный случай.
– Я бы сказал, что да, я бы сказал, совершенно верно, – произнес чей-то молодой голос. – Ты – первый углекоп, который видит этот дом изнутри.
Гиллон не знал, что на это и сказать. Он еще не мог сообразить, когда надо откликаться, а когда нет.
– Да еще в юбочке. Это, конечно, от армии осталось?
– От моей семьи. От моего клана.
Раздался смех.
– Подумать только, – произнес тот же молодой голос. – У нашего углекопа, оказывается, есть клан.
Гиллон вспыхнул, но краска быстро отлила от его лица, и больше он уже не краснел.
– В каждом клане, кроме предводителя, есть и просто люди, иначе не было бы предводителей, – сказал Гиллон. Это вырвалось у него само собой, непроизвольно.
– А он побил тебя, Уоррик. Наколол, – произнес другой молодой голос, очень похожий на голос лорда Файфа. И Гиллон решил, что это его сын.
– Язык у тебя неплохо. подвешен, – заметил лорд Файф.
– Этому учатся на шахте, сэр. Обмен любезностями.
– Там учатся не только этому, – заметил граф, но Гиллон не понял, что он хотел сказать.
– Ты говоришь не по-шотландски, – сказал молодой голос. – Почему ты говоришь не по-шотландски?А я обещал вот этому молодому человеку немножко настоящей шотландскойречи.
– Мне очень жаль, сэр. Я с гор.
– А как ты очутился здесь?
– Я женился на девушке из Питманго. Она привезла меня сюда, и я стал углекопом.
– Но где же вы встретились? – опросила леди Джейн.
– Она приехала и забрала меня с собой, мэм.
– Какая предприимчивая. А как ее зовут?
– Драм, мэм. Маргарет Драм.
Леди Джейн пожала плечами. Эта фамилия ничего ей не говорила. Двести лет люди служили ее семье, а она даже фамилии их не слыхала. Том Драм очень бы обиделся, если бы узнал об этом. Графу подали карточку, и он принялся ее изучать. А Гиллон стоял и думал, не слишком ли это будет нахально, если он отхлебнет чаю. Он все-таки отхлебнул – такого чая он еще никогда не пил.
– Гиллон Форбс Камерон, – прочел граф. – Красивое имя для углекопа.
Это было произнесено с такой издевкой, что Гиллон даже испугался. Он опустил чашечку с чаем и встал, как солдат, навытяжку.
– Одна из моих бабушек была из Форбсов, – сказал лорд Файф. – Ты это знал?
– Нет, сэр.
– Иными словами, можно сказать, что мы в некоторой степени родственники. Можно сказать, одних кровей.
– В некоторой степени да, сэр. Только на разных уровнях.
– Одних кровей. Из одного клана. А какая первая заповедь членов клана, Камерон? – быстро спросил он.
Ответа на это у Гиллона не было.
– Чего прежде всего ждет один член клана от другого? Ты знаешьответ, Камерон. Ну-ка, поднатужься.
Гиллон почувствовал, что краснеет – не слишком сильно, но все же краснеет. А все в зале смотрели на него. Если бы только они не смотрели.
– Помогать друг другу в трудные времена, сэр?
– Ты мне не задавай вопросов. Отвечай.
– Наверно, преданность.
Граф сделал движение, словно хотел встать с кресла. Гиллон подумал, не надо ли наклониться и помочь ему встать, но граф лишь выпрямился. Все ждали, что будет дальше, и смотрели на Гиллона. Так люди смотрят на рыбу в чистой воде, наблюдая, как она тычется мордой в крючок"
– Ты огорчил меня, – сказал лорд Файф. Произнес он это очень громко, и голос его эхом отдался от стен большой притихшей комнаты. У Гиллона даже внутри все задрожало. – Ты так меня огорчил, как никогдаеще ни один человек не огорчал.
Гиллон застыл, не донеся чашку до блюдца, крепко держа ее в правой руке.
– Какая там преданность! – раздался крик. – Ни малейшего доверия! И ты еще являешься ко мне в таком виде, в костюме, отличающем людей преданных. Да ты права не имеешь его носить. – Последние слова были произнесены чуть не со всхлипом. – Ты бы мог прийти ко мне, к своему лейрду, как к человеку, который знает и уважает тебя, а ты отвернулся от меня и пошел к ним. –Он постучал по бумаге. – Я знаю, кто они. Я знаю, к кому ты пошел. Не пошел, а пополз. Кому ты продался.
– Я…
– Зажни глотку, когда его светлость говорит, – прикрикнул на него Брозкок.
– Ты решил вызвать меня в суд, точно простого уголовника. Прийти ко мне, как человек к человеку, ты не мог, а в Эдинбург отправился и ради денег повис на шее у чужих людей. И после этого ты являешься ко мне в костюме моего клана и рассчитываешь, что я раскошелюсь и дам тебе денег.
Гиллон смотрел себе в ноги. Чудно было видеть собственные ноги в чужих туфлях с черными язычками на этом до блеска натертом полу.
– Ты что же, считаешь меня обычным уголовником?! – Гиллон молчал. – Я тебя спрашиваю. Отвечай!
– Отвечайхозяину, – сказал Брозкок.
– Нет.
В эту минуту, все снова застучали чашками: гостей стали обносить сладкими пирогами. Гиллон поднял глаза и обнаружил, что одна из служанок подливает ему чай.
– Нет, я не буду… – Но она все-таки налила чашку до краев, и Гиллон испугался, что вот сейчас плеснет чаем на красивый пол и себе на туфли – до того дрожала у него рука. Он хотел было отпить немного, но боялся: а вдруг из-за этой дрожи он не сумеет донести чашку до рта, и потому продолжал стоять с полной до краев чашкой.
– А что ты делал на Нагорье до того, как стал работать в шахте? – спросил молодой голос. – Дистанция-то все-таки немалая.
– Я был моряком. – Пауза. – Сэр.
– Вам необязательно величать меня сэром, мистер Камерон. По летам вы годитесь мне в отцы.
Кто-то пощупал сзади его юбочку. Гиллон хотел было обернуться, но удержался.
– А она настоящая, чин по чину, – сказал голос.
– Значит, с глади морской прямиком на дно шахты. Настоящая Одиссея, не так ли? Наверное, это было ужасно.
– Что, что? – спросил Гиллон.
– Одиссея. Путешествие.Ты меня совсем не понимаешь?
– Нет, понимаю.
– А всё эти чертовы либералы.
– Но не так уж там и плохо, верно? – заметил кто-то.
– Не пикник… сэр.
– А ты думаешь, есть такие люди на белом свете, у которых жизнь – сплошной пикник? Все ведь относительно.
– Ну, а теперь серьезно – как там в шахте-то?
– Неплохо.
– Неплохо, – ироническим тоном повторил молодой человек. – Ты хочешь сказать преотвратительно. Зачем ты вообще под землю полез?
– У меня не было другого выбора. Голод чему хочешь научит, сэр.
– А вот это хорошо оказано. – И точно Гиллона тут и не было, он повторил его слова кому-то, стоявшему позади. – Запиши это, Тэдди. К твоим услугам подлинная народная мудрость.
Гиллон продолжал стоять навытяжку, держа чашечку с блюдцем, точно для осмотра.
– Я не всю жизнь был моряком. Мою семью, видите ли, согнали с фермы во время очистки земель, и вот…
– Да, как же, знаем. В холодную зимнюю пору выгнали прямо на снег. Крышу над вашей головой подожгли и выставили вас. на ветер с тремя малыми детьми, а у мамки еще было воспаление легких, и хлебваш скормили оленям! Правильно я говорю, да?
– Полегче, Уоррик, нельзя же так только потому, что тебе не понравился его ответ.
– Терпеть я не могу эту их ложь. Не выношу их пролетарской лжи.
В комнате вдруг все смолкло. Должно быть, подали какой-то сигнал, которого Гиллон не заметил, кто-то взмахнул рукой, и все сразу поняли, что лорд Файф желает говорить, и стук чашечек и разговоры прекратились. Все снова уставились на Гиллона.
– Преданность… – Лорд Файф изменил тон. Он теперь говорил спокойно, как человек воспитанный, беседующий с человеком невоспитанным, но все же человеком. – Не думаю, чтобы у тебя отсутствовала эта добродетель. Мне кажется, что где-то глубоко в тебе лежит пласт преданности, который еще надо разрабатывать.
– Прекрасно,отец, – произнес молодой голос – произнес весьма иронически.
– Я вижу также, что человек ты здравомыслящий, как большинство людей, которые любят деньги.
– Но я… Дело же не в деньгах… – И он умолк. Они всё понимали шиворот-навыворот.
– Какие две заботы есть у вас, углекопов? – Он не стал дожидаться ответа Гиллона. – Стремление избежать увечья и стремление иметь работу, чтобы с помощью хозяев прилично содержать семью. Теперь я вот тебя о чем спрашиваю. Кто, по-твоему, может лучше обеспечить тебя и тем и другим – агитаторы-рабочие шли христиане-джентльмены, которых господь бог поставил на страже собственности, а ведь от успешного управления ею столь многое зависит для нас обоих? Отвечай же.