Крайтон Роберт. Камероны

   – Не слышали, недели две тому назад никто не утонул в Фёрт-оф-Форте?
   Он увидел, как они посмотрели друг на друга с таким выражением, точно их представитель лишился рассудка.
   – Со мной все в порядке, – сказал Гиллон. – Уверяю вас, все в порядке.
   И снова наступила тишина, угрюмая тишина, которую трудно поддерживать и трудно нарушить.
   – Странно, что они меня не пригласили, – наконец сказала Мэгги. – Обычно ведь приглашают на чай мужа с женой.
   Гиллону и в голову не приходило, что графиня может быть плохо воспитана, и от этого ему сразу стало легче – хоть такою малостью потешиться, и то хорошо.
   – Может, они выяснили, что ты из Драмов, – сказал Сэм.
   – Зачем ты так? – оказала Сара.
   – Не слишком остроумно, – заметила ее мать.
   – Может, у леди Джейн есть свои планы, – сказал мистер Селкёрк.
   – Это тоже нехорошо.
   – Рослый, аристократ с виду, жеребчик в самом соку. Говорят, будто они с лордом Файфом, ну, словом… лучше об этом не /говорить.
   – И этоне остроумно.
   «А они, видно, все знают про меня и миссис Камерон», – подумал Гиллон.
   – Правда никогда. не бывает остроумной, – сказал Селкёрк.
   – А вы, должно быть, в самом деле считаете себя остряком, – заметила Мэгги.
   – Нет. Но те, кто слышит, как я шучу, так считают.
   И снова тишина – лишь гудит, усугубляя тяжесть тишины, низкий голос Сэма, читающего Джему «В Уолдене», ^[32]да ветер вздыхает в сосне за окном. День стоял серый, гнетущий, но дождя не было – хоть это хорошо, подумал Гиллон. «Ветер с дождичком зарядит – живо на пиво потянет». Очень важно, чтобы не было дождя, чтобы он явился в Брамби-Холл не со слипшимися волосами и чтобы с юбочки его не стекала вода на натертые или какие у них там есть полы.
   – Говорят, у него крутойнрав, – заметил Йэн. – Говорят, Брозкок боится смотреть ему в глаза.
   – Ага, только это потому, что Брозкок вор. А наш паша не вор. Он никого обкрадывать не собирается – просто пытается получить то, что по праву принадлежит ему, – сказал Эндрью.
   Все старались приободрить его, а он приободриться не мог. Он потянулся за мягким твидовым галстуком и заметил, что рука у него дрожит. Набросил галстук на шею, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Слишком много твида, подумал он, – слишком много, и только тут понял, что забыл, как повязывают галстук.
   – Не думаю, чтобы сейчас еще носили такие галстуки, – оказал Гиллон. – Их время уже прошло.
   – Да я на них такие галстуки в прошлом году видел во время матча, – оказал Сэм. – На щеголях, на барах. Есть галстуки такие, сякие и этакие.
   – Это еще что за тарабарщина? – прикрикнул на него отец.
   Сэм не испугался.
   – А то, что есть галстуки вроде наших шотландских юбок. Если юбки и меняют фасон, так, может, раз в два века, верно?
   Наконец настало время лезть в бадью. Поскольку мылся он не после шахты, женщины решили, что неприлично находиться в одной с ним комнате, и вышли в залу. Чудно это: как они здесь не видят наготы, если она покрыта угольной пылью и грязью, Гиллон никогда не переставал этому удивляться, хоть постепенно и привык. Теперь он жалел, что встретится с лордом Файфом не после работы, когда лицо его было бы надежно замаскировано угольной пылью, а одежда пропитана честно заработанным потом – его, так сказать, «верительными грамотами» добропорядочного труженика. Рубец у него на плече был безобразный. Угольная пыль так и не вымылась из него, и сейчас то место, где была рана, представляло собой ярко-красное неровное пятно, окруженное синевой и чернотой.
   – Надо бы тебе идти без рубашки, – сказал Селкёрк. – Леди Джейн так бы и упала. «Отдай этому: мерзавцу деньги, и пусть убирается вон», – сказала бы она.
   – Запомни, пап, не пользуйся правой рукой, ни в коем разе, – сказал Эндрью.
   – Я 'буду пользоваться ею как могу. Я вовсе не собираюсь притворяться.
   – 'Но ты же не можешь по-настоящему пользоваться рукой. Ты не можешь ею работать. Какое же это притворство, если ты покажешь, что рука у тебя не действует!
   – Это, можно сказать, будет только маленькой передержкой, а не 'искажением истины, – заметил Сэм. Откуда они это взяли, эту привычку пользоваться истиной как отправной точкой, а не смотреть на нее как на нечто завершающее, конечное, к чему надо стремиться? Не понимал он этих ребят, которых сам вырастил. Вообще он никого не понимает, подумал он.
   – Вот что, – крикнула Мэгги из залы, – когда тебе дадут чашку с чаем, возьми ее в левую руку и скажи очень громко: «Извините, но я не могу пользоваться той рукой, какой нужно».
   В любой другой день (Гиллон улыбнулся бы. Сейчас же он не улыбнулся, но кое-что понял.
   Эндрью поднялся и отправился на Горную пустошь, чтобы в последний раз пересчитать суда в «гавани и уяснить себе, насколько кратко прижат к стенке лорд Файф. Джемми насчитал шесть угольщиков. Если сейчас там ждут погрузки уже восемь или десять, это обстоятельство будет огромной силой давить на графа, вынуждая его быстрее закончить локаут, а Гиллон, зная это, будет иметь в своем распоряжении тайный козырь, с помощью которого можно сорвать банк.
 
   Полтора часа вверх, чтобы. пересчитать суда, и сорок минут вниз, самое большее. Времени хоть отбавляй. И все же Эндрью решил часть пути бежать – во всяком случае до тех пор, пока подъем не станет чересчур крутым. Приятно было очутиться на воздухе, вне дома, где со вчерашнего дня толкутся люди – одни приходят, другие уходят. Столько всяких советов сыпалось на его отца – каждый являлся с какой-нибудь потрясающей идеей насчет того, как вести себя с лордом Файфом: не просто разговаривать с ним на равных – нет, надо осадить его, поставить на место. Хорошо было бежать: день прояснялся, и всюду – и в самом Эндрью, и в доме, и в семье, и в поселке – чувствовалось великое возбуждение. Эндрью добежал до конца Тошманговской террасы, и там, где она заворачивает в саду Белой Горлицы, на стыке с Тропой углекопов, стояла Элисон Боун, словно поджидая его. Он замедлил бег, надеясь, что это получилось не очень нарочито, так как ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он останавливается ради нее. Теперь их уже кое-что объединяло: его отец да и он сам были у нее в доме; он держал речь у нее в доме, видел даже постель, на которой она спит. Подойдя к ней ближе, он вообще перешел на шаг, точно устал, но по-прежнему не смотрел на нее. Пусть сама заговорит, если хочет.
   – Хорошая мысль тебе пришла в голову! – сказала Элисон.
   Он удивленно повернулся к ней, будто только сейчас ее увидел.
   – Ой! – Он усиленно заморгал. «Ну и притвора же я», – подумал он, а вслух произнес: – Какая мысль?
   – Да насчет юбочки. Теперь все иначе будет выглядеть.
   – Надеюсь. – Он продолжал стоять, повернувшись лицом к Горной пустоши, и никак не мог придумать, что бы еще сказать. Она была такая хорошенькая, такая непохожая на других девушек в Питманго. Те вечно поддразнивают мальчишек или оскорбляют – так уж принято в поселке. Это, конечно, надоедает, зато разговор легче поддерживать.
   – А как сегодня твой отец?
   Тут Эндрью мог позволить себе улыбнуться.
   – Ох и волнуется. А то как же!
   – Ничего удивительного.
   – Шнырит по дому, точно в нем нечистая сила. Из залы в кухню, из кухни в залу – и то улыбается, то злится.
   – Да уж, могу себе представить.
   Он сам не знал, почему сказал: «шнырит», как принято в Питманго, – наверное, чтобы показать, что он – как все. Она же, как и его мать, почти не говорила на местном жаргоне, точно все эти словечки пролетали мимо ее ушей и она их не слышала. Легко с ней говорить, легко,подумал Эндрью и почувствовал себя увереннее.
   – А ты можешь представить себе, как бы ты пошел в Брамби-Холл?
   – Нет, – оказал Эндрью.
   – Мой отец говорит, что для этого надо быть очень смелым.
   – Ну, так оно и есть.
   – Я, к примеру, представить себе этого не могу. Не знаю, что бы я стала там делать.
   – О, тебе было бы не трудно.
   Она удивленно посмотрела на него.
   – Почему ты так говоришь?
   – Ну, потому что ты такая… такая вот. Тебе не пришлось бы… – И он умолк, разозлившись на себя. Не мог он сказать того, что хотел, а хотел он сказать, что таким красавицам ничего и делать не надо, им и работать не надо – она ведь и не работает, – просто стоять и показывать свою красоту. Родители не разрешали ей даже близко подходить к шахте, чтобы не замараться, и все считали, что так и надо. Ничего не поделаешь: Элисон Боун слишком была хороша, чтобы работать на шахте.
   –  Что? Что– не пришлось бы?
   – Красавица! – выпалил Эндрью и зашагал в направлении пустоши, почувствовав, что краска залила ему лицо и он не в силах смотреть на Элисон.
   Она шла за ним.
   – Это-то тут при чем?
   Неужели она в самом деле не понимает, удивился он, и наконец заставил себя к ней повернуться. Если у его отца хватает мужества идти в Брамби-Холл, то и у него хватит мужества посмотреть на девушку.
   – Ты такая хорошенькая, что достаточно тебе стоять вот так, а всем уже приятно, поняла?
   – Ох, это же ничего не значит.
   – Ну нет. Значит. Люди любят красивых, вот так-то. Это правда. Красивые – они как» бы особняком стоят.
   – Ну, а потом меня бы что-нибудь спросили – лорд Файф или леди Джейн, – а я бы стояла как истукан и не знала, что им оказать.
   – Им бы это было все равно.
   Он продолжал идти – на ходу легче ведь разговаривать, – и она продолжала шагать рядом с ним. Это вызывало в нем восторженный трепет: он вдруг понял, что уже два года, нет, больше – целых пять или шесть лет мечтал о такой минуте. У него даже голова немного кружилась. И раз у него достало смелости вести с ней разговор, он решил дерзнуть и дальше. Такой уж сегодня был день.
   – А ты не согласишься сходить со мной на Горную пустошь? Погода-то проясняется.
   Он боялся посмотреть на нее. Ему не хотелось выглядеть просителем, и не хотелось выглядеть настырным, и не хотелось глядеть на нее или чтобы она глядела на него в ту минуту, когда она скажет «нет». Она долго не отвечала.
   – Угу, я пойду с тобой на пустошь.
   Сердце у него подпрыгнуло.
   – Ага, что ж, тогда пошли, – сказал он и зашагал по дорожке через фруктовый сад впереди нее. Теперь, когда она пошла за ним, он не знал, что с нею делать. Шла она медленно. Обычно он взбегал наверх одним духом, чтобы побыстрее добраться до цели и покончить с этим, и ему мешало то, что она шла так медленно. Через некоторое время молчание стало слишком тягостным, почти невыносимым для него, и тут она его спасла.
   – А как твой брат Джем?
   – Ах, Джем?… – Он обернулся и взглянул на нее. От подъема в гору она разрумянилась. И была такая красивая, что всякий раз, оборачиваясь, он дивился ее красоте и поражался тому, что она идет с ним на пустошь. Обычно только девчонки, работавшие на шахте, да «зеленые юбки» ходили на пустошь с парнями, которых они едва знали. Оба понимали это.
   – Джему, по-моему, полегчало. Самое тяжелое позади. За ним ухаживает сестра, а уж лучше ее никого быть не может.
   – Она замечательная женщина. Она ведь теперь и моя сестра.
   Это его озадачило. Ему вовсе не хотелось, чтобы они с Элисон были как брат и сестра. Он вышел из сада и остановился, поджидая ее. На деревьях еще висели зеленые яблочки – это означало, что воришки вроде Йэна и Эмили в любую минуту могут тут появиться. Элисон старалась не отставать от него и все же вынуждена была остановиться, чтобы передохнуть.
   – Если я тебя о чем-то опрошу, ты мне скажешь?
   – Ага, наверное. Думаю, что скажу.
   – Почему вы, Камероны, то и дело ходите на Горную пустошь?
   Вопрос застал его врасплох: он понимал, что не может честно на него ответить. Сэм умел этот вопрос обойти, Джемми тоже умел – по-своему, а Эндрью до сих пор еще ни разу его не задавали. Он всегда знал заранее, когда может возникнуть такой вопрос, и умудрялся его избежать.
   – Искать тетеревиные яйца. – Это был обычный ответ, принятый у них в семье, ответ, с помощью которого выворачивался Сэм. «Но вы же их не находите», – неизменно говорили Сэму, а Сэм отвечал: «В том-то все и дело, понимаете, зато можете себе представить, что будет, если мы их найдем!» И на этом разговор заканчивался. Но Эндрью так никогда бы не сумел.
   – Этот ответ я знаю, – сказала Элисон. – Я спрашиваю тебя– почему.
   Он зашагал дальше, вверх.
   – Я не могу тебе ответить, – сказал он.
   – Потому что ты мне не доверяешь.
   – Ох, что ты! – Он обернулся к ней. И подумал, что мог бы доверить ей что угодно.
   – Тогда скажи мне.
   Ему бы очень хотелось выполнить ее просьбу – никогда еще ему ничего так не хотелось.
   – Не могу я, – сказал он.
   – Дело не в том, что ты не можешь. Если ты мне доверяешь, все можно. – Она посмотрела на него, и он понял, что не удержится. Но ведь это была семейная тайна, она принадлежала не ему. Это была тайна Камеронов.
   – Это же не мое.
   – Что – не твое?
   – О, господи. То, что мы делаем. –И он развел руками, сознавая, что производит жалкое впечатление. – Неужели ты не можешь понять, что не могу я сказать тебе?
   Она посмотрела на (него – взгляд у нее был проницательный, а глаза такие юные и даже невинные, что редко бывает при проницательном взгляде.
   – Нет.
   Он стоял, не в силах ни продолжать путь, ни повернуть назад, сознавая лишь, что время уходит.
   – Что-то затучивает. Снова пойдет дождь.
   – Нет, я не понимаю, что ты не можешь мне довериться. – Она повернулась и пошла назад.
   – Не уходи! – крикнул ей вслед Эндрью. Это был словно крик о помощи. – Ты можешь пойти со мной. – Она остановилась, и он подбежал к ней. – Можешь пойти.
   – А я увижу, что ты будешь делать?
   – Да.
   – И я все пойму? – Он даже удивился, как близко подошла она к тому, чем они занимались. У него возникло чувство, что она все знает и просто проверяет его.
   – Нет.
   – Но раз я все равно увижу, ты мне скажешь?
   Ему хотелось сказать «да», но вместо этого он лишь покачал головой. Она зашагала дальше и вот уже подошла к началу сада.
   – Пожалуйста, не уходи так, – взмолился он, следуя за ней.
   – Можешь идти со мной, если хочешь, – сказала дочка Боунов.
   – Да нет, не могу. – Это был крик боли. – Я должен сходить наверх. Они же на меня рассчитывают. – Он взял ее за руку, сам удивляясь собственной смелости. – Послушай, вы, Боуны, гордитесь своими традициями. Если бы у вас была семейная тайна, которую вы поклялись хранить, ты бы мне ее не сказала.
   – Ох, нет, все равно сказала бы. – Он этого не ожидал и на какое-то время потерял почву под ногами. – Потому что я бы верила тебе.
   И все же слова не шли у него с языка – особенно в такой день, когда его отец собирался встречаться с лордом Файфом и за его спиной незыблемой скалою должна стоять семья; нет, не мог он выдать тайну, которую они хранили столько лег. Эдисон пошла дальше, вниз, через яблоневый сад. А он был связан, опутан узами, которые ему не разорвать, и они удерживали его от того, что ему так хотелось сделать.
   – Элисон! Вернись. Я скажу тебе. – Но он не пошел за ней и знал, что, если она вернется, он все равно ей не окажет. Он побежал вверх, чтобы наказать себя, а также потому, что ему хотелось причинить себе боль. Семья – прежде всего, семья всегда будет прежде всего, без семьи вообще ничего нет. Боуны, может, и выбалтывают свои тайны, но Камероны – никогда.
   Красиво звучит, всегда красиво звучало, но ему тошно было даже думать сейчас об этом. И почему его угораздило родиться Камероном, повторял он про себя, а потом вслух, с каждым мучительным шагом вверх по пустоши: «Почему я? Почему именно я?» – понимая, что, наверно, отринул от себя единственную в своей жизни любовь, чтобы сохранить любовь другую. Слишком это тяжело дли молодого парня, подумал Эндрью.

10

   Гиллону казалось, что он просидел в бадье несколько часов. Он мылся и споласкивался, намыливал волосы, потом промывал их уксусом, чтобы они блестели и чтобы на них не осталось щелочи. «Если люди хотят, чтобы я выглядел калекой, – подумал Гиллон, – иначе все надо делать». Им следовало снести его вниз на ставне и положить у порога, а они вместо этого снаряжают его, точно горного стрелка на парад.
   – Сколько еще времени? – вдруг крикнул он. 'Конечно же, прошло несколько 'часов.
   – Три часа до срока, – 'Крикнула Мэгги.
   До срока. Слова палача. От этой фразы мороз прошел у него по коже.
   Он стал вытираться и заметил, что руки у него опять Дрожат.
   – Хорошо бы придумали такую пилюлю, которую бы проглотил – и нервы успокоились, – сказал Гиллон.
   – Есть такое средство, но только не пилюля, – сказал мистер Селкёрк. – Его наливают из бутылки.
   Мэгги тотчас вышла из залы в кухню, хотя Гиллон стоял голый посреди комнаты.
   – Да что это с вами, черт побери?! – прикрикнула она на Генри Селкёрка. – Вы хотите, чтобы ваш друг для храбрости приложился к бутылке, а потом чтоб от него виски несло? А ты – одевайся. Стоишь тут весь синий и трясешься, как куст на пустоши.
   Мэгги взяла с буфета виски и ушла с бутылкой в залу. На пороге появился Роб-Рой, и ток воздуха, ворвавшийся с ним в комнату, отнюдь не помог Гиллону унять дрожь. Он никак не мот с этим справиться.
   – Нашел, – сказал Роб, показывая длинные носки-гольфы. Это были добротные серые шерстяные носки в еле заметную клетку, прочерченную 'Красной ниткой, с маленькими кисточками наверху. – И смотри-ка! Видишь? – воскликнул он, передавая отцу носки. – Тут есть штрипки для твоего охотничьего ножа. – Он был возбужден: явно тоже выпил.
   – Никакого ножа я с собой в замок не возьму, – заявил Гиллон, и в доме снова воцарилась тишина.
   – Да что это с вами? – спросил Роб. – Точно в доме покойник.
   Гиллон начал одеваться – сосредоточенно, как одевался бы человек, зная, что делает это в последний раз.
   – Пора бы тебе и выйти на улицу. Весь поселок тебя ждет. На улицах настоящий праздник. Энди Бегг хочет послать в Кауденбит за волынщиком, чтобы ты шел к лорду под волынку.
   Гиллона снова затрясло, во он сделал над собой усилие и продолжал одеваться. Он надел чистое вязаное белье. Если там очень жарко, он вспотеет, но ничего «не поделаешь. Юбочку без подштанников не носят – это твердо знают все в Шотландии. Малейшее движение стоило Гиллону огромных усилий.
   – О, господи, да что это они вообразили?! – вздохнул Гиллон. – Это же не карнавал.
   – Второй День освобождения углекопов, – объявил Роб. – Простой человек вступает в мир, который доселе был затерт для него на замок. Простой трудяга – угольный крот – заставил могущественного лорда Файфа принять его. Вы только представьте себе:сам всесильный…
   – Не стану я этого делать! – вдруг выкрикнул Гиллон.
   – Не буду! Не пойду туда в таком виде.
   Он уже шагнул в юбочку, застегнул ее на крючок и тотчас преобразился. Одно движение 'руки, звяканье металла о металл, щелчок закрывшегося крючка – и Гиллон из их жалкого мира перенесся в свой мир, чуждый им.
   Всем стало как-то неловко. Он стоял в центре маленькой темной комнаты, выделяясь ярким пятном на фоне серых, покрытых копотью стен, – тропическая птица, задержавшаяся среди воробьев на задворках рабочего района.
   Складки юбочки разбегались при малейшем движении, шерсть мягко колыхалась, словно под дуновением ветра на пустоши, яркие цвета клетки, где было много синего и зеленого с красными и желтыми прожилками, вспыхивали от движения, резали глаза в этом мире, который знал лишь серое и черное. Заправленная в юбочку гофрированная рубашка с оборочками, матово-белая – такого цвета бывает лишь хорошее полотно – подчеркивала веселые цвета клетки.
   – Ну, пап, – сказала Эмили, – какой ты красивый!
   – Ага, это правда. Ты выглядишь как настоящий шотландец, – сказал Сэм. Все поняли, что он имел в виду. Сейчас, в этой юбочке, Гиллон предстал перед ними как олицетворение мечты о том, какими им хотелось бы себя видеть. И Гиллон это чувствовал. Он знал, что ни у кого из окружающих нет такой стройности и стати, такого тонко очерченного лица, а потому и костюм ни на ком из них так ладно не сидел бы. Гиллон же, казалось, сошел со старинной картины.
   – Джемми хочет посмотреть на тебя, пап, – сказала Сара.
   – Нет. Он не хочет меня видеть, потому что я не иду в Брамби-Холл.
   – Ну, пожалуйста, пап. Ему очень хочется.
   Бедняга Джем! Ну ладно, сутулый коротышка Джем. Он покажет ему юбочку, а потом снимет ее навсегда.
   – В таком случае дайте-ка мне сюда гольфы – филибег без них не надевают, – сказал Гиллон, и все почувствовали, что сопротивление его начинает слабеть. Он вошел в залу, где на родительской кровати лежал Джем.
   Джемми кивнул, потом улыбнулся. Он попытался сесть, но не смог и вместо этого поманил к себе Сэма.
   – Что он говорит? – спросил Гиллон.
   – Он. говорит, что, если ты не пойдешь в Брамби-Холл и не будешь вести себя бравым молодцом, каким ты выглядишь, он встанет и дохнет тебе в лицо.
   Все рассмеялись – впервые по-настоящему рассмеялись, и атмосфера в доме сразу изменилась. Всем хотелось что-то сказать, всем хотелось, чтобы их шотландец выглядел еще более безукоризненно.
   – Я бы выпил хорошего виски…
   – Нет, ты этого не сделаешь, – сказала Мэгги.
   – А я все же выпью.
   Гиллон шагнул мимо жены – это был уже не Джон Томсон – и достал бутылку.
   – Все, кто хочет выпить со мной, 'пусть пьют, – сказал Гиллон и налил себе в кружку на два пальца виски. – За Джема – чтобы он скорей поправился!
   – За Джема!
   – За нашего папу, чтобы язык у него там не заплетался.
   – За нашего папу!
   – За нашу мать, которая заставила нас проделать такой путь, – сказал Гиллон.
   – За нашу мамку!
   – За лорда Файфа! – сказал Гиллон.
   – За лорда Файфа! – выкрикнули все.
   Гиллон вдруг повернулся и неуклюже швырнул кружку в очаг, где она и разлетелась на куски.
   – Зачем ты это сделал? – спросила Мэгги.
   – Сам не знаю, но так мне захотелось.

* * *

   Все после этого стало по-другому. Пришли стекольщики, чтобы выровнять свинцовые рамы и заменить разбитое стекло. Они отодрали доски, и дом залило светом, точно свет был знаменем, ниспосланным Гиллону. Он увидел, что на улице стоят люди и ждут его.
   – Я хотел бы познакомить вас с нашим дядей – сэром Лористоном Камероном, – сказал Сэм.
   – Мое почтение, сэр, самое нижайшее, – сказал стекольщик и снял было шапку, но тут признал Гиллона. – Да это же Камерон, черт подери. До чего ж хорош – аж глаза слепит.
   Гольфы преобразили длинные, слишком жилистые от работы ноги Гиллона, так же как юбочка преобразила его самого. Под натянутыми новыми шерстяными носками ноги его, чересчур длинные и костлявые, выглядели мускулистыми и крепкими, словно ноги охотника на оленей, – словом… выглядели как надо.Он надел свой твидовый галстук – теперь он уже знал, как его повязывать, – потом натянул твидовый пиджак, отчего его плечи углекопа как бы распрямились и стали более широкими. Туфли были ему хоть и узки, но вытерпеть можно – как ни странно, они прибавили ему целый дюйм росту. Владелец, должно быть, подложил в них подушечки, чтобы казаться выше. Все было в порядке, все срабатывало.
   – Теперь я знаю, почему ты ездила туда и заарканила его, – сказал Сэм матери. – Раньше я этого не замечал.
   – Ага, именно за таким я ездила и вот что добыла. Жаль, что некоторые из вас мало от него взяли.
   – Вечно ты все испортишь, маманя. Может, слишком много мы взяли от тебя, – сказал Роб-Рой.
   – Ага. Может, и так.
 
   Еще целый час ждать. Как долго. А Гиллон хоть сейчас готов был идти. Онзаставил себя сесть и почитать Генри Джорджа, чтобы, так сказать, подготовить мозги к предстоящей встрече, смазать механизм для предстоящего разговора.

   «Однако бесправию первых лет английского владычества уже давно был положен конец. Сильная рука Англии дала этому обширному населению нечто большее, чем Римский мир: справедливые принципы английских законов через посредство сложной системы кодексов были распространены на них, и были назначены исполнители законов, обязанные следить за тем, чтобы самые обездоленные из этих богом забытых народов могли пользоваться теми же правами, какими пользуются свободные англосаксы…»

   Куда ни повернешься, подумал Гиллон, сразу с этим сталкиваешься, а в Питманго никак этого не усвоят. Все люди подчинены закону, все люди, каково бы ни было их положение в жизни, равны перед законом, равны в своих правах. Перед глазами Гиллона снова возникла дверь – высокая дверь Брамби-Холла, и на этот раз у него не захолодело внутри.
   – А что ты все-таки скажешь мерзавцу? – спросил стекольщик из оконного проема.
   – Не знаю. Что-нибудь придумаю, когда настанет время, – оказал Гиллон и не сомневался, что так и будет.
   – Знаю, что придумаешь, – сказал стекольщик. – На это мы все и рассчитываем.
   Эта проблема не тревожила больше Гиллона.
 
   – У меня снова внутри все горит, – прошептал Джемми. – Скажи Саре, чтобы пришла.
   Сэм отложил книгу и пошел за сестрой. Пошел молча, потому что не время было сейчас волновать отца. Сара перепробовала все известные ей средства – холодные компрессы и примочки из гамамелиса, но Джемми начал бредить.
   – Как только папа уйдет, я пойду за доктором, – заявила Cаpa.