Крайтон Роберт. Камероны

   – По-моему, надо бы дать ему воды, – сказала Мэгги.
   – Не может он пить, – сказала Сара.
   – Выпьет, если вливать в рот с ложечки.
   Но когда она приподняла голову Джема, он вскрикнул, а когда просунула ложечку с водой между его губ, он не смог проглотить, и вода ручейком потекла по его подбородку.
   – Теперь Сэм наверняка там.
   – Он уже давно там, – сказал Эндрью. – Он может бежать по десять миль в час.
   – Никто не может пробежать десять миль за час, – возразила Эмили.
   – А твой братможет.
   Вечер был тихий, но внезапно поднялся ветер, и в окна ударил дождь, точно кто-то выплеснул воду из ведра.
   – Ох, до чего же гнилой край! – воскликнул Гиллон. И встал из-за стола. – Неужели дня не может пройти без дождя или без снега или еще чего-нибудь, что валит людей с ног? – Он подумал о Сэме в докторском шарабане. Доктор-то наверняка надежно укутан от плохой погоды, а Сэм сидит там в одной фуфайке, вспотевший после своей пробежки в десять миль, и может насмерть простудиться под холодным дождем. И он повернулся к Мэгги в приступе внезапного дикого гнева. – Не должны мы были посылать Джема на пустошь.
   Мэгги поднялась и подошла к мужу.
   – Выслушай меня, Гиллон, и никогда этого не забывай и не перетолковывай. Я не допущу, чтобы эта история с Джемом проложила между нами пропасть на всю жизнь. Мальчик был болен еще до того, как он туда пошел.
   – Угу, до того, как мы послали его туда. До того, как заставили его туда пойти.
   – Он пошел туда потому, что он – Джем.
   Сара снова заплакала.
   – Вы говорите о нем так… – Но она не могла произнести, как именно.
   – Не забывай этого, никогда этого не забывай, – сказала Мэгги и, пройдя через комнату, подошла к дочери, обняла ее за плечи. – Ничего не будет хорошего, если он услышит, как ты плачешь, – шепнула она, – ничегошеньки.
   – Aгa, aгa.
   – А ну, цыц!
   – Aгa, aгa, мать.
   – И чтобы больше ни гу-гу.
   – Нет, теперь уже все, – сказала Сара, и тут они услышали стремительный цокот копыт прославленного маленького иноходца Смертного доктора, который мог обогнать любую лошадь в округе. Мэгги зажгла еще одну лампу, потом еще одну, и тут в дверях появился доктор, а за ним дрожащий от холода Сэм.
   – Добрый вечер, – сказал доктор. Не раз он приезжал в Питманго, но они впервые его видели: высокий, мрачный человек, с виду вполне оправдывавший свое прозвище, с черным саквояжем, в котором, казалось, была заключена вся скорбь Западного Файфа.
   – Хороший у вас парень, – сказал он, кивая на Сэма. – Обсушите его, разотрите как следует, дайте немножко виски, и все будет в порядке. Хоть его сейчас и колотит, но он еще не остыл после бега. А теперь дайте-ка взглянуть на другого. Дамы, выйдите, пожалуйста.
   – Ни к чему это, сэр, – сказала Мэгги. – Мы ведь жены углекопов и к такому привычны.
   – Ну, если вы привычные, то я – тем более.
   Джемми раздели до пояса – доктор уже понял, что дальше не надо раздевать. К лицу Джемми поднесли свет как можно ближе, чтобы только не обжечь его. Он отталкивал от себя доктора, но тот умел справляться с пациентами и продолжал обследование. Посмотрев горло Джема, он прощупал распухшие гланды, смерил ему температуру и простучал легкие. С минуту он задумчиво смотрел на Джемми, и Джемми вдруг открыл глаза и посмотрел на него, и всем показалось, что он вроде бы улыбнулся, точно узнал доктора, а может, это была гримаса боли, или же он все понял. Доктор накрыл его одеялом, Сара снова заплакала, и все они вышли на кухню, где Сэм переодевался в сухое белье.
   – Вы хотите слышать правду или то, что, как правило, хотят от меня слышать родственники больных? Судя по этому парню, который привез меня сюда, я, по-моему, знаю ответ.
   Гиллону понравился этот человек. Теперь Гиллон понимал, почему доктора так боялись и остерегались в Питманго: он нес с собой правду, которую в большинстве случаев невыносимо знать.
   – У вашего мальчика дифтерит с осложнением на бронхи. В горле у него образуется пленка, отчего ему трудно и очень больно дышать. Я слышал, как больные кричали всю ночь напролет, а состояние у них было не хуже, чем у вашего парня. Он очень мучается. – От налетевшего порыва ветра с дождем сосна под окном так застонала, что доктор взглянул в том направлении. – Это тоже едва ли улучшает дело, – сказал он.
   – Я сейчас же срублю ее, – сказал Сэм.
   – При этой болезни всегда высокая температура, и человек погибает от того, что тело его обезвоживается, истощается, он теряет последние силы, понятно? – Все кивнули. – Эта пленка в горле – штука очень серьезная, избежать удушья можно только с помощью трахеотомии, то есть если проделать в шее дырку и ввести туда трубку, чтобы воздух поступал непосредственно в легкие, но это лишь продлило бы агонию. Легкие сейчас до такой степени заполнены жидкостью, которую у меня нет возможности выкачать, что мальчик, лежа в постели, можно сказать, захлебывается собственной мокротой. – Он начал упаковывать те немногие инструменты, которые потребовались ему для осмотра Джема. Потом долго в задумчивости смотрел на семью. – Есть у меня лекарство, которое немного помогает и не дает пленке дальше стягивать горло, – во всяком случае, оно облегчит дыхание и позволит парню что-то сказать, если ему захочется. Или если у него будут силы. А скорей всего, ему захочется «тихонько улизнуть», как мы говорим. – Он дал Мэгги бутылочку с лекарством. – По чайной ложечке каждые два-три часа. Если он начнет задыхаться, а приступы удушья непременно будут, это на какое-то время поможет, но потом уже ничто не в силах помочь.
   Он встал. Высокий – такого высокого человека у них в доме еще ни разу не было. Смертный доктор у них в доме. Как все быстро свершилось.
   – Зачем я вам это говорю? Чтобы причинить страдания? Нет, я говорю это вам ради моего пациента. – Он произнес все это так, точно разговаривал сам с собой. – У меня тут есть еще одно лекарство, которое неплохо применять в иных случаях, когда, как в вашем поселке, поблизости нет больницы. Я оставлю его у кровати больного, и, когда он начнет совсем задыхаться, пусть у кого-нибудь из вас достанет порядочности дать бедному малому это… средство.
   Они вернулись в залу. Никто из них, за исключением доктора, не мог заставить себя взглянуть на Джемми – во всяком случае сейчас. Доктор открыл свой саквояж, вынул из него бутылочку и поставил на столик в изголовье Джемми.
   – Желаю здравствовать, – сказал он, выйдя из зала и надевая у дверей свой черный непромокаемый плащ. – Во всех шотландских семьях я объясняю одно и то же – только не очень удачно у меня это получается. Не бойтесь плакать. Больному, в общем-то, все равно – он и так знает, для тех же, кто остается жить, – это хорошее лекарство. Сухие глаза и смерть не очень сочетаются.
   Они услышали ржание лошадки, которой не терпелось поскорее сдвинуться с места, чтобы не стоять под дождем, потом быстрое «цок-цок» по булыжнику, и Смертный доктор уехал. Пока он не исчез, пока не исчезли все звуки, связанные с ним, никто не шелохнулся, затем Мэгги пошла за ложечкой, а Сэм пошел в залу посмотреть на ту другую бутылочку, которую доктор оставил у изголовья. Нелегко было прочесть надпись на этикетке при тусклом свете, но Сэму не хотелось выносить бутылочку из комнаты. Наконец ему удалось разобрать буквы, и, составив из них слово, он даже присвистнул – хорошо бы никто не слышал его. Буквы гласили: «Хлороформ».
 
   Лекарство хорошо сработало – оно помогло задержать развитие пленки, стягивавшей горло Джемми. Он сумел хоть что-то сказать, чего раньше был не в состоянии, и проглотить немного воды, оживив тем самым свое пылающее, иссушенное лихорадкой тело. Он попросил, чтобы его оставили в зале одного, а потом попросил, чтобы прислали Сэма посидеть с ним.
   – Не срубай дерево, – сказал он, и волосы встали дыбом на затылке Сэма.
   – Так ты слышал? – наконец произнес Сэм.
   – Ага, слышал.
   – Все?
   – Люди думают, что раз человек не может говорить, значит, он и не слышит, но ваши голоса, точно барабан, гремели у меня в ушах.
   Это потребовало от него такого напряжения сил, что он откинулся на подушки, посмотрел в потолок, закрыл глаза и задремал, а когда снова их открыл, то даже не понял, что прошло какое-то время. Хоть и смутно, но он все же разглядел, что Сэм плакал.
   – Ох, человече, – сказал Джем. – Ты, что же, думаешь, я не знал?
   Сэм встал. Он просто не мог заставить себя смотреть на брата.
   – Холодно тут. Пойду принесу ведерко горячих углей и поставлю у кровати.
   – Мне не холодно, – сказал Джем. – Лучше сядь.
   Сэм взял было брата за руку, но почувствовал, что ему больно, и отпустил. Он сидел у постели, радуясь тому, что дыхание у больного стало мягче, прислушиваясь к ветру, стучавшему ветками сосны в окно.
   – Мне не мешает этот стук, – сказал Джем. – Я даже полюбил его.
   – Ты же раньше его терпеть не мог.
   – С тех пор я повзрослел, человече. Раньше я боялся. Казалось… мой смертный час настал. – Он попытался улыбнуться. – А теперь я видел смерть, и не так уж это страшно. – Он все же сумел улыбнуться.
   Сэму не терпелось переключить разговор на другое.
   – Знаешь, о чем я сейчас жалею? – сказал он. Джемми внимательно на него смотрел. – Я жалею, что вел себя так во время марафона.
   – Ох, но ты же выиграл,человече.
   – Я обжулил тебя, и ты это знаешь. Я не одну неделю к нему готовился.
   – Ну и что? Важно, что ты выиграл забег.
   – Из-за тебя я думал, что без ног останусь. Ты из меня весь дух вышиб. У меня едва сердце не лопнуло.
   – Как же я мог из тебя дух вышибить, раз ты выиграл забег?
   Сэм промолчал, и Джем снова впал в забытье. Через некоторое время он проснулся и попросил дать ему еще лекарства. Сэм вышел и вернулся с ложкой и микстурой.
   – Ох, я же думал об этом уже сто раз, Джем. Тысячу раз. Ну, почему я не дал тебе обогнать меня, когда ты так заслуживал победы? Ни о чем я так не жалею, как об этом.
   – А что бы ты мог сделать? Датьмне выиграть?
   – Ох, как я тобой гордился, когда ты меня нагнал. Ведь это было тебе не по силам, и все же ты меня нагнал. Я до смерти гордился тобой. Ну, почему? Почему я так с тобой поступил?
   «Только не смей снова реветь, – сказал себе Сэм. – Держись». Он ногтями впился себе в ладонь, прокушенную матерью, в надежде, что боль поможет ему сдержаться.
   – Ты выиграл все состязания, Сэм. Такого никогда никто не сможет сделать.
   – Ага, и украл у тебя славу. По праву ты выиграл забег. Ох, ну почему?
   И тут он заплакал.
   – Все и дело-то в этом, Сэм. Ты должен был выиграть. Неужели ты не понимаешь? Такой уж ты. И такой уж я. Такие уж мы с тобой, Сэм. И ничего мы тут поделать не можем. Иначе ты не мог поступить.
   Среди ночи их мать вошла на цыпочках в комнату.
   – Ну, как он сейчас-то?
   – Да он сейчас вроде спит. Доктор дал ему что-то хорошее.
   – Надолго оно не поможет.
   – Ага, я знаю, мать, – сказал Сэм.
   А он не спал. Они никак не могли понять, когда он спит, а когда бодрствует.
   – Значит, так я туда и не доберусь, да? – заметил он вдруг, когда Мэгги ушла.
   – Куда, Джем?
   – Куда же, ты думаешь, человече, – в Америку. Значит, так никогда ее и не увижу.
   Сэм почувствовал, что снова плачет, но тихо, безмолвно, так что Джемми и не заметил.
   – Это был Смертный доктор, да?
   Сэм решил ничего не отвечать. Он-то думал, что Джемми знает.
   – Это был он, да? – Джемми попытался приподняться на постели. – Да?
   Сэм вынужден был кивнуть.
   – Никогда не лги мне, Сэм.
   – Нет. Больше не буду, никогда.
   После этого они надолго умолкли. Сэм заснул. Он пробежал десять миль, и уже давно стояла ночь, а, как и все в Питманго, он ослаб из-за скверной еды.
   – Расскажи мне про нашего папку.
   Сэм даже подскочил на стуле. Он забыл, где находится. Он рассказал как мог обо всем, что произошло, – тихо, не спеша, ибо понимал, что даже звук его голоса болезненно действует на Джема. А тот лежал на спине и слушал с закрытыми глазами, потому что ему больно было смотреть на свет, но в уголках его губ играла улыбка.
   – Ох, чего бы я только не дал, чтоб там быть и все это видеть. Как наш папка все выложил этому сукину сыну в лицо. Какой великий день для Питманго, а, Сэм?
   – Ага, великий!
   Он дал Джему еще лекарства, но действовало оно уже не так хорошо. Дыхание снова стало затрудненным, и появился хрип, которого раньше не было. Джемми все пытался прочистить горло, точно хотел что-то из него выбросить, но ничего не получалось – лишь становилось еще больнее. Сэм боялся, что начнется кашель. Ему казалось, что, если он начнется, его уже не остановишь. Но Джемми не кашлял.
   – Значит, он все же туда пошел и сделал свое дело. Ты потом скажи ему, как я им горжусь, хорошо?
   – Ты сам ему скажешь.
   – Не могу я сказать такое отцу. Прямо в глаза.
   – Ну ладно, тогда я скажу ему за тебя.
   – Сэм?!
   – Да, я тут.
   – Я хочу, чтоб меня схоронили в ложном гробу.
   – Ох, Джем… Джемми!..
   – Ты знаешь, что гроб стоит столько же, сколько билет в Америку?

13

   Забрезжила заря. народившийся день заявлял о себе, но это было незаметно в зале из-за дерева, затенявшего окно, и из-за того, что в поселке не осталось ни единого петуха. Все они не одну неделю тому назад попали в котел. Так что заря занималась над Питманго в полной тишине.
   – Проскочил я. Говорят, это самое скверное время.
   – Конечно, проскочил. Не знаю, Джем… – Сэм вдруг страшно возбудился, – …но только вид у тебя лучше. Я правду говорю. – Он кинулся к двери, чтобы позвать остальных, если они уже проснулись, взглянуть на Джема.
   – Лгун. Я же говорил тебе, чтобы ты не смел мне лгать.
   – Но это правда.
   – У меня снова поднимается жар, дурачок. Сэм? – Он сел в постели. – Ты ведь так не оставишь дело со Спортивным полем, правда?
   Сэм кивнул.
   – А что ты сделаешь? Расскажи мне, что?
   – Не знаю. Никогда я ничего не знаю. Но что-то сделаю.
   – Устроишь пожар, да? Подожжешь шахту?
   – Не знаю.
   – Тогда, значит, взорвешь? Да? Недаром я видел, как ты откладывал в сторонку порох.
   – Где это ты видел?
   – Ты думаешь, такое можно скрыть от собственного брата, человече?
   – А кто еще знает?
   – Да разве у тебя есть еще такой брат? Такой хитрюга?
   – Эндрью знает?
   – Нет, он о таких вещах не думает.
   – А Йэн?
   – Нет. Если бы он знал, то пришел бы ко мне и продал свои знания.
   – Да, это уж верно. Что нам с ним делать?
   – А ничего. Все будет в порядке – выровняется, вот увидишь. Он ведь тоже Камерон. – И снова вернулся к делу.
   – Так как же насчет Спортивного поля, Сэм? Ну, скажи мне. Я унесу твой секрет в могилу, человече.
   Как он может так шутить? Слезы выступили на глазах Сэма. Смертный доктор неправильно сказал, подумал Сэм. Ему, Сэму, не мешало бы меньше плакать.
   – Не знаю. Никогда я ничего не знаю. Скажу только, что надо сделать по-умному.
   – Но ты сделаешь?
   – Ага, сделаю. Сделаю ради тебя, Джем.
   – Ну что ж, мне бы это было приятно. О, господи, человече, как бы мне хотелось пойти на это дело с тобой.
   Лучше ему не стало. В течение дня лекарство несколько раз ненадолго помогало, а потом Джемми попросил всех членов семьи собраться у него в комнате. Джем выдержал церемониал – приберег жизненные силы, чтобы проститься с ними, и, когда они собрались, сумел сказать то, что хотел. Гиллон зашел к нему ближе к концу дня.
   – Я горжусь тобой, папа.
   – Ох, Джемми, это мог сделать любой, если дать ему возможность.
   – Но этого еще никто не делал. Обещай мне только одно, пап: никогда не подписывай «Желтой бумаги».
   – Ох, Джем!
   – Пусть Энди тоже не подписывает. И вообще никто из вас.
   – Никто. Никогда!
   – Ты был мне хорошим отцом. Ты пытался научить меня уму-разуму, а я не научился.
   – Ты знал такое, чего мы не знали.
   – Не в этом дело. Я с самого начала был другим, не таким, как ты, пап. Я был непоседа. Я не мог заставить себя засесть за книги, пап. Не мог.
   – Но ты же не был неучем, Джем. Правда не был.
   Трудно им было вести этот разговор, но, когда знаешь, что человек умирает, по-другому и держишься.
   – Нет, и ты со мной потеряешь лучшего парикмахера и лучшего сапожника на Тошманго. Кто этим будет заниматься после меня?
   – Эмили, – сказал Гиллон и прикусил язык. Это было окончательным признанием: значит, они уже списали Джемми. Несколько долгих минут Гиллон сидел и стыдливо молчал, но наконец решил, что надо все-таки спросить сына, потому что он должен знать: – Это ты швырнул камнем в Брозкока?
   – Нет.
   – Тогда, значит, Сэм.
   – Нет, не Сэм. Я не знаю, кто это сделал.
   – Но Сэм что-то замышляет насчет этой шахты «Лорд Файф № 1», да?
   – Нет, ничего он не замышляет.
   – Я должен знать.
   – Не замышляет. Он был у меня и говорил, что не может лишить людей работы.
   – Это правда?
   – Клянусь богом, пап.
   Гиллон постучал себе по голове.
   – Как же это мы забыли!..
   – О чем?
   – О боге. Ты не хотел бы повидать мистера Маккэрри?
   – Ох, человече…
   – Ты веришь в бога-то?
   – Пытаюсь, пап, все время пытаюсь и не могу заставить себя поверить – даже сейчас.
   «Тогда все твои клятвы мало чего стоят», – хотел было сказать Гиллон, но сдержался.
   – Уезжайте отсюда, пап. И никогда не возвращайтесь. Нет нам тут больше жизни.
   – После суда, Джем. После этого мы уедем.
   – О-ох, пап, как бы мне хотелось увидеть этот суд и потом уехать.
   Тут он закашлялся – это было невыносимо, как и опасался Сэм. Джемми отчаянно боролся за каждый глоток воздуха, а потом замирал, точно у него сейчас что-то лопнет в горле, – замирал, весь напрягшись, хотя сил совсем уже не было. Помочь ему ничем было нельзя, оставалось лишь поддерживать его, вытирать пот со лба, а те, кто находился за дверью, с такою силой впились пальцами кто в спинку стула, а кто в табурет, что кости белели.
   Вечером, поспав немного, Джем сказал, что хочет видеть мать.
   – Не заставляй папу подписывать «Желтую бумагу». Он помрет за мной следом, если подпишет ее.
   – Ты же не умираешь, Джем. Смотри, сколько времени ты держишься.
   – Я не об этом тебя просил.
   – Ну, ладно.
   – Какое же это обещание.
   – Хорошо, я не буду его просить. Обещаю.
   – Вот теперь я доволен.
   Она была хорошая сиделка. Она знала, как обращаться с ним, чтобы сделать то, что надо. Другие, за исключением порою Сары, действовали слишком робко и потому причиняли ему боль. Мэгги сдернула с сына намокшую от пота рубашку и тоже причинила ему боль, зато дело было сделано.
   – Знаешь, чего ты никогда не делала?
   – Я многого не делала.
   – Одного ты никогда не делала. – Он откинулся на подушки – лежал и смотрел на нее. Он не спешил. – Подумай сама.
   Мэгги наконец отрицательно покачала головой.
   – Ты за всю жизнь ни разу меня не поцеловала.
   Словно иголочки пробежали по ее спине и затылку.
   – Ох, Джем, – наконец произнесла она.
   – Нет, маманя, ни разу – за всю мою жизнь. Думаешь, я бы не запомнил?
   Она быстро обернулась, проверяя, нет ли кого-нибудь в зале и не стоит ли кто-нибудь в двери, и с облегчением удостоверилась, что они одни. Слишком это было страшное признание. Ей не хотелось, чтобы кто-то еще его слышал. Она потянулась было к Джемми, но он отрицательно покачал головой.
   – Теперь слишком поздно. Теперь я уже не хочу.
   – Я любила тебя так, как умела, – сказала Мэгги. Она говорила тихо и быстро: ей не хотелось, чтобы другие слышали, но отчаянно хотелось, чтобы услышал он. – Я старалась, но в семье у нас это было не принято. Понимаешь?
   Он ничем не показал, что слышал ее.
   – Это Питманго делает таким человека – выбивает из тебя все живое. Я очень хотела проявить любовь к тебе, но не знала, как это делается, можешь мне поверить, Джемми? Я не знала, какпоцеловать собственного сына.
   – А теперь слишком поздно.
   – Да, слишком поздно.
   – Слишком поздно, мам.
   – Я даже заплакать не могу, когда приходит время плакать, – сказала Мэгги, но Джем уже впал в забытье. Она подождала, пока дыхание его, хоть и затрудненное и прерывистое, все же стало более или менее ритмичным, и нагнувшись над кроватью, поцеловала в пылающий лоб и в крепкие скуластые щеки. Просто удивительно, какое еще крепкое у него было тело – сейчас, на пороге смерти. Изо всех ее детей он был самым крепким. Несправедливо это… Он был так похож на ее отца. Отец тоже никогда не целовал ее, а может, все же поцеловал – в тот день, когда она отправилась за своим гэлом? Она не могла припомнить. Она хотела было поцеловать Джема в губы, но воздержалась. Затушила пальцами фитиль лампы и вышла, оставив его в темноте.
   Он снова начал кашлять и после каждого приступа отчаянно втягивал в себя воздух, стараясь протолкнуть его сквозь пленку, перекрывавшую горло. Когда приступы прекратились, он позвал Сэма.
   – Не дай мне захлебнуться в собственной постели, – шепнул он. – Знаешь, пока я работал в шахте, я все боялся, что ее затопит и я захлебнусь. – Снова начался кашель. Сэм взял брата за руку, хоть тому и было больно. – Не дай мне сейчас захлебнуться. Обещай.
   – Да, обещаю.
   – А обещание – это обещание, да?
   – Ага.
   – Знаешь, что хорошо в этой болезни?
   – Что?
   – Хочется поскорее уйти.
   Сэму словно горло перерезали, и он не в силах был произнести ни слова. Тогда Джем с усилием продолжал:
   – А были хорошие времена. Так что жить стоило.
   – О, да.
   – Сэм?
   – Я здесь, Джем.
   – Я рад, что ты выиграл забег.
   – Ох, Джем, не поднимай ты снова этого разговора. Не оставляй меня с этой мыслью.
   – Ага, ясно, я понял. Ну, ладно, значит – мне все равно. Плевать мне, кто выиграл и кто проиграл забег. Неважно.
   – Да, неважно.
   – И все же ты сделал такое, чего никто никогда больше не сделает.
   «О, господи, вот он, настоящий Камерон – до самого конца», – подумал Сэм и почувствовал, как рука Джемми выскользнула из его руки.
   – А теперь прощай… брат…
   – Прощай.
 
   После этого приходили и остальные – Сара и Эндрью, снова Гиллон и снова Мэгги, так что Сэм не последним видел брата и, возможно, не только его просил Джемми не дать ему захлебнуться. В полночь, или вскоре после полуночи, Мэгги влила ему в рот большую дозу микстуры, и она подействовала куда сильнее, чем днем: дыхание у больного стало менее затрудненным, все в доме почувствовали облегчение, а вместе с облегчением и безмерную усталость. Напряжение ослабло, и их начал опутывать сон. Гиллон залез на свою койку и попытался выстроить в ряд события этого дня, но тут же заснул. Все в доме спали – кто в своих постелях, кто прямо на полу. Роб-Рой пришел из «Колледжа» слегка подвыпивший, посмотрел на Джемми и свернулся клубочком в спальне на верхнем этаже, прямо на полу. Весь дом спал.
   Гиллон проснулся от внезапного тока воздуха. Кто-то быстро прошел через кухню в залу.
   – Кто там? – спросил он и стал ждать. На мгновение все замерло, и Гиллон уже собрался было заснуть, но звуки возникли снова: кто-то двигался стремительно и тихо – тише обычного. Чей-то голос что-то спросил и другой что-то ответил
   – Гиллон не расслышал, что именно, и сразу понял, что не хочет слышать, что никогда не захочет ни слышать, ни знать. В той комнате – какая-то возня, и снова все стихло, кровать сдвинулась, царапнув по полу, слабый звон склянки, упавшей на камень, но не разбившейся, и тишина – минуту, другую… ни звука из той комнаты; потом снова ток воздуха, стремительное возвращение кого-то, кто теперь уже видел в темноте, быстро пересек комнату, ударился о койку его жены; и снова тишина, а потом откуда-то из глубины, из кладовки шаги вверх по лестнице – трудно сказать, трудно понять где; и кто-то наткнулся на что-то там, наверху, и снова шаги пожалуй, теперь уже вниз.
   – Мэгги?!
   Она не откликнулась, и тогда он вылез из своей постели и подошел к ее койке. Ее там не было. Дверь из кухни во двор была раскрыта. Ветер утих – потому-то Гиллон и услышал те звуки; светила луна, и не успел он подойти к двери, как на пороге возникла Мэгги.
   – Что ты тут делаешь? – спросил он.
   – А ты? – Она держала в руке мокрую простыню. – Я выстирала простыню. Утром ему понадобится свежая простыня.
   – Но она же мокрая. С нее течет.
   – Я ее высушу.
   Значит, она былатам. Но что же тогда за шум был на лестнице? Вверх и вниз, быстро и решительно; что-то прошуршало по кухне, точно мыши разбежались в темноте, и потом – те звуки из залы. Гиллон снова лег: не хотел он сейчас заходить к Джему, а немного спустя почувствовал, что подушка его намокла от слез. Когда он проснулся, еще до зари, она все еще спала – спала, как спит ребенок после долгого дня. Простыня висела у потухшего очага, все еще роняя на пол капельки влаги. Ему не хотелось заходить туда, к Джемми, и он пошел наверх как можно тише: все еще спали: Сара и Эмили на своих койках, а Роб-Рой – тоже в их комнате, но прямо на полу. Гиллон вгляделся в их лица. Прочесть по ним ничего было нельзя.
   – Пап? – Это была Сара. – Как там Джемми?
   – Хорошо. По-моему, хорошо.
   – Прекрасно.
   – Поспи еще. Он тоже спит.
   – Ага.
   Он спустился вниз и направился было в залу, но потом решил глотнуть немного утреннего воздуха, прежде чем заходить к сыну. Открыв дверь, он обнаружил, что крыльцо заставлено бутылочками с водой. Должно быть, это бутылочки с м?лчной водой – он слыхал о таком обычае, – водой, взятой из-под моста, по которому ходят живые и через который везут покойников; приносят эту воду в сумерках или на заре, и тот, кто несет ее, за весь путь не должен проронить ни слова. Он сразу поверил, глядя вниз на эти бутылочки, – на какой-то радостный, но быстротечный миг поверил, что звуки, слышанные ночью, ничего не значат и тишина, царившая в зале, объясняется действием волшебной воды. Джемми просто спит.