Крайтон Роберт. Камероны

   Роб-Рой посмотрел на Сару.
   – Что-то появляется в Питманго, что-то исчезает, но есть вещи, которые не меняются, – сказал Роб. – Как брат?
   Сара указала на кровать, где под грудой одеял лежал Джемми.
   – А доктора не надо вызвать? – спросил Роб.
   – Все, что сделал бы Гаури, мы уже сами сделали, – сказала Мэгги, и Сара кивком головы подтвердила: да, мол; и тут уже Роб мог не сомневаться, что так оно и есть.
   – Я, как узнал, сразу пришел. Хорошего виски не дают, когда расплатиться за него нечем.
   – Сколько мы тебе обязаны? – опросила Мэгги.
   Он посмотрел на мать также, как она посмотрела на него.
   – Это же мой брат лежит тут, леди, – сказал Роб-Рой.
   С плетенками, полными угля, вернулись Сэм и Эндрью и молча обменялись с Робом рукопожатием. Никаких объяснений не требовалось – они ведь встречались в шахте. Затем появился и Гиллон. Все мысли его, конечно, были о Джеме, но постепенно до него начало доходить и то, что ему предстояла встреча с лордом Файфом. Он постоял над сыном – погладить хотел его, но не решился, – послушал его тяжелое дыхание, затем подошел к столу и тут впервые увидел Роб-Роя.
   – Я рад, что ты явился. Добро пожаловать к себе домой!
   – Я рад, что я тут.
   Они обменялись рукопожатием и обнялись. В дверях стояли соседские детишки. Дом Камеронов, еще недавно такой обособленный, за последние недели стал открытым для всех. Люди приходили и уходили, тогда как раньше их здесь видеть не желали, да и они сами не желали заходить.
   – Я бы не пускал их сюда, – сказал Роб. – Отошлите их домой. Дети от четырех до восьми лет очень к этому восприимчивы.
   – К чему? – спросила Мэгги.
   Роб в изумлении уставился на нее.
   – К дифтериту. Ведь у него же дифтерит, да?
   От этого слова в доме все будто сковало холодом.
   – А что такое дифтерит? – опросила Эмили, но ее вопрос остался без ответа.
   – Почему ты так считаешь? – спросил Гиллон. Он разозлился на сына.
   – Да по тому, как он выглядит и как дышит. Я видел таких больных там, внизу, в бараках. – Роб-Рой при этом шаркал ногой по полу, и голос его был едва слышен.
   – Как только он начнет потеть, как только одеяла промокнут от пота, дело пойдет на выздоровление, – сказала Мэгги, появляясь из залы.
   – Что такое диф… – начала было Эмили, но Сэм быстро зажал ей рот.
   – Угу, главное – это пропотеть, – сказал Роб и поспешил переключить разговор на другое. – Послушай, – воскликнул он, хватая отца за руку и не представляя себе, какую он причиняет ему боль, – нет, больше я молчать об этом не могу. Я все болтаю и болтаю, а дело-то делаешь ты.
   – Ох, ну кто бы на моем месте поступил иначе?
   – Я хожу, обвязав шею красным платком, готовый лезть на баррикады, и без устали говорю о революции, а тут – господи! – тутстоит человек, который взял и на самом деле все перевернул.
   Джем застонал.
   – Роб! – попыталась утихомирить брата Сара, но он не слышал ее.
   – Нет, об этом мало говорят. Ведь этот человек заставил лорда Файфа пригласить его в Брамби-Холл, чтобы потолковать о крахе капиталистического общества! – Он похлопал отца по спине, причинив ему почти такую же боль, как и тогда, когда пожимал руку. Джем снова застонал. – Помнишь, я сказал тебе, что хочу переменить имя, не желаю больше быть Камероном? Как я тогда себя назвал?
   – (Безродным, – сказал Гиллон.
   Роб на минуту озадаченно задумался, потом вспомнил.
   – Угу, правилыно. Роб-Рой Безродный. Блестящая мысль, верно? Так вот теперь я не поменял бы фамилию Камерон ни на какую другую на свете. – Он так громоподобно выкрикнул «на свете», что Джемми впервые с начала болезни членораздельно произнес:
   – Я люблю тебя, Роб, но ради бога заткнись.
   После этого его усадили в подушки и с ложечки влили в него полгаллона крепкого чая с лимонным соком, глицерином и виски – чай был такой горячий, какой только можно проглотить. Днем Джемми начал потеть, как потел в середине смены, когда работал в низком забое с твердым углем. Он извергал из себя пот, он столько его выдал, что вязаные одеяла, казалось, дымились от него. Мэгги снова нагрела кусочки сала и положила ему на горло; его /кормили бурым сахарным песком, слегка разведенным водой, чтобы поддержать силы и чтобы он продолжал потеть, а Сара прикладывала к его пылающей голове холодные компрессы с гамамелисом, чтобы мозги у него не повредились от жара. Под вечер Джемми перестал потеть и к нему начал возвращаться голос. Его переодели в чистое белье, а одеяла выстирали, его же накрыли сухими. Самое страшное прошло – теперь можно было заняться тем, что предстояло Гиллону.

8

   Вот ведь дело-то какое, – сказал Гиллон.
   – Я же не знаю, как и обращаться к нему. Я даже не знаю, как его зовут. И что я ему говоритьбуду?
   Они уставились на него. Никто ведь из них не собирался идти в Брамби-Холл, поэтому они не думали о том, как надо себя там вести.
   – К примеру, надо мне пожать ему руку? Или поцеловать кольцо? Или расшаркаться? Что надо делать?
   – Веди себя как человек. Пойдешь туда как человек и уйдешь как человек – все очень просто, – сказал кто-то. – Потому мы и выбрали тебя.
   «Выбрали?» – подумал Эндрью. Никто его отца не выбирал.
   – Легко сказать, да не легко сделать, – сказал Гиллон. По комнате шепотком пробежало: «Да уж». Учитывая состояние Джемми и то, что у Камеронов разбиты окна, заседание устроили в доме Уолтера Боуна. В общем и целом их было тридцать человек – представители всех питманговских улиц. Верхняки и низовики впервые сидели вместе.
   Настроение в поселке снова перевернулось. Еще бы: сам лорд пригласил углекопа в свой «манс»!
   – А леди Джейн станет разливать чай. Чай-то, наверно, она разливает. Что я ейбуду говорить? И как мне ее называть?
   – Графиня, – сказал кто-то. – Для нас-то она, конечно, леди Джейн, мы всегда так ее величали, но как жена графа она – графиня.
   – Откуда ты-то знаешь? – опросил мистер Боун.
   – Человек ведь ходит по земле, – ответил углекоп.
   В доме Боуна наступила тишина. Вроде он и верно сказал, но это лишь доказывало, что никто из них не знал, как в таких случаях надо себя. вести.
   – Одно ясно. Все эти формальности не имеют значения. Раз лейрд пригласил тебя в свой дворец… – Вот это он уже зря сказал. – …в свой дом, в свои хоромы…
   – Так ведь дом-то какой!..
   – Хоромы-то. какие!..
   Гиллон снова почувствовал, как сердце у него екнуло и в желудке образовалась пустота, – все это, конечно, от нервов, но его вот-вот вырвет, хотя он ничего не ел с той минуты, как услышал эту весть.
   – Неважно, – продолжал Арчи Джапп. – Если хозяин пригласил Камерона жсебе на чай, это вовсе не значит, что он пригласил Камерона в гости, просто это значит, что он хочет утрясти дело. А если Камерон утрясет свое дело – это будет победа для нас всех.
   Раздались аплодисменты, и Гиллон почувствовал себя лучше. Даже если он прольет чашку чая себе на брюки, даже если сломает шинку одного из этих золоченых стульчиков, на которых они там сидят, какое это имеет значение, когда речь идет о благополучии тысячи трехсот рабочих? И он снова почувствовал тошноту.
   – Но что мне ему говорить? И как дело-то утрясать?
   – Перво-наперво окажи ему, какое он дерьмо, что отобрал у нас Спортивное поле, – скажи этодля начала.
   Громкие аплодисменты.
   – А что мне надеть? Я ведь вас представляв. Не идти же мне в Брамби-Холл слепить людей заношенным костюмом? Я не стану этого делать, не хочу, чтоб меня таким видели.
   – А он прав, – сказал Энди Бегг. – Понимаете, именно этого оли и хотят. Потому они и пригласили тебя. Они хотят, чтобы ты чувствовал себя там точно какой-нибудь калека, точно последний ублюдок…
   – Поосторожней в выражениях!
   – Извините, с языка сорвалось. Точно…
   – Просто – точно калека, – сказал мистер Боун. – Скажи: «калека», и все уже ясно.
   Только тут до Бегга, как и до других углекопов, дошло, что Гиллон и в самом деле калека.
   – Ну да, конечно. Так что когда настанет время тебе открыть рот, чтоб ты чувствовал себя перед ними точно мышонок, которому можно бросить крошку со стола, а потом, когда дело сделано, прогнать вон.
   – Я бы дал тебе свой новый костюм, да только больно ты высокий. У нас таких высоких в Питманго и нет.
   – Когда придет время встать и держать слово, Гиллон Камерон встанет и все, что надо, ручаюсь, окажет, – заявил Уолтер Боун.
   Но все снова вернулись к разговору о костюме. Никому не хотелось, чтобы их представитель выглядел как попрошайка.
   – Мы к ним туда не нищего посылаем, мы посылаем человека! – крикнул какой-то углекоп. – И если он будет выступать за меня, я хочу, чтобы он выступал ка, к человек.
   Это было встречено возгласами одобрения.
   – Давайте купим ему костюм, вот что я окажу, – предложил Арчи Джапп. – Я сейчас на мели, да и все мы тоже, но, если тысяча людей не может купить одному человеку костюм, надо открыть двери, выйти на улицу и никогда больше сюда не возвращаться.
   – Красивый костюм, – сказал какой-то углекоп, – отменный. И человек у нас для такого костюма подходящий. Уж на нем-то все будет выглядеть как надо. Потому мы его и выбрали.
   Вот опять, подумал Эндрью: они его выбрали. Право, это уже оскорбительно. Ело отец пошел на риск, сделал опасный шаг, а теперь они приписывают все заслуги себе. Его отец стал вроде бы всеобщей собственностью, и общество может использовать его та«, как сочтет нужным.
   И тут – не впервые с тех пор, как началось это решающее заседание, – Эндрью отвлекся от происходящего. Шел разговор о судьбе его отца, об его собственной судьбе, а он и не смотрел на тех, кто говорил, пытаясь поймать взгляд младшей дочери Уолтера Боуна, которая, притаившись в тени дверного проема, стояла у входа в залу.
   – В Эдинбург за рулоном тончайшего ворстеда! – услышал Эндрью чей-то громкий возглас. Вечно они дерут глотку, а он сейчас едва слышал их.
   – Нет, дружище, не пойдет. Для нашего человека надо ехать в Питлохри. На фабрики Макноутона, что у Шотландского Нагорья, откуда он и родом.
   – Так там же твид, дружище, твид, а не…
   Дальнейшего Эндрью вообще не слышал. Он просто не мог оторвать глаз от Элисон Боун, стоявшей в дверях.
   – Конечно, твид, только отличный твид, красивый, мягкий на ощупь – в таком только лейрдам ходить или уж лордам.
   Красавица… Она стояла там в тени, такая красивая, что Эндрью просто не мог понять, почему все остальные мужчины не смотрят на нее. Он попытался вернуться мыслями назад, в комнату, к тому, о чем шел разговор, но не мог заставить себя оторвать взгляд от дверного проема. Ему хотелось, чтобы они перестали кричать, – «у зачем поднимать такой гвалт по поводу того, какой пиджак должен быть у человека? И вообще – почему углекопы вечно кричат? Его сердце странно вело себя – билось где-то у самого горла, и он не мог понять, что это с ним. Диагноз был бы прост, если бы Эндрью знал симптомы, – но жители Питманго не искушены в любви и не способны в этом разобраться. Вот Элисон отошла от двери и исчезла в другой комнате, и Эндрью почувствовал себя брошенным. Интересно, подумал он, может ли он хоть чем-то привлечь такую девушку.
   – «Моффат и сын» на Фредерик-стрит – вот подходящее место для нашего человека. Сам граф покупает там свою одежу.
   Эндрью опять отвлекся. Любовь никогда не была распространенным явлением в Питманго – это он знал. Она не считалась обязательной в повседневной жизни, поэтому ее не часто требовали и не часто дарили. Углекопы «гуляли» с девчонками, работавшими при шахтах, и, когда появлялся свободный дом, это значило, что пора жениться. При этом слово «любовь» даже не упоминалось – говорили лишь о размерах дома. Это вовсе не значит, что питманговцы были противниками любви, просто самый склад их жизни исключал ее и не допускал прихотей страсти.
   Девушка вернулась, и Эндрью тотчас почувствовал, как сердце у него снова подпрыгнуло и волна радости затопила его, и хотя он мало знал о любви, но был достаточно сметлив, чтобы понять – к немалому своему удивлению, ибо за всю свою жизнь еще и словом не обмолвился с Элисон Боун, – что влюблен в нее. Он понимал, что время для этого самое неподходящее, но опять-таки был достаточно сметлив, чтобы сообразить, что тут уж ничего не поделаешь.
   Ее отец стукнул кулакам по столу, злясь на что-то, и Эндрью, разобравшись в своем состоянии и несколько успокоившись, вернулся мыслью к тому, что происходило в комнате.
   – Все это глупости и все ни к чему. Нам уже не добыть ему костюм за такой срок.
   Эндрью поднялся на ноги – в обычных условиях он никогда бы не сделал ничего такого, что могло бы привлечь к нему всеобщее внимание. Все умолкли, но и он не произносил ни слова.
   – Давай же, выкладывай! – крикнул кто-то.
   – Я знаю, что может надеть мой отец, и за это ни один шотландец не осудит его. – Он слегка покраснел, как это обычно бывало с Камеронами, но говорил без запинки. – Не надо ему идти туда таким, каким он не бывает, но он может пойти в костюме, которым любой бы гордился. – Он помолчал, поискал ее глазами и не нашел.
   – Давай, давай дальше, – сказал мистер Боун.
   – Надо идти в юбочке, папка. В филибеге, как ты ее называешь.
   Все согласно закивали. Очень умная мысль – это же единственный костюм, в котором ходят люди любого класса, любого сословия. Сам лорд Файф надевал юбочку во время некоторых национальных праздников. Любил он ее надевать и когда гонял зайца по пустоши или выслеживал лису.
   – Но она у меня старая и грязная, – возразил Гиллон.
   – Нет, пап, чистая, – возразил Эндрью. – Чистенькая, как косточка, и лежит она в соломенной корзинке на чердаке.
   – Верно, – подтвердил Сэм. – Мы рядились в нее, когда тебя дома не было.
   – Там и то, что прикалывают к плечу, и кокарда для шапочки. Все в корзинке, – сказал Эндрью. – И то, что надевают спереди, – кошель.
   – Спорран, – сказал Гиллон.
   – Никто им не пользовался, пап. Он совсем как новый. Все повернулись и уставились на Гиллона, пытаясь представить его себе в юбочке.
   – Это действительно твоя юбочка? Настоящая, шотландская? – опросил Уолтер Боун.
   – Да. Филибег семьдесят девятого полка Камероновых горных стрелков. Теперь их называют Камероновыми горными стрелками ее величества. Словом, это юбочка Камероновых цветов, совершенно точно.
   – Значит, он не сможет сказать, что это липа? Ты же наденешь форму своего клана, а не просто армейскую.
   – Да, моего клана, что бы это там ни значило.
   – Это немало значит, дружище, в Шотландии это немало значит.
   А что, ведь лихо получается: один из них, один из их среды, пойдет по Тропе углекопов в Брамби-Холл в костюме своего клана. Не надо ни кланяться, ни собирать по грошу – вместе с ним по Тропе будет шагать тысячелетняя история и доблестные дела шотландцев.
   – А есть у тебя сарк? Рубашка с оборочками?
   У Гиллана не было такой рубашки.
   – Мы ее утром можем купить в Данфермлине. Там есть магазин для шотландской знати, куда все англичане ходят. Там продают и все эти пледы, и серебряные кокарды на шапочку – с драгоценными камнями, не как-нибудь, – и всякие там бархатные штуки.
   – Бархат! – воскликнул какой-то углекоп. – А почему бы нам не одеть нашего человека в бархат?! Поди-ка переплюнь такое!
   – Нет, нет, это для вечера. А тут – чай, – сказал мистер Боун. – Самым правильным был бы твидовый пиджак. Вроде тех, в каких ониразгуливают по пустоши.
   – Угу, твид – как раз то, что нужно, – сказал Гиллон. Вот тут они зацепили его за живое. – Как бы ни был он сшит, для богатого или для бедного, но твид – это твид.
   В Питманго было сколько угодно твидовых пиджаков на выбор, и все же они еще несколько минут обсуждали различные твиды, а Гиллон вспомнил про мисс Твид, что служит в адвокатской конторе, – такая томная особа. Что они имели тогда в виду, сказав про нее, что она не первого мужчину видит раздетым? Ответа на этот вопрос он так никогда и не узнает. Но как он может отвлекаться и думать сейчас о другом? Он посмотрел на своего сына и удивился. Мысли Эндрью, видимо, были так же далеко, как и его собственные.
   – Ну, а кроме того, он, конечно, будет в шляпе, – победоносно воскликнул кто-то. – В своей большой красивой шляпе.
   Гиллону стало неприятно от того, что он не оправдает их надежд.
   – Я потерял ее, – сказал Гиллон. – Потерял свою шляпу.
   Все понимали, какая это огромная потеря. Они издевались над его шляпой, но только потому, что она была вызовом всем им.
   – Ты потерял свою роскошную шляпу? – В комнате воцарилась тишина. Все смотрели на него так, точно застигли на месте преступления, точно он брал деньги из Фонда защиты Камерона.
   – Я могу раздобыть себе гленгарри, – оказал Гиллон. – Знаете, такие шапочки в красно-белую клетку с ленточками сзади? Они очень красивые.
   Все снова возликовали.
   – Значит, утром – в Данфермлин.
   – И еще нужна будет пара гольфов с отворотами.
   – И с кисточками, Камерон. Без кисточек дело не пойдет.
   – Значит, утром – в Данфермлин.
   – И маленькие ножны для ножа.
   – Не надо ножа, – сказал Гиллон. – Это будет уж слишком.
   Все согласились. Не надо ножа.
   – А потом еще туфли. У тебя должны быть туфли с язычком, – сказал Джон Троттер. Это был хитрый человечек, которому никогда не приходилось работать под землей, вечно он околачивался в разных местах и все обо всем знал – куда больше, чем остальные. – Какой у тебя номер? – Гиллон оказал, что десятый. – А в девятый можешь влезть? – Гиллон кивнул: да. – Тогда я могу достать тебе сегодня вечером парочку – только не спрашивай как.
   Ну вот, они его одели. ‹«Как я на это пошел?» – недоумевал Гиллон. Какое стечение обстоятельств в его жизни поставило именно его, а не кого-либо другого из всех этих людей в такое положение, почему именно он – хочет он того или нет – должен идти в Брамби-Холл и вступать в поединок с самым могущественным углевладельцем Файфа?! Его снова замутило. Теперь они решали, что он должен сказать, о чем должен просить и на что от их имени может согласиться, не ущемив ихгордости.
   – Шестидесяти фунтов вполне хватит. Это уже будет рекордом для Питманто.
   – Нет, нет. Раз человек просит четыреста фунтов, не может он спуститься до шестидесяти и при этом не уронить нашего достоинства, то есть, вернее, своего.
   – А какого черта он запросил четыреста фунтов? – решил кто-то выяснить.
   – Ну, какое это теперь имеет значение? Факт тот, что запросил.
   Зеленая пустошь за окном, как это часто бывало, напоминала Гиллону море: ветер играл в высокой траве, как он играет с волнами в славном, чистом, холодном, вечно куда-то спешащем море; его родная стихия – там, и он снова вспомнил про человека в лодке, пробивавшегося к островку в заливе.
   Сумел он доплыть до островка? Гиллон вдруг решил, что должен немедленно выяснить, ибо от этого зависел успех или провал его миссии; надо, не теряя ни минуты, ехать в Данфермлин, нанять лодку, которая отвезла бы его в Инчгарви, и там получить ответ на свой вопрос. Но, естественно, он продолжал сидеть.
   «Что это у него на спине?» – спросила она.
   В ту минуту это его смутило, а сейчас он улыбнулся.
   «Мускулы, мисс, это называется мускулами».
   – Чему ты улыбаешься? – спросил Уолтер Боун. – Я ничего смешного не вижу.
   – Что?
   – Ты меня даже не слышал, дружище? – оказал мистер Боун. – Что-то слишком ты рассеянный, а ведь мы обсуждаем такое важное дело.
   – Что именно?
   – Решили, что ты должен согласиться на сто фунтов, если тебе предложат эту сумму.
   – Маловато, – сказал Гиллон. – Глупо я буду выглядеть. Я же запросил четыреста. – Эта цифра с самого начала вызывала раздражение в поселке. Частично и заваруха-то, по мнению поселка, началась из-за этого. Именно это кричали те, кто швырял камни в двери и окна его дома. – Придется мне гордость заткнуть за ремень.
   – Но это уже будет гарантированнаясумма, дружище, ответ на требование, а не прихоть лейрда. Все взвесь, Камерон. Ведь это емупридется заткнуть за ремень гордость. Все взвесь, дружище, не упускай ничего из виду.
   «А я и не упускаю, – подумал Гиллон, – ни в коем случае не упускаю». Какого черта иначе он тут делает?
   Совещание было окончено. Теперь все сгрудились вокруг Гиллона, высказывая советы, предложения, подбадривая его.
   – Запомни, – говорил ему какой-то человек, – когда служанка опросит тебя, что ты хочешь к чаю, скажи: «Ломтик лимона, пожалуйста». – Это был Джон Троттер. – Скажи этак небрежно, легко, чтобы показать, что ты знаешь, как в гостях чай пьют. К примеру: «Я бы не возражал против кусочка лимона, мисс». Что-нибудь в этом роде. Молока – ни-ни, сахару – ни-ни, молоко пусть пьют углекопы.
   – Но я и есть углекоп.
   – Ты – нашпредставитель. Так что лимон, ясно?
   – Угу.
   – Лимон!
   Гиллон подумал: интересно, а с чем Карл Маркс пьет чай. Очень скоро все разошлись – остались лишь Гиллон, Эндрью и Уолтер Боун.
   – Подумать только: будет лить чай с графом и графиней Файф в Брамби-Холле!.. – оказал Уолтер Боун. – Кому бы это могло в голову прийти в тот день, когда ты подошел к Десятниковым воротам? Я знаю, Гиллон, ты нас не уронишь.
   – Да уж постараюсь.
   – Тогда все в порядке.
   Гиллон почувствовал, как в желудке у него снова зашевелились льдинки.
   – Счастья вам, мистер Камерон, – сказала Элисон Боун из затененного проема двери. – Лучше вас никто этого не сделает.
   Голос ее показался Эндрью мягким шорохом ветерка в сухом камыше.

9

   – Который час?
   – Полдень, пап, – сказал Сэм. – Несколько минут первого.
   – Не может быть.
   – Ты хочешь, чтоб было меньше или больше?
   – Сам не знаю. Иной раз мне хочется, чтобы все произошло поскорее, а иной раз – чтобы вообще не было ничего.
   – Хоти не хоти, время – оно само себе хозяин. Хозяин…Всюду здесь хозяева. Мастера на шахте, графы и графини, Уолтер Боун, голод, и все – один другого хуже.
   – Рехнуться можно, – сказала Мэгги. Она перешивала подкладку на твидовом пиджаке, который одолжили Гиллону, с тем чтобы он выглядел поприличней. – Целое утро потратила на то, чтобы чей-то чужой пиджак лучше выглядел.
   – Но ведь твой муж наденет его.
   В дом вошел Йэн. Он начищал туфли кусочком сала, которым лечили Джемми, вываренным в уксусе с добавлением ламповой сажи.
   – Который час?
   Никто не ответил. Слишком уж время действовало сейчас всем на нервы.
   – И воняет же от этой миски. Надеюсь, хоть от туфель не будет так вонять, – сказал Сэм.
   – Я спросил, который час.
   Сара наконец ответила ему:
   – Пять часов. Еще осталось целых пять часов.
   Значит, из дому ему надо выходить через четыре с половиной часа.
   Гиллон снова почувствовал, как у него сжало под ложечкой. Так подействовало на него слово «надо». Он вдруг поднял голову и посмотрел на них, взволнованный, но как-то по-иному. Емувовсе не надотуда идти, ему вообще никуда идти не надо.Он же получил не вызов в суд, а приглашение. И нет в мире такого закона, который гласил бы, что он, Гиллон Камерон, свободный гражданин, должен идти пить чай с лордом Файфом.
   – Вовсе мне не надо… – начал было Гиллон, но мальчики не слушали его. Придется подождать.
   – Господи, так ведь эти же туфли как вонять-то будут, дружище.
   – Они не будут вонять, – сказал Йэн. – Когда я кончу с ними заниматься, от них будет пахнуть вереском, и блестеть они будут, как нос углекопа.
   – Нет такого закона, в котором было бы сказано… – снова начал было Гиллон.
   – Интересно, как у них там внутри? – заметил Энди Бегг. Доброжелатели уже начали заглядывать в дам, чтобы поддержать своего представителя.
   – Жарко, как в аду, – сказал Йэн, поднимая голову от туфель. – Он топит вовсю, чтоб все знали, сколько у него угля.
   – Глупости. Такому человеку нечего хвастать, что у него есть уголь.
   – И все же он это делает.
   – Кто это говорит?
   – Люди, – сказал Йэн, – люди, которые знают.
   Йэна никогда не одолеешь, подумал Гиллон. Он всегда увернется от ответа, если не знает его. Гиллон подозревал, что так может оказаться и с графом, и почувствовал, как у него все сжалось внутри. Сколько раз может у него вот так все сжиматься и распускаться, пока что-нибудь не выйдет из строя, подумал Гиллон. В комнату вошла Эмили со спорраном. Кожа была промыта мягким седельным мылом и слегка смазана маслом, а мех на крышке кошеля отчищен сапожником.
   – Он взял за это монету, – сказала Эмили. – Можете себе представить?
   Никто не мот.
   – Еще пять часов до выхода, – сказал Йэн.
   – О, господи, – внезапно вырвалось у Гиллон а. – Это же не казнь! Я же иду туда не умирать!
   В комнате наступила тишина. Это была тишина напряженная, взвинченная. Всем хотелось говорить, но они с уважением относились к тому, что творилось с их отцом, и сейчас своими разговорами они лишь вторгались бы в тайное тайн его души, нарушали хрупкое равновесие, которое он пытался в себе создать. Он то представлял себе, как он непринужденно входит в комнату и беседует с собравшимися там гостями, если таковые будут, и чувствовал при этом приятное возбуждение, а через минуту уже представлял себе обратное: как язык присохнет у него к гортани и он будет что-то бормотать, а никто не поймет его и над ним начнут смеяться, не в силах разобрать, что он там бормочет.
   Дело в том, что и то и другое могло случиться. Все зависело от того, какое будет у него состояние, когда ему откроют дверь. Это и определит дальнейшее. И если сейчас ему удастся найти нужную линию поведения, нужное состояние, надо попытаться это удержать, сохранить в себе, пока он не подойдет к входной двери Брамби-Холла и не позвонит в звонок.