Страница:
Он в третий раз читал «Влияние материального прогресса на распределение богатств» Генри Джорджа, стараясь освоить изложенные в книге доводы, чтобы оперировать ими, как своими собственными; время от времени он бормотал: «Верно, верно» – и что-то подчеркивал в книжке, хотя Селкёрк и просил его не делать этого; в какую-то минуту Мэгги, оторвавшись от одеяла, которое она шила из лоскутков при мягком свете, падавшем в окно, посмотрела на него и удивилась. Они не переговаривались, когда он читал, а читать ей вслух он уже давно зарекся.
– А ведь ты сейчас снова стал таким, каким был, когда я выходила за тебя замуж, – сказала она.
Он поднял глаза, но не увидел ее. Ему все еще трудно было переключать зрение с близкого предмета на дальний. Шахтерская слепота не проходит оттого лишь, что ты перестал работать в шахте.
– Что такое?
– Есть вещи, которые не повторяют, – сказала Мэгги, но на самом-то деле он слышал, что она сказала. Он снова уткнулся в книгу, но уже не мог читать. Значит, она сказала, что увидела его таким, как раньше. Он тоже время от времени поглядывал на нее – вот она склонилась, занятая каким-то делом, вот нагнулась, раздувая угли в очаге, – и тоже видел ее такой, как раньше. И тогда ему хотелось протянуть руку и дотронуться до нее или оказать что-то, касающееся только их двоих. Но всякий раз какая-то сила удерживала его, заставляя сидеть неподвижно и молчать. Когда видишь, в чувствах возникает сумятица, появляются сожаления и непонятная злость. Так что лучше, решил он, жить и не видеть.
В первый день мая, когда по всей Шотландии люди идут на пустоши и в парки и умываются майской росой, Гиллон двинулся в обратном направлении: на шахтах снова для всех была работа, и вот он надел свою шахтерскую робу, отложил в сторону книжки и зашагал под гору наниматься на шахту «Лорд Файф № 1».
Он совсем забыл, каково оно в забое. Сначала было чудно и страшно, а потом, к концу дня, он уже рубил уголь на глубине трех тысяч футов под землей так же бездумно, как вытирал со лба черный пот.
3. Камероны
1
2
– А ведь ты сейчас снова стал таким, каким был, когда я выходила за тебя замуж, – сказала она.
Он поднял глаза, но не увидел ее. Ему все еще трудно было переключать зрение с близкого предмета на дальний. Шахтерская слепота не проходит оттого лишь, что ты перестал работать в шахте.
– Что такое?
– Есть вещи, которые не повторяют, – сказала Мэгги, но на самом-то деле он слышал, что она сказала. Он снова уткнулся в книгу, но уже не мог читать. Значит, она сказала, что увидела его таким, как раньше. Он тоже время от времени поглядывал на нее – вот она склонилась, занятая каким-то делом, вот нагнулась, раздувая угли в очаге, – и тоже видел ее такой, как раньше. И тогда ему хотелось протянуть руку и дотронуться до нее или оказать что-то, касающееся только их двоих. Но всякий раз какая-то сила удерживала его, заставляя сидеть неподвижно и молчать. Когда видишь, в чувствах возникает сумятица, появляются сожаления и непонятная злость. Так что лучше, решил он, жить и не видеть.
В первый день мая, когда по всей Шотландии люди идут на пустоши и в парки и умываются майской росой, Гиллон двинулся в обратном направлении: на шахтах снова для всех была работа, и вот он надел свою шахтерскую робу, отложил в сторону книжки и зашагал под гору наниматься на шахту «Лорд Файф № 1».
Он совсем забыл, каково оно в забое. Сначала было чудно и страшно, а потом, к концу дня, он уже рубил уголь на глубине трех тысяч футов под землей так же бездумно, как вытирал со лба черный пот.
3. Камероны
1
В середине того же месяца с Гиллоном произошло несчастье. Он как раз вырабатывал забой и вот-вот должен был сквозь стенку пройти в следующий – он бы мог с точностью до дюйма определить толщину этой стенки по звуку, с каким кирка ударяла по ней. Он опустился на колени, чтобы – стук! стук! – пробить дорогу в новый забой, когда в стене, которую он долбил, вдруг сверкнул кусок металла – позже он всю жизнь вспоминал, как свет его лампочки вспыхнул на полированной стали, как он взмахнул рукой, пытаясь защититься от того, что обрушивалось на него, но было уже поздно, слишком поздно, и металл, глухо ухнув, вошел в его тело. Он потерял равновесие, повалился навзничь и застыл, боясь шевельнуться. Из плеча его торчала кирка.
– Ну и ну! – воскликнул кто-то. – Господи боже мой, нет, вы только подумайте!.. – И стена возле Гиллона рухнула. Он услышал топот людей, выбежавших из соседнего забоя и кинувшихся по штреку к нему в забой, и кто-то за ноги вытащил его из-под горы угля, причинив не меньшую боль, чем кирка, застрявшая у него в теле. Гиллон узнал мистера Брозкока, но его присутствие ничего не объяснило. Остальных он никогда не видел.
– Ох, как мне неприятно, господи, поверьте, мне так неприятно! – причитал кто-то, произнося слова с английским акцентом.
– Прежде всего он не должен был тут находиться, – заявил Брозкок. И нагнулся над Гиллоном. – Зачем тебе понадобилось прорубаться в другой забой?
Гиллон лежал и смотрел на него. Он был слишком ошеломлен случившимся и не мог говорить, но все слышал, и голова у него была ясная.
– Нельзя проходить сквозь стенки, Камерон, – сказал управляющий.
А Гиллон спокойно думал: «Врун, и все-то он врет, только почему он врет?» Но разодранная плоть вдруг дала себя знать: в его нервной системе взорвался детонатор замедленного действия, и он скрючился, сжался всем телом – совсем как раненый лосось – и, не сдержавшись, издал страшный крик; потом спазма прошла, и он снова лежал молча и глядел на них.
– О, господи, мне очень жаль, понимаешь, – произнес чей-то молодой голос.
– Не следует ли вынуть из него кирку? – спросил другой голос, холодный и бесстрастный.
Боль от кирки, вошедшей в кость, становилась невыносимой.
– Кирка сдерживает кровотечение, – заметил Брозкок.
– Но ему должно быть очень больно. – Все голоса были с английским акцентом.
– Они боли не чувствуют. Пойди приведи людей, – сказал Брозкок, обращаясь к кому-то, – надо вытащить его отсюда.
– Да выньже из меня кирку, – услышал Гиллон собственный голос, звучавший словно откуда-то из дальней дали, – ты, чертов дурак!
Брозкок тотчас вернулся и склонился над ним.
– Чертов дурак, значит, да?! – Он был в ярости. – Это же наши акционеры тут. Джентльмены.
– Может, кто из вас, джентльмены, расхрабрится и вынет из меня кирку? – сказал Гиллон. Он сознавал, что ведет себя очень мужественно, крепко держит в руках – от тяжелораненого трудно не то что требовать, а даже ожидать такого.
Один из англичан, совсем молоденький, опустился возле Гиллона на колени.
– Я сейчас попробую, – сказал он. – А вы сможете это вынести?
Гиллон кивнул. Молодой человек схватил кирку в том месте, где она насажена на ручку, и пошевелил, чтобы выяснить, насколько глубоко она вошла в тело углекопа. Гиллону было очень больно: кирка засела в кости.
– Если уж тащите, так быстрее!
– Хорошо.
– Ну, давайте же!
– Хорошо.
Молодой человек дернул, но недостаточно сильно. Гиллон невольно громко вскрикнул – этоуже было выше человеческих сил. Молодого человека трясло.
– Брозкок! – позвал Гиллон.
– Не стану я этого делать.
Тогда Гиллон схватил молодого человека за руку.
– Пойдите туда, по штреку, и кликните Сэма Камерона. Кликните погромче!
– Не слушайте его, вот еще вздумал командовать…
Но молодой человек протиснулся мимо управляющего и высоким, звонким голосом закричал в штреке. Гиллон услышал топот ног. Прибежал Роб-Рой и уставился на распростертого отца.
– О, господи, что они с тобой сделали? – Он повернулся к мистеру Брозкоку. – Что вы сделали с моим отцом?
– Пожалуйста, Роб, скорее…
Роб опустился возле отца на колени и ощупал стальное острие кирки. Потом взялся за нее обеими руками – одной за сталь, другой – за дерево, но кирка не поддавалась. У Роб-Роя было такое чувство, что если он дернет, то вырвет у отца всю грудную клетку, и он опустил руки.
– Вот сейчас я не оправдаю твоих надежд, – сказал он. В этот момент Сэм влетел в забой.
– Убирайтесь все к черту отсюда! – рявкнул он, расталкивая господ. – Почему он здесь так лежит? – крикнул он прямо в лицо мистеру Брозкоку.
– Скорее, Сэм! – сказал Гиллон.
– Ага, пап.
Он уперся коленом в грудь отца и в тот же миг – прежде чем Гиллон успел что-либо осознать – со страшным криком, почти заглушившим громкий, полный боли крик отца, выдернул из его тела кирку.
Кто-то, когда Гиллона несли из шахты, бросил по стародавнему обычаю пригоршню свежей угольной пыли на рану, чтобы остановить кровь. Гиллон никогда бы этого не позволил, но Гиллон этого не знал.
– У тебя целы ноги и у тебя цела рука, а по правилам ты должен был бы лишиться и того и другого, – говорил ему доктор в Кауденбите. Гиллона выпускали из больницы. – Так что будь благодарен за это.
– Я и благодарю вас.
– Благодари бога, а не меня.
– Я не верю в бога.
– Значит, ты дурак. Счастливый, но дурак.
– Во всяком случае, счастливее него. – И Гиллон указал из окна на фургон, где его дожидался зять.
– А я знаю его? – спросил доктор.
Гиллон удивился.
– Боуна-то? Это ж Сэнди Боун. – Доктор отрицательно покачал головой. – Когда он был совсем мальчишкой, на него обвалился свод, и он потерял обе ноги.
Доктор снова отрицательно покачал головой. Он ничего не помнил.
– Через нас ведь столько проходит народу, – сказал он.
Пора было ехать. Гиллон не знал, должен ли пациент, пациент-углекоп, прощаться с доктором за руку или нет. На всякий случай он протянул руку, но доктор не заметил ее.
– Вот что я тебе скажу. Рука-то у тебя осталась, но уголь ты уже никогда рубить не будешь.
– А двигать ею я смогу?
Доктор кивнул, но сказал, что в руке не будет силы.
– Тогда я буду рубить уголь.
– Если будешь, принесешь мне мешок, – сказал доктор безвсякой убежденности в голосе.
Путь домой оказался очень мучительным: фургон подпрыгивал на колдобинах и каждый толчок болью отдавался в плече, где с таким трудом удалось срастить мышцы и кость. День стоял чудесный, теплый и почти безветренный, и Гиллон благодарил за это судьбу. Бму хотелось вернуться домой через Горную пустошь. Он не помнил, как его везли в Кауденбит, помнил только, как кирка проломила стену – боль и потом темнота. А сейчас он снова видел солнце, маленькие фермы и впереди – просторы пустоши.
– Ну, как вы? – осведомился Сэнди. – Выглядите вы хорошо.
– Я как птица со сломанным крылом. Выгляжу-то я хорошо, а летать не магу.
– Ничего, полетите. Вы из этого выберетесь. Мистер Селкёрк слыхал, это вы получите хороший кус.
– Да что он, черт возьми, может об этом знать?
– Не знаю. Он слышал, как молодой джентльмен просил, чтоб о вас позаботились.
«Кусом» называли пособие, которое компания считала нужным дать человеку, получившему увечье, или его семье, если он погиб в шахте. В Питманго не существовало, как в других местах, шкалы оплаты за увечья: столько-то, например, за потерянную ногу или раздробленную руку. Никто заранее не знал, сколько он получит, и никому не было известно, кто устанавливает сумму. Как пожелает хозяин, так и будет: это была своеобразная лотерея, ибо размер суммы зависел от того, кто, по мнению компании, виноват в происшедшем – углекоп, или компания, или просто господня воля.
К примеру, когда Йэн Бенн, работавший в забое, полном ядовитых «газов, неожиданно распрямился и ему взрывом оторвало голову, семье дали совсем маленький „кус“. Те, кто устанавливал размер компенсации, решили, что мистер Бенн должен был сначала снять шапку, открыть горевший на ней фонарик и, насадив его на кирку, медленно поднести к своду; тогда газ, собравшийся наверху, сгорел бы, – ведь мистер Бенн сорок лет проработал в шахте и должен бы это знать.
– А сколько ты получил? – спросил Гиллон у Сэнди. Он увидел внизу, в порту Сент-Эндрюса, суда. Хорошее предзнаменование: значит, на уголь есть спрос, и ему могут дать приличный «кус».
– Двадцать пять фунтов, – сказал Сэнди. – По двенадцать с половиной фунтов за ногу.
– Шейлок заплатил бы больше.
Сэнди не понял.
– Я бы заплатил куда больше, лишь бы они у меня обе были, – сказал он.
Гиллон в который раз удивился умению Сэнди говорить о своем несчастье как бы со стороны и даже вышучивать его.
– Больно они расщедрились, – заметил Гиллон.
– Да уж. Понимаете, они сказали, что на то была, видно, господня воля. Если бы я вовремя ушел из шахты, а не задержался бы на сверхурочную, свод упал бы не на меня, поэтому компания тут никак не виновата. Просто господь бог сыграл со мной злую шутку. – Нельзя было не восхититься казуистической гибкостью такого умозаключения.
В эту минуту перед ними возник Питманго. Поселок всякий раз поражал Гиллона – настолько черной и глубокой была долина, где он приютился, черными были дома, черными были улицы, черным стало теперь и Спортивное поле.
– Ну, а в случае со мной это, видно, светлейшая воля, – заметил Гиллон. Но молодой Боун не отличался сообразительностью и не понял намека. А дело в том, что юноша, вонзивший кирку в плечо Гиллону, был сэр Комптон Елфинстоун, его светлость лорд Какой-то-Там, пайщик и уже директор компании, хоть он еще и не успел окончить колледж.
– Ну и ну! – воскликнул кто-то. – Господи боже мой, нет, вы только подумайте!.. – И стена возле Гиллона рухнула. Он услышал топот людей, выбежавших из соседнего забоя и кинувшихся по штреку к нему в забой, и кто-то за ноги вытащил его из-под горы угля, причинив не меньшую боль, чем кирка, застрявшая у него в теле. Гиллон узнал мистера Брозкока, но его присутствие ничего не объяснило. Остальных он никогда не видел.
– Ох, как мне неприятно, господи, поверьте, мне так неприятно! – причитал кто-то, произнося слова с английским акцентом.
– Прежде всего он не должен был тут находиться, – заявил Брозкок. И нагнулся над Гиллоном. – Зачем тебе понадобилось прорубаться в другой забой?
Гиллон лежал и смотрел на него. Он был слишком ошеломлен случившимся и не мог говорить, но все слышал, и голова у него была ясная.
– Нельзя проходить сквозь стенки, Камерон, – сказал управляющий.
А Гиллон спокойно думал: «Врун, и все-то он врет, только почему он врет?» Но разодранная плоть вдруг дала себя знать: в его нервной системе взорвался детонатор замедленного действия, и он скрючился, сжался всем телом – совсем как раненый лосось – и, не сдержавшись, издал страшный крик; потом спазма прошла, и он снова лежал молча и глядел на них.
– О, господи, мне очень жаль, понимаешь, – произнес чей-то молодой голос.
– Не следует ли вынуть из него кирку? – спросил другой голос, холодный и бесстрастный.
Боль от кирки, вошедшей в кость, становилась невыносимой.
– Кирка сдерживает кровотечение, – заметил Брозкок.
– Но ему должно быть очень больно. – Все голоса были с английским акцентом.
– Они боли не чувствуют. Пойди приведи людей, – сказал Брозкок, обращаясь к кому-то, – надо вытащить его отсюда.
– Да выньже из меня кирку, – услышал Гиллон собственный голос, звучавший словно откуда-то из дальней дали, – ты, чертов дурак!
Брозкок тотчас вернулся и склонился над ним.
– Чертов дурак, значит, да?! – Он был в ярости. – Это же наши акционеры тут. Джентльмены.
– Может, кто из вас, джентльмены, расхрабрится и вынет из меня кирку? – сказал Гиллон. Он сознавал, что ведет себя очень мужественно, крепко держит в руках – от тяжелораненого трудно не то что требовать, а даже ожидать такого.
Один из англичан, совсем молоденький, опустился возле Гиллона на колени.
– Я сейчас попробую, – сказал он. – А вы сможете это вынести?
Гиллон кивнул. Молодой человек схватил кирку в том месте, где она насажена на ручку, и пошевелил, чтобы выяснить, насколько глубоко она вошла в тело углекопа. Гиллону было очень больно: кирка засела в кости.
– Если уж тащите, так быстрее!
– Хорошо.
– Ну, давайте же!
– Хорошо.
Молодой человек дернул, но недостаточно сильно. Гиллон невольно громко вскрикнул – этоуже было выше человеческих сил. Молодого человека трясло.
– Брозкок! – позвал Гиллон.
– Не стану я этого делать.
Тогда Гиллон схватил молодого человека за руку.
– Пойдите туда, по штреку, и кликните Сэма Камерона. Кликните погромче!
– Не слушайте его, вот еще вздумал командовать…
Но молодой человек протиснулся мимо управляющего и высоким, звонким голосом закричал в штреке. Гиллон услышал топот ног. Прибежал Роб-Рой и уставился на распростертого отца.
– О, господи, что они с тобой сделали? – Он повернулся к мистеру Брозкоку. – Что вы сделали с моим отцом?
– Пожалуйста, Роб, скорее…
Роб опустился возле отца на колени и ощупал стальное острие кирки. Потом взялся за нее обеими руками – одной за сталь, другой – за дерево, но кирка не поддавалась. У Роб-Роя было такое чувство, что если он дернет, то вырвет у отца всю грудную клетку, и он опустил руки.
– Вот сейчас я не оправдаю твоих надежд, – сказал он. В этот момент Сэм влетел в забой.
– Убирайтесь все к черту отсюда! – рявкнул он, расталкивая господ. – Почему он здесь так лежит? – крикнул он прямо в лицо мистеру Брозкоку.
– Скорее, Сэм! – сказал Гиллон.
– Ага, пап.
Он уперся коленом в грудь отца и в тот же миг – прежде чем Гиллон успел что-либо осознать – со страшным криком, почти заглушившим громкий, полный боли крик отца, выдернул из его тела кирку.
Кто-то, когда Гиллона несли из шахты, бросил по стародавнему обычаю пригоршню свежей угольной пыли на рану, чтобы остановить кровь. Гиллон никогда бы этого не позволил, но Гиллон этого не знал.
– У тебя целы ноги и у тебя цела рука, а по правилам ты должен был бы лишиться и того и другого, – говорил ему доктор в Кауденбите. Гиллона выпускали из больницы. – Так что будь благодарен за это.
– Я и благодарю вас.
– Благодари бога, а не меня.
– Я не верю в бога.
– Значит, ты дурак. Счастливый, но дурак.
– Во всяком случае, счастливее него. – И Гиллон указал из окна на фургон, где его дожидался зять.
– А я знаю его? – спросил доктор.
Гиллон удивился.
– Боуна-то? Это ж Сэнди Боун. – Доктор отрицательно покачал головой. – Когда он был совсем мальчишкой, на него обвалился свод, и он потерял обе ноги.
Доктор снова отрицательно покачал головой. Он ничего не помнил.
– Через нас ведь столько проходит народу, – сказал он.
Пора было ехать. Гиллон не знал, должен ли пациент, пациент-углекоп, прощаться с доктором за руку или нет. На всякий случай он протянул руку, но доктор не заметил ее.
– Вот что я тебе скажу. Рука-то у тебя осталась, но уголь ты уже никогда рубить не будешь.
– А двигать ею я смогу?
Доктор кивнул, но сказал, что в руке не будет силы.
– Тогда я буду рубить уголь.
– Если будешь, принесешь мне мешок, – сказал доктор безвсякой убежденности в голосе.
Путь домой оказался очень мучительным: фургон подпрыгивал на колдобинах и каждый толчок болью отдавался в плече, где с таким трудом удалось срастить мышцы и кость. День стоял чудесный, теплый и почти безветренный, и Гиллон благодарил за это судьбу. Бму хотелось вернуться домой через Горную пустошь. Он не помнил, как его везли в Кауденбит, помнил только, как кирка проломила стену – боль и потом темнота. А сейчас он снова видел солнце, маленькие фермы и впереди – просторы пустоши.
– Ну, как вы? – осведомился Сэнди. – Выглядите вы хорошо.
– Я как птица со сломанным крылом. Выгляжу-то я хорошо, а летать не магу.
– Ничего, полетите. Вы из этого выберетесь. Мистер Селкёрк слыхал, это вы получите хороший кус.
– Да что он, черт возьми, может об этом знать?
– Не знаю. Он слышал, как молодой джентльмен просил, чтоб о вас позаботились.
«Кусом» называли пособие, которое компания считала нужным дать человеку, получившему увечье, или его семье, если он погиб в шахте. В Питманго не существовало, как в других местах, шкалы оплаты за увечья: столько-то, например, за потерянную ногу или раздробленную руку. Никто заранее не знал, сколько он получит, и никому не было известно, кто устанавливает сумму. Как пожелает хозяин, так и будет: это была своеобразная лотерея, ибо размер суммы зависел от того, кто, по мнению компании, виноват в происшедшем – углекоп, или компания, или просто господня воля.
К примеру, когда Йэн Бенн, работавший в забое, полном ядовитых «газов, неожиданно распрямился и ему взрывом оторвало голову, семье дали совсем маленький „кус“. Те, кто устанавливал размер компенсации, решили, что мистер Бенн должен был сначала снять шапку, открыть горевший на ней фонарик и, насадив его на кирку, медленно поднести к своду; тогда газ, собравшийся наверху, сгорел бы, – ведь мистер Бенн сорок лет проработал в шахте и должен бы это знать.
– А сколько ты получил? – спросил Гиллон у Сэнди. Он увидел внизу, в порту Сент-Эндрюса, суда. Хорошее предзнаменование: значит, на уголь есть спрос, и ему могут дать приличный «кус».
– Двадцать пять фунтов, – сказал Сэнди. – По двенадцать с половиной фунтов за ногу.
– Шейлок заплатил бы больше.
Сэнди не понял.
– Я бы заплатил куда больше, лишь бы они у меня обе были, – сказал он.
Гиллон в который раз удивился умению Сэнди говорить о своем несчастье как бы со стороны и даже вышучивать его.
– Больно они расщедрились, – заметил Гиллон.
– Да уж. Понимаете, они сказали, что на то была, видно, господня воля. Если бы я вовремя ушел из шахты, а не задержался бы на сверхурочную, свод упал бы не на меня, поэтому компания тут никак не виновата. Просто господь бог сыграл со мной злую шутку. – Нельзя было не восхититься казуистической гибкостью такого умозаключения.
В эту минуту перед ними возник Питманго. Поселок всякий раз поражал Гиллона – настолько черной и глубокой была долина, где он приютился, черными были дома, черными были улицы, черным стало теперь и Спортивное поле.
– Ну, а в случае со мной это, видно, светлейшая воля, – заметил Гиллон. Но молодой Боун не отличался сообразительностью и не понял намека. А дело в том, что юноша, вонзивший кирку в плечо Гиллону, был сэр Комптон Елфинстоун, его светлость лорд Какой-то-Там, пайщик и уже директор компании, хоть он еще и не успел окончить колледж.
2
Никакого «куса» ему не выдали, хотя обычно пособия давали в первый выплатной день после возвращения углекопа из больницы.
– Делать нечего – надо ждать, – сказал Эндрью. – Силой у них ничего не получишь.
– Можно было бы все же сходить и опросить, – сказал Джем. – А что, если там напутали?
– Тебе,во всяком случае, ходить туда нечего, – сказал Эндрью.
– Надо же, чтоб они знали, что мы ждем приличный кус, – заметил Йэн.
– Ничего ты этим не ускоришь, – сказал Эндрью. – Теперь все у них в руках.
– Это же несправедливо, – сказала Сара.
– А кто ждет от них справедливости? – заметила Эмили.
– Справедливо или несправедливо, так уж оно есть, – сказал Йэн.
– Может, мне сходить туда и поговорить с мистером Брозкоком, – сказала Мэгги. – Человек не может работать. Должны они дать ему пособие.
И все же решено было подождать. Как-никак – с этим соглашались все – происшествие было весьма необычное. Люди говорили – никто так и не узнал, откуда у них такие сведения, – что сэр Комптон собственной персоной или кто-то из его семьи готовы были выплатить Гиллону приличную компенсацию, но, видно, не знали, как это делается в Питманго. Да, 'конечно, в этом-то и загвоздка, решили все.
Кровать Гиллона вынесли из залы на кухню, чтобы он был на людях, и он немало узнал за это время о том, какие бывают 'капиталовложения – от Эндрью, кое-что от Мэгги, а кое-что от мистера Селкёрка. Но некоторых вещей Гиллон никак не мог взять в толк – к примеру, почему сынок Елфинстоунов, если родители его вложили в предприятие тысячу фунтов, а за прошлый год был объявлен дивиденд в сорок процентов, должен получить четыреста фунтов ни за что.
– То есть как – ни за что?! Он же всадил кирасу тебе в ключицу, разве нет? – заметил Сэм. – А это уже кое-что. Такое, дружище, не часто случается.
Не нравился Гиллону тон Сэма. Что бы он ни говорил в эти дни, даже когда шутил, в голосе его звучали опасные нотки.
– Ни за что?! – подхватил Джемми. – Господи боже мой, человече, да ведь он же в колледж ходит.
Не мог взять Гиллон в толк и еще одно: оказывается, четыреста фунтов – это еще не все, что может получить человек, рискнувший вложить капитал в предприятие; он будет и дальше получать деньги – по триста, четыреста, пятьсот фунтов в год и в то же время по-прежнему владеть своей тысячей, хотя она уже многократно выплачена ему.
– Но деньги надо же откуда-то брать, – заметил Гиллон. – Нельзя только выплачивать и выплачивать.
– Можно, если уголь все время поступает на-гора. Уголь – это же деньги.
– Но уголь-то добываю я, – сказал Гиллон. – Это я спускаюсь под землю. Моим потом он полит. Я рискую при этом жизнью.
– Правильно, – сказал Эндрью.
– Тогда объясни мне вот что.
– Ладно, попытаюсь, – сказал сын.
– Как же мы это допустили?
Он раздумывал об этом всю ночь и ближайшие несколько дней. Всякий раз, как руку у него начинало дергать, точно десну при больном зубе, он думал об этом. Цифра «40» не давала ему по: коя. Сорок процентов. И четыреста фунтов дивиденда. При этом ему ни разу не пришло в голову – во всяком случае тогда, – что дивиденд может составлять и четыре тысячи фунтов. Уже четыреста фунтов для углекопа – достаточно большая сумма, чтобы призадуматься. Через неделю эта цифра настолько крепко засела в мозгу у Гиллона, что он уже начал считать четыреста фунтов единственно подходящей компенсацией за свое увечье, и не только поверил, что получит их, но и был уверен, что имеет на них полное право. Чек наверняка уже выписан, осталась только формальность – получить деньги. Если в мире еще существует справедливость, – а Гиллон был уверен, что существует, – четыреста фунтов как раз и подтвердят это.
Прошло две недели, и вот рабочие стоят полукругом в ожидании получки. Вечер для мая месяца выдался холодный и сумрачный – то порывами налетал снег, то хлестал дождь. Углекопы, при полном шахтерском снаряжении, в пропитанной потом рабочей одежде, топтались под ярким, белым светом керосиновой лампы Брозкока. Поскольку фамилии выкликали не по порядку, а как бог на душу положит – у них это называлось «платежной лотереей», – углекопы в Питманго издавна привыкли стоять полукругом. Одна из заповедей гласила: как только тебя вызовут, надо тут же предстать перед управляющим, потому и придумали стоять полукругом, чтобы человек мог быстро подскочить ко входу в контору, а не продираться сквозь толпу с риском, что перед его носом закроют дверь.
– Джапп, Рэнодд! – раздался голос из-за двери, и не успел сноп яркого света лечь на мокрый серый снег, как к двери уже ринулся человек лет шестидесяти, из которых пятьдесят он провел под землей, – ринулся, точно шахтная лошадка, ударенная рухнувшей крепью.
– Джапп идет, сэр.
Молодые углекопы не откликались, но старые – по традиции, из боязни опоздать – громко выкрикивали свою фамилию, чтобы конторщик знал, что человек идет. В этот день выдачей жалованья занимался сам мистер Брозкок – ему нравилось видеть, как люди бегут к нему за конвертом. «Значит, бодрячки», – говорил он.
Эндрью вышел из двери.
– Получил? Он тебе дал кус? – Даже те, кто не имел никакого отношения к семье Камеронов, сгрудились вокруг него. Теперь это уже касалось всего поселка. Эндрью открыл конверт – там была лишь его обычная получка.
– Кому-нибудь из вас дадут – это уж точно, – сказал кто-то, и все согласились, но ей один из Камеронов так и не получил Гиллонового пособия; последним из них был Джемми.
– Вели и ты не получишь, придется тебе спросить, – сказал Сэм.
– Угу, опрошу, – сказал Джем.
Получив конверт, он сразу. понял, что там лежит обычная сумма, тем не менее он тут же, в конторе, открыл его – как правило, так не делали: в Питманго все основывается на доверии – и постарался поймать взгляд мистера Брозкока.
– А кус моему шапке?
– Кус?
– Кус Гиллону Камерону.
– Кус Гиллону Камерону?
– Угу. Тому самому, которого джентльмен проткнул киркой.
– Ах, этому?
– Он не может теперь работать и хочет получить свой кус.
– Свойкус? Кус-то ведь это подарок, он никому не положен.
– Если человека покалечили, он получает за это кус.
Мистер Брозкок отвернулся от Джемми и принялся с нарочитым усердием рыться в ящике, где лежали конверты с деньгами.
– Конверт его – вот он. – Брозкок снова повернулся к Джемми и показал ему конверт Гиллона. – Но только пустой. – Он раскрыл конверт. – Никакого куса тут нет.
– А кус должен быть. Ему же проткнули плечо киркой, сэр.
– Нет куса – и все.
– Острие вошло у него аж в легкое.
– Вот что: я был очень терпелив с тобой и слушал твою брехню. Ты по-английски разумеешь? Никакого куса нет. – И тут Брозкок не удержался: – Кус – это не для чужаков. И можешь передать своему отцу, что мы не даем куса тем, кто обзывает других чертовыми дураками. Кус не дают, ежели углекоп сам виноват. А твой отец не должен был находиться там, где он был.
– А вот этоуж сволочная ложь.
– Тебя как звать?
– Джеймс Драм Камерон.
– Пять шиллингов штрафа за сквернословие в помещении компании.
– Он находился там, где ему следовало, и вы, черт бы вас побрал, отлично это знаете.
– Еще пять шиллингов. – Он улыбнулся. – Во всяком случае, в своем отчете лорду Файфу я написал иначе.
Джемми судорожно сжимал кирку. Ему так и хотелось пронзить ею мистера Брозкока, как пронзили его отца. И Брозкок это понимал.
– Раздумываешь? – Сказано это было все с той же улыбкой. Что ни говори, а Брозкок умел держать себя в руках.
– Просто кое-что вспоминаю, – сказал Джемми. Он понимал, что заходит слишком далеко, и делал это осознанно. – Помните случай с камнем, мистер Брозкок, сэр? Я бы на вашем месте помнил.
– Угу, – сказал управляющий и так неожиданно двинул ногой, что Джемми не успел и пальцем шевельнуть, как вылетел из двери конторы; не сумев ухватиться за перила, он проехался задом по деревянным ступенькам и грохнулся наземь, уйдя затылком в смешанную с углем грязь.
– Паршивый ворюга запустил руку в ваши конверты с деньгами. – выкрикнул мистер Брозкок. – Я бы, на вашем месте, проучил его как следует.
– Тот, кто тронет моего брата, – ровным голосом сказал Сэм, – больше никогда уже не сможет работать – так я его отделаю.
– В Америке тебе бы это не прошло, сволочь, – крикнул Джем. Но слышал его управляющий или нет, так и осталось тайной.
– Хоуп, Вилли! – выкрикнул мистер Брозкок, и коротышка Вилли Хоуп рысцой побежал к нему.
«Слыхали? Камерон-то не получил кyca».
Значит, если кто проткнет тебя киркой и ты не сможешь работать, жить будет не на что, – кто же в Питманго после этого мог чувствовать себя в безопасности?
Весь вечер на Тошманговскую террасу приходили люди и возмущались тем, как с Гиллоном обошлись, – а вернее, лили слезы по себе, заявила Мэгги; после десяти часов явился мистер Селкёрк, раскрасневшийся от подъема и спиртного, но очень спокойный.
– Ты хоть понимаешь, кто ты такой? – Гиллон оказал, что нет, не понимает. – Ты же вошел в историю! Олицетворение глупости и элементарного невежества.
– Ничего не понимаю.
– «Ничего не понимаю…» – передразнил его Селкёрк. – Конечно, ты ничего не понимаешь. Потому-то я, рискуя собственным сердцем, и залез к вам сюда, чтоб ты понял.
Гиллон ждал сочувствия даже от мистера Селкёрка.
– Ты же не знаешь своих собственных прав. Ты не знаешь элементарнейших законов собственной страны.
– Ладно, – сказал Гиллон. – Так просветите меня.
– Лежишь тут, как раненая овца, и ждешь, чтобы люди шли к тебе и гладили по шерстке. А сам элементарнейших прав своих не знаешь.
– Да каких прав-то? О чем, черт побери, вы говорите? – закричал на него Гиллон, хоть ему и больно было кричать.
– Ждешь, значит, подачки сверху, – произнес он с таким сарказмом, что это прозвучало как пародия на сарказм. – Ждешь, когда его светлости лорду заблагорассудится выдать тебе пособие. До чего же трогательно. И как ему, должно быть, приятно, когда его славные углекопы задирают вверх голову и смотрят, не соблаговолит ли его светлость сбросить им что-нибудь со своих небес.
– Нечего так разговаривать с моим мужем, – возмутилась Мэгги. Ее глаза – два пылающих угля – встретились взглядом с двумя голубьими льдинками.
– «Моим мужем», значит! Ты говоришь о нем так, точно он – твоя корзинка с углем. – Мистер Селкёрк усмехнулся. – А он же попрошайка!
Теперь уже не выдержал Сэм и вскочил на ноги, но Гиллон жестом заставил его сесть.
– Разве я сказал что-нибудь не то? Когда человек лежит с протянутой рукой и просит, чтобы кто-нибудь бросил ему монетку, разве это не называется попрошайничать?
Если так ставить вопрос, то – конечно. В глазах лорда Файфа все они были попрошайками.
– А почему, собственно, вы должны тянуть руку?
– Потому что так принято, – наконец сказал Эндрью.
– И вам это нравится?
– Это срабатывает. Временами. Иногда.
– Разве не об этом я вам говорил? Так оно и есть – все зависит от прихоти хозяина. И вам это нравится? Вам нравится плясать под его дудку? Вам нравится?
Все молчали. Он заставил их устыдиться.
– Ваша семья могла бы принять Кейра Харди, но нет – вы и подумать об этом не смели. Вы даже не пожелали съездить в Кауденбит в профсоюз и выяснить там насчет своих прав. Сидите здесь, отрезанные от всего мира, в своей жалкой долине и ждете, когда хозяин соблаговолит дать то, что вам по праву положено.
Покончив с этой диатрибой, несколько притупив острие своей желчной иронии, библиотекарь рассказал им про закон, принятый в парламенте, в Лондоне, этом таинственном средоточии силы и власти, где никто из них и не мечтал побывать, но откуда шли загадочные нити, управлявшие их жизнью и регламентировавшие даже еду у них на столе. Назывался этот закон, как сообщил им мистер Селкёрк, «Акт о компенсации рабочим»; он был внесен бандой мошенников для облегчения своей совести – им же приходится все-таки исповедоваться по воскресеньям – и втихомолку принят. В законе этом говорилось, что рабочие имеют право на соответствующую компенсацию или пособие, если они получили увечье на работе из-за негодного оборудования или по недосмотру компании.
– Значит, не по прихоти хозяина, – сказал мистер Селкёрк, – а по закону, действующему у нас в стране. Закон дает вам нотъемлемое право на пособие.
В комнате находились и посторонние – обитатели Тошманговской террасы, и всех (взволновало то, что они услышали: значит, теперь рука, выдающая пособие, уже не может держать их за горло. И все же, как и Камероны, они боялись. Прибегнуть к по; мощи закона – значит бросить вызов хозяевам, а бросить вызов хозяевам в Питманго – это навлечь на себя беду.
– Делать нечего – надо ждать, – сказал Эндрью. – Силой у них ничего не получишь.
– Можно было бы все же сходить и опросить, – сказал Джем. – А что, если там напутали?
– Тебе,во всяком случае, ходить туда нечего, – сказал Эндрью.
– Надо же, чтоб они знали, что мы ждем приличный кус, – заметил Йэн.
– Ничего ты этим не ускоришь, – сказал Эндрью. – Теперь все у них в руках.
– Это же несправедливо, – сказала Сара.
– А кто ждет от них справедливости? – заметила Эмили.
– Справедливо или несправедливо, так уж оно есть, – сказал Йэн.
– Может, мне сходить туда и поговорить с мистером Брозкоком, – сказала Мэгги. – Человек не может работать. Должны они дать ему пособие.
И все же решено было подождать. Как-никак – с этим соглашались все – происшествие было весьма необычное. Люди говорили – никто так и не узнал, откуда у них такие сведения, – что сэр Комптон собственной персоной или кто-то из его семьи готовы были выплатить Гиллону приличную компенсацию, но, видно, не знали, как это делается в Питманго. Да, 'конечно, в этом-то и загвоздка, решили все.
Кровать Гиллона вынесли из залы на кухню, чтобы он был на людях, и он немало узнал за это время о том, какие бывают 'капиталовложения – от Эндрью, кое-что от Мэгги, а кое-что от мистера Селкёрка. Но некоторых вещей Гиллон никак не мог взять в толк – к примеру, почему сынок Елфинстоунов, если родители его вложили в предприятие тысячу фунтов, а за прошлый год был объявлен дивиденд в сорок процентов, должен получить четыреста фунтов ни за что.
– То есть как – ни за что?! Он же всадил кирасу тебе в ключицу, разве нет? – заметил Сэм. – А это уже кое-что. Такое, дружище, не часто случается.
Не нравился Гиллону тон Сэма. Что бы он ни говорил в эти дни, даже когда шутил, в голосе его звучали опасные нотки.
– Ни за что?! – подхватил Джемми. – Господи боже мой, человече, да ведь он же в колледж ходит.
Не мог взять Гиллон в толк и еще одно: оказывается, четыреста фунтов – это еще не все, что может получить человек, рискнувший вложить капитал в предприятие; он будет и дальше получать деньги – по триста, четыреста, пятьсот фунтов в год и в то же время по-прежнему владеть своей тысячей, хотя она уже многократно выплачена ему.
– Но деньги надо же откуда-то брать, – заметил Гиллон. – Нельзя только выплачивать и выплачивать.
– Можно, если уголь все время поступает на-гора. Уголь – это же деньги.
– Но уголь-то добываю я, – сказал Гиллон. – Это я спускаюсь под землю. Моим потом он полит. Я рискую при этом жизнью.
– Правильно, – сказал Эндрью.
– Тогда объясни мне вот что.
– Ладно, попытаюсь, – сказал сын.
– Как же мы это допустили?
Он раздумывал об этом всю ночь и ближайшие несколько дней. Всякий раз, как руку у него начинало дергать, точно десну при больном зубе, он думал об этом. Цифра «40» не давала ему по: коя. Сорок процентов. И четыреста фунтов дивиденда. При этом ему ни разу не пришло в голову – во всяком случае тогда, – что дивиденд может составлять и четыре тысячи фунтов. Уже четыреста фунтов для углекопа – достаточно большая сумма, чтобы призадуматься. Через неделю эта цифра настолько крепко засела в мозгу у Гиллона, что он уже начал считать четыреста фунтов единственно подходящей компенсацией за свое увечье, и не только поверил, что получит их, но и был уверен, что имеет на них полное право. Чек наверняка уже выписан, осталась только формальность – получить деньги. Если в мире еще существует справедливость, – а Гиллон был уверен, что существует, – четыреста фунтов как раз и подтвердят это.
Прошло две недели, и вот рабочие стоят полукругом в ожидании получки. Вечер для мая месяца выдался холодный и сумрачный – то порывами налетал снег, то хлестал дождь. Углекопы, при полном шахтерском снаряжении, в пропитанной потом рабочей одежде, топтались под ярким, белым светом керосиновой лампы Брозкока. Поскольку фамилии выкликали не по порядку, а как бог на душу положит – у них это называлось «платежной лотереей», – углекопы в Питманго издавна привыкли стоять полукругом. Одна из заповедей гласила: как только тебя вызовут, надо тут же предстать перед управляющим, потому и придумали стоять полукругом, чтобы человек мог быстро подскочить ко входу в контору, а не продираться сквозь толпу с риском, что перед его носом закроют дверь.
– Джапп, Рэнодд! – раздался голос из-за двери, и не успел сноп яркого света лечь на мокрый серый снег, как к двери уже ринулся человек лет шестидесяти, из которых пятьдесят он провел под землей, – ринулся, точно шахтная лошадка, ударенная рухнувшей крепью.
– Джапп идет, сэр.
Молодые углекопы не откликались, но старые – по традиции, из боязни опоздать – громко выкрикивали свою фамилию, чтобы конторщик знал, что человек идет. В этот день выдачей жалованья занимался сам мистер Брозкок – ему нравилось видеть, как люди бегут к нему за конвертом. «Значит, бодрячки», – говорил он.
Эндрью вышел из двери.
– Получил? Он тебе дал кус? – Даже те, кто не имел никакого отношения к семье Камеронов, сгрудились вокруг него. Теперь это уже касалось всего поселка. Эндрью открыл конверт – там была лишь его обычная получка.
– Кому-нибудь из вас дадут – это уж точно, – сказал кто-то, и все согласились, но ей один из Камеронов так и не получил Гиллонового пособия; последним из них был Джемми.
– Вели и ты не получишь, придется тебе спросить, – сказал Сэм.
– Угу, опрошу, – сказал Джем.
Получив конверт, он сразу. понял, что там лежит обычная сумма, тем не менее он тут же, в конторе, открыл его – как правило, так не делали: в Питманго все основывается на доверии – и постарался поймать взгляд мистера Брозкока.
– А кус моему шапке?
– Кус?
– Кус Гиллону Камерону.
– Кус Гиллону Камерону?
– Угу. Тому самому, которого джентльмен проткнул киркой.
– Ах, этому?
– Он не может теперь работать и хочет получить свой кус.
– Свойкус? Кус-то ведь это подарок, он никому не положен.
– Если человека покалечили, он получает за это кус.
Мистер Брозкок отвернулся от Джемми и принялся с нарочитым усердием рыться в ящике, где лежали конверты с деньгами.
– Конверт его – вот он. – Брозкок снова повернулся к Джемми и показал ему конверт Гиллона. – Но только пустой. – Он раскрыл конверт. – Никакого куса тут нет.
– А кус должен быть. Ему же проткнули плечо киркой, сэр.
– Нет куса – и все.
– Острие вошло у него аж в легкое.
– Вот что: я был очень терпелив с тобой и слушал твою брехню. Ты по-английски разумеешь? Никакого куса нет. – И тут Брозкок не удержался: – Кус – это не для чужаков. И можешь передать своему отцу, что мы не даем куса тем, кто обзывает других чертовыми дураками. Кус не дают, ежели углекоп сам виноват. А твой отец не должен был находиться там, где он был.
– А вот этоуж сволочная ложь.
– Тебя как звать?
– Джеймс Драм Камерон.
– Пять шиллингов штрафа за сквернословие в помещении компании.
– Он находился там, где ему следовало, и вы, черт бы вас побрал, отлично это знаете.
– Еще пять шиллингов. – Он улыбнулся. – Во всяком случае, в своем отчете лорду Файфу я написал иначе.
Джемми судорожно сжимал кирку. Ему так и хотелось пронзить ею мистера Брозкока, как пронзили его отца. И Брозкок это понимал.
– Раздумываешь? – Сказано это было все с той же улыбкой. Что ни говори, а Брозкок умел держать себя в руках.
– Просто кое-что вспоминаю, – сказал Джемми. Он понимал, что заходит слишком далеко, и делал это осознанно. – Помните случай с камнем, мистер Брозкок, сэр? Я бы на вашем месте помнил.
– Угу, – сказал управляющий и так неожиданно двинул ногой, что Джемми не успел и пальцем шевельнуть, как вылетел из двери конторы; не сумев ухватиться за перила, он проехался задом по деревянным ступенькам и грохнулся наземь, уйдя затылком в смешанную с углем грязь.
– Паршивый ворюга запустил руку в ваши конверты с деньгами. – выкрикнул мистер Брозкок. – Я бы, на вашем месте, проучил его как следует.
– Тот, кто тронет моего брата, – ровным голосом сказал Сэм, – больше никогда уже не сможет работать – так я его отделаю.
– В Америке тебе бы это не прошло, сволочь, – крикнул Джем. Но слышал его управляющий или нет, так и осталось тайной.
– Хоуп, Вилли! – выкрикнул мистер Брозкок, и коротышка Вилли Хоуп рысцой побежал к нему.
* * *
Весть о том, что Гиллону Камерону не дали пособия, потрясла поселок, а после того, как потрясение прошло, остался страх. На этом примере они поняли одно: что «кус» дают по прихоти лорда Файфа. Ему случалось быть прижимистым, и углекопам приходилось с этим считаться, но по большей части он был щедрым, и пособие, которое он давал, помогало семье пережить несчастье и продержаться после того, как кормильца покалечило в шахте. Новость передавали по поселку шепотом, точно надеялись, что все уляжется, если это не будет произнесено вслух.«Слыхали? Камерон-то не получил кyca».
Значит, если кто проткнет тебя киркой и ты не сможешь работать, жить будет не на что, – кто же в Питманго после этого мог чувствовать себя в безопасности?
Весь вечер на Тошманговскую террасу приходили люди и возмущались тем, как с Гиллоном обошлись, – а вернее, лили слезы по себе, заявила Мэгги; после десяти часов явился мистер Селкёрк, раскрасневшийся от подъема и спиртного, но очень спокойный.
– Ты хоть понимаешь, кто ты такой? – Гиллон оказал, что нет, не понимает. – Ты же вошел в историю! Олицетворение глупости и элементарного невежества.
– Ничего не понимаю.
– «Ничего не понимаю…» – передразнил его Селкёрк. – Конечно, ты ничего не понимаешь. Потому-то я, рискуя собственным сердцем, и залез к вам сюда, чтоб ты понял.
Гиллон ждал сочувствия даже от мистера Селкёрка.
– Ты же не знаешь своих собственных прав. Ты не знаешь элементарнейших законов собственной страны.
– Ладно, – сказал Гиллон. – Так просветите меня.
– Лежишь тут, как раненая овца, и ждешь, чтобы люди шли к тебе и гладили по шерстке. А сам элементарнейших прав своих не знаешь.
– Да каких прав-то? О чем, черт побери, вы говорите? – закричал на него Гиллон, хоть ему и больно было кричать.
– Ждешь, значит, подачки сверху, – произнес он с таким сарказмом, что это прозвучало как пародия на сарказм. – Ждешь, когда его светлости лорду заблагорассудится выдать тебе пособие. До чего же трогательно. И как ему, должно быть, приятно, когда его славные углекопы задирают вверх голову и смотрят, не соблаговолит ли его светлость сбросить им что-нибудь со своих небес.
– Нечего так разговаривать с моим мужем, – возмутилась Мэгги. Ее глаза – два пылающих угля – встретились взглядом с двумя голубьими льдинками.
– «Моим мужем», значит! Ты говоришь о нем так, точно он – твоя корзинка с углем. – Мистер Селкёрк усмехнулся. – А он же попрошайка!
Теперь уже не выдержал Сэм и вскочил на ноги, но Гиллон жестом заставил его сесть.
– Разве я сказал что-нибудь не то? Когда человек лежит с протянутой рукой и просит, чтобы кто-нибудь бросил ему монетку, разве это не называется попрошайничать?
Если так ставить вопрос, то – конечно. В глазах лорда Файфа все они были попрошайками.
– А почему, собственно, вы должны тянуть руку?
– Потому что так принято, – наконец сказал Эндрью.
– И вам это нравится?
– Это срабатывает. Временами. Иногда.
– Разве не об этом я вам говорил? Так оно и есть – все зависит от прихоти хозяина. И вам это нравится? Вам нравится плясать под его дудку? Вам нравится?
Все молчали. Он заставил их устыдиться.
– Ваша семья могла бы принять Кейра Харди, но нет – вы и подумать об этом не смели. Вы даже не пожелали съездить в Кауденбит в профсоюз и выяснить там насчет своих прав. Сидите здесь, отрезанные от всего мира, в своей жалкой долине и ждете, когда хозяин соблаговолит дать то, что вам по праву положено.
Покончив с этой диатрибой, несколько притупив острие своей желчной иронии, библиотекарь рассказал им про закон, принятый в парламенте, в Лондоне, этом таинственном средоточии силы и власти, где никто из них и не мечтал побывать, но откуда шли загадочные нити, управлявшие их жизнью и регламентировавшие даже еду у них на столе. Назывался этот закон, как сообщил им мистер Селкёрк, «Акт о компенсации рабочим»; он был внесен бандой мошенников для облегчения своей совести – им же приходится все-таки исповедоваться по воскресеньям – и втихомолку принят. В законе этом говорилось, что рабочие имеют право на соответствующую компенсацию или пособие, если они получили увечье на работе из-за негодного оборудования или по недосмотру компании.
– Значит, не по прихоти хозяина, – сказал мистер Селкёрк, – а по закону, действующему у нас в стране. Закон дает вам нотъемлемое право на пособие.
В комнате находились и посторонние – обитатели Тошманговской террасы, и всех (взволновало то, что они услышали: значит, теперь рука, выдающая пособие, уже не может держать их за горло. И все же, как и Камероны, они боялись. Прибегнуть к по; мощи закона – значит бросить вызов хозяевам, а бросить вызов хозяевам в Питманго – это навлечь на себя беду.