Страница:
Денежки утекали.Это стало определяющим фактором в жизни Камероновой семьи. Никаких регулярных выплат не было – просто, когда люди доходили до ручки и живот прирастал у них к позвоночнику, они являлись на Тошманговскую террасу, в соседней комнате открывали копилку и давали им немного серебра. Давали немного – лишь бы семья не умерла с голоду, но семей-то таких было Двадцать Одна, и всем надо было есть, и этому конца не было.
Итак, денежки утекали. Вместо прежнего «звяк-звяк-звяк», когда каждую неделю мелодично и солидно звенело серебро, ударяясь о серебро, уже лежавшее в копилке, теперь оно приглушенно шуршало, вытекая из нее в подставленные руки. Мэгги старалась не быть стервой. Она все слышала и все видела и ничего не говорила, прикусив язык, чувствуя, как кровь бьется в висках, а сердце бешено колотится, в то время как серебро утекает и богатство их тает изо дня в день, с каждой неделей. Когда-то ей снился звон серебра и сундуки, такие тяжелые, что люди не в силах их поднять, а теперь во сне копилки превращались в гробы, она видела черные заржавленные копилки, разверстые, зияющие и пустые. Несколько раз, уверенная, что копилка исчезла, она вставала среди ночи, передвигала кровать, приподнимала камень и удостоверялась, что кубышка все еще там.
Слушание дела «Камерон против Фаркварта, графа Файфа» уже дважды переносилось, и мистер Макдональд подозревал, что это происходило не без политического нажима из высоких сфер. А кубышка с каждой неделей становилась все легче, люди шли и шли с протянутой костлявой рукой – смутьяны, красноголовые, гордецы, мечтатели, болтающие о человеческом достоинстве и человеческих правах, – и серебро текло и текло, ручеек серебра тек непрерывно, не переставая, и все мечты и надежды Мэгги вытекали вместе с серебром. Да, выплаты мистеру Огилви придется прекратить.
И никто из Камеронов не понимал – а они должны были бы знать, должны были бы предугадать, – что это может довести их мать до гибели.
Лорд Файф ничего не знал о тех людях, которые работали на него, потому что у него не было такой необходимости. Вместо хозяев этим занимались управляющие. Но он узнал про Двадцать Одно семейство, и у него достало ума признать, что смертоносный рак может разрастись из одной шальной блуждающей клетки величиною с булавочную головку. И он решил искоренить болезнь до того, как она распространится, а потому не без некоторого ущемления собственной гордости направил Гиллону Камерону второе приглашение прибыть в Брамби-Холл на чай, чтобы они, как люди просвещенные, могли поговорить о раковых опухолях. Приглашение было написано на плотной бумаге с гербом Файфов, вытисненным в верхнем углу, и вручено лично мистером Брозкоком (граф почему-то не сообразил, что это чрезвычайно унизительно для управляющего).
– В половине пятого, – сказал Брозкок.
– Что – в половине пятого? – спросил Гиллон.
– Чай, приятель, чай. – Гиллон почувствовал, что управляющему очень хотелось добавить: «Идиот». Но в эти дни он был чрезвычайно сдержан.
– Я так и подумал, – сказал Гиллон. Боюсь, вам придется передать графу, что я не смогу быть.
Брозкок уже пошел было прочь, бормоча что-то через плечо, но тут остановился.
– Когда лорд Файф приглашает на чай, отказов не бывает. – И он вернулся к крыльцу. Мистер Брозкок вовсе не желал быть тем, кто скажет лорду Файфу, что один из его углекопов, видите ли, не намерен пить с ним чай. – Если лорд Файф зовет, надо являться.
– Только не в нашей стране. Вы, наверное, имеете в виду какие-то другие края. – Гиллону очень хотелось не бояться управляющего, быть выше страха, но он ничего не мог с собой поделать. Ему по-прежнему приходилось призывать на помощь все свое мужество, чтобы так себя вести.
– Когда я передам графу то, что ты сейчас сказал, будут большие неприятности.
– А мне казалось, их у нас уже и так предостаточно.
– Ты еще ничего не видел. – Брозкок приблизил лицо к самому лицу Гиллона. – Ну, так как же – придешь?
– Нет.
Брозкок повернулся спиной к Дому Камеронов.
– Что ж, после этого тебе здесь не жить, – услышал Гиллон.
Мэгги так и зашлась от ярости.
– Дурак! – кричала она на мужа. – Самонадеянный дурак! Да кто ты такой? Ты просто с ума сошел. У тебя с мозгами неладно. Ты же губишь нас. – Она смотрела на него безумным взглядом, и он забеспокоился. – Да неужели ты не понимаешь, что они с нами сделают? Они оставят пас без дома, придут сюда, подпалят его и сожгут нас живьем. Я их знаю.
– У тебя истерика, – резко сказал Гиллон. – Возьми себя в руки.
– Они придут и спалят нас, вот увидишь. Такой у них обычай. Тебе всего-навсего надо было пойти туда, а ты вместо этого губишь нас. – Гиллон попытался схватить ее, но боль в плече помешала. Мэгги вырвалась. – Да кто ты, по-твоему, есть? Кто, ради всего святого? – выкрикнула она, прошла в залу и захлопнула за собой дверь. Гиллону стало страшно, когда он представил себе, как она сейчас, наверное, снова рыдает без слез.
Он и сам теперь уже не знал, кто он и как он до этого дошел. Знал только, что уже не может остановиться. Питманговцы ушам своим не верили, узнав, что один из них отказался явиться к лейрду по его вызову. Даже мистер Селкёрк считал, что Гиллон хватил через край.
– Надо было тебе пойти к нему. Это же бессмысленно – то, что ты сделал. Твоя гордость тут не задета. Это он согнул свою гордость в бараний рог.
– Не мог я туда пойти.
– «Не мог я туда пойти», – передразнил его мистер Селкёрк. – Романтик ты, дружище. Надобыло идти.
Гиллон отрицательно покачал головой.
– Одно я знаю: настало время сказать «нет», и я уже ничего не могу с собой поделать.
А теперь мистер Селкёрк покачал головой.
– А я знаю, что ты не представил себе всего, что они могут сделать с тобой. Я знаю, что нет такого графа на земле, который позволил бы какому-то однорукому углекопу оскорблять его.
Мистер Селкёрк оказался прав, и Мэгги Камерон оказалась права. На следующий день они явились на гору с Брозкоком во главе – команда рабочих из Восточного Манго в сопровождении фургончика подрывников.
– Ей, вы там! – крикнул Брозкок. – Даю вам час, чтобы очистить дом. Его будут сносить. Этот дом принадлежит лорду Файфу, и он приказал сегодня же снести его.
Но Сэм был наготове. В доме и вокруг него ждали члены Двадцати Одного семейства с собственными инструментами – шахтерскими кирками и сверлами, шестифутовыми железными шпурами с динамитом и плетенками, полными камней, которые они набрали у реки утром, а также тем инструментом, какой есть в доме каждого рабочего: были тут и цепи, и проволока, и домкраты, и деревянные молотки, и даже несколько старых подпорок, принесенных из шахты. Пришли не только члены Двадцати Одного семейства. Они уж постарались поднять людей за денежки Гиллона. Из восьмисот шахтеров, проживавших в долине Питманго, только человек пятьдесят – по преимуществу старики, слишком напуганные, чтобы поставить свои подписи под чем бы то ни было, – не присоединились к Обществу защиты Спортивного поля. Неразумно было мистеру Брозкоку являться сюда, после того как утренняя смена закончила работу. Уж кто-кто, а он-то должен бы это знать. Свыше ста человек – безликие невидимки под масками из угольной пыли – ждали его тут.
К мистеру Брозкоку вышел Гиллон.
– Я вас вот о чем должен предупредить, – заявил он. – Это мой дом. И за аренду его заплачено вперед. У меня есть бумага об аренде сроком на два года, оформленная по всем правилам. В нашей стране твой дом – это твоя крепость, и войти в него без разрешения нельзя – разве что у вас есть ордер на обыск, выданный судом.
Углекопы застучали своими инструментами по стенам и по булыжникам – сталь и железо звякали, ударяясь о камень, сотня, а может быть, даже две сотни людей бряцали сталью и железом. Рабочие из команды, почуяв, что пахнет заварушкой, которая не сулит им ничего, кроме неприятностей, начали незаметно исчезать, пока Брозкок не остался совсем один.
– А зачем нам ордер? – заявил Брозкок. – Здесь приказ лорда Файфа – закон.
– Сэр? – окликнул его Сэм. Ему пришлось возвысить голос, чтобы перекрыть стук инструментов. – Извините за беспокойство, сэр, но ваш фургон укатил.
Из-за шума, поднятого рабочими и их инструментами, никто не слышал стука колес фургона, когда он двинулся вниз, но потом уже отчетливо слышно было, как он, набрав скорость, спускался по Тошманговской террасе, затем – по Монкриффской аллее и дальше вниз, подпрыгивая на ухабах, так что инструменты разлетались в разные стороны, и наконец со страшным грохотом – до чего же это был приятный звук! – врезался в забор, ограждавший Спортивное поле, проехал сквозь него и остановился, застряв в стене дробильни у шахты «Лорд Файф № 1».
– Камерон! – рявкнул Брозкок. – Ты мерзавец, и ты ответишь за все это.
Никто никогда не сомневался в мужестве мистера Броз-кока, а вот разумность некоторых его поступков можно было поставить под вопрос. Человек восемь или десять углекопов – неразличимых в своих черных масках – подхватили управляющего и пронесли вниз по Тошманговской террасе и дальше – по Тропе углекопов. Это было, как утверждали те, кто видел, весьма комическое зрелище. Его пронесли сквозь пробоину в заборе, ограждавшем пустошь, и дальше – к шахте «Лорд Файф № 1», а там посадили в клеть и опустили без остановки на самое дно шахты – на глубину трех тысяч футов. Больше мистер Брозкок на Тошманговской террасе не показывался.
16
Итак, денежки утекали. Вместо прежнего «звяк-звяк-звяк», когда каждую неделю мелодично и солидно звенело серебро, ударяясь о серебро, уже лежавшее в копилке, теперь оно приглушенно шуршало, вытекая из нее в подставленные руки. Мэгги старалась не быть стервой. Она все слышала и все видела и ничего не говорила, прикусив язык, чувствуя, как кровь бьется в висках, а сердце бешено колотится, в то время как серебро утекает и богатство их тает изо дня в день, с каждой неделей. Когда-то ей снился звон серебра и сундуки, такие тяжелые, что люди не в силах их поднять, а теперь во сне копилки превращались в гробы, она видела черные заржавленные копилки, разверстые, зияющие и пустые. Несколько раз, уверенная, что копилка исчезла, она вставала среди ночи, передвигала кровать, приподнимала камень и удостоверялась, что кубышка все еще там.
Слушание дела «Камерон против Фаркварта, графа Файфа» уже дважды переносилось, и мистер Макдональд подозревал, что это происходило не без политического нажима из высоких сфер. А кубышка с каждой неделей становилась все легче, люди шли и шли с протянутой костлявой рукой – смутьяны, красноголовые, гордецы, мечтатели, болтающие о человеческом достоинстве и человеческих правах, – и серебро текло и текло, ручеек серебра тек непрерывно, не переставая, и все мечты и надежды Мэгги вытекали вместе с серебром. Да, выплаты мистеру Огилви придется прекратить.
И никто из Камеронов не понимал – а они должны были бы знать, должны были бы предугадать, – что это может довести их мать до гибели.
Лорд Файф ничего не знал о тех людях, которые работали на него, потому что у него не было такой необходимости. Вместо хозяев этим занимались управляющие. Но он узнал про Двадцать Одно семейство, и у него достало ума признать, что смертоносный рак может разрастись из одной шальной блуждающей клетки величиною с булавочную головку. И он решил искоренить болезнь до того, как она распространится, а потому не без некоторого ущемления собственной гордости направил Гиллону Камерону второе приглашение прибыть в Брамби-Холл на чай, чтобы они, как люди просвещенные, могли поговорить о раковых опухолях. Приглашение было написано на плотной бумаге с гербом Файфов, вытисненным в верхнем углу, и вручено лично мистером Брозкоком (граф почему-то не сообразил, что это чрезвычайно унизительно для управляющего).
«Камерон!Это был подкуп, это пахло подкупом, – подкупом в красивой хрустящей упаковке, специально для него изготовленной. Ему предложат тайную сделку, против которой он не устоит, что-то заплатят, дадут какие-то маленькие привилегии за то, что он будет вести себя благоразумно, но Гиллон понимал, что потом он никогда не сможет жить в мире с собой.
Приходи завтра на чай. Мне кажется, мы сумеем лучше понять друг друга, чем прежде.
До скорой встречи.
Файф
Одежда обычная».
– В половине пятого, – сказал Брозкок.
– Что – в половине пятого? – спросил Гиллон.
– Чай, приятель, чай. – Гиллон почувствовал, что управляющему очень хотелось добавить: «Идиот». Но в эти дни он был чрезвычайно сдержан.
– Я так и подумал, – сказал Гиллон. Боюсь, вам придется передать графу, что я не смогу быть.
Брозкок уже пошел было прочь, бормоча что-то через плечо, но тут остановился.
– Когда лорд Файф приглашает на чай, отказов не бывает. – И он вернулся к крыльцу. Мистер Брозкок вовсе не желал быть тем, кто скажет лорду Файфу, что один из его углекопов, видите ли, не намерен пить с ним чай. – Если лорд Файф зовет, надо являться.
– Только не в нашей стране. Вы, наверное, имеете в виду какие-то другие края. – Гиллону очень хотелось не бояться управляющего, быть выше страха, но он ничего не мог с собой поделать. Ему по-прежнему приходилось призывать на помощь все свое мужество, чтобы так себя вести.
– Когда я передам графу то, что ты сейчас сказал, будут большие неприятности.
– А мне казалось, их у нас уже и так предостаточно.
– Ты еще ничего не видел. – Брозкок приблизил лицо к самому лицу Гиллона. – Ну, так как же – придешь?
– Нет.
Брозкок повернулся спиной к Дому Камеронов.
– Что ж, после этого тебе здесь не жить, – услышал Гиллон.
Мэгги так и зашлась от ярости.
– Дурак! – кричала она на мужа. – Самонадеянный дурак! Да кто ты такой? Ты просто с ума сошел. У тебя с мозгами неладно. Ты же губишь нас. – Она смотрела на него безумным взглядом, и он забеспокоился. – Да неужели ты не понимаешь, что они с нами сделают? Они оставят пас без дома, придут сюда, подпалят его и сожгут нас живьем. Я их знаю.
– У тебя истерика, – резко сказал Гиллон. – Возьми себя в руки.
– Они придут и спалят нас, вот увидишь. Такой у них обычай. Тебе всего-навсего надо было пойти туда, а ты вместо этого губишь нас. – Гиллон попытался схватить ее, но боль в плече помешала. Мэгги вырвалась. – Да кто ты, по-твоему, есть? Кто, ради всего святого? – выкрикнула она, прошла в залу и захлопнула за собой дверь. Гиллону стало страшно, когда он представил себе, как она сейчас, наверное, снова рыдает без слез.
Он и сам теперь уже не знал, кто он и как он до этого дошел. Знал только, что уже не может остановиться. Питманговцы ушам своим не верили, узнав, что один из них отказался явиться к лейрду по его вызову. Даже мистер Селкёрк считал, что Гиллон хватил через край.
– Надо было тебе пойти к нему. Это же бессмысленно – то, что ты сделал. Твоя гордость тут не задета. Это он согнул свою гордость в бараний рог.
– Не мог я туда пойти.
– «Не мог я туда пойти», – передразнил его мистер Селкёрк. – Романтик ты, дружище. Надобыло идти.
Гиллон отрицательно покачал головой.
– Одно я знаю: настало время сказать «нет», и я уже ничего не могу с собой поделать.
А теперь мистер Селкёрк покачал головой.
– А я знаю, что ты не представил себе всего, что они могут сделать с тобой. Я знаю, что нет такого графа на земле, который позволил бы какому-то однорукому углекопу оскорблять его.
Мистер Селкёрк оказался прав, и Мэгги Камерон оказалась права. На следующий день они явились на гору с Брозкоком во главе – команда рабочих из Восточного Манго в сопровождении фургончика подрывников.
– Ей, вы там! – крикнул Брозкок. – Даю вам час, чтобы очистить дом. Его будут сносить. Этот дом принадлежит лорду Файфу, и он приказал сегодня же снести его.
Но Сэм был наготове. В доме и вокруг него ждали члены Двадцати Одного семейства с собственными инструментами – шахтерскими кирками и сверлами, шестифутовыми железными шпурами с динамитом и плетенками, полными камней, которые они набрали у реки утром, а также тем инструментом, какой есть в доме каждого рабочего: были тут и цепи, и проволока, и домкраты, и деревянные молотки, и даже несколько старых подпорок, принесенных из шахты. Пришли не только члены Двадцати Одного семейства. Они уж постарались поднять людей за денежки Гиллона. Из восьмисот шахтеров, проживавших в долине Питманго, только человек пятьдесят – по преимуществу старики, слишком напуганные, чтобы поставить свои подписи под чем бы то ни было, – не присоединились к Обществу защиты Спортивного поля. Неразумно было мистеру Брозкоку являться сюда, после того как утренняя смена закончила работу. Уж кто-кто, а он-то должен бы это знать. Свыше ста человек – безликие невидимки под масками из угольной пыли – ждали его тут.
К мистеру Брозкоку вышел Гиллон.
– Я вас вот о чем должен предупредить, – заявил он. – Это мой дом. И за аренду его заплачено вперед. У меня есть бумага об аренде сроком на два года, оформленная по всем правилам. В нашей стране твой дом – это твоя крепость, и войти в него без разрешения нельзя – разве что у вас есть ордер на обыск, выданный судом.
Углекопы застучали своими инструментами по стенам и по булыжникам – сталь и железо звякали, ударяясь о камень, сотня, а может быть, даже две сотни людей бряцали сталью и железом. Рабочие из команды, почуяв, что пахнет заварушкой, которая не сулит им ничего, кроме неприятностей, начали незаметно исчезать, пока Брозкок не остался совсем один.
– А зачем нам ордер? – заявил Брозкок. – Здесь приказ лорда Файфа – закон.
– Сэр? – окликнул его Сэм. Ему пришлось возвысить голос, чтобы перекрыть стук инструментов. – Извините за беспокойство, сэр, но ваш фургон укатил.
Из-за шума, поднятого рабочими и их инструментами, никто не слышал стука колес фургона, когда он двинулся вниз, но потом уже отчетливо слышно было, как он, набрав скорость, спускался по Тошманговской террасе, затем – по Монкриффской аллее и дальше вниз, подпрыгивая на ухабах, так что инструменты разлетались в разные стороны, и наконец со страшным грохотом – до чего же это был приятный звук! – врезался в забор, ограждавший Спортивное поле, проехал сквозь него и остановился, застряв в стене дробильни у шахты «Лорд Файф № 1».
– Камерон! – рявкнул Брозкок. – Ты мерзавец, и ты ответишь за все это.
Никто никогда не сомневался в мужестве мистера Броз-кока, а вот разумность некоторых его поступков можно было поставить под вопрос. Человек восемь или десять углекопов – неразличимых в своих черных масках – подхватили управляющего и пронесли вниз по Тошманговской террасе и дальше – по Тропе углекопов. Это было, как утверждали те, кто видел, весьма комическое зрелище. Его пронесли сквозь пробоину в заборе, ограждавшем пустошь, и дальше – к шахте «Лорд Файф № 1», а там посадили в клеть и опустили без остановки на самое дно шахты – на глубину трех тысяч футов. Больше мистер Брозкок на Тошманговской террасе не показывался.
16
Настал день, когда Мэгги поняла, что мистер Огилви и все, что с ним связано, уже не должно их интересовать, ибо, если даже он умрет и они приобретут его дело, ни один шахтовладелец в Западном Файфе ни за что в жизни не станет покупать шахтное оборудование у Камеронов и даже даром не возьмет.
Все растаяло, думала Мэгги, все: деньги, дело, возможность вырваться, мечта. Спасая свою гордость, Гиллон убил ее мечту. Чем больше она об этом думала, тем больнее это ее ранило – больнее, чем потеря серебра. Сколько они работали, чтобы собрать эти деньги, сколько изворачивались. Сколько копили, сколько набирали по крошкам, сколько старались обойтись без одного, без другого, урезали себя во всем, когда другие ели в свое удовольствие. Воздерживались, убеждали себя, будто не любят сладкого, чтобы не страдать, когда другие едят; убеждали себя, будто к чаю не нужно сахара, хотя другие пили чай с сахаром, или будто к хлебу не нужно масла, – и все только потому, что они Камероны. Мэгги теперь почти не выходила из своей комнаты. Она видела в темноте и мрачно размышляла над своей потерей.
В прежние времена она порой доходила до того, что замышляла убить мистера Стилей, целыми днями разрабатывала план убийства и сама приходила от этого в ужас. Теперь же она видела во сне пустые черные копилки, и, просыпаясь в лоту, думала о смерти Гиллона, и тоже приходила от этого в ужас. Она вовсе не хотела никого убивать, она это знала, однако мозг ее снова и снова возвращался к этой мысли. Она видела Гиллона мертвым всюду, куда ни поворачивала голову: он сидел мертвый на стуле, мертвый за столом, упершись лбом в тарелку с супом, лежал мертвый – это было особенно часто – в постели. Она понимала, что надо что-то делать, иначе произойдет непоправимое. Если она будет сидеть сложа руки, то сойдет с ума – она еще достаточно владела головой, чтобы понимать это.
Выйти из дома было просто. Она умела передвигаться по нему беззвучно, тихо, как любая кошка в Питманго. Она сумела одеться, выйти на крыльцо и затем на улицу, не потревожив ничьего сна. Ни луны, ни звезд не было, и сначала идти было трудно, но Мэгги только радовалась тому, что темно, и постепенно глаза ее привыкли к ночному мраку.
Труднее оказалось на 'Спортивном поле, где то и дело попадались разные предметы, небрежно брошенные углекопами, как это принято на шахтах, но дальше, там, где работал подъемник, горели огни. Как-то трудно было представить себе, что сейчас глубоко под землей работают люди – чернота в черноте: сверхурочники готовят шахту, чтобы те, кто спустится вниз с зарей, могли там работать.
– Кто тут? Стой сейчас же! – послышался голос.
Она не испугалась.
– Мать. У меня малыш заболел, иду за доктором.
Человек не мог различить ее лица, скрытого шалью, красивой пейслийской шалью, которую подарили ей Боуны, – его интересовало лишь, нет ли у нее плетенки, куда она могла бы положить ворованный уголь, как это делали очень старые и очень бедные женщины.
До чего же просто солгать, подумала Мэгги. Впрочем, это ей всегда удавалось легко.
Она пошла дальше через разработки – только раз испугалась, когда огромное колесо закрутилось вверху, но тут же овладела собой. Правильно она сделала, что пошла, решилась действовать. Она снова чувствовала себя прежней – безумие исчезло, пока она шла сквозь тьму.
Все ниже и ниже, через нижнюю часть поселка, по жалким улицам – вот Гнилой ряд, и Сырой ряд, и их старый дом в Шахтерском ряду. Как давно это было, как далеко они с тех пор ушли и как далеко отступили сейчас от того, чего достигли. Но они вернутся на работу прежде, чем уедут отсюда, – это она твердо решила, и утечка серебра, которая лишала ее рассудка, – это она понимала – сегодня прекратится.
«Колледж» был закрыт, и она порадовалась этому, но в читальне для рабочих горел свет. Наверно, Селкёрк читает свои коммунистические книжки или валяется в пьяной одури, а лампа горит. Кончит тем, что погибнет в пламени, подумала Мэгги: и поделом ему. Может, с той минуты все и началось – с той минуты, когда он вошел в их жизнь со своими идеями, книгами и теориями, которые он внушал другим, чтобы эти другие осуществляли их за него. Почему же они ничего не заметили, почему не увидели, что он их оболванивает, а сам, как трус, живет, прячась за их спины?
Когда она вышла на Нижнюю дорогу, ведущую к Брамби-Хиллу, луна показалась сквозь облака и вокруг все запестрело от светотени, а впереди черной массой встали деревья. Она возблагодарила бога. Все-таки он печется об одиноких женщинах на дороге.
Одинокие женщины на дороге. Мать у нее была сумасшедшая, а отец так этого и не знал. Не знал.Возможно, потому она, Мэгги, и не любит ночь. Мать ее уходила ночью из дому и не возвращалась до зари, и Мэгги не хотела знать, где она бывала. Она возвращалась, пропахшая (маслом и дымом, и на одежде у нее были пятна крови – в этом Мэгги была уверена. Когда ее обмывали перед тем, как положить в гроб, оказалось, что все тело у нее изранено, и никто не мог объяснить почему.
В Брамби-Холле горели огни – онимогли позволить себе жечь огонь всю ночь. И где-то там сидели на цепи собаки, приученные лаять, когда надо. Сегодня их лисой будет она.
Острые лисьи зубки. Ей всегда нравилось, когда он так говорил. Человек-то он, в общем, был хороший, подумала она, только вот обещал идти в одну сторону, а пошел в другую, и теперь ему придется за это платить. Она отдала им всю свою жизнь, а они решили швырнуть ее в грязь и растоптать. Нет, пусть платят за это.
По дороге клубились клочья тумана – он полосами наползал с черной реки, он колебался в переменчивом свете луны и в темной тени деревьев вдоль дороги, и вот перед ней возник дом Брозкока. Она не стала медлить у двери. Нащупала молоток и резко ударила им. Звук эхом отдался в доме и затем – на дороге, вызвав лай собак. Сразу никто не ответил, и она снова ударила молотком, и наконец какая-то женщина высунула голову из окошка.
– Что тебе? Что ты тут делаешь?
– Мне надо видеть мистера Брозкока – немедленно.
– Мистер Брозкок спит. Ты, видно, рехнулась – явиться в такую пору. Иди домой и приходи утром.
– Пойдите скажите ему, что пришла миссис Камерон по срочному делу. Скажите, а то я буду колотить в дверь, пока он не выйдет ко мне.
Он подошел к окну, когда она уже снова взялась было за молоток.
– Чего, черт побери, тебе надо?
– Хочу подписать «Желтую бумагу».
Даже отсюда, снизу, она увидела, как это сообщение ошарашило его и заинтересовало (она знала, что так и будет), хоть он еще не вполне пришел в себя ото сна.
– Что значит – подписать? Это еще что за шуточки?
– Никаких шуточек тут нет. Я хочу подписать бумаги. Я их мать, и по закону они еще под опекой находятся. Сами они не имеют права подписывать контракт или соглашение – это незаконно, пока им не минет двадцать один год. А я за них подписать могу.
– Не нужны они нам. Не нужны нам мерзавцы на наших шахтах.
– Ну, нет, очень даже нужны. Из всех жителей Питманго именно их вы хотели бы иметь в своем списке.
– Подожди-ка, – сказал мистер Брозкок, и она услышала, как он что-то пробормотал, потом в комнате задвигались, потом загорелся свет; через некоторое время дверь открылась, и он предложил ей войти.
– А ну-ка, повтори все сначала, – сказал он, и она так и сделала. В том, что она говорила, был резон. Как это подорвет дух Двадцать Одного семейства, когда станет известно, что Роб-Рой Камерон, что Сэм Камерон, что все Камероны, кроме Гиллона, подписали «Желтую бумагу»!
Правда, не самиподписали, но это уже мелочь, которую многие даже и не уловят или не захотят уловить. Главное, что имя Камеронов будет стоять под Соглашением о взаимном доверии и, значит, вся «великая идея» – фальшивка, обман и дешевка, а этому многим хотелось поверить, хотя бы для того, чтобы преуменьшить бремя собственной вины.
В доме пахло жарким. Очаг, казалось, был покрыт слоем сала, и на халате Брозкока тоже были сальные пятна, а под халатом на нем ничего не было: когда ворот приоткрывался, видна была волосатая грудь, а когда полы распахивались – все остальное.
– Я хочу, чтобы они работали, – сказала Мэгги. – Не желаю я, чтобы они валялись в комнате в то время, как другие трудятся в шахте. Они выкачивают серебро из моей копилки и выкачивают из меня жизнь.
До конца он ее не понял, но все же вышел в соседнюю комнату, унеся с собой свет и оставив ее в темноте. В доме были мыши или крысы. Она слышала, как они слизывали сало с кирпичей очага. Здесь живут не люди, а свиньи, подумала она, но продолжала ждать. Что-то пробежало по ее ноге, и она подпрыгнула.
«Я вступаю в сделку со свиньей», – подумала она, но это ее не смутило. Раз так, значит, так. Брозкок – свинья, но это не имело значения: в его руках находятся бумаги. Он вернулся, и крысы разбежались – так же стремительно, как раньше прибежали.
– Мы называем это Соглашением о взаимном доверии, а вовсе не «Желтой бумагой», миссис Камерон.
Когда он грузно опускался на стул, полы его халата совсем распахнулись, и она подумала, какой иронией, оказывается, было его имя. [34]
– Странное, конечно, ты выбрала время для таких дел, – сказал управляющий, – но пути господни неисповедимы.
Почему-то это показалось ему невероятно смешным, и он захохотал раскатистым мужским смехом.
– Писать-то ты умеешь?
– Угу, умею.
– Большинство из них не умеет. – И он снова захохотал, вспомнив чаепитие в Брамби-Холле.
– А что твой муж на этот счет думает?
– Он ничего не знает. Иначе зачем бы я пошла сюда ночью? – Как твои крысы в темноте, подумала она, и тотчас выбросила эту мысль из головы.
– Красавец в юбочке, – иронически заметил он. – О, он произвел там впечатление и выставил себя полным дураком. Ты, конечно, слыхала про туфли. Ну ладно, ладно, давай имена.
– Роб-Рой Камерон.
Он записал – очень тщательно.
– Красивое имя для углекопа, а? Высоко же вы себя ставили, миссис Камерон, высоко.
– Эндрью Драм Камерон.
Скрипело перо. Крысы снова выскочили – слишком уж притягивал их запах сала.
– Сэмюэл Сазерленд Камерон.
– Вот этому, если можно так выразиться, со временем на блюдечке будут все подавать. Он что называется хитрожопый, как и его младший братец.
Одна из крыс стояла в остывшей золе очага на задних лапах и вылизывала дно невымытой сковороды с длинной ручкой. До чего же умна крыса, подумала Мэгги, – держит равновесие с помощью языка и одновременно работает им, слизывая сало.
– Понимаете, он умер, – сказала она.
Он не понял ее.
– Джемми Камерон умер.
– Тогда давай следующего. Имя – как его зовут?
– Джемми.
– Это не имя. Мне нужно полное имя, как записано в книге. – Управляющий начинал терять терпение.
– Джеймс Драм Камерон. – Она встала и рассеянно зашагала по комнате, где лежали тени. Это явно раздражало мистера Брозкока. – Понимаете, он умер. Я не могу подписать за него бумагу, потому что он мертв, – сказала Мэгги.
Миссис Брозкок, спускавшаяся вниз, остановилась на площадке лестницы.
– С ней что-то неладно, – крикнула она мужу. – Смотри, будь осторожнее – держись подальше. Она сумасшедшая.
– Да что же я тут делаю среди всего этого сала? – Она остановилась перед Брозкоком. – Помните, один из моих сыновей сказал, чтоб вы берегли свою голову? – Она внимательно оглядела комнату, ища кочергу или совок для угля, хоть что-то, чем бы ударить его по голове, но, когда нашла, было уже поздно. Мистер Брозкок схватил ее и вывернул ей руку, так что она выронила железную кочергу, чувствуя, что иначе рука сломается. Боль в руке и грохот кочерги, упавшей на каменный пол, прорвали пелену окружившего ее тумана, разрушили владевшие ею чары, и все в комнате постепенно встало на свое место. – Я что, пыталась ударить вас?
– У тебя бы ничего из этого не вышло.
– Я вовсе не хотела вас ударить. Я хотела поблагодарить вас. Вы дали мне хороший урок.
Тем временем миссис Брозкок спустилась вниз и, держась подальше от Мэгги, прошла вдоль стенки к выходу и распахнула дверь.
– Вот дверь, – сказала она. – Вот.
– Угу, я вижу. Вы знаете, что такое никчемная мать? – спросила она миссис Брозкок. – У вас когда-нибудь были дети?
Миссис Брозкок не отвечала. Все в Питманго знали ее детей.
– Да, конечно, ну так вот что я вам скажу. Вы были для них лучшей матерью, чем я для своих детей. Хоть вы и живете с крысами, с салом и с такой свиньей, как ваш супруг.
– Ты рехнулась, понимаешь, рехнулась! – сказал мистер Брозкок. Сказал не враждебно, а просто констатируя факт. И Мэгги оценила это. – Ты очень больна, ты опасна. Я скажу о тебе доктору Гаури, и ему придется поместить тебя кое-куда.
– Нет, это пройдет, – сказала Мэгги. – Теперь все пройдет.
Она понимала, что была где-то далеко, ее мозг или ее дух витал где-то там, и что она еще не совсем вернулась из этого далека. Она вовсе не хотела употреблять слово «свинья», потому что это было невежливо, но оно как-то само собой выскочило у нее. А вот расколошматить ему голову, как яичную скорлупу, ей тогда хотелось, но сейчас это у нее прошло. Видения наплывали и уплывали, комната то смещалась, то возвращалась на место, но сейчас и это проходило.
– Мне хотелось раскокать вам голову, точно яйцо, – сейчас мне стыдно даже подумать об этом, и я прошу у вас прощения.
Он молчал, а миссис Брозкок все еще боялась ее – значит, вид у нее снова стал дикий. Мистер Брозкок перебирал бумаги, которые держал в руке.
– Угу, я ухожу.
Она услышала голос отца – так ясно, точно он находился с ней в одной комнате, – последние слова, которые он сказал ей перед тем, как она отправилась за Гиллоном в Стратнейрн. Такого с ней еще не бывало:
«Никогда не отрекайся от своих кровных. В конце концов, это все, что у тебя есть».
Вот так, просто и ясно – сейчас она это поняла.
– Я хотел бы, чтобы ты это подписала, – сказал Брозкок.
Мэгги посмотрела на бумаги, словно видела их впервые, и лишь с большим усилием вспомнила, что это такое. Какой же тупица этот мистер Брозкок, если он думает, что она все еще хочет их подписать.
– Вы были здесь со мной, в этой комнате? Я то была, то не была, а ведь вы все время тут были. Так что же, черт возьми, заставляет вас думать, что я стану подписывать такие бумаги? Нет, никаких таких бумаг мы подписывать не желаем.
– Она сумасшедшая, – сказала миссис Брозкок. – Будь осторожнее с ней, Хэмиш.
– Ты сумасшедшая, – сказал он.
– Была, – сказала Мэгги. – Я была сумасшедшая.
Она еще не окончательно вернулась из тех краев, где была, и, несмотря на свое состояние, понимала это. И хотя ее это тревожило, но не слишком, ибо она чувствовала, что худшее позади и она приходит в себя. Гиллон может спокойно спать в своей постели. Это уже позади. Миссис Брозкок приперла чем-то дверь, чтобы она стояла. раскрытой, а сама отошла подальше. В Питманго безумие считалось заразным.
– Вы мать, – сказала ей Мэгги. – Подумайте о такой матери, как я. Ведь своей подписью я чуть не предала своего мертвого мальчика, чтобы спасти немного серебра. Нет, неверно. Просто я хотела отплатить ему за то, что он однажды причинил мне боль. Это же безумие, разве нет?
Она шагнула было за дверь, и миссис Брозкок кинулась закрывать ее, но Мэгги вернулась, и миссис Брозкок тотчас спряталась за внушительную фигуру своего мужа.
Все растаяло, думала Мэгги, все: деньги, дело, возможность вырваться, мечта. Спасая свою гордость, Гиллон убил ее мечту. Чем больше она об этом думала, тем больнее это ее ранило – больнее, чем потеря серебра. Сколько они работали, чтобы собрать эти деньги, сколько изворачивались. Сколько копили, сколько набирали по крошкам, сколько старались обойтись без одного, без другого, урезали себя во всем, когда другие ели в свое удовольствие. Воздерживались, убеждали себя, будто не любят сладкого, чтобы не страдать, когда другие едят; убеждали себя, будто к чаю не нужно сахара, хотя другие пили чай с сахаром, или будто к хлебу не нужно масла, – и все только потому, что они Камероны. Мэгги теперь почти не выходила из своей комнаты. Она видела в темноте и мрачно размышляла над своей потерей.
В прежние времена она порой доходила до того, что замышляла убить мистера Стилей, целыми днями разрабатывала план убийства и сама приходила от этого в ужас. Теперь же она видела во сне пустые черные копилки, и, просыпаясь в лоту, думала о смерти Гиллона, и тоже приходила от этого в ужас. Она вовсе не хотела никого убивать, она это знала, однако мозг ее снова и снова возвращался к этой мысли. Она видела Гиллона мертвым всюду, куда ни поворачивала голову: он сидел мертвый на стуле, мертвый за столом, упершись лбом в тарелку с супом, лежал мертвый – это было особенно часто – в постели. Она понимала, что надо что-то делать, иначе произойдет непоправимое. Если она будет сидеть сложа руки, то сойдет с ума – она еще достаточно владела головой, чтобы понимать это.
Выйти из дома было просто. Она умела передвигаться по нему беззвучно, тихо, как любая кошка в Питманго. Она сумела одеться, выйти на крыльцо и затем на улицу, не потревожив ничьего сна. Ни луны, ни звезд не было, и сначала идти было трудно, но Мэгги только радовалась тому, что темно, и постепенно глаза ее привыкли к ночному мраку.
Труднее оказалось на 'Спортивном поле, где то и дело попадались разные предметы, небрежно брошенные углекопами, как это принято на шахтах, но дальше, там, где работал подъемник, горели огни. Как-то трудно было представить себе, что сейчас глубоко под землей работают люди – чернота в черноте: сверхурочники готовят шахту, чтобы те, кто спустится вниз с зарей, могли там работать.
– Кто тут? Стой сейчас же! – послышался голос.
Она не испугалась.
– Мать. У меня малыш заболел, иду за доктором.
Человек не мог различить ее лица, скрытого шалью, красивой пейслийской шалью, которую подарили ей Боуны, – его интересовало лишь, нет ли у нее плетенки, куда она могла бы положить ворованный уголь, как это делали очень старые и очень бедные женщины.
До чего же просто солгать, подумала Мэгги. Впрочем, это ей всегда удавалось легко.
Она пошла дальше через разработки – только раз испугалась, когда огромное колесо закрутилось вверху, но тут же овладела собой. Правильно она сделала, что пошла, решилась действовать. Она снова чувствовала себя прежней – безумие исчезло, пока она шла сквозь тьму.
Все ниже и ниже, через нижнюю часть поселка, по жалким улицам – вот Гнилой ряд, и Сырой ряд, и их старый дом в Шахтерском ряду. Как давно это было, как далеко они с тех пор ушли и как далеко отступили сейчас от того, чего достигли. Но они вернутся на работу прежде, чем уедут отсюда, – это она твердо решила, и утечка серебра, которая лишала ее рассудка, – это она понимала – сегодня прекратится.
«Колледж» был закрыт, и она порадовалась этому, но в читальне для рабочих горел свет. Наверно, Селкёрк читает свои коммунистические книжки или валяется в пьяной одури, а лампа горит. Кончит тем, что погибнет в пламени, подумала Мэгги: и поделом ему. Может, с той минуты все и началось – с той минуты, когда он вошел в их жизнь со своими идеями, книгами и теориями, которые он внушал другим, чтобы эти другие осуществляли их за него. Почему же они ничего не заметили, почему не увидели, что он их оболванивает, а сам, как трус, живет, прячась за их спины?
Когда она вышла на Нижнюю дорогу, ведущую к Брамби-Хиллу, луна показалась сквозь облака и вокруг все запестрело от светотени, а впереди черной массой встали деревья. Она возблагодарила бога. Все-таки он печется об одиноких женщинах на дороге.
Одинокие женщины на дороге. Мать у нее была сумасшедшая, а отец так этого и не знал. Не знал.Возможно, потому она, Мэгги, и не любит ночь. Мать ее уходила ночью из дому и не возвращалась до зари, и Мэгги не хотела знать, где она бывала. Она возвращалась, пропахшая (маслом и дымом, и на одежде у нее были пятна крови – в этом Мэгги была уверена. Когда ее обмывали перед тем, как положить в гроб, оказалось, что все тело у нее изранено, и никто не мог объяснить почему.
В Брамби-Холле горели огни – онимогли позволить себе жечь огонь всю ночь. И где-то там сидели на цепи собаки, приученные лаять, когда надо. Сегодня их лисой будет она.
Острые лисьи зубки. Ей всегда нравилось, когда он так говорил. Человек-то он, в общем, был хороший, подумала она, только вот обещал идти в одну сторону, а пошел в другую, и теперь ему придется за это платить. Она отдала им всю свою жизнь, а они решили швырнуть ее в грязь и растоптать. Нет, пусть платят за это.
По дороге клубились клочья тумана – он полосами наползал с черной реки, он колебался в переменчивом свете луны и в темной тени деревьев вдоль дороги, и вот перед ней возник дом Брозкока. Она не стала медлить у двери. Нащупала молоток и резко ударила им. Звук эхом отдался в доме и затем – на дороге, вызвав лай собак. Сразу никто не ответил, и она снова ударила молотком, и наконец какая-то женщина высунула голову из окошка.
– Что тебе? Что ты тут делаешь?
– Мне надо видеть мистера Брозкока – немедленно.
– Мистер Брозкок спит. Ты, видно, рехнулась – явиться в такую пору. Иди домой и приходи утром.
– Пойдите скажите ему, что пришла миссис Камерон по срочному делу. Скажите, а то я буду колотить в дверь, пока он не выйдет ко мне.
Он подошел к окну, когда она уже снова взялась было за молоток.
– Чего, черт побери, тебе надо?
– Хочу подписать «Желтую бумагу».
Даже отсюда, снизу, она увидела, как это сообщение ошарашило его и заинтересовало (она знала, что так и будет), хоть он еще не вполне пришел в себя ото сна.
– Что значит – подписать? Это еще что за шуточки?
– Никаких шуточек тут нет. Я хочу подписать бумаги. Я их мать, и по закону они еще под опекой находятся. Сами они не имеют права подписывать контракт или соглашение – это незаконно, пока им не минет двадцать один год. А я за них подписать могу.
– Не нужны они нам. Не нужны нам мерзавцы на наших шахтах.
– Ну, нет, очень даже нужны. Из всех жителей Питманго именно их вы хотели бы иметь в своем списке.
– Подожди-ка, – сказал мистер Брозкок, и она услышала, как он что-то пробормотал, потом в комнате задвигались, потом загорелся свет; через некоторое время дверь открылась, и он предложил ей войти.
– А ну-ка, повтори все сначала, – сказал он, и она так и сделала. В том, что она говорила, был резон. Как это подорвет дух Двадцать Одного семейства, когда станет известно, что Роб-Рой Камерон, что Сэм Камерон, что все Камероны, кроме Гиллона, подписали «Желтую бумагу»!
Правда, не самиподписали, но это уже мелочь, которую многие даже и не уловят или не захотят уловить. Главное, что имя Камеронов будет стоять под Соглашением о взаимном доверии и, значит, вся «великая идея» – фальшивка, обман и дешевка, а этому многим хотелось поверить, хотя бы для того, чтобы преуменьшить бремя собственной вины.
В доме пахло жарким. Очаг, казалось, был покрыт слоем сала, и на халате Брозкока тоже были сальные пятна, а под халатом на нем ничего не было: когда ворот приоткрывался, видна была волосатая грудь, а когда полы распахивались – все остальное.
– Я хочу, чтобы они работали, – сказала Мэгги. – Не желаю я, чтобы они валялись в комнате в то время, как другие трудятся в шахте. Они выкачивают серебро из моей копилки и выкачивают из меня жизнь.
До конца он ее не понял, но все же вышел в соседнюю комнату, унеся с собой свет и оставив ее в темноте. В доме были мыши или крысы. Она слышала, как они слизывали сало с кирпичей очага. Здесь живут не люди, а свиньи, подумала она, но продолжала ждать. Что-то пробежало по ее ноге, и она подпрыгнула.
«Я вступаю в сделку со свиньей», – подумала она, но это ее не смутило. Раз так, значит, так. Брозкок – свинья, но это не имело значения: в его руках находятся бумаги. Он вернулся, и крысы разбежались – так же стремительно, как раньше прибежали.
– Мы называем это Соглашением о взаимном доверии, а вовсе не «Желтой бумагой», миссис Камерон.
Когда он грузно опускался на стул, полы его халата совсем распахнулись, и она подумала, какой иронией, оказывается, было его имя. [34]
– Странное, конечно, ты выбрала время для таких дел, – сказал управляющий, – но пути господни неисповедимы.
Почему-то это показалось ему невероятно смешным, и он захохотал раскатистым мужским смехом.
– Писать-то ты умеешь?
– Угу, умею.
– Большинство из них не умеет. – И он снова захохотал, вспомнив чаепитие в Брамби-Холле.
– А что твой муж на этот счет думает?
– Он ничего не знает. Иначе зачем бы я пошла сюда ночью? – Как твои крысы в темноте, подумала она, и тотчас выбросила эту мысль из головы.
– Красавец в юбочке, – иронически заметил он. – О, он произвел там впечатление и выставил себя полным дураком. Ты, конечно, слыхала про туфли. Ну ладно, ладно, давай имена.
– Роб-Рой Камерон.
Он записал – очень тщательно.
– Красивое имя для углекопа, а? Высоко же вы себя ставили, миссис Камерон, высоко.
– Эндрью Драм Камерон.
Скрипело перо. Крысы снова выскочили – слишком уж притягивал их запах сала.
– Сэмюэл Сазерленд Камерон.
– Вот этому, если можно так выразиться, со временем на блюдечке будут все подавать. Он что называется хитрожопый, как и его младший братец.
Одна из крыс стояла в остывшей золе очага на задних лапах и вылизывала дно невымытой сковороды с длинной ручкой. До чего же умна крыса, подумала Мэгги, – держит равновесие с помощью языка и одновременно работает им, слизывая сало.
– Понимаете, он умер, – сказала она.
Он не понял ее.
– Джемми Камерон умер.
– Тогда давай следующего. Имя – как его зовут?
– Джемми.
– Это не имя. Мне нужно полное имя, как записано в книге. – Управляющий начинал терять терпение.
– Джеймс Драм Камерон. – Она встала и рассеянно зашагала по комнате, где лежали тени. Это явно раздражало мистера Брозкока. – Понимаете, он умер. Я не могу подписать за него бумагу, потому что он мертв, – сказала Мэгги.
Миссис Брозкок, спускавшаяся вниз, остановилась на площадке лестницы.
– С ней что-то неладно, – крикнула она мужу. – Смотри, будь осторожнее – держись подальше. Она сумасшедшая.
– Да что же я тут делаю среди всего этого сала? – Она остановилась перед Брозкоком. – Помните, один из моих сыновей сказал, чтоб вы берегли свою голову? – Она внимательно оглядела комнату, ища кочергу или совок для угля, хоть что-то, чем бы ударить его по голове, но, когда нашла, было уже поздно. Мистер Брозкок схватил ее и вывернул ей руку, так что она выронила железную кочергу, чувствуя, что иначе рука сломается. Боль в руке и грохот кочерги, упавшей на каменный пол, прорвали пелену окружившего ее тумана, разрушили владевшие ею чары, и все в комнате постепенно встало на свое место. – Я что, пыталась ударить вас?
– У тебя бы ничего из этого не вышло.
– Я вовсе не хотела вас ударить. Я хотела поблагодарить вас. Вы дали мне хороший урок.
Тем временем миссис Брозкок спустилась вниз и, держась подальше от Мэгги, прошла вдоль стенки к выходу и распахнула дверь.
– Вот дверь, – сказала она. – Вот.
– Угу, я вижу. Вы знаете, что такое никчемная мать? – спросила она миссис Брозкок. – У вас когда-нибудь были дети?
Миссис Брозкок не отвечала. Все в Питманго знали ее детей.
– Да, конечно, ну так вот что я вам скажу. Вы были для них лучшей матерью, чем я для своих детей. Хоть вы и живете с крысами, с салом и с такой свиньей, как ваш супруг.
– Ты рехнулась, понимаешь, рехнулась! – сказал мистер Брозкок. Сказал не враждебно, а просто констатируя факт. И Мэгги оценила это. – Ты очень больна, ты опасна. Я скажу о тебе доктору Гаури, и ему придется поместить тебя кое-куда.
– Нет, это пройдет, – сказала Мэгги. – Теперь все пройдет.
Она понимала, что была где-то далеко, ее мозг или ее дух витал где-то там, и что она еще не совсем вернулась из этого далека. Она вовсе не хотела употреблять слово «свинья», потому что это было невежливо, но оно как-то само собой выскочило у нее. А вот расколошматить ему голову, как яичную скорлупу, ей тогда хотелось, но сейчас это у нее прошло. Видения наплывали и уплывали, комната то смещалась, то возвращалась на место, но сейчас и это проходило.
– Мне хотелось раскокать вам голову, точно яйцо, – сейчас мне стыдно даже подумать об этом, и я прошу у вас прощения.
Он молчал, а миссис Брозкок все еще боялась ее – значит, вид у нее снова стал дикий. Мистер Брозкок перебирал бумаги, которые держал в руке.
– Угу, я ухожу.
Она услышала голос отца – так ясно, точно он находился с ней в одной комнате, – последние слова, которые он сказал ей перед тем, как она отправилась за Гиллоном в Стратнейрн. Такого с ней еще не бывало:
«Никогда не отрекайся от своих кровных. В конце концов, это все, что у тебя есть».
Вот так, просто и ясно – сейчас она это поняла.
– Я хотел бы, чтобы ты это подписала, – сказал Брозкок.
Мэгги посмотрела на бумаги, словно видела их впервые, и лишь с большим усилием вспомнила, что это такое. Какой же тупица этот мистер Брозкок, если он думает, что она все еще хочет их подписать.
– Вы были здесь со мной, в этой комнате? Я то была, то не была, а ведь вы все время тут были. Так что же, черт возьми, заставляет вас думать, что я стану подписывать такие бумаги? Нет, никаких таких бумаг мы подписывать не желаем.
– Она сумасшедшая, – сказала миссис Брозкок. – Будь осторожнее с ней, Хэмиш.
– Ты сумасшедшая, – сказал он.
– Была, – сказала Мэгги. – Я была сумасшедшая.
Она еще не окончательно вернулась из тех краев, где была, и, несмотря на свое состояние, понимала это. И хотя ее это тревожило, но не слишком, ибо она чувствовала, что худшее позади и она приходит в себя. Гиллон может спокойно спать в своей постели. Это уже позади. Миссис Брозкок приперла чем-то дверь, чтобы она стояла. раскрытой, а сама отошла подальше. В Питманго безумие считалось заразным.
– Вы мать, – сказала ей Мэгги. – Подумайте о такой матери, как я. Ведь своей подписью я чуть не предала своего мертвого мальчика, чтобы спасти немного серебра. Нет, неверно. Просто я хотела отплатить ему за то, что он однажды причинил мне боль. Это же безумие, разве нет?
Она шагнула было за дверь, и миссис Брозкок кинулась закрывать ее, но Мэгги вернулась, и миссис Брозкок тотчас спряталась за внушительную фигуру своего мужа.