Страница:
Я привалился к двери и мысленно изменил голос, как волк под дверью у козлят.
– П сверьте, дорогая мисс доктор, я не имею понятия. что могло произойти, – проговорил я нежным голосом. – Но если я установлю, что это чья-то идиотская шутка, он у меня так вылетит, что ногами земли не коснется. А Хальворссона немедленно отправлю домой в Данию! Лишу его стипендии… Хоть виноват, хоть нет! Тут дверь быстро открылась, и в проеме появилось покрасневшее лицо доктора Хубер: глаза ее были умеренно заплаканы.
– Этого не нужно, – сказала она хрипло и прислонилась к косяку двери. – Пока не выяснится…
Хальворссон, стоя передо мной, выглядел, как живое воплощение отчаяния.
– Это ваши штучки. Кнут? – спросил я со зловещим спокойствием.
Датчанин поднял одну руку для присяги, в то время как другой рукой он все еще прижимал к себе раствор.
– Клянусь, что я ничего не сделал! Я не выпускал это из рук ни на секунду. Я перешел через дорогу, прошел по всем коридорам и, пока доктор не взяла у меня из рук бутылочку, ко мне не приближался никто из посторонних. Клянусь!
– А ты ни с кем не повстречался по пути? – шепнул Карабинас.
– Нет. Но даже если бы и повстречался… Я говорю, что не выпускал это из рук ни на секунду.
Мы несколько секунд меряли друг друга подозрительными взглядами, потом, устыдившись, опустили глаза. Мы знаем друг друга более десяти лет и не могли себе представить, чтобы кто-то из нас отмочил такую глупую шутку.
Я мягко взял доктора под локоть.
– Дорогая мисс доктор, вы видите: что бы там ни случилось, не мы виноваты в этом. Мы безгранично признательны вам за вашу помощь. Ну кому бы пришла в голову такая забава для слабоумных? Вы верите нам, доктор?
Она оглядела нас и, очевидно, заметила что-то в наших глазах, потому что с совершенно серьезным видом кивнула.
– Верю.
Я с облегчением вздохнул.
– Ну тогда с этим все. А сейчас я предлагаю сделать контрольную пробу.
– Контрольную пробу?
– То есть мы все повторим. Вдруг предметное стекло было загрязнено.
– Исключено, я мою сама… – Она готова была снова разрыдаться.
– Где предметные стекла? – спросила неожиданно Селия Джордан.
– Там, возле микроскопа в ящике…
Тогда Селия принялась за работу. Она взяла бутылочку из рук застывшего в молчании бородача и накапала немного раствора на предметное стекло.
Сделала несколько манипуляций, потом мы услышали, как загудело лазерное устройство микроскопа.
– Минимальное увеличение, – сказала доктор Хубер. – Собственно говоря, достаточно было бы и малого микроскопа, да мы уже…
Селия подняла голову.
– Вот эти маленькие попрыгунчики – сперма?
Тогда доктор Хубер, похоже, окончательно пришла в себя. Она подошла к Селии и откинула экран микроскопа.
– Так будет проще. Вы тоже видите?
Естественно, мы видели. И, естественно, не было никакого сомнения, что доктор Хубер говорит правду. На экране весело резвились маленькие клеточки. И можно было не сомневаться, что в капле жидкости на предметном стекле действительно плавали сперматозоиды.
Я понял, что должен действовать решительно, пока мы окончательно не потеряли голову.
– Карабинас и Йеттмар. Вы пойдете в наше здание, а мы останемся здесь. Возьмете из бутылочки, то есть из мраморного шара, новую пробу. Спирт попросите у химиков и приготовьте десятипроцентный раствор. Когда будет готово, принесете сюда. Мы будем ждать здесь. Вы не возражаете, доктор?
Мисс Хубер только махнула рукой.
Карабинас и Йеттмар поспешно ушли, мы же замолкли и погрузились в раздумье. Мы подняли глаза, только когда Хальворссон после длительного молчания произнес:
– А что, если…
Однако, встретившись с нами взглядом, он запнулся. Глубоко вздохнул и закрыл глаза. Наверное, он думал о том, насколько более безопасная наука фольклористика.
Карабинасу и Йеттмару понадобилось полчаса, чтобы вернуться. И еще три минуты, чтобы мы могли убедиться, что под микроскопом снова резвятся сперматозоиды.
Побледневшая доктор Хубер терла лоб.
– Мистер Силади, мне жутко стыдно, и я прошу у всех вас прощения. Простите, я вела себя ужасно глупо…
Но кого теперь уже интересовало, сердится на нас мисс Хубер или нет. Нам казалось, будто на нас обрушилось небо или, по меньшей мере, захороненная пирамида.
Первым заговорил Карабинас. Его голос был таким же хриплым, как у доктора Хубер.
– Мы не сошли с ума? Или все же это какой-то розыгрыш…
– Какой розыгрыш? – спросил Осима.
– Не знаю. Но ведь представить себе здравым рассудком…
– Ты видишь это собственными глазами.
– Глазами-то да, но только головой не воспринимаю. Хоть и вижу – не верю.
– Это… просто невозможно! – сказала, вернее, взвизгнула мисс Хубер, когда поняла, о чем речь. – Это невозможно… это противоречит всем биологическим знаниям!
– Всем прежним биологическим знаниям! – возвысила голос Селия.
– Сперму невозможно законсервировать… столько времени без охлаждения… Это все равно, как если бы ожила сама мумия.
– У вас есть другое объяснение?
– Нет, но… – И она замолчала.
– Мы не сошли с ума? – задал тот же вопрос и Йеттмар и поднял руку. – Сколько пальцев я показываю, Петер?
Никто не засмеялся его шутке.
И вдруг комната огласилась ревом Хальворссона:
– Господи! Математическая формула!
Он побелел, как стена, выпучив на нас глаза.
– Что такое? – непонимающе спросила доктор Хубер.
– Формула… или что это. Что нацарапана на мраморном шаре.
– При чем здесь формула? – выкрикнула Селия.
– Точка в вершине знака«… Понимаете?
– Боже мой! Сперма…
– И направление роста…
– Инструкция к пользованию! Мы орали, как полоумные, перебивая друг друга. Наконец, мы снова пришли в себя от вопля Хальворссона.
– Понимаете? Именно об этом говорится в послании!
Мы замолчали и уставились на него так, словно к нам вошел сам Иму.
Хальворссон воздел к небу дрожащие руки и, словно играя роль пророка в каком-то фильме о древних временах, начал декламировать: «…Я оставил семя, которое вы можете посеять когда угодно. Семя прорастет и выпустит колос. Но смотрите, хорошо посадите семя! Найдите плодородную почву, из которой сможет вырасти колос».
– Я все еще не верю. Я не в состоянии поверить, – простонала мисс Хубер. – Как можно законсервировать… Невероятно!
– Очевидно, они знали какую-то тайну, – сказал Йеттмар. – Во-первых, шар. Его закрыли так замысловато, что открыть его можно только вакуумным насосом. Потом еще коричневое красящее вещество. И кто-то еще может утверждать, что это не высочайшая культура! Тогда что же это, черт побери?
Хальворссон хлопнул себя полбу и покачал головой.
– А я, дурак, еще подумал, что обнаружил корни христианства. Горчичное семя и тому подобное. А здесь речь идет о совершенно конкретном семени! Но кто, черт возьми, мог бы подумать о таком под землей?
– Тут будет еще и кое-что похлеще, – сказал Карабинас. – Дело в том…
Я почувствовал, что мне пора вмешаться, иначе фантазия заведет нас бог знает куда.
– Больше ни слова! Возьмемся за работу и повторим этот опыт еще минимум раз десять. Со спиртом, с водой, с чем угодно. В различных условиях. И в строжайшей тайне. Вы согласны помочь нам, доктор? 20 сентября Доктор Хубер откашлялась и в замешательстве стала перекладывать бумаги.
– Собственно, мне нечего сказать. Я просто не могу себе этого представить. Если бы мне рассказал такое кто-то другой, я бы его высмеяла и посоветовала обратиться к психиатру. И тем не менее. Все в наилучшем порядке. Понимаете? В наилучшем порядке. Чтоб его черт побрал!…
– Что с ней? – проворчал Карабинас.
– Я просто не могу поверить. И сейчас еще не верю. Я убеждена, что кто-то где-то в чем-то нас обманывает, обманул или обманет. И мы попадемся на его удочку. Попадемся, потому что бессильны!
– А вы не преувеличиваете, доктор? Хубер пригладила волосы.
– Возможно. Но я уже трое суток не смыкаю глаз. Я почти поселилась здесь, в лаборатории. А если все-таки засыпаю, то и тогда не нахожу покоя. Знаете, что у меня прыгает перед глазами?
– Подозреваю, – пробормотал Йеттмар.
– Сперматозоиды, – сказала доктор. – Человеческие сперматозоиды. И как подумаю, что я девушка-Один Хальворссон дерзнул хихикнуть…
– Итак, доктор? – поторопил я ее с нетерпением.
– Опыты дали положительный результат, мистер Силади. И в то же время непонятно. По крайней мере, для меня.
– Что именно?
– Сперма… это человеческая сперма, но не совсем.
– То есть?
– Видите ли… Сперма – это живые клетки. А эти ведут себя не так. Совсем не так.
– В каком смысле?
– В том смысле, что их ничто не может погубить. Суперклетки. Если их высушить, то под действием любой жидкости они снова оживают. Будь то вода, кислота, щелочь или еще что-то. Я не пробовала, но могу поклясться, что им не причинит вреда даже концентрированная серная кислота. А это все что угодно, только не нормально.
– Вы можете как-нибудь объяснить, почему они такие?
– Смутно представляю. Пожалуй, от того коричневого красящего вещества, которое обнаруживается и в растворе. Я бы сказала, что к семенным клеткам подмешали некое неизвестное нам консервирующее вещество, которое защищает клетки от всего.
– Вы не знаете, что это?
– Если бы знала, то давно уже натерлась бы им сама.
– И нельзя установить?
– Я бьюсь над этим все три дня. И все больше убеждаюсь, что не справлюсь, ведь в конце концов я не химик! Остальное вам решать.
Я спрятал лицо в ладонях.
– Господи! Что мне сделать?
Остальные были в такой же растерянности, как и я. Они только смотрели в пространство, и кто его знает, какие мысли блуждали у них в голове.
– Это суперкультура, спору нет, – сказал наконец Осима. – Те, кто смог это сделать, победили смерть.
– Но-но1 – подняла палец Сепия. – Не забывай, что Иму умер, и остальные тоже.
– Конечно, конечно, – пробормотал японец.
Хальворссон дернул бородой и почти со страхом спросил у Хубер то, что не решался спросить у нее даже я.
– А… доктор… способны ли они к оплодотворению? Мисс Хубер развела руками.
– Я не пробовала. Но как вы думаете, зачем их законсервировали? Забавы ради?
Прежде чем кто-либо успел ответить, я был вынужден направить разговор в иное русло.
– Тут есть и более важная тема, или, по крайней мере, не менее щекотливая, чем та, о которой мы говорили. И я полагаю, что этот вопрос нужно решить в первую очередь.
Все подняли голову, некоторые смотрели непонимающе.
– А именно? – спросил Миддлтон.
– А речь просто о том, как быть дальше. Мы дошли до той точки, пожалуй, до той крайней точки, откуда еще можно повернуть вспять. Еще можно повернуть назад.
– Повернуть назад? – не поняла Селия. – То есть как?
– А так, что мы сделаем обо всем этом сообщение.
– На нас посмотрят как на сумасшедших, – запротестовал Карабинас.
– Возможно, – сказал я. – Но рано или поздно мы сумеем доказать свою правоту, ведь у нас есть неопровержимые доказательства. Например, пирамида и… ну, и сперма тоже. В этом случае наше открытие станет предметом международных исследований.
– Вы думаете? – спросил с иронией Осима.
– Я убежден в этом.
– И, по-вашему, это будет хорошо? Я развел руками.
– Мы здесь для того, чтобы решить это. Я лишь назвал одну из возможностей. Хотя я руководитель института и имею в этом качестве определенные полномочия, я не хочу принимать решение без вашего согласия. Во всяком случае, мне этого не хотелось бы.
Неожиданно руку подняла доктор Хубер. Получив слово, она, как положено, встала, разгладила на себе платье, точно так, как ее учили в лицее. Выражение ее лица приобрело некую торжественность, а голос стал непривычно мягким.
– Я знаю, что нарушила приличия, попросив слово первой, ведь я, так сказать, всего лишь посторонний человек, но чувствую, что не могу молчать. Если уж вы вовлекли меня в это дело, то я считаю его немного и своим. Так позвольте мне сказать, как все это представляется мне. Я, естественно, понимаю беспокойство мистера Силади. Вряд ли мы имеем право при существующем положении продолжать наши исследования в тайне. Нам в любом случае следовало бы доложить о них вышестоящим органам. Хотя бы уже потому, что мы работаем на деньги института, а значит, в конечном счете – на деньги наших меценатов. Если это станет известно, нас просто привлекут к суду. Вот одна сторона дела. Все должны отдавать себе в этом отчет.
Она откашлялась и продолжила:
– А другая сторона в следующем. Когда станет известно, чем мы занимаемся, то через несколько минут об этом будет знать весь континент. Пирамиду разыщут, раскопают, а ведь мы не представляем, что в ней еще есть. Я не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду. Не знаю, хорошо ли будет для мира, если эту пирамиду найдут. Совершенно не знаю…
Йеттмар тряхнул головой.
– Не могли бы вы выразиться яснее, мисс?
– Я и сама ни в чем не уверена, – сказала Хубер почти в отчаянии. – Не подумайте только… Позвольте мне сказать только одну вещь. Вот здесь перед нами эти проклятые семенные клетки. Как вы сами выразились – суперсперма. Что будет, если она попадет в руки некомпетентных людей?
– А что? Мы, что ли, компетентные? – спросил я.
– Я не знаю, кто компетентен. Но ясно одно. Над атомной бомбой тоже работали в тайне, и сейчас так работают над уймой вещей. Почему и мы не можем держать это в тайне, пока не выяснится, несет ли то, что мы держим в руках, добро или зло?
– Все это так, мисс, – сказал я, провоцируя продолжение спора. – Но кто уполномочил нас решать, хотя бы во имя всего человечества? Кто нас уполномочил?
Мисс Хубер открыла рот, хотела что-то сказать, но передумала и быстро села. Уже садясь, она прошептала в ответ:
– Наша совесть. Только это и ничто другое. Мы немного помолчали, потом руку поднял Йеттмар.
– В том, что сказала мисс Хубер, несомненно, много правды. Я считаю, что мы не знаем и четверти того, что следовало бы знать. Но будем говорить прямо! Я полагаю, мы все сходимся в том, что напали на следы существовавшей некогда суперкультуры. Может быть, это даже подтверждает теорию Шпенглера. Культуры исчезают, чтобы позднее каким-либо образом возродиться. Но сейчас не это главное. Главное в том, что эта суперкультура располагала или могла располагать такими знаниями, о которых неизвестно, смогли бы ли они повлиять на наше развитие положительно. Может быть, у них было и такое оружие, по сравнению с которым атомная или водородная бомба – детская игра.
– И где же это оружие? – ввернул Хальворссон.
– Может быть, в подземной пирамиде. Вспомните-ка описания очевидцев. Я полагаю, настало время все еще раз тщательно проанализировать. В свете новых открытий. Но продолжу. Общеизвестно, что мы балансируем на краю пропасти. Все человечество. Всего лишь легкий толчок – и все мы в нее свалимся. И если мы сейчас обнаружим что-то такое… Понимаете?
Он сказал именно то, что я хотел от него услышать.
– Итак? – спросил я.
– Я бы предложил работать дальше в полнейшей тайне. Вот в этом составе. Те немногие посторонние, которые что-то подозревают, вскоре обо всем забудут, если мы сделаем вид, что прекратили исследования. А мы будем продолжать. И когда узнаем все– понимаете? – все, тогда уже наступит время решать, что и кому сообщить!
– А ответственность?
– Каждому придется взять на себя! Мне не оставалось ничего другого, как поставить вопрос на голосование.
– Доктор Хубер? Я, естественно, доверяю вам, но не хочу толкать на такой шаг, который, при случае, может стоить вам вашего места. Мы не будем считать изменой, если…
– Я с вами, и согласна с мистером Йеттмаром.
– Селия?
– О'кей.
– Мистер Миддлтон?
– И я тоже.
– Осима?
– Как и раньше.
– Никое?
– Все в порядке, Петер. Хальворссон быстро вздернул руку.
– Теперь, когда это позади, может быть, продолжим предыдущий разговор? Мы как раз остановились на том, можно ли себе представить… способны ли семенные клетки к оплодотворению.
– По всей вероятности, – кивнула доктор.
– Тогда у нас нет иного выбора, мы должны последовать указанию Иму. Нужно посадить семя, из которого потом вырастет колос!
– Ты это серьезно? – уставилась на него Селия.
– Серьезней быть не может.
– И как ты это себе представляешь?
– Ну… я, правда, не знаю, – пробормотал датчанин. – Может быть, в пробирке?
– В пробирке?
– Я читал, что так делают.
– Стоп! – неожиданно вмешался Карабинас. – Есть! Кнут прав!
Однако доктор Хубер вскричала, заглушив всех остальных:
– Невозможно! Просто невозможно! Запрещено международным правом! Этим занимались итальянцы, но потом прекратили. Сегодня еще не научились контролировать развитие ребенка в пробирке. Кто знает, что из него получится, если он будет развиваться вне материнского лона! Может быть, новый Франкенштейн! Я на это не могу согласиться. Это по меньшей мере такое же опасное и безответственное дело, как если бы мы выдали тайну пирамиды и сверхкультуры!
Карабинас подошел к Хубер и обнял ее за плечи.
– Вы, вероятно, не совсем нас поняли, дорогая мисс доктор. Я говорил лишь о том, что следовало бы испытать способность семенных клеток к оплодотворению. А для этого годится пробирка. Если это удастся, мы тотчас же прервем развитие клеток. Что вы скажете?
– Ну, даже не знаю, – заколебалась Хубер.
– Как-то же нужно нам проверить, пригодны ли они вообще для оплодотворения. Может быть, мы спорим без причины.
Хубер неожиданно стукнула по столу.
– Хорошо! Я все устрою. Я соединю сперму с несколькими яйцеклетками. Господи! Если бы знать наперед, что из этого получится! 15 октября Доктор Хубер усталым, бесцветным голосом зачитала последние предложения своего доклада:
– Способность семенных клеток к оплодотворению хорошая. Зачатие, то есть оплодотворение яйцеклетки, произошло искусственным путем. После трехнедельного роста я прекратила опыт. То есть убила зародыш, – добавила она совсем тихо.
И уронила свои бумаги на колени. Затем спросила глухим голосом:
– Что будем делать теперь?
Мы в замешательстве смотрели друг на друга, словно сделали какое-то огромное открытие. Впрочем, кто знает, может быть, так оно и было.
– Работу нужно продолжать! – сказал запальчиво Хальворссон.
– Как?
– Как угодно! Так хочет Иму! Семя должно прорасти и выпустить колос.
– Чтобы потом уплыть на солнечной ладье.
– А что? Ты не веришь? – Хальворссон повернулся к Карабинасу.
– Хорошо бы знать, во что я верю, а во что нет, – проворчал грек. – Но теперь я, пожалуй, думаю, что нам не следовало продолжать работу на свой страх и риск.
– Что, сдрейфил? – накинулся на него с яростью Хальворссон.
Карабинас покачал головой.
– Ничуть. Но это уже не археология. Не забывайте, мы археологи и египтологи. Наша задача – знакомить мир с древней культурой Египта, с пирамидами, фараонами, египетским народом, который жил, страдал и любил в долине Нила, то есть Хапи.
– В тебе погиб поэт, – сказал Осима. – Тем не менее я считаю, что ты прав.
– Это уже не наше дело, – продолжал Карабинас. – Младенцы из пробирки, суперсперма, генетика – какое мы имеем к этому отношение? Нет. Я не струхнул. Но если так рассуждать, то мы могли бы сказать свое слово и в астрономии, и в политике. Нет. Это уже не наше дело.
– Несомненно, все так и обстоит, – пробормотал Осима.
Остальные молчали, что я мог бы принять за знак согласия. Селия обрабатывала пилочкой ногти. Миддлтон смотрел в землю, то есть на покрывавший пол в моем кабинете ковер с абстрактным узором. Только сейчас и я обнаружил, что по ковру тянется непрерывная цепочка точно таких, символизирующих рост фигур, как та, которую много-много столетий назад кто-то нацарапал на поверхности содержавшего сперму сосуда.
– Мисс доктор?
Доктор Хубер пригладила волосы, и голос ее снова был таким же сухим, как перед началом опытов.
– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – В конце концов, не забывайте, что я радиолог, а не генетик или микробиолог. С самого начала опытов меня мучает что-то, и я не могу понять, что именно. Нет, не угрызения совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.
– Может быть, скажете ясней?
– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?
В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр, срывающиеся с покрытых влагой токоснимателей электрокаров, когда они касаются контактных проводов.
Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:
– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!
Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого-то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…
– А пирамида? – спросил Миддлтон.
– Пусть уж другие…
– Это все же египтология.
– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.
Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.
– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.
– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?
– Я еще ничего не написал.
– Но напишете!
– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.
– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.
– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…
Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.
Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.
Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.
Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.
Когда я открыл глаза, в комнате все выглядело застывшим, словно на некоей благотворительной лекции демонстрировали живую картинку. Воздух был голубым, невообразимо голубым, как будто я смотрел через оптику фотоаппарата, на которую был насажен синий светофильтр. И за окном все было окутано голубизной: голубым отсвечивали рама окна и мощное платановое дерево под окном.
Может быть, крик Селии так и не дошел до моего сознания, может быть, в голове у меня пронеслась мысль, что в нас, вероятно, ударила молния, – сейчас я не помню точно. Селия все еще держала поднос в руках, Осима, сгорбившись, наклонился к ней, чтобы взять с подноса чашки. Миддлтон сидел на полу, и лицо его было синим, как будто его залили чернилами. Доктор Хубер не отрывала от меня своих ультрамариновых глаз, и когда она подняла руку к волосам, с них посыпались голубые искры.
– П сверьте, дорогая мисс доктор, я не имею понятия. что могло произойти, – проговорил я нежным голосом. – Но если я установлю, что это чья-то идиотская шутка, он у меня так вылетит, что ногами земли не коснется. А Хальворссона немедленно отправлю домой в Данию! Лишу его стипендии… Хоть виноват, хоть нет! Тут дверь быстро открылась, и в проеме появилось покрасневшее лицо доктора Хубер: глаза ее были умеренно заплаканы.
– Этого не нужно, – сказала она хрипло и прислонилась к косяку двери. – Пока не выяснится…
Хальворссон, стоя передо мной, выглядел, как живое воплощение отчаяния.
– Это ваши штучки. Кнут? – спросил я со зловещим спокойствием.
Датчанин поднял одну руку для присяги, в то время как другой рукой он все еще прижимал к себе раствор.
– Клянусь, что я ничего не сделал! Я не выпускал это из рук ни на секунду. Я перешел через дорогу, прошел по всем коридорам и, пока доктор не взяла у меня из рук бутылочку, ко мне не приближался никто из посторонних. Клянусь!
– А ты ни с кем не повстречался по пути? – шепнул Карабинас.
– Нет. Но даже если бы и повстречался… Я говорю, что не выпускал это из рук ни на секунду.
Мы несколько секунд меряли друг друга подозрительными взглядами, потом, устыдившись, опустили глаза. Мы знаем друг друга более десяти лет и не могли себе представить, чтобы кто-то из нас отмочил такую глупую шутку.
Я мягко взял доктора под локоть.
– Дорогая мисс доктор, вы видите: что бы там ни случилось, не мы виноваты в этом. Мы безгранично признательны вам за вашу помощь. Ну кому бы пришла в голову такая забава для слабоумных? Вы верите нам, доктор?
Она оглядела нас и, очевидно, заметила что-то в наших глазах, потому что с совершенно серьезным видом кивнула.
– Верю.
Я с облегчением вздохнул.
– Ну тогда с этим все. А сейчас я предлагаю сделать контрольную пробу.
– Контрольную пробу?
– То есть мы все повторим. Вдруг предметное стекло было загрязнено.
– Исключено, я мою сама… – Она готова была снова разрыдаться.
– Где предметные стекла? – спросила неожиданно Селия Джордан.
– Там, возле микроскопа в ящике…
Тогда Селия принялась за работу. Она взяла бутылочку из рук застывшего в молчании бородача и накапала немного раствора на предметное стекло.
Сделала несколько манипуляций, потом мы услышали, как загудело лазерное устройство микроскопа.
– Минимальное увеличение, – сказала доктор Хубер. – Собственно говоря, достаточно было бы и малого микроскопа, да мы уже…
Селия подняла голову.
– Вот эти маленькие попрыгунчики – сперма?
Тогда доктор Хубер, похоже, окончательно пришла в себя. Она подошла к Селии и откинула экран микроскопа.
– Так будет проще. Вы тоже видите?
Естественно, мы видели. И, естественно, не было никакого сомнения, что доктор Хубер говорит правду. На экране весело резвились маленькие клеточки. И можно было не сомневаться, что в капле жидкости на предметном стекле действительно плавали сперматозоиды.
Я понял, что должен действовать решительно, пока мы окончательно не потеряли голову.
– Карабинас и Йеттмар. Вы пойдете в наше здание, а мы останемся здесь. Возьмете из бутылочки, то есть из мраморного шара, новую пробу. Спирт попросите у химиков и приготовьте десятипроцентный раствор. Когда будет готово, принесете сюда. Мы будем ждать здесь. Вы не возражаете, доктор?
Мисс Хубер только махнула рукой.
Карабинас и Йеттмар поспешно ушли, мы же замолкли и погрузились в раздумье. Мы подняли глаза, только когда Хальворссон после длительного молчания произнес:
– А что, если…
Однако, встретившись с нами взглядом, он запнулся. Глубоко вздохнул и закрыл глаза. Наверное, он думал о том, насколько более безопасная наука фольклористика.
Карабинасу и Йеттмару понадобилось полчаса, чтобы вернуться. И еще три минуты, чтобы мы могли убедиться, что под микроскопом снова резвятся сперматозоиды.
Побледневшая доктор Хубер терла лоб.
– Мистер Силади, мне жутко стыдно, и я прошу у всех вас прощения. Простите, я вела себя ужасно глупо…
Но кого теперь уже интересовало, сердится на нас мисс Хубер или нет. Нам казалось, будто на нас обрушилось небо или, по меньшей мере, захороненная пирамида.
Первым заговорил Карабинас. Его голос был таким же хриплым, как у доктора Хубер.
– Мы не сошли с ума? Или все же это какой-то розыгрыш…
– Какой розыгрыш? – спросил Осима.
– Не знаю. Но ведь представить себе здравым рассудком…
– Ты видишь это собственными глазами.
– Глазами-то да, но только головой не воспринимаю. Хоть и вижу – не верю.
– Это… просто невозможно! – сказала, вернее, взвизгнула мисс Хубер, когда поняла, о чем речь. – Это невозможно… это противоречит всем биологическим знаниям!
– Всем прежним биологическим знаниям! – возвысила голос Селия.
– Сперму невозможно законсервировать… столько времени без охлаждения… Это все равно, как если бы ожила сама мумия.
– У вас есть другое объяснение?
– Нет, но… – И она замолчала.
– Мы не сошли с ума? – задал тот же вопрос и Йеттмар и поднял руку. – Сколько пальцев я показываю, Петер?
Никто не засмеялся его шутке.
И вдруг комната огласилась ревом Хальворссона:
– Господи! Математическая формула!
Он побелел, как стена, выпучив на нас глаза.
– Что такое? – непонимающе спросила доктор Хубер.
– Формула… или что это. Что нацарапана на мраморном шаре.
– При чем здесь формула? – выкрикнула Селия.
– Точка в вершине знака«… Понимаете?
– Боже мой! Сперма…
– И направление роста…
– Инструкция к пользованию! Мы орали, как полоумные, перебивая друг друга. Наконец, мы снова пришли в себя от вопля Хальворссона.
– Понимаете? Именно об этом говорится в послании!
Мы замолчали и уставились на него так, словно к нам вошел сам Иму.
Хальворссон воздел к небу дрожащие руки и, словно играя роль пророка в каком-то фильме о древних временах, начал декламировать: «…Я оставил семя, которое вы можете посеять когда угодно. Семя прорастет и выпустит колос. Но смотрите, хорошо посадите семя! Найдите плодородную почву, из которой сможет вырасти колос».
– Я все еще не верю. Я не в состоянии поверить, – простонала мисс Хубер. – Как можно законсервировать… Невероятно!
– Очевидно, они знали какую-то тайну, – сказал Йеттмар. – Во-первых, шар. Его закрыли так замысловато, что открыть его можно только вакуумным насосом. Потом еще коричневое красящее вещество. И кто-то еще может утверждать, что это не высочайшая культура! Тогда что же это, черт побери?
Хальворссон хлопнул себя полбу и покачал головой.
– А я, дурак, еще подумал, что обнаружил корни христианства. Горчичное семя и тому подобное. А здесь речь идет о совершенно конкретном семени! Но кто, черт возьми, мог бы подумать о таком под землей?
– Тут будет еще и кое-что похлеще, – сказал Карабинас. – Дело в том…
Я почувствовал, что мне пора вмешаться, иначе фантазия заведет нас бог знает куда.
– Больше ни слова! Возьмемся за работу и повторим этот опыт еще минимум раз десять. Со спиртом, с водой, с чем угодно. В различных условиях. И в строжайшей тайне. Вы согласны помочь нам, доктор? 20 сентября Доктор Хубер откашлялась и в замешательстве стала перекладывать бумаги.
– Собственно, мне нечего сказать. Я просто не могу себе этого представить. Если бы мне рассказал такое кто-то другой, я бы его высмеяла и посоветовала обратиться к психиатру. И тем не менее. Все в наилучшем порядке. Понимаете? В наилучшем порядке. Чтоб его черт побрал!…
– Что с ней? – проворчал Карабинас.
– Я просто не могу поверить. И сейчас еще не верю. Я убеждена, что кто-то где-то в чем-то нас обманывает, обманул или обманет. И мы попадемся на его удочку. Попадемся, потому что бессильны!
– А вы не преувеличиваете, доктор? Хубер пригладила волосы.
– Возможно. Но я уже трое суток не смыкаю глаз. Я почти поселилась здесь, в лаборатории. А если все-таки засыпаю, то и тогда не нахожу покоя. Знаете, что у меня прыгает перед глазами?
– Подозреваю, – пробормотал Йеттмар.
– Сперматозоиды, – сказала доктор. – Человеческие сперматозоиды. И как подумаю, что я девушка-Один Хальворссон дерзнул хихикнуть…
– Итак, доктор? – поторопил я ее с нетерпением.
– Опыты дали положительный результат, мистер Силади. И в то же время непонятно. По крайней мере, для меня.
– Что именно?
– Сперма… это человеческая сперма, но не совсем.
– То есть?
– Видите ли… Сперма – это живые клетки. А эти ведут себя не так. Совсем не так.
– В каком смысле?
– В том смысле, что их ничто не может погубить. Суперклетки. Если их высушить, то под действием любой жидкости они снова оживают. Будь то вода, кислота, щелочь или еще что-то. Я не пробовала, но могу поклясться, что им не причинит вреда даже концентрированная серная кислота. А это все что угодно, только не нормально.
– Вы можете как-нибудь объяснить, почему они такие?
– Смутно представляю. Пожалуй, от того коричневого красящего вещества, которое обнаруживается и в растворе. Я бы сказала, что к семенным клеткам подмешали некое неизвестное нам консервирующее вещество, которое защищает клетки от всего.
– Вы не знаете, что это?
– Если бы знала, то давно уже натерлась бы им сама.
– И нельзя установить?
– Я бьюсь над этим все три дня. И все больше убеждаюсь, что не справлюсь, ведь в конце концов я не химик! Остальное вам решать.
Я спрятал лицо в ладонях.
– Господи! Что мне сделать?
Остальные были в такой же растерянности, как и я. Они только смотрели в пространство, и кто его знает, какие мысли блуждали у них в голове.
– Это суперкультура, спору нет, – сказал наконец Осима. – Те, кто смог это сделать, победили смерть.
– Но-но1 – подняла палец Сепия. – Не забывай, что Иму умер, и остальные тоже.
– Конечно, конечно, – пробормотал японец.
Хальворссон дернул бородой и почти со страхом спросил у Хубер то, что не решался спросить у нее даже я.
– А… доктор… способны ли они к оплодотворению? Мисс Хубер развела руками.
– Я не пробовала. Но как вы думаете, зачем их законсервировали? Забавы ради?
Прежде чем кто-либо успел ответить, я был вынужден направить разговор в иное русло.
– Тут есть и более важная тема, или, по крайней мере, не менее щекотливая, чем та, о которой мы говорили. И я полагаю, что этот вопрос нужно решить в первую очередь.
Все подняли голову, некоторые смотрели непонимающе.
– А именно? – спросил Миддлтон.
– А речь просто о том, как быть дальше. Мы дошли до той точки, пожалуй, до той крайней точки, откуда еще можно повернуть вспять. Еще можно повернуть назад.
– Повернуть назад? – не поняла Селия. – То есть как?
– А так, что мы сделаем обо всем этом сообщение.
– На нас посмотрят как на сумасшедших, – запротестовал Карабинас.
– Возможно, – сказал я. – Но рано или поздно мы сумеем доказать свою правоту, ведь у нас есть неопровержимые доказательства. Например, пирамида и… ну, и сперма тоже. В этом случае наше открытие станет предметом международных исследований.
– Вы думаете? – спросил с иронией Осима.
– Я убежден в этом.
– И, по-вашему, это будет хорошо? Я развел руками.
– Мы здесь для того, чтобы решить это. Я лишь назвал одну из возможностей. Хотя я руководитель института и имею в этом качестве определенные полномочия, я не хочу принимать решение без вашего согласия. Во всяком случае, мне этого не хотелось бы.
Неожиданно руку подняла доктор Хубер. Получив слово, она, как положено, встала, разгладила на себе платье, точно так, как ее учили в лицее. Выражение ее лица приобрело некую торжественность, а голос стал непривычно мягким.
– Я знаю, что нарушила приличия, попросив слово первой, ведь я, так сказать, всего лишь посторонний человек, но чувствую, что не могу молчать. Если уж вы вовлекли меня в это дело, то я считаю его немного и своим. Так позвольте мне сказать, как все это представляется мне. Я, естественно, понимаю беспокойство мистера Силади. Вряд ли мы имеем право при существующем положении продолжать наши исследования в тайне. Нам в любом случае следовало бы доложить о них вышестоящим органам. Хотя бы уже потому, что мы работаем на деньги института, а значит, в конечном счете – на деньги наших меценатов. Если это станет известно, нас просто привлекут к суду. Вот одна сторона дела. Все должны отдавать себе в этом отчет.
Она откашлялась и продолжила:
– А другая сторона в следующем. Когда станет известно, чем мы занимаемся, то через несколько минут об этом будет знать весь континент. Пирамиду разыщут, раскопают, а ведь мы не представляем, что в ней еще есть. Я не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду. Не знаю, хорошо ли будет для мира, если эту пирамиду найдут. Совершенно не знаю…
Йеттмар тряхнул головой.
– Не могли бы вы выразиться яснее, мисс?
– Я и сама ни в чем не уверена, – сказала Хубер почти в отчаянии. – Не подумайте только… Позвольте мне сказать только одну вещь. Вот здесь перед нами эти проклятые семенные клетки. Как вы сами выразились – суперсперма. Что будет, если она попадет в руки некомпетентных людей?
– А что? Мы, что ли, компетентные? – спросил я.
– Я не знаю, кто компетентен. Но ясно одно. Над атомной бомбой тоже работали в тайне, и сейчас так работают над уймой вещей. Почему и мы не можем держать это в тайне, пока не выяснится, несет ли то, что мы держим в руках, добро или зло?
– Все это так, мисс, – сказал я, провоцируя продолжение спора. – Но кто уполномочил нас решать, хотя бы во имя всего человечества? Кто нас уполномочил?
Мисс Хубер открыла рот, хотела что-то сказать, но передумала и быстро села. Уже садясь, она прошептала в ответ:
– Наша совесть. Только это и ничто другое. Мы немного помолчали, потом руку поднял Йеттмар.
– В том, что сказала мисс Хубер, несомненно, много правды. Я считаю, что мы не знаем и четверти того, что следовало бы знать. Но будем говорить прямо! Я полагаю, мы все сходимся в том, что напали на следы существовавшей некогда суперкультуры. Может быть, это даже подтверждает теорию Шпенглера. Культуры исчезают, чтобы позднее каким-либо образом возродиться. Но сейчас не это главное. Главное в том, что эта суперкультура располагала или могла располагать такими знаниями, о которых неизвестно, смогли бы ли они повлиять на наше развитие положительно. Может быть, у них было и такое оружие, по сравнению с которым атомная или водородная бомба – детская игра.
– И где же это оружие? – ввернул Хальворссон.
– Может быть, в подземной пирамиде. Вспомните-ка описания очевидцев. Я полагаю, настало время все еще раз тщательно проанализировать. В свете новых открытий. Но продолжу. Общеизвестно, что мы балансируем на краю пропасти. Все человечество. Всего лишь легкий толчок – и все мы в нее свалимся. И если мы сейчас обнаружим что-то такое… Понимаете?
Он сказал именно то, что я хотел от него услышать.
– Итак? – спросил я.
– Я бы предложил работать дальше в полнейшей тайне. Вот в этом составе. Те немногие посторонние, которые что-то подозревают, вскоре обо всем забудут, если мы сделаем вид, что прекратили исследования. А мы будем продолжать. И когда узнаем все– понимаете? – все, тогда уже наступит время решать, что и кому сообщить!
– А ответственность?
– Каждому придется взять на себя! Мне не оставалось ничего другого, как поставить вопрос на голосование.
– Доктор Хубер? Я, естественно, доверяю вам, но не хочу толкать на такой шаг, который, при случае, может стоить вам вашего места. Мы не будем считать изменой, если…
– Я с вами, и согласна с мистером Йеттмаром.
– Селия?
– О'кей.
– Мистер Миддлтон?
– И я тоже.
– Осима?
– Как и раньше.
– Никое?
– Все в порядке, Петер. Хальворссон быстро вздернул руку.
– Теперь, когда это позади, может быть, продолжим предыдущий разговор? Мы как раз остановились на том, можно ли себе представить… способны ли семенные клетки к оплодотворению.
– По всей вероятности, – кивнула доктор.
– Тогда у нас нет иного выбора, мы должны последовать указанию Иму. Нужно посадить семя, из которого потом вырастет колос!
– Ты это серьезно? – уставилась на него Селия.
– Серьезней быть не может.
– И как ты это себе представляешь?
– Ну… я, правда, не знаю, – пробормотал датчанин. – Может быть, в пробирке?
– В пробирке?
– Я читал, что так делают.
– Стоп! – неожиданно вмешался Карабинас. – Есть! Кнут прав!
Однако доктор Хубер вскричала, заглушив всех остальных:
– Невозможно! Просто невозможно! Запрещено международным правом! Этим занимались итальянцы, но потом прекратили. Сегодня еще не научились контролировать развитие ребенка в пробирке. Кто знает, что из него получится, если он будет развиваться вне материнского лона! Может быть, новый Франкенштейн! Я на это не могу согласиться. Это по меньшей мере такое же опасное и безответственное дело, как если бы мы выдали тайну пирамиды и сверхкультуры!
Карабинас подошел к Хубер и обнял ее за плечи.
– Вы, вероятно, не совсем нас поняли, дорогая мисс доктор. Я говорил лишь о том, что следовало бы испытать способность семенных клеток к оплодотворению. А для этого годится пробирка. Если это удастся, мы тотчас же прервем развитие клеток. Что вы скажете?
– Ну, даже не знаю, – заколебалась Хубер.
– Как-то же нужно нам проверить, пригодны ли они вообще для оплодотворения. Может быть, мы спорим без причины.
Хубер неожиданно стукнула по столу.
– Хорошо! Я все устрою. Я соединю сперму с несколькими яйцеклетками. Господи! Если бы знать наперед, что из этого получится! 15 октября Доктор Хубер усталым, бесцветным голосом зачитала последние предложения своего доклада:
– Способность семенных клеток к оплодотворению хорошая. Зачатие, то есть оплодотворение яйцеклетки, произошло искусственным путем. После трехнедельного роста я прекратила опыт. То есть убила зародыш, – добавила она совсем тихо.
И уронила свои бумаги на колени. Затем спросила глухим голосом:
– Что будем делать теперь?
Мы в замешательстве смотрели друг на друга, словно сделали какое-то огромное открытие. Впрочем, кто знает, может быть, так оно и было.
– Работу нужно продолжать! – сказал запальчиво Хальворссон.
– Как?
– Как угодно! Так хочет Иму! Семя должно прорасти и выпустить колос.
– Чтобы потом уплыть на солнечной ладье.
– А что? Ты не веришь? – Хальворссон повернулся к Карабинасу.
– Хорошо бы знать, во что я верю, а во что нет, – проворчал грек. – Но теперь я, пожалуй, думаю, что нам не следовало продолжать работу на свой страх и риск.
– Что, сдрейфил? – накинулся на него с яростью Хальворссон.
Карабинас покачал головой.
– Ничуть. Но это уже не археология. Не забывайте, мы археологи и египтологи. Наша задача – знакомить мир с древней культурой Египта, с пирамидами, фараонами, египетским народом, который жил, страдал и любил в долине Нила, то есть Хапи.
– В тебе погиб поэт, – сказал Осима. – Тем не менее я считаю, что ты прав.
– Это уже не наше дело, – продолжал Карабинас. – Младенцы из пробирки, суперсперма, генетика – какое мы имеем к этому отношение? Нет. Я не струхнул. Но если так рассуждать, то мы могли бы сказать свое слово и в астрономии, и в политике. Нет. Это уже не наше дело.
– Несомненно, все так и обстоит, – пробормотал Осима.
Остальные молчали, что я мог бы принять за знак согласия. Селия обрабатывала пилочкой ногти. Миддлтон смотрел в землю, то есть на покрывавший пол в моем кабинете ковер с абстрактным узором. Только сейчас и я обнаружил, что по ковру тянется непрерывная цепочка точно таких, символизирующих рост фигур, как та, которую много-много столетий назад кто-то нацарапал на поверхности содержавшего сперму сосуда.
– Мисс доктор?
Доктор Хубер пригладила волосы, и голос ее снова был таким же сухим, как перед началом опытов.
– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – В конце концов, не забывайте, что я радиолог, а не генетик или микробиолог. С самого начала опытов меня мучает что-то, и я не могу понять, что именно. Нет, не угрызения совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.
– Может быть, скажете ясней?
– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?
В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр, срывающиеся с покрытых влагой токоснимателей электрокаров, когда они касаются контактных проводов.
Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:
– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!
Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого-то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…
– А пирамида? – спросил Миддлтон.
– Пусть уж другие…
– Это все же египтология.
– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.
Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.
– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.
– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?
– Я еще ничего не написал.
– Но напишете!
– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.
– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.
– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…
Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.
Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.
Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.
Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.
Когда я открыл глаза, в комнате все выглядело застывшим, словно на некоей благотворительной лекции демонстрировали живую картинку. Воздух был голубым, невообразимо голубым, как будто я смотрел через оптику фотоаппарата, на которую был насажен синий светофильтр. И за окном все было окутано голубизной: голубым отсвечивали рама окна и мощное платановое дерево под окном.
Может быть, крик Селии так и не дошел до моего сознания, может быть, в голове у меня пронеслась мысль, что в нас, вероятно, ударила молния, – сейчас я не помню точно. Селия все еще держала поднос в руках, Осима, сгорбившись, наклонился к ней, чтобы взять с подноса чашки. Миддлтон сидел на полу, и лицо его было синим, как будто его залили чернилами. Доктор Хубер не отрывала от меня своих ультрамариновых глаз, и когда она подняла руку к волосам, с них посыпались голубые искры.