Страница:
Следующей задачей для правительства является установление таких учреждений и законодательных норм, которые соответствовали бы выяснившейся политической идее большинства русского общества и давали бы положительную гарантию в неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы.
Задача эта сводится к устроению правового порядка.
Соответственно целям водворения в государстве спокойствия и безопасности экономическая политика правительства должна быть направлена ко благу народных широких масс, разумеется, с ограждением имущественных и гражданских прав, признаваемых во всех культурных странах.
Намечаемые здесь основания правительственной деятельности для полного осуществления своего потребуют значительной законодательной работы и последовательного административного устройства.
Между постановкой принципа и претворением его в законодательные нормы, а в особенности проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов, не может не пройти некоторое время.
Начала правового порядка воплощаются лишь поскольку население получает к ним привычку – гражданский навык. Сразу подготовить страну со 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка, не под силу никакому правительству. Вот почему правительству далеко недостаточно выступить с одним только лозунгом гражданской свободы. Чтобы водворить в стране порядок, нужны труд и неослабевающая последовательность. Для осуществления этого необходимыми условиями являются однородность состава правительства и единство преследуемых им целей. Но и министерство, составленное по возможности из лиц одинаковых политических убеждений, должно будет приложить неимоверные старания, дабы одушевляющая его работу идея сделалась, идеей всех агентов власти, от высших до низших.
Заботою правительства должно являться практическое водворение в жизнь главных стимулов гражданской свободы. Положение дела требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. С этой целью правительство должно себе поставить непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Государственную думу и искреннее стремление к осуществлению мер, предрешенных указом 12 декабря.
В отношении к будущей Государственной думе заботою правительства должно быть поддержание ее престижа, доверие к ее работам и обеспечение подобающего сему учреждению значения.
Правительство не должно являться элементом противодействия решениям Думы, поскольку решения эти не будут коренным образом расходиться с величием России, достигнутым тысячелетней ее историей. Правительство должно следовать мысли, высказанной в высочайшем манифесте об образовании Государственной думы, что положение о Думе подлежит дальнейшему развитию в зависимости от выяснившихся несовершенств и запросов времени.
Правительству надлежит выяснить и установить эти запросы, формулировать гарантию гражданского правопорядка, руководствуясь, конечно, господствующей в большинстве общества идеей, а не отголосками хотя бы и резко выраженных требований отдельных кружков, удовлетворение коих невозможно уже потому, что они постоянно меняются.
Но удовлетворение желаний широких слоев общества путем той или иной формулировки гражданского правопорядка необходимо.
Весьма важно преобразовать Государственный совет на началах видного участия в нем выборных элементов ибо только при этом условии возможно установить нормальные отношения между этим учреждением и Государственной думой.
Не перечисляя дальнейших мероприятий, которые должны находиться в зависимости от обстоятельств, я полагаю, что деятельность власти во всех ступенях должна быть охвачена следующими руководящими принципами. 1) Прямота и искренность в утверждении на всех поприщах даруемых населению благ гражданской свободы и установление гарантий сей свободы. 2) Стремление к устранению исключительных законоположений. 3) Согласование действий всех органов правительства. 4) Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству, и 5) Противодействие действиям, явно угрожающим обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества.
Само собой разумеется, осуществление поставленных выше задач возможно лишь при широком и деятельном содействии общества и при соответствующем спокойствии, которое бы позволило направить силы к плодотворной работе.
Следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства".
– Интересно, – Олег поднял взгляд на Витте. – Что это такое?
– Это моя всеподданнейшая записка, представленная государю императору для обсуждения позавчера, девятого октября. Мы с князем Оболенским и графом Вуичем готовили ее в течение прошлой недели, последний вариант сделан несколько дней назад. Сейчас государь обдумывает этот доклад и в ближайшее время должен сообщить свое мнение. У меня есть все основания надеяться, что он все-таки согласится на существенное расширение круга избирателей. А что вы об этом документе думаете, господин марсианин? С марсианской точки зрения?
Олег хмыкнул. Граф, хотя и изрядный зануда, начинал ему нравиться. Чувство юмора у него, по крайней мере, атрофировалось не до конца.
– Очень неплохо, хотя стиль кое-где страдает. Кстати, что это за указ от двенадцатого декабря?
– Ну как же? – удивился Витте. – У вас такие либеральные идеи, и вы не осведомлены об указе "О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка"? Ведь именно там и было обещано расширение прав земств, страхование рабочих, эмансипация инородцев и иноверцев, устранение цензуры и так далее.
– А, вон вы о чем, – пробурчал Олег. Признаваться, что он не имеет понятия, о чем идет речь, не хотелось. – Разумеется, осведомлен. Просто дату запамятовал.
Но вернемся к вашему документу. В таком виде это всего лишь декларация о намерениях. У вас есть проекты законов, в соответствии с которыми эти намерения должны реализовываться?
– Нет, – Витте опустился в свое кресло за бюро и положил на столешницу сжатые в замок руки. – Я полагаю, что в самом ближайшем будущем…
– Неправильно полагаете, – холодно оборвал его Олег. – Вы должны ничуть не хуже меня понимать, что такое стоящая у власти бюрократия. Если вы не дадите ей четкие законы, в рамки которых удастся загнать их фантазию, они либо наломают дров, либо спустят на тормозах самые замечательные проекты. Поверьте мне, я этого дерьма нахлебался полной ложкой.
– Вы это мне будете рассказывать, сударь! Председателю Комитета министров! – неожиданно фыркнул граф. – Однако…
– Следующий вопрос – где гарантия, что на следующий день вашему государю императору не ударит в голову его самолюбие и он не отзовет свой указ? – не обращая внимания на реплику, продолжил Олег. – Сегодня это правительство по указу императора всемерно заботится о гражданском обществе, а завтра императору придет в голову фантазия все эти заботы отменить как вредные и несвоевременные.
И что вы станете делать? Нет, Сергей Юльевич, в первую очередь следует законодательно ограничить именно императорскую власть.
– Я попросил бы вас, сударь, не забываться, – не менее холодно отпарировал граф.
– Государь император – верховный правитель государства, и обсуждать рамки его власти – это прямая измена.
– Значит, можете порвать этот ваш документ в клочки и выбросить, – пожал Олег плечами. – Абсолютная монархия – прекрасный строй, если во главе ее стоит выдающаяся личность. Нынешний же государь… В общем, пока власть вашего монарха не будет ограничена конституцией, а внутренняя и внешняя политика не перестанут определяться утренним настроением его жены, любые реформы в любой момент пойдут псу под хвост.
– Сударь, вы забываетесь! Я вынужден еще раз указать, что ваши речи граничат с прямой изменой. Я сам могу высказать немало нелестных эпитетов в адрес государя императора, государыни императрицы и дурно влияющего на них окружения, но я лояльный подданный Его Императорского Величества! Прошу немедленно прекратить разговоры на эту тему!
Скрежещущие нотки в голосе Витте подсказали Олегу, что развивать тему и в самом деле небезопасно. Он и так добился многого – вплоть до обсуждения секретнейшего документа. Видимо, даже у его влияния Эталона есть свои ограничения. Или это "рельсы"? Или Витте просто подозревает его, Олега, в провокации? Неважно.
Придется работать с тем, что есть. И как следует погладить его по шерстке…
– Хорошо, оставим пока эту тему, – Олег еще раз взял в руки документ. – Значит, так. Вы мыслите абсолютно правильно. Принятие перечисленных мер действительно окажет серьезное влияние на внутриполитическую ситуацию. У вас действительно государственное мышление, Сергей Юльевич. Однако я бы слегка уточнил формулировки в тексте. У вас не найдется пера и листа бумаги?
Еще полтора часа спустя князь Оболенский, тихо вошедший в кабинет в сопровождении лакея, застал удивительную картину.
Граф Сергей Юльевич Витте, без сюртука, в одной жилетке, возбужденно жестикулируя, расхаживал по кабинету. В его кресле возле бюро восседал странный субъект лет сорока, в халате и с перевязанной головой. Пальцы субъекта, впрочем, как и беспорядочно разбросанные по столу листы бумаги, обильно покрывали чернильные пятна. На полу возле бюро лежали два сломанных пера, да и третье, зажатое в его пальцах, в ближайшем времени ожидала та же участь. На краю бюро стояли тарелка с бутербродами и два дымящихся стакана чая.
– Да поймите же, Сергей Юльевич, – горячился субъект, – нельзя давать термины без их определения! Иначе каждый болван начнет интерпретировать их по своему усмотрению. Вот смотрите, вы пишете – "личная собственность". Что это означает применительно к крестьянскому подворью? Дом в это понятие входит? Курица?
Лопата? А огород? Ну хорошо, а надел из общинных земель, который он обрабатывает? Это собственность или нет? Вот, кстати, а как вы собираетесь делить общинные земли, по какому принципу?
– Принципы могут подождать! – сердился граф. – И определения – тоже. Поймите и вы – основополагающие документы должны быть ясными и четкими. Перегружая их определениями, вы добиваетесь прямо противоположного эффекта. Кто будет разбираться в десяти страницах убористого шрифта? Крестьянин? Да он и читать-то не умеет. Хорошо, если ему староста прочитает. Если документ на полстранички, его можно запомнить после второго или третьего раза, пусть хоть в общих чертах.
А длинный доклад как запоминать? Вот и получится, что содержание придется растолковывать, а кто и как растолкует – это очень большая проблема. Понимаете?
Осознав, что на него никто не собирается обращать внимания, Оболенский негромко кашлянул. Витте резко обернулся в его сторону.
– А, Александр! Здравствуй. Присаживайся давай. У нас тут интересная дискуссия с господином Кислицыным, присоединяйся. Вот скажи как юрист – следует ли давать в тексте рамочного закона полные определения?..
– Ты не хочешь нас представить, – удивленно приподнял бровь князь. – Боюсь, я не имел чести…
– Меня зовут Кислицын Олег Захарович, – субъект за столом слегка приподнялся и кивнул. – Можно просто Олег. Вы ведь князь Оболенский, правильно? Весьма наслышан. А у нас тут с Сергеем Юльевичем диспут. Присоединяйтесь, Алексей Дмитриевич, именно вас нам и не хватает. Скажите, что вы думаете о возможности реформы крестьянских хозяйств?
– Диспут – это интересно, сударь, – качнул головой князь. – Однако мне хотелось бы поинтересоваться, Сергей, знаешь ли ты, что с Москвой и Петергофом опять прервано железнодорожное сообщение? Забастовка. Сегодня в утренних газетах сообщения. Да и княгиня Беркутова, намеревавшаяся свое подмосковное имение посетить, вернулась с вокзала в расстроенных чувствах. Теперь ко двору можно добраться только пароходом.
– Следовало ожидать, – пробормотал субъект, представившийся Кислицыным Олегом Захаровичем. – Я удивлен не тому, что забастовка началась, а тому, что она не является перманентной и во всех областях промышленности сразу. Собственно, именно это мы с Сергеем Юльевичем и обсуждаем. Впрочем, я бы сказал, что данная конкретная забастовка как раз нам на руку. Она придаст веса докладу Сергея Юльевича. Как вы думаете, Алексей Дмитриевич, когда государь император изволит среагировать на данный документ и не следует ли ускорить этот процесс… м-м-м, с помощью дополнительных средств убеждения?
Вообще-то князь Оболенский считал себя вполне хладнокровным человеком. Интриги императорского двора и затхлых министерских кабинетов закалили его характер и отточили ум, а должность обер-прокурора Синода добавила привычку смотреть на новых людей с прищуром, взвешивая и оценивая. Пожалуй, если бы он увидел данного субъекта на улице, то не повел бы и глазом. Обычный мещанин, мелкий чиновник, из тех, что с заискивающим видом толпами роились вокруг него целыми днями, ища благосклонного взгляда или жеста, который можно истолковать как одобрительный.
Однако на более пристальный взгляд сидящий перед ним в халате человек отличался от всех них… чем? Его затрапезный и заурядный внешний вид словно служил оболочкой для чего-то грозного и опасного. Так невзрачный серый корпус броненосца, выглядящего плебеем на фоне аристократических парусных фрегатов, скрывает ярость рукотворной стихии, дремлющей в стволах двенадцатидюймовых орудий главного калибра. Внимательный взгляд, раз задержавшийся на нем, уже не мог небрежно соскользнуть в сторону – какой-то странный, почти мессмеровский магнетизм притягивал к нему, заставлял слушать любые его слова с вниманием и почтением… И еще князю вдруг показалось, что в душном кабинете Витте вдруг пронеслось освежающее дуновение свежего морского воздуха. Мир словно заиграл свежими красками, и даже серые осенние тучи за окном, из которых с ночи моросил дождик с редкими снежинками, будто бы приоткрыли краешек спрятанной за ними летней радуги.
Князь тряхнул головой, отгоняя наваждение. Как бы то ни было, а Сергей наверняка имел веские причины держаться с означенным субъектом на равной ноге. Поэтому для начала следовало сделать вид, что ничего экстраординарного не случилось.
– До меня дошло стороной, что государь император желает подписать манифест, объявляющий о введении реформ, основанных на твоем докладе, Сергей, – сообщил он, проходя к своему любимому креслу в углу и присаживаясь в него.
– Проклятье… – пробормотал Витте, досадливо жмурясь. – Я боялся, что так и не сумел отговорить его от этой идеи. Хотел бы я знать, кто же на него так влияет?
– Это мы сумеем выяснить со временем, – пожал плечами обер-прокурор. – Важно другое. Текст манифеста, видимо, все-таки следует подготовить заранее. Лучше, если это сделаешь ты сам, чем кто-то еще по указанию его величества. Ты же знаешь императора – если ему в голову что-то взбредет, то переубедить его…
Если хочешь, я сделаю набросок, а ты отредактируешь его должным образом.
– Да-да, – рассеянно кивнул председатель Комитета министров. – Я об этом подумаю. Как считаешь, когда дело сдвинется с мертвой точки? Я хотел съездить в Петергоф даже и без вызова, но эта забастовка… Ах, как неудачно! Теперь придется вплавь, на пароходе, среди качки.
– Зная государя, могу предположить, что он вызовет тебя на аудиенцию через день-два, когда идея закончит вариться у него в голове. Однако это сейчас не главное. Ты ничего не забыл?
– Что? – Витте недоуменно посмотрел на него. – Забыл?
– Заседание, – кротко напомнил князь, рассматривая ногти. – Сегодня. В три часа дня.
– Ох, черт! – граф звучно хлопнул себя ладонью по голове. – Да уж, Олег Захарович, умеете вы увлечь разговором.
– И о том, что нам еще следует обсудить проект резолюции, ты тоже забыл? – голос князя сделался ехидно-вкрадчивым. – Положительно, господин мой Олег Захарович, вы умеете увлечь человека разговором, присоединяюсь к Сергею.
– Мы, марсиане, много чего умеем, – машинально согласился Олег, но тут же спохватился: – Прошу прощения, господа, но раз у вас неотложные дела, я вас оставлю. А насчет проекта манифеста не извольте беспокоиться – я, пожалуй, подумаю над формулировками, все равно мне делать нечего. Потом вы с господином Оболенским вычитаете и поправите сообразно с реалиями. На улицу сегодня я не пойду, голова еще кружится. Сергей Юльевич, вы можете обеспечить меня чем-то вроде рабочего кабинета? Письменный стол, принадлежности, бумага, свежие газеты – в этом роде?
– Да, разумеется, – кивнул граф. Он взял со стола колокольчик и позвонил в него.
– Семен, – сказал он появившемуся лакею. – Проводи господина Кислицына в залу в левом крыле и предоставь ему все, что потребуется. И приставь к нему специального человека в качестве личного слуги.
– Прекрасно, – кивнул Олег, поднимаясь из-за бюро. – Вечером или завтра утром, как у вас время найдется, поговорим еще раз, более обстоятельно и конкретно. Да, и записку вашу я пока прихвачу как образец. Всего хорошего, господа, не смею вас больше задерживать.
Он коротко кивнул и стремительно вышел из комнаты. Полы халата развевались вокруг его ног, хлопая, словно паруса на ветру. Лакей поспешил за ним. Когда дверь закрылась, князь вопросительно взглянул на графа.
– Кто он такой? – спросил Оболенский. – Я никогда его раньше не видел.
– Я тоже, – кивнул Витте, усаживаясь в свое кресло. – Однако два дня назад он спас мне жизнь. Если бы не он, боюсь, меня постигла бы судьба дядюшки нашего императора.
– А, вот как! – хмыкнул князь. – Как же, слыхал об этой истории. Бомбисты, да?
Весь Петербург только о ней и судачит. Вот, значит, каков твой спаситель. Однако я не уверен, что предоставлять ему проекты секретных документов – это правильно.
– Я уже сам ни в чем не уверен, – покачал головой председатель Комитета министров. – Особенно после того, как он убедительно показал мне, что еще чуть-чуть, и паровой котел, которым он называет Россию, просто взорвется.
Революция неизбежна, Алексей, и я ему верю.
– Веришь? Ты? – обер-прокурор удивленно поднял бровь. – Вот уж не думал, что тертый воробей вроде тебя способен кому-то поверить на слово, пусть даже и своему спасителю. Что с тобой, Сережа? Ты ведь далеко не новичок в политической интриге.
– Речь не обо мне, Алексей, – качнул головой Витте. – Мне-то что – если случится революция, нас с тобой на фонарных столбах повесят, после чего нам станет совершенно не интересно дальнейшее. Нет, дело совсем в другом. Мы сейчас любой ценой обязаны предотвратить взрыв, понимаешь? Ценой немилости, опалы, как угодно. Россия нуждается в нас! Понимаешь, Россия! А этот человек… Он знает, о чем говорит. Да, я ему верю. Верю! Не могу не верить. С ним просто чувствуешь себя живым. Да черт меня побери, если он уже со следующей недели не перейдет ко мне в канцелярию! Мне давно не хватало толкового советника, с которым можно просто поговорить на политические темы, забыв о всех этих условностях. Нечего ему делать в Охранном отделении, тем более в Москве.
– Ты совершенно не похож на себя, Сережа, – качнул головой Оболенский. – Ты же совсем его не знаешь! Нужно еще навести о нем правки, выяснить, кто он и откуда…
– Наведу и выясню, – отмахнулся Витте. – Впрочем, об этом можно и потом. Сейчас времени нет. Ч-черт, действительно, совсем из головы эта резолюция вылетела. Ты принес проект?
Первая половина октября тысяча девятьсот пятого года по старому стилю.
Перегретый пар общественного мнения все сильнее и сильнее давил на некогда прочные, а ныне проржавевшие стенки гигантского парового котла с наглухо закрученными клапанами, в который превратилась Российская империя.
В Москве в Константиновском межевом институте состоялась лекция "О Государственной Думе", на которой присутствовало около тысячи человек. В тот же день еще один митинг на тему "Научное основание социализма и социал-демократизма" прошел в инженерном училище. Народу присутствовало никак не меньше, чем в межевом институте. Митинги шли во всех аудиториях Московского университета. Полиция бездействовала, ограничиваясь поддержанием видимости порядка на прилегающих территориях.
В Санкт-Петербурге в университете, в технологическом институте и в военно-медицинской академии состоялись грандиозные митинги, на каждом из которых, по оценкам наблюдателей, присутствовало до пяти тысяч человек, в том числе большое количество рабочих. Полиция бездействовала. Впрочем, несколько дней спустя по личному указанию товарища министра внутренних дел Трепова университет все же был закрыт и заблокирован войсками. Революционно настроенное студенчество не огорчилось – проводить митинги на больших площадях в чем-то было даже удобнее, чем в тесных и душных аудиториях.
В Астрахани ученики старших классов гимназии, реального училища и семинарии прекратили занятия, выставив требования об уничтожении кондуитных списков, внеклассного надзора и обязательного посещения гимназической церкви. Начальство приняло петиции, пообещав подумать. В одной из астраханских церквей священник произнес проповедь о том, что в отношениях фабрикантов к рабочим должны лежать добрые чувства, что рабочие много трудятся, а их заработок крайне низок и условия жизни неприглядны. Вскоре после проповеди к священнику явился полицмейстер и реквизировал текст проповеди для проведения дознания.
В Харьковском университете забаррикадировалось около двух тысяч человек. Полиция и войска брать университет штурмом не решились. После переговоров осажденные покинули университет и устроили на Скобелевской площади митинг, который никто не разгонял.
В Петербурге на Балтийском вокзале забастовали рабочие и служащие, парализовав движение. Вокзал заняли два воинских батальона, прибывшие по Варшавской железной дороге из Пскова, но ситуацию это не улучшило. Движение удалось сохранить только на царскосельской дороге. Некоторое время поезда еще ходили по Николаевской железной дороге в сторону Москвы, но потом прервалось и это сообщение.
Генерал-губернатор и начальник петербургского гарнизона выпустили совместное обращение: "Население столицы встревожено слухами о предстоящих якобы массовых беспорядках. Меры к охранению личности и имущества в столице приняты, поэтому прошу население указанным слухам не верить". Однако население в свойственной ему манере поступало ровно наоборот: не верило властям и верило слухам.
В Орехово-Зуево на вечерней сходке рабочих выстрелом из револьвера был убит городовой, увещевавший митингующих разойтись. Виновного не нашли.
В Нижнем Новгороде ночью в полицейский разъезд бросили самодельную бомбу.
Несколько полицейских был тяжело ранено, в ближайших домах вылетели стекла.
Злоумышленника обнаружить не удалось.
В один прекрасный день Грозном начались массовые стычки между русскими и чеченцами. В течение дня драки происходили по всему городу, десять человек погибли или были тяжело ранены. Войска сумели навести порядок только к вечеру.
В Саратове после завершения загородного митинга казаки арестовали около двухсот человек. Во время ареста из толпы стреляли, ранив двух лошадей. Большинство из арестованных были немедленно выпущены начальством. Однако рядовые казаки уже по собственному почину намяли бока многим из тех, кто покидал часть. Начали останавливаться промышленные предприятия, закрывались магазины в центральной части города, хотя на базаре торговля продолжалась.
В Курске прекратили занятия все учебные заведения. Забастовали все управы – губернская, уездная и городская. Поскольку поезда не ходили, а газеты не печатались, по городу ползли самые чудовищные слухи. Базарные торговки судачили о конце света и пришествии Антихриста, а отдельные студенты распространяли слухи о состоявшемся падении монархии и звали устраивать революционные выборы в Учредительное собрание.
В Твери толпы гимназистов и семинаристов пытались остановить занятия в женской гимназии и епархиальном училище, но были рассеяны полицией. Впрочем, занятия все равно прекратились явочным порядком: учеба никому не лезла в голову, и учителя, махнув рукой, распускали свои классы.
Группа московских фабрикантов и членов городской управы отправили депутацию к генерал-губернатору. В беседе с ним они заявили, что единственным способом успокоить общество они считают только скорейшее удовлетворение выдвигаемых забастовщиками политических требований.
Задача эта сводится к устроению правового порядка.
Соответственно целям водворения в государстве спокойствия и безопасности экономическая политика правительства должна быть направлена ко благу народных широких масс, разумеется, с ограждением имущественных и гражданских прав, признаваемых во всех культурных странах.
Намечаемые здесь основания правительственной деятельности для полного осуществления своего потребуют значительной законодательной работы и последовательного административного устройства.
Между постановкой принципа и претворением его в законодательные нормы, а в особенности проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов, не может не пройти некоторое время.
Начала правового порядка воплощаются лишь поскольку население получает к ним привычку – гражданский навык. Сразу подготовить страну со 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка, не под силу никакому правительству. Вот почему правительству далеко недостаточно выступить с одним только лозунгом гражданской свободы. Чтобы водворить в стране порядок, нужны труд и неослабевающая последовательность. Для осуществления этого необходимыми условиями являются однородность состава правительства и единство преследуемых им целей. Но и министерство, составленное по возможности из лиц одинаковых политических убеждений, должно будет приложить неимоверные старания, дабы одушевляющая его работу идея сделалась, идеей всех агентов власти, от высших до низших.
Заботою правительства должно являться практическое водворение в жизнь главных стимулов гражданской свободы. Положение дела требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. С этой целью правительство должно себе поставить непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Государственную думу и искреннее стремление к осуществлению мер, предрешенных указом 12 декабря.
В отношении к будущей Государственной думе заботою правительства должно быть поддержание ее престижа, доверие к ее работам и обеспечение подобающего сему учреждению значения.
Правительство не должно являться элементом противодействия решениям Думы, поскольку решения эти не будут коренным образом расходиться с величием России, достигнутым тысячелетней ее историей. Правительство должно следовать мысли, высказанной в высочайшем манифесте об образовании Государственной думы, что положение о Думе подлежит дальнейшему развитию в зависимости от выяснившихся несовершенств и запросов времени.
Правительству надлежит выяснить и установить эти запросы, формулировать гарантию гражданского правопорядка, руководствуясь, конечно, господствующей в большинстве общества идеей, а не отголосками хотя бы и резко выраженных требований отдельных кружков, удовлетворение коих невозможно уже потому, что они постоянно меняются.
Но удовлетворение желаний широких слоев общества путем той или иной формулировки гражданского правопорядка необходимо.
Весьма важно преобразовать Государственный совет на началах видного участия в нем выборных элементов ибо только при этом условии возможно установить нормальные отношения между этим учреждением и Государственной думой.
Не перечисляя дальнейших мероприятий, которые должны находиться в зависимости от обстоятельств, я полагаю, что деятельность власти во всех ступенях должна быть охвачена следующими руководящими принципами. 1) Прямота и искренность в утверждении на всех поприщах даруемых населению благ гражданской свободы и установление гарантий сей свободы. 2) Стремление к устранению исключительных законоположений. 3) Согласование действий всех органов правительства. 4) Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству, и 5) Противодействие действиям, явно угрожающим обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества.
Само собой разумеется, осуществление поставленных выше задач возможно лишь при широком и деятельном содействии общества и при соответствующем спокойствии, которое бы позволило направить силы к плодотворной работе.
Следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства".
– Интересно, – Олег поднял взгляд на Витте. – Что это такое?
– Это моя всеподданнейшая записка, представленная государю императору для обсуждения позавчера, девятого октября. Мы с князем Оболенским и графом Вуичем готовили ее в течение прошлой недели, последний вариант сделан несколько дней назад. Сейчас государь обдумывает этот доклад и в ближайшее время должен сообщить свое мнение. У меня есть все основания надеяться, что он все-таки согласится на существенное расширение круга избирателей. А что вы об этом документе думаете, господин марсианин? С марсианской точки зрения?
Олег хмыкнул. Граф, хотя и изрядный зануда, начинал ему нравиться. Чувство юмора у него, по крайней мере, атрофировалось не до конца.
– Очень неплохо, хотя стиль кое-где страдает. Кстати, что это за указ от двенадцатого декабря?
– Ну как же? – удивился Витте. – У вас такие либеральные идеи, и вы не осведомлены об указе "О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка"? Ведь именно там и было обещано расширение прав земств, страхование рабочих, эмансипация инородцев и иноверцев, устранение цензуры и так далее.
– А, вон вы о чем, – пробурчал Олег. Признаваться, что он не имеет понятия, о чем идет речь, не хотелось. – Разумеется, осведомлен. Просто дату запамятовал.
Но вернемся к вашему документу. В таком виде это всего лишь декларация о намерениях. У вас есть проекты законов, в соответствии с которыми эти намерения должны реализовываться?
– Нет, – Витте опустился в свое кресло за бюро и положил на столешницу сжатые в замок руки. – Я полагаю, что в самом ближайшем будущем…
– Неправильно полагаете, – холодно оборвал его Олег. – Вы должны ничуть не хуже меня понимать, что такое стоящая у власти бюрократия. Если вы не дадите ей четкие законы, в рамки которых удастся загнать их фантазию, они либо наломают дров, либо спустят на тормозах самые замечательные проекты. Поверьте мне, я этого дерьма нахлебался полной ложкой.
– Вы это мне будете рассказывать, сударь! Председателю Комитета министров! – неожиданно фыркнул граф. – Однако…
– Следующий вопрос – где гарантия, что на следующий день вашему государю императору не ударит в голову его самолюбие и он не отзовет свой указ? – не обращая внимания на реплику, продолжил Олег. – Сегодня это правительство по указу императора всемерно заботится о гражданском обществе, а завтра императору придет в голову фантазия все эти заботы отменить как вредные и несвоевременные.
И что вы станете делать? Нет, Сергей Юльевич, в первую очередь следует законодательно ограничить именно императорскую власть.
– Я попросил бы вас, сударь, не забываться, – не менее холодно отпарировал граф.
– Государь император – верховный правитель государства, и обсуждать рамки его власти – это прямая измена.
– Значит, можете порвать этот ваш документ в клочки и выбросить, – пожал Олег плечами. – Абсолютная монархия – прекрасный строй, если во главе ее стоит выдающаяся личность. Нынешний же государь… В общем, пока власть вашего монарха не будет ограничена конституцией, а внутренняя и внешняя политика не перестанут определяться утренним настроением его жены, любые реформы в любой момент пойдут псу под хвост.
– Сударь, вы забываетесь! Я вынужден еще раз указать, что ваши речи граничат с прямой изменой. Я сам могу высказать немало нелестных эпитетов в адрес государя императора, государыни императрицы и дурно влияющего на них окружения, но я лояльный подданный Его Императорского Величества! Прошу немедленно прекратить разговоры на эту тему!
Скрежещущие нотки в голосе Витте подсказали Олегу, что развивать тему и в самом деле небезопасно. Он и так добился многого – вплоть до обсуждения секретнейшего документа. Видимо, даже у его влияния Эталона есть свои ограничения. Или это "рельсы"? Или Витте просто подозревает его, Олега, в провокации? Неважно.
Придется работать с тем, что есть. И как следует погладить его по шерстке…
– Хорошо, оставим пока эту тему, – Олег еще раз взял в руки документ. – Значит, так. Вы мыслите абсолютно правильно. Принятие перечисленных мер действительно окажет серьезное влияние на внутриполитическую ситуацию. У вас действительно государственное мышление, Сергей Юльевич. Однако я бы слегка уточнил формулировки в тексте. У вас не найдется пера и листа бумаги?
Еще полтора часа спустя князь Оболенский, тихо вошедший в кабинет в сопровождении лакея, застал удивительную картину.
Граф Сергей Юльевич Витте, без сюртука, в одной жилетке, возбужденно жестикулируя, расхаживал по кабинету. В его кресле возле бюро восседал странный субъект лет сорока, в халате и с перевязанной головой. Пальцы субъекта, впрочем, как и беспорядочно разбросанные по столу листы бумаги, обильно покрывали чернильные пятна. На полу возле бюро лежали два сломанных пера, да и третье, зажатое в его пальцах, в ближайшем времени ожидала та же участь. На краю бюро стояли тарелка с бутербродами и два дымящихся стакана чая.
– Да поймите же, Сергей Юльевич, – горячился субъект, – нельзя давать термины без их определения! Иначе каждый болван начнет интерпретировать их по своему усмотрению. Вот смотрите, вы пишете – "личная собственность". Что это означает применительно к крестьянскому подворью? Дом в это понятие входит? Курица?
Лопата? А огород? Ну хорошо, а надел из общинных земель, который он обрабатывает? Это собственность или нет? Вот, кстати, а как вы собираетесь делить общинные земли, по какому принципу?
– Принципы могут подождать! – сердился граф. – И определения – тоже. Поймите и вы – основополагающие документы должны быть ясными и четкими. Перегружая их определениями, вы добиваетесь прямо противоположного эффекта. Кто будет разбираться в десяти страницах убористого шрифта? Крестьянин? Да он и читать-то не умеет. Хорошо, если ему староста прочитает. Если документ на полстранички, его можно запомнить после второго или третьего раза, пусть хоть в общих чертах.
А длинный доклад как запоминать? Вот и получится, что содержание придется растолковывать, а кто и как растолкует – это очень большая проблема. Понимаете?
Осознав, что на него никто не собирается обращать внимания, Оболенский негромко кашлянул. Витте резко обернулся в его сторону.
– А, Александр! Здравствуй. Присаживайся давай. У нас тут интересная дискуссия с господином Кислицыным, присоединяйся. Вот скажи как юрист – следует ли давать в тексте рамочного закона полные определения?..
– Ты не хочешь нас представить, – удивленно приподнял бровь князь. – Боюсь, я не имел чести…
– Меня зовут Кислицын Олег Захарович, – субъект за столом слегка приподнялся и кивнул. – Можно просто Олег. Вы ведь князь Оболенский, правильно? Весьма наслышан. А у нас тут с Сергеем Юльевичем диспут. Присоединяйтесь, Алексей Дмитриевич, именно вас нам и не хватает. Скажите, что вы думаете о возможности реформы крестьянских хозяйств?
– Диспут – это интересно, сударь, – качнул головой князь. – Однако мне хотелось бы поинтересоваться, Сергей, знаешь ли ты, что с Москвой и Петергофом опять прервано железнодорожное сообщение? Забастовка. Сегодня в утренних газетах сообщения. Да и княгиня Беркутова, намеревавшаяся свое подмосковное имение посетить, вернулась с вокзала в расстроенных чувствах. Теперь ко двору можно добраться только пароходом.
– Следовало ожидать, – пробормотал субъект, представившийся Кислицыным Олегом Захаровичем. – Я удивлен не тому, что забастовка началась, а тому, что она не является перманентной и во всех областях промышленности сразу. Собственно, именно это мы с Сергеем Юльевичем и обсуждаем. Впрочем, я бы сказал, что данная конкретная забастовка как раз нам на руку. Она придаст веса докладу Сергея Юльевича. Как вы думаете, Алексей Дмитриевич, когда государь император изволит среагировать на данный документ и не следует ли ускорить этот процесс… м-м-м, с помощью дополнительных средств убеждения?
Вообще-то князь Оболенский считал себя вполне хладнокровным человеком. Интриги императорского двора и затхлых министерских кабинетов закалили его характер и отточили ум, а должность обер-прокурора Синода добавила привычку смотреть на новых людей с прищуром, взвешивая и оценивая. Пожалуй, если бы он увидел данного субъекта на улице, то не повел бы и глазом. Обычный мещанин, мелкий чиновник, из тех, что с заискивающим видом толпами роились вокруг него целыми днями, ища благосклонного взгляда или жеста, который можно истолковать как одобрительный.
Однако на более пристальный взгляд сидящий перед ним в халате человек отличался от всех них… чем? Его затрапезный и заурядный внешний вид словно служил оболочкой для чего-то грозного и опасного. Так невзрачный серый корпус броненосца, выглядящего плебеем на фоне аристократических парусных фрегатов, скрывает ярость рукотворной стихии, дремлющей в стволах двенадцатидюймовых орудий главного калибра. Внимательный взгляд, раз задержавшийся на нем, уже не мог небрежно соскользнуть в сторону – какой-то странный, почти мессмеровский магнетизм притягивал к нему, заставлял слушать любые его слова с вниманием и почтением… И еще князю вдруг показалось, что в душном кабинете Витте вдруг пронеслось освежающее дуновение свежего морского воздуха. Мир словно заиграл свежими красками, и даже серые осенние тучи за окном, из которых с ночи моросил дождик с редкими снежинками, будто бы приоткрыли краешек спрятанной за ними летней радуги.
Князь тряхнул головой, отгоняя наваждение. Как бы то ни было, а Сергей наверняка имел веские причины держаться с означенным субъектом на равной ноге. Поэтому для начала следовало сделать вид, что ничего экстраординарного не случилось.
– До меня дошло стороной, что государь император желает подписать манифест, объявляющий о введении реформ, основанных на твоем докладе, Сергей, – сообщил он, проходя к своему любимому креслу в углу и присаживаясь в него.
– Проклятье… – пробормотал Витте, досадливо жмурясь. – Я боялся, что так и не сумел отговорить его от этой идеи. Хотел бы я знать, кто же на него так влияет?
– Это мы сумеем выяснить со временем, – пожал плечами обер-прокурор. – Важно другое. Текст манифеста, видимо, все-таки следует подготовить заранее. Лучше, если это сделаешь ты сам, чем кто-то еще по указанию его величества. Ты же знаешь императора – если ему в голову что-то взбредет, то переубедить его…
Если хочешь, я сделаю набросок, а ты отредактируешь его должным образом.
– Да-да, – рассеянно кивнул председатель Комитета министров. – Я об этом подумаю. Как считаешь, когда дело сдвинется с мертвой точки? Я хотел съездить в Петергоф даже и без вызова, но эта забастовка… Ах, как неудачно! Теперь придется вплавь, на пароходе, среди качки.
– Зная государя, могу предположить, что он вызовет тебя на аудиенцию через день-два, когда идея закончит вариться у него в голове. Однако это сейчас не главное. Ты ничего не забыл?
– Что? – Витте недоуменно посмотрел на него. – Забыл?
– Заседание, – кротко напомнил князь, рассматривая ногти. – Сегодня. В три часа дня.
– Ох, черт! – граф звучно хлопнул себя ладонью по голове. – Да уж, Олег Захарович, умеете вы увлечь разговором.
– И о том, что нам еще следует обсудить проект резолюции, ты тоже забыл? – голос князя сделался ехидно-вкрадчивым. – Положительно, господин мой Олег Захарович, вы умеете увлечь человека разговором, присоединяюсь к Сергею.
– Мы, марсиане, много чего умеем, – машинально согласился Олег, но тут же спохватился: – Прошу прощения, господа, но раз у вас неотложные дела, я вас оставлю. А насчет проекта манифеста не извольте беспокоиться – я, пожалуй, подумаю над формулировками, все равно мне делать нечего. Потом вы с господином Оболенским вычитаете и поправите сообразно с реалиями. На улицу сегодня я не пойду, голова еще кружится. Сергей Юльевич, вы можете обеспечить меня чем-то вроде рабочего кабинета? Письменный стол, принадлежности, бумага, свежие газеты – в этом роде?
– Да, разумеется, – кивнул граф. Он взял со стола колокольчик и позвонил в него.
– Семен, – сказал он появившемуся лакею. – Проводи господина Кислицына в залу в левом крыле и предоставь ему все, что потребуется. И приставь к нему специального человека в качестве личного слуги.
– Прекрасно, – кивнул Олег, поднимаясь из-за бюро. – Вечером или завтра утром, как у вас время найдется, поговорим еще раз, более обстоятельно и конкретно. Да, и записку вашу я пока прихвачу как образец. Всего хорошего, господа, не смею вас больше задерживать.
Он коротко кивнул и стремительно вышел из комнаты. Полы халата развевались вокруг его ног, хлопая, словно паруса на ветру. Лакей поспешил за ним. Когда дверь закрылась, князь вопросительно взглянул на графа.
– Кто он такой? – спросил Оболенский. – Я никогда его раньше не видел.
– Я тоже, – кивнул Витте, усаживаясь в свое кресло. – Однако два дня назад он спас мне жизнь. Если бы не он, боюсь, меня постигла бы судьба дядюшки нашего императора.
– А, вот как! – хмыкнул князь. – Как же, слыхал об этой истории. Бомбисты, да?
Весь Петербург только о ней и судачит. Вот, значит, каков твой спаситель. Однако я не уверен, что предоставлять ему проекты секретных документов – это правильно.
– Я уже сам ни в чем не уверен, – покачал головой председатель Комитета министров. – Особенно после того, как он убедительно показал мне, что еще чуть-чуть, и паровой котел, которым он называет Россию, просто взорвется.
Революция неизбежна, Алексей, и я ему верю.
– Веришь? Ты? – обер-прокурор удивленно поднял бровь. – Вот уж не думал, что тертый воробей вроде тебя способен кому-то поверить на слово, пусть даже и своему спасителю. Что с тобой, Сережа? Ты ведь далеко не новичок в политической интриге.
– Речь не обо мне, Алексей, – качнул головой Витте. – Мне-то что – если случится революция, нас с тобой на фонарных столбах повесят, после чего нам станет совершенно не интересно дальнейшее. Нет, дело совсем в другом. Мы сейчас любой ценой обязаны предотвратить взрыв, понимаешь? Ценой немилости, опалы, как угодно. Россия нуждается в нас! Понимаешь, Россия! А этот человек… Он знает, о чем говорит. Да, я ему верю. Верю! Не могу не верить. С ним просто чувствуешь себя живым. Да черт меня побери, если он уже со следующей недели не перейдет ко мне в канцелярию! Мне давно не хватало толкового советника, с которым можно просто поговорить на политические темы, забыв о всех этих условностях. Нечего ему делать в Охранном отделении, тем более в Москве.
– Ты совершенно не похож на себя, Сережа, – качнул головой Оболенский. – Ты же совсем его не знаешь! Нужно еще навести о нем правки, выяснить, кто он и откуда…
– Наведу и выясню, – отмахнулся Витте. – Впрочем, об этом можно и потом. Сейчас времени нет. Ч-черт, действительно, совсем из головы эта резолюция вылетела. Ты принес проект?
Первая половина октября тысяча девятьсот пятого года по старому стилю.
Перегретый пар общественного мнения все сильнее и сильнее давил на некогда прочные, а ныне проржавевшие стенки гигантского парового котла с наглухо закрученными клапанами, в который превратилась Российская империя.
В Москве в Константиновском межевом институте состоялась лекция "О Государственной Думе", на которой присутствовало около тысячи человек. В тот же день еще один митинг на тему "Научное основание социализма и социал-демократизма" прошел в инженерном училище. Народу присутствовало никак не меньше, чем в межевом институте. Митинги шли во всех аудиториях Московского университета. Полиция бездействовала, ограничиваясь поддержанием видимости порядка на прилегающих территориях.
В Санкт-Петербурге в университете, в технологическом институте и в военно-медицинской академии состоялись грандиозные митинги, на каждом из которых, по оценкам наблюдателей, присутствовало до пяти тысяч человек, в том числе большое количество рабочих. Полиция бездействовала. Впрочем, несколько дней спустя по личному указанию товарища министра внутренних дел Трепова университет все же был закрыт и заблокирован войсками. Революционно настроенное студенчество не огорчилось – проводить митинги на больших площадях в чем-то было даже удобнее, чем в тесных и душных аудиториях.
В Астрахани ученики старших классов гимназии, реального училища и семинарии прекратили занятия, выставив требования об уничтожении кондуитных списков, внеклассного надзора и обязательного посещения гимназической церкви. Начальство приняло петиции, пообещав подумать. В одной из астраханских церквей священник произнес проповедь о том, что в отношениях фабрикантов к рабочим должны лежать добрые чувства, что рабочие много трудятся, а их заработок крайне низок и условия жизни неприглядны. Вскоре после проповеди к священнику явился полицмейстер и реквизировал текст проповеди для проведения дознания.
В Харьковском университете забаррикадировалось около двух тысяч человек. Полиция и войска брать университет штурмом не решились. После переговоров осажденные покинули университет и устроили на Скобелевской площади митинг, который никто не разгонял.
В Петербурге на Балтийском вокзале забастовали рабочие и служащие, парализовав движение. Вокзал заняли два воинских батальона, прибывшие по Варшавской железной дороге из Пскова, но ситуацию это не улучшило. Движение удалось сохранить только на царскосельской дороге. Некоторое время поезда еще ходили по Николаевской железной дороге в сторону Москвы, но потом прервалось и это сообщение.
Генерал-губернатор и начальник петербургского гарнизона выпустили совместное обращение: "Население столицы встревожено слухами о предстоящих якобы массовых беспорядках. Меры к охранению личности и имущества в столице приняты, поэтому прошу население указанным слухам не верить". Однако население в свойственной ему манере поступало ровно наоборот: не верило властям и верило слухам.
В Орехово-Зуево на вечерней сходке рабочих выстрелом из револьвера был убит городовой, увещевавший митингующих разойтись. Виновного не нашли.
В Нижнем Новгороде ночью в полицейский разъезд бросили самодельную бомбу.
Несколько полицейских был тяжело ранено, в ближайших домах вылетели стекла.
Злоумышленника обнаружить не удалось.
В один прекрасный день Грозном начались массовые стычки между русскими и чеченцами. В течение дня драки происходили по всему городу, десять человек погибли или были тяжело ранены. Войска сумели навести порядок только к вечеру.
В Саратове после завершения загородного митинга казаки арестовали около двухсот человек. Во время ареста из толпы стреляли, ранив двух лошадей. Большинство из арестованных были немедленно выпущены начальством. Однако рядовые казаки уже по собственному почину намяли бока многим из тех, кто покидал часть. Начали останавливаться промышленные предприятия, закрывались магазины в центральной части города, хотя на базаре торговля продолжалась.
В Курске прекратили занятия все учебные заведения. Забастовали все управы – губернская, уездная и городская. Поскольку поезда не ходили, а газеты не печатались, по городу ползли самые чудовищные слухи. Базарные торговки судачили о конце света и пришествии Антихриста, а отдельные студенты распространяли слухи о состоявшемся падении монархии и звали устраивать революционные выборы в Учредительное собрание.
В Твери толпы гимназистов и семинаристов пытались остановить занятия в женской гимназии и епархиальном училище, но были рассеяны полицией. Впрочем, занятия все равно прекратились явочным порядком: учеба никому не лезла в голову, и учителя, махнув рукой, распускали свои классы.
Группа московских фабрикантов и членов городской управы отправили депутацию к генерал-губернатору. В беседе с ним они заявили, что единственным способом успокоить общество они считают только скорейшее удовлетворение выдвигаемых забастовщиками политических требований.