Лустбадер Э в. Зеро

Быть с кем-либо в близких отношениях, утверждала она, - все равно, что
владеть какой-то вещью. Проходит время, и вскоре блеск и своеобразие
новизны, вызвавшие желание обладать предметом, тускнеют и меркнут. Ценность
предмета вожделений исчезает. Только расставшись с ним, можно сохранить в
себе память о прелести обладания.
Дождь, синий дождь. Свет уличных фонарей на Елисейских Полях насытил
дождь синевой. Капли барабанят по стеклянной крыше студии.
Той ночью Эа после сеанса не ушла домой.
На стене - ее лицо больше натуральной величины.
Ее влажное, словно от дождя, тело.
Майкл отвергает мысль о постели. Он хочет здесь, перед незаконченными
картинами. Им владеет мистическая уверенность, что первобытная, ничем не
сдерживаемая энергия слияния передастся образам на полотнах, вдохнет в них
жизненную силу.
В среде художников издавна бытует языческая вера в сверхъестественное
действие акта любви.
Первое прикосновение вызывает в нем дрожь. Он смотрит в огромные,
черные как ночь глаза. Короткая стрижка подчеркивает неповторимый изгиб ее
подбородка, стройность шеи, форму плеч.
Впадинку под самым горлом заполняет густая темнота. Она почти осязаема
на фоне белизны кожи. Кажется, Майкл может выпить эту темноту из ямки, как
из чашечки.
Его разомкнутые губы и язык касаются чуть солоноватой кожи. Закрытые
веки Эа трепещут. Ее руки блуждают по его спине, впиваясь в мышцы кончиками
пальцев.
Он поднимает голову и находит губами ее ждущие губы. Ее ноги обвиваются
вокруг его ног, словно она хочет оплести его, как лиана.
Они все стоят и стоят; потом она опускает ступни на пол и медленно
поворачивается спиной. Его ладони скользят вниз по ее плечам, находят груди,
начинают гладить упругие теплые конусы, задевая твердые темно-красные вишни
сосков.
У Эа перехватывает дыхание. Она запрокидывает голову ему на плечо и
приоткрывает рот. Их языки снова встречаются. Ее ягодицы трутся о его бедра,
вызывая острую истому.
Он опускается на колени и медленно поворачивет ее животом к себе.
Пульсирующие сполохи высвечивают холмы и ложбины желанного тела. Голубые
тени дождя окутывают ее прозрачными струями.
Вдыхая запах Эа, Майкл проводит рукой у нее между бедер. Эа раздвигает
их, чуть подгибает колени, и темные завитки треугольной рощицы волос
приближаются к его поднятому лицу.
Он чувствует охватившую ее дрожь, ощущает напряжение мышц внизу живота.
Ее пальцы с силой сжимают его затылок, и она несколько раз слабо
вскрикивает.
Майкл никогда не слышал в ее голосе этой интонации. Кажется, крик
исходит из самой глубины ее естества, поднимается из самого сокровенного,
никогда и никому не открываемого уголка души. Раскрытого только сейчас.
Только для него.
- Я люблю тебя там, - шепчет она и опять вскрикивает.
Именно в этот миг Майкл понимает, что влюбился в нее неспроста.
Наверное, еще впервые увидев Эа, он сразу воображением художника проник в ее
сокровенный образ, в ее суть. Он уже тогда желал ее так же, как сейчас, но
не признался себе в этом, затолкал свое желание глубоко внутрь. В свой
сокровенный уголок души.
"Я люблю тебя там". - Это произносит не Эа-натурщица.
"Я люблю тебя там", - шепчет Эа, открытая воображением Майкла, портрет
которой он и в этот миг продолжает доводить до совершенства.
Завтра он отобразит на холсте всю ее неповторимость, передаст даже вкус
влажно раскрывающегося навстречу его губам, томимого ожиданием цветка.
Завтра, послезавтра или через несколько дней Майкл найдет, как облечь
сокровенное в цвет и форму. Все прекрасное в мире пронизано эросом,
чувственность принимает тысячи обличий, и выразить ее можно бесчисленными
способами.
- Я люблю тебя там, - шепчет Эа. - Да, здесь. Здесь, да.
Прерывисто дыша, она склоняется к нему, прижимается грудью, жаждущими
ласки сосками, потом снова выгибается назад и, изнемогая от желания,
приподнявшись на цыпочки и царапая ему спину, отдается на волю ритма,
торопящего апогей наслаждения. И Майкл, осязая волны трепета ее ягодиц и
бедер и живота, еще не ощущая, но уже предчувствуя упругое волнение ее лона,
восстает всей силой своей плоти, и сжимается уязвимым естеством, и
приближается, и приникает к лону, и входит в него.
- Да, да! Хорошо! - Быстрый ритм, в хрипловатом голосе грудные ноты, и
страсть захлестывает сильнее, чем нежность. - Да, да! Так! - Она не
отпускает, захватывает и сжимает; его словно влечет, затягивает неодолимым
приливом в устье реки.
Он припадает губами к ее горячему рту и наконец в искрящемся взрыве
блаженства сливается с ней навсегда.
И в тот же миг его сон прервался, и Майкл проснулся. Яркое видение еще
некоторое время стояло перед глазами, потом, как всегда, померкло и
растаяло. Этот сон всегда прерывался на одном и том же месте.
Нахлынула печаль. Сердце зашлось от тоски, и не осталось на свете
ничего, кроме пронзительного чувства потери.
Суйгецу.
От начала до конца Майкл выполнял Сюдзи Сюрикэн, то есть мысленно
"вырезал по камню девять иероглифов", только на рассвете.
Суйгецу - отражение лунного света в воде. Луна и вода - две
противоположности, как лед и пламя. Хотя и не только это.
Но он произносил девять магических символов и в минуты сильного
волнения.
Словом "суйгецу" называется одна из тактик боя на мечах, искусству
которого, кэндзитсу, обучал Майкла сенсей. Если мысленно очертить вокруг
противника окружность радиусом, равным длине отбрасываемой противником тени,
и всегда оставаться вне этого круга, то можно считать себя в безопасности
независимо от степени ожесточенности и быстроты атаки. Однако "отражение
луны в воде" - обоюдоострое оружие. Оно же подразумевает и тактику атаки с
проникновением внутрь этой области вокруг противника.
- Суйгецу. - Майкл произнес это слово, и в темноте комнаты оно обрело
форму. Тень внутри тени. Мгла внутри мрака. Чернее самой темноты. И живая.
Но, погружаясь в состояние, требуемое для выполнения формул Сюдзи
Сюрикэн, Майкл еще не успокоился. Перед глазами тускнеющим воспоминанием
стояла Эа. Ночная греза выбила его из колеи - вернее, подоплека, скрытая под
внешней оболочкой сна.
Он вспомнил, как вошел той ночью в комнату. Эа весело повернула к нему
голову, и ее густые волосы взметнулись и веером рассыпались по лбу и плечам.
Благодаря этой челке и копне волос Майклу вдруг привиделось лицо давно
умершей девушки.
Ему показалось, что дух Сейоко восстал из безвестной могилы на дне
обрыва. Наваждение длилось недолго, но было столь ярким, что у Майкла
задрожали колени и капля пота стекла по животу.
А потом... Зачем они все-таки занялись любовью? Эа нравилась ему, но,
может быть, он в помутнении рассудка наслаждался долгожданной близостью с
возлюбленной Сейоко? Тогда эта внезапная мысль до такой степени ужаснула
его, что он с силой оттолкнул от себя натурщицу. Он не хотел знать ответа на
вопрос. Его парализовал и сделал бессильным ужас - ужас, который таился в
нем самом. Он жил прошлым и потому не хотел, боялся изгнать из своей души
призрак Сейоко.
Майкл не смог закончить Сюдзи Сюрикэн. Путь уходил куда-то вниз, во
мрак, и Майкл не отважился продолжать его. Это можно было делать только в
спокойном состоянии с незамутненным рассудком.
Подлинное растворение в мудрости мира и даже менее глубокие состояния
недостижимы без полной сосредоточенности - так его учили. Тревожное
возбуждение - один из двух главных врагов сосредоточенности. Второй -
замешательство.
Стратегия предписывала повергнуть противника в любое из этих
размягчающих состояний, а в идеале - в оба. Так выигрываются и поединки, и
сражения. И в деловом мире это правило действует столь же непреложно, как в
боевом и военном искусстве. Просто его нужно слегка переосмыслить,
распространив на бескровные битвы. Если не все, то подавляющее большинство
по-настоящему преуспевающих дельцов - мастера стратегии. Сенсеи.
Майкл и об отце всегда думал, как о сенсее. Дядя Сэмми не ошибался по
крайней мере в одном: Филипп обладал незаурядным умом. Быть может, он был
также идеалистом и отчасти мечтателем. Ведь это он настоял на учебе Майкла в
Японии. Только там, говорил он, мой сын сможет подняться до хрустальных
высот кэндзитсу.
Майкл опять вспомнил о предложении Джоунаса. Чистое безумие. И все же
как отчаянно хотелось бы пойти ему навстречу, попробовать поймать и вытянуть
неведомую нить, которая пронизывала жизнь Филиппа Досса. Выяснить о его
жизни все, что можно. И о смерти.
Майкл казался себе изгнанником, который спустя долгие годы вернулся
домой и обнаружил на месте отчего крова пустырь. Он должен вернуть себе дом,
вернуть отца. Ведь подсознательно Майкл всегда чувствовал в отце нечто
такое, о чем не хотел знать, боялся задумываться. Но теперь, если он решит
разобраться в отце и обстоятельствах его смерти, придется столкнуться с этим
нечто. Иначе, подозревал он, душевного равновесия не обрести.
Майкл вернулся мыслями в Японию - страну, в которой он до поры жил со
спокойной душой. Он вспомнил ночь возвращения Цуйо из поездки к родителям
Сейоко. Было уже поздно, но в комнате Майкла горела лампа.
Цуйо вошел к нему. Майкл поклонился и произнес положенные приветствия,
но только по укоренившейся привычке, не вникая в значение слов. Медленно
текло время, а две фигуры со скрещенными ногами все сидели на тростниковых
циновках. Тени их падали на стены и смыкались на потолке.
- Как вы могли это допустить? - Хриплый шепот Майкла прозвучал, как
яростное обвинение.
В наступившей тишине Майкл повернул голову и поглядел в лицо сенсея.
- У вас на все есть готовый ответ. Скажите мне.
- Ответа у меня нет. Есть только вопросы, - сказал Цуйо.
- Себя я тоже спрашивал тысячу раз, - горько простонал Майкл. - И на
все был один ответ: я мог спасти Сейоко. - Он положил голову на ладони,
потом, не выпрямляясь, сказал: - Сенсеи, мои вещи уложены в чемоданы. Я
собираюсь домой.
- Непонятно, - глухо проговорил Цуйо. - Разве твой дом не здесь?
Майкл резко распрямился.
- Что вы не понимаете? Неужели это не очевидно? - В уголках его глаз
стояли слезы. - Она погибла по моей вине! Я обязан был сообразить, как
спасти ее! А я не спас. И теперь ее нет больше.
- Это так. Сейоко больше нет, - Цуйо умолк почти на целую минуту, потом
продолжал так же ровно, как раньше: - Не знаю, кому сейчас горше, чем мне.
Но с чего ты взял, будто повинен в ее смерти? Такова ее карма.
- Я был там! - Волнение душило Майкла, мешая говорить. - У меня
оставались силы... чтобы спасти ее!
- Сил тебе хватило только на то, чтобы спастись самому, - грустно
сказал Цуйо. - И ты их использовал. Нельзя требовать от себя большего.
- Можно!.. - воскликнул Майкл.
Цуйо пытливо посмотрел на ученика, выдержал паузу.
- Попробуй взглянуть на себя со стороны. Кровь бросилась тебе в лицо,
она стучит в висках. Ты горишь, словно в лихорадке. Ты дал волю чувствам, и
они затмили твой разум, подменили его горячностью. Ты не в состоянии здраво
рассуждать и ясно выражать свои мысли - у тебя их нет. Горячность - ложный
разум; ложный разум рождает ложные мысли. Ты лжешь себе, и ложь лишает тебя
силы.
Сейчас ты в запальчивости убедил себя, что виновен и должен принять
кару. Но истинный разум, пожелай ты прислушаться к его доводам, сказал бы
тебе правду. Он знает, что ты неповинен в смерти Сейоко.
- О, если бы я был...
- Что "если бы"? - презрительно бросил Цуйо. - Если бы ты был львом, то
рвал бы плоть с моих костей. А если бы ты был комаром, то я протянул бы руку
и прихлопнул тебя. Вздор!
- Вы не понимаете! - Голос Майкла сорвался от бессилия и досады.
Сгорбленный Цуйо, уперев ладони в колени, озабоченно наблюдал за ним.
- Перед тем как войти к тебе, я был в ее комнате, - продолжал он. -
Кто-то в мое отсутствие каждый день менял цветы в вазе. Тебе известно, кто
это делал?
Майкл еще ниже опустил голову и кивнул.
- Вот теперь мне все ясно, - заключил Цуйо, и голос его посуровел. -
Дело вовсе не в чувстве вины за ее смерть. А дело в том чувстве, которое ты
испытывал к живой Сейоко.
Угрюмое молчание Майкла было красноречивее слов.
- Что ж, в таком случае эта школа не принесет тебе пользы. Заканчивай
свои сборы. - И сенсей поднялся на ноги.
Но Майкл, конечно, не уехал. Как и рассчитывал Цуйо, его слова пробили
стену, которой ученик начал окружать себя, встряхнули Майкла и помогли ему
преодолеть жалость к себе. Однако призрак Сейоко остался бродить в сумраке
его души, то и дело напоминая о себе приступами неутоленной страсти, которую
Цуйо назвал "горячностью".
Майкл вел нехитрую жизнь, пренебрегая бытовыми мелочами. Смерть и
свалившаяся как снег на голову правда о жизни отца потрясли его, сорвали с
мертвых якорей не слишком чисто надраенное, но устойчивое судно. Талант или,
если угодно, блестящие задатки уравновешивали в чужих глазах его
пренебрежение условностями и граничащее с неряшливостью неумение одеваться,
а творческий беспорядок в квартире отвечал духу богемы. В общем, Майкл жил
как хотел и делал что вздумается. Но теперь, как он подозревал, его свобода
оказалась под угрозой. Джоунас собирается пристегнуть его к той же упряжке,
которую, на свою беду, тянул Филипп Досс.
Был бы жив Цуйо, Майкл мог бы обсудить это с ним, попросить совета.
В глазах появилось жжение. Слезы?
Нет, не Цуйо ему нужен - больше всего ему всегда хотелось
посоветоваться с отцом.
"О Господи, не иначе, как я спятил, - пришла мысль. - Кажется, я уже
всерьез начинаю подумывать, не принять ли предложение дяди Сэмми. Куда все
уходит, когда становится прошлым, папа? И куда ушел ты?"
Через несколько минут он встал из позы "лотос" и опять забрался под
простыню. В комнате, погруженной в непроницаемый, смоляной мрак, не было
видно даже едва колыхавшихся занавесок на окнах. Душный, перенасыщенный
влагой воздух окутал берега Потомака. Где-то вдали сверкнула молния. Потом
пророкотал гром.
Майкл хотел было по интервалу между вспышкой и звуком прикинуть
расстояние, но так и не справился с задачей - провалился в тревожное,
беспокойное забытье. И только гораздо позже он, вспоминая об этом,
поразился, насколько отточенной была мудрость учителя. Ибо лишь возбуждение
помешало сосредоточенности Майкла.
И не то было страшно, что сумбур в мыслях не позволил ему сделать
элементарных расчетов. Майкл не придал значения смоляной черноте ночи. Он не
заметил, что за окном не горела больше цепочка огней по периметру ограды.


Одри вскинула ружье, прицелилась и выстрелила отцу в левый глаз. Вместо
того чтобы упасть, он с ней заговорил:
- Я могу подарить тебе весь мир. - Его синие, как океан, губы
совершенно не двигались. Более того, они были внахлест прошиты суровой
ниткой, и слова сопровождало странное шипение.
Его костюм-тройка до странности напоминал рыцарские латы. Там, где от
них отражался лунный луч, доспехи сверкали. Правая рука отца, закованная в
рукавицу с шипами, сжимала черный дымящийся меч. В левой руке он держал
кинжал с рукояткой из слоновой кости и клинком, вырезанным из
полупрозрачного драгоценного камня.
- Вот земля и небо. - Зияющая черная дыра обращенной к Одри глазницы
пропала; на ее месте появился кусок пластыря с намалеванным на нем
немигающим глазом. - Я подарил их тебе, Эйди. - Он вытянул вперед обе руки,
словно нацеливая на нее оружие. За спиной его вздымались и уносились вдаль
облака, клубясь столь близко, что казалось, будто пар треплет его волосы.
- Подарил? - закричала Одри. - Разве ты хоть когда-нибудь хоть
что-нибудь дарил мне? - По сравнению с зычным и гулким басом отца ее голосок
звучал, словно писк. Гнев обуревал Одри.
- Враги ослепили меня. - Отца затрясло от невообразимой ярости. - Они
пытались убить меня, но только ранили.
- Это я, я стреляла в тебя, отец! - Одри залилась слезами. - Я
ненавидела тебя, ты никогда ничего для меня не делал. Ты был мне нужен, но
тебя никогда не было рядом. Ты никогда не думал обо мне, всегда о Майкле.
Послал своего сыночка в Японию. Ему ты расточал свое внимание даже когда был
далеко от нас. Он всегда интересовал тебя больше. Ты устроил его в японскую
школу. Ты постоянно следил за его успехами - почему? почему? почему? Теперь
ты мертв, и я не могу спросить тебя. Я не могу даже злиться на тебя, потому
что чувствую себя такой виноватой, что сама хочу умереть.
- Но я еще не умер, Эйди.
Неужели он не слышит ее? Или не обращает внимания? Испуганная Одри
зажала уши ладонями.
- Хватит!
Но это ничего не изменило. Слова отца проникали в ее плоть, жгли мозг
болезненными электрическими разрядами. Отец поднял черный меч, и тот
вспыхнул ярким пламенем. Он поднял кинжал, и из клинка забил фонтан дождя.
- Я должен о многом поведать тебе.
Одри вздрагивала от каждого слова, как от выстрела.
- Я должен многое подарить тебе.
Она чувствовала себя, как рыба, заглотившая крючок, дергалась и
извивалась от боли, которая раздирала ее изнутри, от которой не было
спасения.
Одри закричала.
Голос отца обрел громоподобную мощь.
- Эйди, слушай меня!.Эйди, Эээээйдиииии!..
С колотящимся сердцем Одри вскочила и, сев в постели, прижала руки к
груди, словно могла сдержать этим тяжелые болезненные удары. Каждое биение
пульса стремительно прокатывалось от груди до кончиков пальцев, отдавалось
болью в висках. Ночная рубашка насквозь промокла от пота.
Ночь окутывала Одри саваном тьмы. Одри потянулась и включила торшер.
Потом достала открытку от отца. Открытка пришла несколько дней назад. Одри
тогда пробежала ее и сразу отложила, спрятала. Мысль о ней, когда пришло
известие о смерти, была невыносима. Но сейчас Одри неодолимо тянуло снова и
снова перечитывать ее, просто держать в руках, словно открытка была
талисманом, охраняющим от ужасных знамений ночных кошмаров.

Дорогая Эйди,
я на Гавайях. Впервые в жизни я по-настоящему одинок. Поговорить могу
только с золотистым местным эфиром. Все оказалось совсем не так, как я себе
представлял. Судьба забавляется, распоряжаясь нашими мечтами и надеждами.
Я так и не знаю, правильно ли я сделал, совершив один поступок. Это
конец - вот все, что я знаю наверняка. Конец всему, конец нашей семье, какой
бы она ни была. Хорошо это или плохо - тоже не знаю. И скорее всего, никогда
не узнаю.
Эйди, когда мое послание доберется до тебя - этакая записка в бутылке с
необитаемого острова, - уничтожь его. Вероятно, ты не захочешь сразу
исполнить эту просьбу - некоторое время ее смысл останется для тебя неясным,
- но, пожалуйста, сделай как я прошу.
Мне уже пора. Даже в земном раю находятся неотложные дела. Хотя с
другой стороны, пожалуй, это даже справедливо - именно здесь довести их до
логического конца.
Скажи Майклу, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне, особенно во
время чаепития по-японски. И пусть пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой
чашки - она так ему нравилась. Это и правда необычайно ценная вещица. Еще у
меня перед глазами отчего-то так и стоит то место, где вы с ним чуть не
погибли. Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли.
С любовью, папа.

Одри перечитывала открытку вновь и вновь, пока каждое слово не
запечатлелось в ее мозгу навсегда. Она ничего в ней не поняла, но это была
последняя весточка от отца. Он правильно угадал - Одри не хотелось
уничтожать ее.
Она взяла открытку и неохотно направилась в ванную. Там, аккуратно
перегнув карточку пополам, она запихнула ее между задней стенкой аптечки и
коробкой со снотворным. Затем судорожно выхватила ее снова и, не дав себе
времени на сомнения, разорвала на мелкие клочки, бросила их в унитаз и
спустила воду.
Чтение открытки лишь обострило тревогу, вызванную кошмарным сном. До
этого, точно так же, как Одри не собралась с духом, чтобы уничтожить
открытку, она не решалась и пересказать ее содержание брату. К ней и только
к ней обратился отец напоследок, и ей не хотелось ни с кем делиться. Но
сейчас Одри поняла, что должна сделать это. Так или иначе, она успела
сказать Майклу, что получила открытку, а самой открытки уже нет. Одри
решила, что утром расскажет ему обо всем.
Приняв решение, она почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч, и
тихонько вернулась в свою спальню.
Неожиданно погас свет. Одри щелкнула несколько раз выключателем
торшера, но это не помогло. О Боже, подумала она, подходящее же времечко
выбрала эта лампа, чтобы перегореть.
Сидя на постели, Одри обняла руками колени, уткнулась в них подбородком
и начала покачиваться из стороны в сторону. Абсолютная, кромешная тьма была
настолько сверхъестественно черной, что казалась осязаемой, мешала дышать.
Она колола глаза так же больно, как жгли мозг слова приснившегося отца. Все
на свете отдала бы сейчас Одри за лучик света. Она собралась было встать и
спуститься в холл, где в шкафу хранились запасные лампочки, но это
потребовало бы чрезмерного волевого усилия. Одна только мысль о передвижении
в этой жуткой темноте - и та уже парализовала Одри.
Она задержала дыхание и подняла голову. Действительно ей что-то
послышалось, или это отголоски недавнего кошмара? Тьма и отец - Одри стало
казаться, что они неразделимы, что они - единое целое, бесформенное,
лишенное зримых образов порождение кошмарного сна.
Ночь - время звуков.
Так говорил ей отец, когда она была маленькой. Она звала его, и он
приходил в спальню, садился на край постели. От него исходило приятное
родное тепло, оно навевало дрему и вызывало воспоминания о Рождестве, когда
еловые поленья в камине, сочившиеся слезами ароматной смолы, сыпали яркими
трескучими искрами, во всем доме было тепло, уютно и полно гостинцев.
- Ночь - это время звуков, Эйди, - шептал ей отец. - Прислушивайся к
ним, и ты увидишь сны об опоссумах и ежах, вылезающих из нор на прогулку, о
лягушках и саламандрах, резвящихся в пруду среди кувшинок, о малиновках и
дроздах, прикорнувших на ветке. Прислушайся, Эйди, слышишь?
Но потом, когда девочка подросла, оказалось, что темнота таит множество
страхов. В ночи обычно рыщет дьявол. Вампиры тянутся к шеям беспечных жертв.
Убийцы-маньяки крадутся под окнами, чтобы изнасиловать, изувечить и в конце
концов зарезать...
- Ox! - Одри вздрогнула. Так можно запугать себя до полусмерти.
Кошмар из сна продолжал витать где-то рядом, клубился в воздухе.
Густой, как болотный туман, он обволакивал сознание влажной липкой паутиной,
которую Одри все силилась стряхнуть, но как-то вяло, нерешительно.
Темнота стала ее Немезидой. Необходимо победить темноту!
Медленно выбравшись из постели, Одри, пошатываясь, подошла к двери,
открыла ее и спустилась в холл за запасной лампой. Ну вот, сказала она себе,
и вовсе даже не страшно.
Она протянула руку к дверце шкафчика и замерла как вкопанная. Господи!
Повернула голову. Да, вот снова! Какой-то посторонний звук.
С неистово колотящимся сердцем она стала подниматься по лестнице.
Прислушалась. Господи Иисусе! Внизу кто-то есть! Она так вцепилась в перила,
что пальцы свело.
Одри стиснула зубы. Надо успокоиться. Не будь таким младенцем, Эйди,
сказала она себе, бессознательно прибегая к отцовским оборотам речи. Дом
надежно заперт. Должно быть, у Майкла после их разговора бессонница, вот он
и бродит. Ну конечно, решила Одри, это Майкл.
Испытав облегчение от мысли, что не будет одна, она снова начала
спускаться по ступенькам. Опять услышала шум. Одри была уже почти внизу,
коща поняла, что звуки доносятся из отцовского кабинета. Уже уверенная, что
это Майкл, она улыбнулась, пересекла гостиную и распахнула дверь.
- Майкл...
Ночь - время звуков.
У нее перехватило дыхание, во рту мгновенно пересохло, из горла
вырвалось гортанное восклицание. Секунда тянулась, как ночь.
Звук в темноте - странный бесплотный свист, мелодичный и
резковато-нежный, почти заунывный. Аккорд смерти.
И в то же мгновение что-то наискось рассекло ночную рубашку Одри от
плеча до бедра. Шелк скользнул по лодыжкам, и Одри осталась нагой и
беззащитной.
Она коротко вскрикнула, сжалась всем телом и попятилась из кабинета, но
что-то не пускало ее, упираясь в спину. Кошмар внезапно обратился в явь.
Силы оставили Одри, ноги ее стали ватными.
Она долго и неуклюже металась, словно скаковая лошадь, запертая в
тесном стойле. Наконец ей все-таки удалось повернуться, чтобы выяснить, что
же ее держит. Боль током пронзила ее локоть - Одри ударилась о край двери,
которую оставила открытой.
Но тут кто-то схватил Одри сбоку. Нападавший был невероятно силен,
действовал уверенно и властно. Неужели все-таки Майкл? - пришла ей в голову
дикая мысль. Его физическая сила тоже была незаурядной. Одри почувствовала,
что ее теснят куда-то в сторону от выхода, бездумно развернулась и изо всех
сил толкнула нападавшего в грудь.
Одри и сама была отнюдь не слабого десятка, и силы ей тоже было не
занимать. Недаром главой семьи был ее отец. Одри привыкла по три раза в
неделю посещать гимнастический зал, регулярно тренировалась, увеличивая
нагрузки, а последние несколько лет даже поднимала тяжести. Поэтому отпор
получился мощным и неожиданным.
Высвободившись, она рванулась прочь, но споткнулась о складку ковра и
растянулась на полу. Хотела закричать, но легкие не слушались. Попыталась
встать, но тут на нее надвинулась сама темнота.
Увидев приближающуюся тень, Одри в ужасе втянула голову в плечи; ни нее