Страница:
Опасаясь вызвать его раздражение своей настойчивостью, я удалился, пообещав вернуться через неделю и прося Всевышнего воздать ему за его доброту; эти слова не могут оскорбить ни одного честного человека.
Марте и Хатему, ожидавшим меня снаружи в тени орехового дерева, я пересказал эту сцену — так, как она произошла, слово в слово. «Моя жена» очень обрадовалась: быть может, Небо наконец готово благосклонно отнестись к ее судьбе. Мой приказчик выказал себя большим скептиком; по его словам, снисхождение власть имущих — всегда только обещание будущих бедствий.
Поживем — увидим. В другое время я скорее согласился бы с ним, но сегодня во мне поселилась надежда. Случилось уже столько неслыханных вещей! Должно быть, ничто больше не сможет меня удивить, ничто больше…
23 декабря 1665 года.
Я трепещу, запинаюсь и путаюсь в словах.
Способен ли я изложить эти события так, как они произошли — одно за другим, — не испуская воплей над каждой строкой и не крича беспрестанно о чуде.
Может, стоило бы подождать, пока я успокоюсь, пока это волнение уляжется на дно моей души, как ложится гуща на дно кофейной чашки. Пусть пройдет два дня или неделя. Но когда волнения сегодняшнего дня немного улягутся, может случиться что-то другое, такое же необыкновенное…
Что ж, нужно взять себя в руки, насколько это возможно для меня. Записывать события каждого нового дня. Отчет о произошедшем, число. Переворачивать страницу, не перечитывая, чтобы другая готова была принять следующие строки о грядущих событиях. До того дня, как страница останется чистой, до конца — моего собственного, а может, и конца света.
Но, пожалуй, я вернусь к началу.
Итак, сегодня днем, после того как мне удалось победить нерешительность Маимуна, я отправился вместе с ним в гости к пастору Кенену. Он принял нас с распростертыми объятиями, угостил кофе с изысканными турецкими сладостями, а потом заговорил о Саббатае, тщательно подбирая слова и стараясь краешком глаза проследить за поведением моего друга. Сначала он передал похвалы, произнесенные так называемым мессией в адрес Иисуса, душа которого, как он говорил, нерасторжимо связана с его собственной. «По воле моей занял он отныне место среди пророков», — будто бы изрек он при свидетелях. Маимун подтвердил, что Саббатай говорил об Иисусе всегда только в почтительных и сердечных выражениях и часто с грустью вспоминал о причиненных ему страданиях.
Пастор сказал, что удивлен и одновременно восхищен подобными словами, но жаль, что Саббатай не дал доказательств такой же мудрости, когда говорил о женщинах.
— Правда ли, что он обещал уравнять их с мужьями и освободить от проклятия Евы? Так мне сообщили из верного источника. Если верить этому, в будущем женщины станут жить исключительно следуя собственной воле, не подчиняясь мужчине.
Повинуясь его вопросительному взгляду, Маимун подтвердил это, правда, без особого рвения. Пастор продолжил:
— Саббатай будто бы даже сказал, что мужчины и женщины не должны больше быть разделены — ни в домах, ни в синагогах — и что завтра в том царстве, которое он желает построить, каждый сможет добиться того, чего жаждет, без всяких ограничений и унижений.
— Этого я никогда не слышал, — твердо произнес Маимун. — Ни этого, ни чего-либо подобного.
И он посмотрел в мою сторону таким взглядом, будто желал сказать: «Бальдасар, друг мой, зачем ты привел меня в этот вертеп?»
Тогда я резко поднялся.
— В вашем доме столько прекрасных вещей. Не позволите ли купцу, кем я, собственно, и являюсь, взглянуть на них хоть одним глазком?
— Конечно, прошу вас!
Я надеялся, что мой друг, в свою очередь, тоже поднимется и, воспользовавшись предоставленной ему отвлекающей уловкой, уклонится от столь неудобной темы и прервет разговор, превращающийся в настоящий допрос. Но он остался сидеть на месте, боясь задеть нашего хозяина. По правде, если бы мы оба одновременно вскочили на ноги, это было бы слишком явным и довольно грубым маневром. Разговор продолжился, но уже без меня, хотя я, конечно, не пропустил из него ни единого слова, рассеянно поглядывая на мебель, книги и безделушки.
За моей спиной Маимун объяснял Кенену, что большинство раввинов не верят в Саббатая, но не решаются явно выразить свое отношение к нему, потому что толпа приняла его безоговорочно. Те, кто отказывается признать в нем царя и мессию, должны скрываться или же покидать город, боясь, как бы им не намяли бока на улице.
— А правда ли, что Саббатай сказал, что вскоре отправится в Константинополь, чтобы завладеть короной султана и сесть вместо него на трон?
Маимун, казалось, ужаснулся этой мысли и понизил голос:
— Скажите, имеет ли то, что я говорю, какую-либо ценность в ваших глазах?
— Разумеется, — ответил пастор, несколько сбитый с толку. — Из всех достойных людей, которых я расспрашивал, вы наиболее точны, мудры и проницательны…
— Тогда поверьте тому, что я вам скажу: Саббатай никогда, ни одной минуты не выказывал подобных намерений.
— Однако тот, кто передал мне эти слова, — один из самых близких ему людей.
Пастор понизил голос и произнес имя, уловить которое мне не удалось. Я услышал только, как вспыхнул Маимун:
— Этот раввин безумец! Все, произносящие подобные слова, — безумцы! Идет ли речь о сторонниках Саббатая, воображающих, что весь мир уже принадлежит им, или о противниках, желающих его погибели — любой ценой. Если подобные нелепости дойдут завтра до ушей султана, будут истреблены все евреи, и даже больше — все обитатели Смирны!
Кенен признал, что мой друг прав, и перевел разговор на другую тему:
— Правда ли, что из Египта пришло одно письмо…
Продолжения вопроса я не услышал. Я не мог оторвать взгляда. Передо мной на нижней полке, наполовину скрытой круглым столиком, стояла статуэтка. Статуэтка, которую я знал! Моя статуэтка! Статуэтка двух влюбленных, чудесным образом сохранившаяся! Я нагнулся, потом присел, мне хотелось взять ее в руки, ласково прикоснуться к ней и разглядеть ее со всех сторон. Никаких сомнений! Эти две конические головки, покрытые позолотой, эта странная ржавчина, соединившая, неразрывно спаявшая их руки за порогом смерти… Нигде в мире нет другой такой же вещи!
Я выждал несколько секунд, судорожно сглотнул слюну, стараясь, чтобы меня не выдал голос.
— Достопочтенный, где вам удалось раздобыть вот это?
— А, статуэтки? Их подарил мне Уиллер.
— Он сказал, что сам их раскопал? — спросил я невинным тоном.
— Нет, я был у него в гостях, когда в дверь постучал какой-то человек и предложил ему купить кое-какие вещи, лежавшие в его тележке. Корнелиус купил у него почти все, что тот привез, а так как я проявил интерес к этим священным статуэткам, вероятно, из какого-нибудь античного храма, он настоял на том, чтобы преподнести их мне в подарок. Вы — известный торговец редкостями, подобные предметы для вас, должно быть, не в диковинку.
— В самом деле, такие иногда проходят через меня. Но эта не похожа ни на одну другую.
— У вас должен быть нюх на такие вещи. А что в ней такого особенного?
Пастор, казалось, не слишком заинтересовался моим рассказом. Он слушал и задавал вопросы, как того требует вежливость, только чтобы не выглядеть равнодушным, возможно, говоря себе, что это обычное поведение человека, страстно увлеченного своим делом, и дожидаясь, пока я наконец замолчу и вернусь к своему осмотру, чтобы вновь перейти к единственной интересующей его сегодня теме: Саббатаю. Тогда я приблизился к нему, бережно держа «двух влюбленных».
— Особенного в этой статуэтке то, что она, как вы видите, образовалась из двух фигур, соединенных ржавчиной. Это редкое явление, и я узнал бы эту вещицу среди тысяч других. По этой причине я могу утверждать с уверенностью, что статуэтка, которую я держу сейчас перед вами, четыре месяца назад находилась в моем собственном магазине, в Джибле. Я преподнес ее в подарок шевалье Мармонтелю, посланнику короля Франции, задорого купившему у меня очень редкую книгу. Он отплыл морем из Триполи и погиб в кораблекрушении, не добравшись до Константинополя. А теперь я обнаруживаю свою статуэтку на этой полке.
Кенен вскочил, словно не мог больше усидеть на месте. Он был смертельно бледен, будто я обвинил его в воровстве или убийстве.
— Я предостерегал Корнелиуса Уиллера от общения с этими бандитами, переодетыми нищими попрошайками, которые приходят с улицы и продают ценные вещи. Все они разбойники, не имеющие ни веры, ни закона. А сейчас я чувствую себя сообщником их злодеяний, скупщиком краденого. Мой дом осквернен! Да покарает тебя Господь, Уиллер!
Я постарался его успокоить: ни ему, ни англичанину не в чем себя упрекнуть, поскольку они не знали о происхождении товара. В то же время я осторожно начал расспрашивать его, привез ли этот торговец еще что-нибудь, кроме «моих влюбленных». Я, разумеется, хотел выяснить, не уцелело ли также и «Сотое Имя». Разве его везли не на том же корабле, с теми же вещами? Книга, я знаю, может пропасть гораздо легче, чем металлическая статуэтка, и морские грабители, погубившие корабль и истребившие людей, чтобы завладеть их богатствами, могли сохранить покрытую позолотой статуэтку и вышвырнуть за борт книгу.
— Корнелиус купил много вещей у этого человека.
— А книги?
— Да, одну книгу.
Мог ли я ожидать такого ясного ответа!
— Книгу на арабском языке, казалось, он был очарован ею.
Пока продавец был там, сказал Кенен, создавалось впечатление, что его друг не обращал на нее особого внимания. Но как только он ушел, радуясь, что ему удалось отделаться от такого количества товаров, англичанин перестал сдерживаться; он начал вертеть книгу в руках, читая и перечитывая первую страницу.
— Он выглядел настолько счастливым, что, едва я задал ему вопрос о возрасте статуэток, он мне их тут же подарил. Несмотря на мои возражения, он не желал ничего слушать и велел своему приказчику завернуть подарок и отнести его ко мне домой.
— А он ничего не говорил вам о самой книге?
— Немного. Что это редкая книга и что ее вот уже несколько лет заказывали ему многие покупатели, воображая, что он сможет раздобыть ее для них невесть какой силой или с волшебной помощью. Это — что-то вроде талисмана. Помнится, я тогда сказал ему, что истинно верующий не нуждается в подобных поделках и что для того, чтобы нам благоволили Небеса, достаточно творить добро и повторять молитвы, которым научил нас Спаситель. Уиллер согласился со мной, он сказал мне, что совсем не верит в эти россказни, но что, будучи купцом, он счастлив заполучить эту вожделенную вещь, которую сможет продать по хорошей цене.
Произнеся это, Кенен возобновил свои горькие сетования, спрашивая, простят ли его Небеса за то, что он в минуту слабости и невнимания принял подарок, происхождение которого было весьма сомнительным. Что до меня, я вновь погрузился (и в эту минуту опять к ней возвращаюсь) в загадку, которую уже считал решенной. Если бы «Сотое Имя» не исчезло, разве был бы я вынужден отправиться на поиски? Эта книга — сирена, услышавшие раз ее пение уже не могут ее забыть. Она пошла на дно, и я думал, что пучина поглотила ее навсегда, но сирена не тонет в море. Едва я стал забывать о ней, как вот она: вынырнула рядом со мной и поманила к себе, чтобы напомнить мне о долге околдованного ею воздыхателя.
— А где сейчас эта книга?
— Уиллер мне никогда больше о ней не говорил. Не знаю, увез ли он ее с собой в Англию или оставил дома, здесь, в Смирне.
В Смирне? В его доме? То есть в моем? Так кто же упрекнет меня в том, что я дрожу и путаюсь в словах, выводя эти строки?
24 декабря.
Ничто из того, что я совершил сегодня утром, не может считаться преступлением; но, вероятно, это все же злоупотребление гостеприимством. Так перерыть сверху донизу доверенный тебе дом, словно это пещера укрывателя краденого! Да простит меня мой англичанин, мне необходимо было это сделать, необходимо попытаться разыскать книгу, из-за которой я отправился в дорогу. Впрочем, у меня не было иллюзий. Я был бы весьма удивлен, если бы мой коллега, понимая значение этого сочинения, не взял бы его с собой. Я не дойду до того, чтобы предположить, что это из-за «Сотого Имени» он решил уехать так внезапно, бросив дом и все свое добро под охраной незнакомца, то есть меня. Но я не могу полностью исключить такую гипотезу.
Кенен сказал мне, что Уиллер принадлежит к семье букинистов, они с незапамятных времен держат лавку на старом рынке святого Павла в Лондоне. Я никогда не был ни на этом рынке, ни в этом городе, но для тех, кто, как и я, занимается торговлей старинными книгами, эти места кажутся родными и привычными. Так же, как должно быть привычным — для некоторых букинистов и коллекционеров из Лондона или Оксфорда — имя дома Эмбриако в Джибле; по крайней мере мне хочется тешить себя такой мыслью. Словно натянувшаяся через моря невидимая нить соединяет тех, кто посвящает свою жизнь одним и тем же увлечениям; моя душа торговца говорит мне, что в мире было бы гораздо теплее, если бы этих нитей стало больше, и полотно сделалось бы плотнее и крепче.
А пока меня вовсе не радует мысль, что кто-то на другом конце света стремится завладеть той же книгой, что и я, и что эта книга сейчас плывет на корабле в Англию. Вызовет ли она кораблекрушение, как в случае с Мармонтелем? Я не желаю этого, Бог мне свидетель! Только мне хотелось бы, чтобы каким-то необъяснимым колдовством эта книга все еще была здесь, в этом доме. Я не нашел ее, и хотя не могу сказать, что обшарил все углы, убежден, что уже не найду.
Все мои тоже приняли участие в охоте за сокровищами, за исключением Бумеха, которого целый день не было. Он часто отсутствует в эти последние дни, но сегодня я поостерегся упрекать его в этом. Я очень рад, что он не знает о наших поисках книги Мазандарани, а особенно о том, где теперь находится вещь, обладать которой он жаждет больше, чем мы все. Ведь, бросившись на ее поиски, он мог бы увлечь нас до самой Англии! Впрочем, я взял обещание со всех домашних, что в его присутствии у них не вырвется ни одного предательского слова. Я даже угрожал им самыми худшими карами, если они меня ослушаются.
Днем, когда все мы собрались в гостиной, опустошенные разочарованием и усталостью, Хабиб сказал: «Ну, что ж, мы не получим ее в подарок к Рождеству!» Мы рассмеялись, и я подумал, что действительно, в это Рождество она стала бы лучшим подарком для всех нас.
Мы все еще смеялись, когда раздался стук в дверь. Это оказался слуга Кенена, который принес статуэтку влюбленных, завернутую в пурпурный платок. «После всего, что я узнал, я не могу хранить эту вещь в своем доме», — говорилось в сопроводительной записке. Полагаю, пастор никоим образом не собирался делать нам рождественского подарка, но именно так и получилось. Ничто, за исключением «Сотого Имени», не доставило бы мне большего удовольствия.
Мне пришлось тотчас же спрятать статуэтку и снова заставить всех обещать хранить молчание. Иначе, увидев ее, племянник может обо всем догадаться.
Долго ли удастся скрывать от него истину? Не пора ли мне научиться говорить ему «нет»? Я должен был бы произнести это слово в тот раз, когда он просил меня отправиться в это путешествие. Вместо того чтобы забираться на этот скользкий склон, где ничто не может меня удержать, где не на что опереться. Кроме, может быть, только чисел. Через неделю Год…
27 декабря.
Только что случилось одно происшествие, из тех, когда особенно нечем гордиться. Я написал о нем в дневнике с единственной целью: успокоиться и больше об этом не говорить.
Я очень рано ушел в свою спальню, чтобы заняться кое-какими подсчетами, и отвлекся на минуту, поднявшись из-за стола проверить, не вернулся ли Бумех; его отлучки стали в последнее время слишком частыми и беспокоят меня, особенно если принять во внимание состояние его ума и обстановку в городе.
Не найдя его в спальне и подумав, что он мог выйти в сад по ночной надобности, я, в свою очередь, тоже вышел и стал, прогуливаясь, мерить шагами крыльцо. Ночь была мягкой, удивительно мягкой для декабря, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить шум волн, бившихся тем не менее совсем близко.
Внезапно раздался странный звук, похожий на хрип или полузадушенный крик. Он доносился с крыши, где находилась спальня служанки. Я бесшумно подошел и поднялся по лестнице. Хрипы возобновились.
Я спросил: «Кто здесь?» Никто не ответил, а звуки стихли. Я окликнул служанку по имени: «Насмэ! Насмэ!» А услышал голос Хабиба: «Это я, дядя. Все в порядке. Можешь идти спать!»
Идти спать? Произнеси он что-нибудь другое, я, может, и оказался бы более понятливым и закрыл бы на все глаза, ведь я в последнее время сам небезупречен. Но сказать мне такое — как избалованному ребенку или слабоумному?
Я как безумный вломился в комнату. Она крошечная и очень темная, но я угадал два силуэта и мало-помалу узнал обоих. «Это ты мне говоришь, чтобы я шел спать…» Я выпалил поток генуэзских ругательств и со всей силы дал племяннику пощечину. Грубиян! Что до служанки, я дал ей время до утра, чтобы собрать свои вещи и уйти.
Сейчас, когда мой гнев немного улегся, я говорю себе, что наказания скорее заслуживал Хабиб, а не эта несчастная. Разве я не знаю, каким он может быть соблазнителем? Но наказывают всегда не как должно, а как возможно. Выгнать служанку и отчитать племянника — несправедливо, я знаю. Но что же мне было делать? Дать пощечину служанке и выгнать племянника?
Слишком много всего случилось в моем доме. Этого бы никогда не произошло, если бы я вел себя иначе. Я страдаю, записывая эти слова, но, может, я страдал бы еще больше, если б не написал их. Если бы я сам не позволил себе жить с чужой женой, если бы я так свободно не обращался с законами земными и небесными, племянник не повел бы себя так, как он поступил, и мне не пришлось бы так свирепствовать.
Все, что я только что написал, — правда. Но равно правда и то, что, если бы упомянутые мной законы не были столь жестоки, ни Марте, ни мне не требовалось бы их обходить. Почему же в мире, в котором всем управляет произвол, лишь я один чувствую себя виновным в нарушении законов? И почему я один испытываю угрызения совести?
Надо бы мне однажды научиться быть несправедливым, не испытывая душевных мук.
Понедельник, 28 декабря 1665 года.
Я сегодня опять ходил на встречу с оттоманским чиновником, Абделятифом, секретарем суда Смирнской тюрьмы, и мне кажется, я не ошибся, назвав его неподкупным. Он даже гораздо более неподкупен, чем я мог себе представить. Лишь бы только следующие дни не доказали обратное!
Я отправился к нему вместе с Мартой и Хатемом и с набитым кошельком — достаточно полным для удовлетворения обычных требований. Он вежливо принял меня в темном кабинете, который делил с тремя другими чиновниками, принимавшими в это время собственных просителей; сделав знак, чтобы я наклонился к нему поближе, он тихо сказал, что искал во всех доступных ему списках, но ничего не нашел об интересующем нас человеке. Я поблагодарил его за труды и спросил, прикоснувшись к кошельку, сколько стоили ему эти поиски. Он ответил, внезапно повысив голос: «Двести аспров!» Я нашел эту сумму большой, хотя она не была ни чрезмерной, ни неожиданной. Во всяком случае, у меня не было желания спорить, и я выложил монеты в подставленную ладонь. Он поблагодарил меня в обычных выражениях и поднялся, чтобы проводить к выходу, что повергло меня в изумление. Почему этот человек, который принял меня, не пригласив присесть и не соизволив встать, теперь поднялся и взял меня под руку, словно я его старинный друг или благодетель?
Едва мы оказались на улице, он раскрыл мою ладонь, высыпал туда только что отданные мной монеты и прикрыл их, сжав мои пальцы в кулак, со словами:
— Вы не должны мне этих денег, я только просмотрел списки, это часть моей работы, которой я обязан заниматься. Идите, да хранит вас Бог, и да найдете вы то, что ищете.
Я был сбит с толку, задаваясь вопросом, в чем здесь дело: в подлинных угрызениях совести или тут какое-то дополнительное турецкое мошенничество с целью получить побольше денег; и, следовательно, должен ли я настаивать или лучше уйти, как он и предлагал, просто сказав спасибо. Но Марта и Хатем, наблюдавшие эту удивительную сцену, принялись скороговоркой твердить, словно только что узрели чудо:
— Благослови тебя Бог! Ты — лучший из людей! Достойнейший из слуг нашего султана! Да хранит Всевышний тебя и твоих близких!
— Хватит! — рявкнул он. — Вы хотите моей погибели? Убирайтесь, и чтоб я вас больше никогда не видел!
Совершенно обескураженные, мы поспешили удалиться.
29 декабря 1665 года.
Несмотря на странное поведение этого человека, я сегодня снова пошел с ним повидаться. На этот раз один.
Мне нужно понять, почему он так со мной обошелся. Я не знал, как он меня примет, и всю дорогу от квартала иноземных купцов до старой крепости у меня даже было предчувствие, что я не застану его на месте. Обычно мы помним о своих предчувствиях и рассказываем о них; если они сбываются. В моем случае предчувствие оказалось ложным: Абделятиф был у себя. С ним разговаривала какая-то женщина неопределенного возраста, и он сделал мне знак подождать немного, пока он с ней закончит. Когда она ушла, он накорябал несколько слов в своей тетради, потом встал и вывел меня на улицу.
— Если вы пришли, чтобы отдать мне эти двести аспров, вы напрасно беспокоились.
— Нет, — ответил я. — Я пришел только, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваши заботы. Вчера мои друзья принялись так быстро стрекотать, что я не успел высказать вам свою признательность. Я хлопотал несколько месяцев и, простите, каждый раз уходил, разражаясь бранью. Благодаря вам я ушел отсюда, вознося благодарность Богу и Порте, хотя и не слишком приблизился к своей цели. В наши дни так редко встретишь непродажного человека. Я понимаю, почему мои друзья повели себя подобным образом. Но ваша скромность страдала от их чрезмерного возбуждения, и вы велели им замолчать.
Я не решился ясно задать вопрос, вертящийся у меня на языке. Он улыбнулся, вздохнул и положил руку мне на плечо.
— Не заблуждайтесь, я заставил ваших друзей замолчать вовсе не из скромности, а из благоразумия и осторожности.
Он поколебался минуту, будто подыскивал слова. Потом обвел взглядом окрестности, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает.
— Там, где большинство принимает грязные деньги, тот, кто от них упрямо отказывается, — угроза для остальных, он кажется им потенциальным доносчиком, и они сделают все, чтобы от него избавиться. Впрочем, мне не постеснялись даже сказать: «Хочешь сохранить голову на плечах, делай как мы, ты не должен показывать, что ты хуже или лучше других». А так как у меня нет желания умереть, но нет и желания запачкаться или навлечь на себя проклятие, я предпочитаю действовать так, как поступил с вами. В стенах кабинета я продаюсь, а вне этих стен становлюсь собой.
В странное же время мы живем, когда добро вынуждено рядиться в одежды зла!
Быть может, настало время, чтобы эти времена закончились…
30 декабря 1665 года.
Сегодня утром Саббатай уехал в Константинополь, не зная, какая судьба его там ожидает. Его сопровождают три раввина — один из Алеппо, один из Иерусалима и третий, как мне сказали, из Польши. Кроме этих троих, с ним в путешествие отправились еще три человека, среди которых отец Маимуна. Мой друг хотел было к ним присоединиться, чтобы быть рядом с отцом, но пресловутый мессия этому воспротивился.
Море выглядит бурным, и черные тучи бороздят горизонт, но все эти люди поднялись на борт корабля с пением, словно присутствие их господина отвратит от них шторм и волны.
Незадолго до их отъезда ходили многочисленные слухи, которые Маимун постоянно приносил мне из верхнего города, чтобы разделить со мной свое беспокойство. Приверженцы Саббатая уверяли, что он поехал в Константинополь на встречу с султаном, чтобы объявить ему о наступлении новых времен, времен Искупления и Освобождения, и приказать покориться им без сопротивления; они добавляли, что прямо во время этой встречи Всевышний явит свою волю ослепительным чудом — таким, что султану останется только в ужасе пасть на колени и вручить свою корону тому, кто вместо него станет тенью Бога на земле.
Противники же Саббатая утверждали, что, напротив, он пустился в путь вовсе не как победитель, а будто бы оттоманские власти через кади приказали ему в три дня покинуть Смирну и отправиться в Константинополь, по приезде в который его якобы должны задержать. Это объяснение более правдоподобно, на самом деле это единственное правдоподобное предположение. Действительно, какой человек, находясь в здравом рассудке, поверит в фантастическую встречу, после которой могущественнейший монарх мира сложит свою корону к ногам краснорожего певца? Нет, я этому не верю, а Маимун — и того меньше. Но сегодня вечером в еврейском квартале большинство людей приняли это объяснение. Те, кто еще сомневается, стараются не показать этого и делают вид, что уже готовятся к радостному ликованию.
Бумех, кажется, тоже верит, что мир вот-вот покачнется. Меня бы сильно удивило обратное. Едва появляется возможность выбора, мой племянник предпочитает глупейший из вариантов. Глупейший, я настаиваю на этом; зато он всегда готов начать спор, и ему иногда удается заставить нас задуматься, а то и сбить с толку.
Марте и Хатему, ожидавшим меня снаружи в тени орехового дерева, я пересказал эту сцену — так, как она произошла, слово в слово. «Моя жена» очень обрадовалась: быть может, Небо наконец готово благосклонно отнестись к ее судьбе. Мой приказчик выказал себя большим скептиком; по его словам, снисхождение власть имущих — всегда только обещание будущих бедствий.
Поживем — увидим. В другое время я скорее согласился бы с ним, но сегодня во мне поселилась надежда. Случилось уже столько неслыханных вещей! Должно быть, ничто больше не сможет меня удивить, ничто больше…
23 декабря 1665 года.
Я трепещу, запинаюсь и путаюсь в словах.
Способен ли я изложить эти события так, как они произошли — одно за другим, — не испуская воплей над каждой строкой и не крича беспрестанно о чуде.
Может, стоило бы подождать, пока я успокоюсь, пока это волнение уляжется на дно моей души, как ложится гуща на дно кофейной чашки. Пусть пройдет два дня или неделя. Но когда волнения сегодняшнего дня немного улягутся, может случиться что-то другое, такое же необыкновенное…
Что ж, нужно взять себя в руки, насколько это возможно для меня. Записывать события каждого нового дня. Отчет о произошедшем, число. Переворачивать страницу, не перечитывая, чтобы другая готова была принять следующие строки о грядущих событиях. До того дня, как страница останется чистой, до конца — моего собственного, а может, и конца света.
Но, пожалуй, я вернусь к началу.
Итак, сегодня днем, после того как мне удалось победить нерешительность Маимуна, я отправился вместе с ним в гости к пастору Кенену. Он принял нас с распростертыми объятиями, угостил кофе с изысканными турецкими сладостями, а потом заговорил о Саббатае, тщательно подбирая слова и стараясь краешком глаза проследить за поведением моего друга. Сначала он передал похвалы, произнесенные так называемым мессией в адрес Иисуса, душа которого, как он говорил, нерасторжимо связана с его собственной. «По воле моей занял он отныне место среди пророков», — будто бы изрек он при свидетелях. Маимун подтвердил, что Саббатай говорил об Иисусе всегда только в почтительных и сердечных выражениях и часто с грустью вспоминал о причиненных ему страданиях.
Пастор сказал, что удивлен и одновременно восхищен подобными словами, но жаль, что Саббатай не дал доказательств такой же мудрости, когда говорил о женщинах.
— Правда ли, что он обещал уравнять их с мужьями и освободить от проклятия Евы? Так мне сообщили из верного источника. Если верить этому, в будущем женщины станут жить исключительно следуя собственной воле, не подчиняясь мужчине.
Повинуясь его вопросительному взгляду, Маимун подтвердил это, правда, без особого рвения. Пастор продолжил:
— Саббатай будто бы даже сказал, что мужчины и женщины не должны больше быть разделены — ни в домах, ни в синагогах — и что завтра в том царстве, которое он желает построить, каждый сможет добиться того, чего жаждет, без всяких ограничений и унижений.
— Этого я никогда не слышал, — твердо произнес Маимун. — Ни этого, ни чего-либо подобного.
И он посмотрел в мою сторону таким взглядом, будто желал сказать: «Бальдасар, друг мой, зачем ты привел меня в этот вертеп?»
Тогда я резко поднялся.
— В вашем доме столько прекрасных вещей. Не позволите ли купцу, кем я, собственно, и являюсь, взглянуть на них хоть одним глазком?
— Конечно, прошу вас!
Я надеялся, что мой друг, в свою очередь, тоже поднимется и, воспользовавшись предоставленной ему отвлекающей уловкой, уклонится от столь неудобной темы и прервет разговор, превращающийся в настоящий допрос. Но он остался сидеть на месте, боясь задеть нашего хозяина. По правде, если бы мы оба одновременно вскочили на ноги, это было бы слишком явным и довольно грубым маневром. Разговор продолжился, но уже без меня, хотя я, конечно, не пропустил из него ни единого слова, рассеянно поглядывая на мебель, книги и безделушки.
За моей спиной Маимун объяснял Кенену, что большинство раввинов не верят в Саббатая, но не решаются явно выразить свое отношение к нему, потому что толпа приняла его безоговорочно. Те, кто отказывается признать в нем царя и мессию, должны скрываться или же покидать город, боясь, как бы им не намяли бока на улице.
— А правда ли, что Саббатай сказал, что вскоре отправится в Константинополь, чтобы завладеть короной султана и сесть вместо него на трон?
Маимун, казалось, ужаснулся этой мысли и понизил голос:
— Скажите, имеет ли то, что я говорю, какую-либо ценность в ваших глазах?
— Разумеется, — ответил пастор, несколько сбитый с толку. — Из всех достойных людей, которых я расспрашивал, вы наиболее точны, мудры и проницательны…
— Тогда поверьте тому, что я вам скажу: Саббатай никогда, ни одной минуты не выказывал подобных намерений.
— Однако тот, кто передал мне эти слова, — один из самых близких ему людей.
Пастор понизил голос и произнес имя, уловить которое мне не удалось. Я услышал только, как вспыхнул Маимун:
— Этот раввин безумец! Все, произносящие подобные слова, — безумцы! Идет ли речь о сторонниках Саббатая, воображающих, что весь мир уже принадлежит им, или о противниках, желающих его погибели — любой ценой. Если подобные нелепости дойдут завтра до ушей султана, будут истреблены все евреи, и даже больше — все обитатели Смирны!
Кенен признал, что мой друг прав, и перевел разговор на другую тему:
— Правда ли, что из Египта пришло одно письмо…
Продолжения вопроса я не услышал. Я не мог оторвать взгляда. Передо мной на нижней полке, наполовину скрытой круглым столиком, стояла статуэтка. Статуэтка, которую я знал! Моя статуэтка! Статуэтка двух влюбленных, чудесным образом сохранившаяся! Я нагнулся, потом присел, мне хотелось взять ее в руки, ласково прикоснуться к ней и разглядеть ее со всех сторон. Никаких сомнений! Эти две конические головки, покрытые позолотой, эта странная ржавчина, соединившая, неразрывно спаявшая их руки за порогом смерти… Нигде в мире нет другой такой же вещи!
Я выждал несколько секунд, судорожно сглотнул слюну, стараясь, чтобы меня не выдал голос.
— Достопочтенный, где вам удалось раздобыть вот это?
— А, статуэтки? Их подарил мне Уиллер.
— Он сказал, что сам их раскопал? — спросил я невинным тоном.
— Нет, я был у него в гостях, когда в дверь постучал какой-то человек и предложил ему купить кое-какие вещи, лежавшие в его тележке. Корнелиус купил у него почти все, что тот привез, а так как я проявил интерес к этим священным статуэткам, вероятно, из какого-нибудь античного храма, он настоял на том, чтобы преподнести их мне в подарок. Вы — известный торговец редкостями, подобные предметы для вас, должно быть, не в диковинку.
— В самом деле, такие иногда проходят через меня. Но эта не похожа ни на одну другую.
— У вас должен быть нюх на такие вещи. А что в ней такого особенного?
Пастор, казалось, не слишком заинтересовался моим рассказом. Он слушал и задавал вопросы, как того требует вежливость, только чтобы не выглядеть равнодушным, возможно, говоря себе, что это обычное поведение человека, страстно увлеченного своим делом, и дожидаясь, пока я наконец замолчу и вернусь к своему осмотру, чтобы вновь перейти к единственной интересующей его сегодня теме: Саббатаю. Тогда я приблизился к нему, бережно держа «двух влюбленных».
— Особенного в этой статуэтке то, что она, как вы видите, образовалась из двух фигур, соединенных ржавчиной. Это редкое явление, и я узнал бы эту вещицу среди тысяч других. По этой причине я могу утверждать с уверенностью, что статуэтка, которую я держу сейчас перед вами, четыре месяца назад находилась в моем собственном магазине, в Джибле. Я преподнес ее в подарок шевалье Мармонтелю, посланнику короля Франции, задорого купившему у меня очень редкую книгу. Он отплыл морем из Триполи и погиб в кораблекрушении, не добравшись до Константинополя. А теперь я обнаруживаю свою статуэтку на этой полке.
Кенен вскочил, словно не мог больше усидеть на месте. Он был смертельно бледен, будто я обвинил его в воровстве или убийстве.
— Я предостерегал Корнелиуса Уиллера от общения с этими бандитами, переодетыми нищими попрошайками, которые приходят с улицы и продают ценные вещи. Все они разбойники, не имеющие ни веры, ни закона. А сейчас я чувствую себя сообщником их злодеяний, скупщиком краденого. Мой дом осквернен! Да покарает тебя Господь, Уиллер!
Я постарался его успокоить: ни ему, ни англичанину не в чем себя упрекнуть, поскольку они не знали о происхождении товара. В то же время я осторожно начал расспрашивать его, привез ли этот торговец еще что-нибудь, кроме «моих влюбленных». Я, разумеется, хотел выяснить, не уцелело ли также и «Сотое Имя». Разве его везли не на том же корабле, с теми же вещами? Книга, я знаю, может пропасть гораздо легче, чем металлическая статуэтка, и морские грабители, погубившие корабль и истребившие людей, чтобы завладеть их богатствами, могли сохранить покрытую позолотой статуэтку и вышвырнуть за борт книгу.
— Корнелиус купил много вещей у этого человека.
— А книги?
— Да, одну книгу.
Мог ли я ожидать такого ясного ответа!
— Книгу на арабском языке, казалось, он был очарован ею.
Пока продавец был там, сказал Кенен, создавалось впечатление, что его друг не обращал на нее особого внимания. Но как только он ушел, радуясь, что ему удалось отделаться от такого количества товаров, англичанин перестал сдерживаться; он начал вертеть книгу в руках, читая и перечитывая первую страницу.
— Он выглядел настолько счастливым, что, едва я задал ему вопрос о возрасте статуэток, он мне их тут же подарил. Несмотря на мои возражения, он не желал ничего слушать и велел своему приказчику завернуть подарок и отнести его ко мне домой.
— А он ничего не говорил вам о самой книге?
— Немного. Что это редкая книга и что ее вот уже несколько лет заказывали ему многие покупатели, воображая, что он сможет раздобыть ее для них невесть какой силой или с волшебной помощью. Это — что-то вроде талисмана. Помнится, я тогда сказал ему, что истинно верующий не нуждается в подобных поделках и что для того, чтобы нам благоволили Небеса, достаточно творить добро и повторять молитвы, которым научил нас Спаситель. Уиллер согласился со мной, он сказал мне, что совсем не верит в эти россказни, но что, будучи купцом, он счастлив заполучить эту вожделенную вещь, которую сможет продать по хорошей цене.
Произнеся это, Кенен возобновил свои горькие сетования, спрашивая, простят ли его Небеса за то, что он в минуту слабости и невнимания принял подарок, происхождение которого было весьма сомнительным. Что до меня, я вновь погрузился (и в эту минуту опять к ней возвращаюсь) в загадку, которую уже считал решенной. Если бы «Сотое Имя» не исчезло, разве был бы я вынужден отправиться на поиски? Эта книга — сирена, услышавшие раз ее пение уже не могут ее забыть. Она пошла на дно, и я думал, что пучина поглотила ее навсегда, но сирена не тонет в море. Едва я стал забывать о ней, как вот она: вынырнула рядом со мной и поманила к себе, чтобы напомнить мне о долге околдованного ею воздыхателя.
— А где сейчас эта книга?
— Уиллер мне никогда больше о ней не говорил. Не знаю, увез ли он ее с собой в Англию или оставил дома, здесь, в Смирне.
В Смирне? В его доме? То есть в моем? Так кто же упрекнет меня в том, что я дрожу и путаюсь в словах, выводя эти строки?
24 декабря.
Ничто из того, что я совершил сегодня утром, не может считаться преступлением; но, вероятно, это все же злоупотребление гостеприимством. Так перерыть сверху донизу доверенный тебе дом, словно это пещера укрывателя краденого! Да простит меня мой англичанин, мне необходимо было это сделать, необходимо попытаться разыскать книгу, из-за которой я отправился в дорогу. Впрочем, у меня не было иллюзий. Я был бы весьма удивлен, если бы мой коллега, понимая значение этого сочинения, не взял бы его с собой. Я не дойду до того, чтобы предположить, что это из-за «Сотого Имени» он решил уехать так внезапно, бросив дом и все свое добро под охраной незнакомца, то есть меня. Но я не могу полностью исключить такую гипотезу.
Кенен сказал мне, что Уиллер принадлежит к семье букинистов, они с незапамятных времен держат лавку на старом рынке святого Павла в Лондоне. Я никогда не был ни на этом рынке, ни в этом городе, но для тех, кто, как и я, занимается торговлей старинными книгами, эти места кажутся родными и привычными. Так же, как должно быть привычным — для некоторых букинистов и коллекционеров из Лондона или Оксфорда — имя дома Эмбриако в Джибле; по крайней мере мне хочется тешить себя такой мыслью. Словно натянувшаяся через моря невидимая нить соединяет тех, кто посвящает свою жизнь одним и тем же увлечениям; моя душа торговца говорит мне, что в мире было бы гораздо теплее, если бы этих нитей стало больше, и полотно сделалось бы плотнее и крепче.
А пока меня вовсе не радует мысль, что кто-то на другом конце света стремится завладеть той же книгой, что и я, и что эта книга сейчас плывет на корабле в Англию. Вызовет ли она кораблекрушение, как в случае с Мармонтелем? Я не желаю этого, Бог мне свидетель! Только мне хотелось бы, чтобы каким-то необъяснимым колдовством эта книга все еще была здесь, в этом доме. Я не нашел ее, и хотя не могу сказать, что обшарил все углы, убежден, что уже не найду.
Все мои тоже приняли участие в охоте за сокровищами, за исключением Бумеха, которого целый день не было. Он часто отсутствует в эти последние дни, но сегодня я поостерегся упрекать его в этом. Я очень рад, что он не знает о наших поисках книги Мазандарани, а особенно о том, где теперь находится вещь, обладать которой он жаждет больше, чем мы все. Ведь, бросившись на ее поиски, он мог бы увлечь нас до самой Англии! Впрочем, я взял обещание со всех домашних, что в его присутствии у них не вырвется ни одного предательского слова. Я даже угрожал им самыми худшими карами, если они меня ослушаются.
Днем, когда все мы собрались в гостиной, опустошенные разочарованием и усталостью, Хабиб сказал: «Ну, что ж, мы не получим ее в подарок к Рождеству!» Мы рассмеялись, и я подумал, что действительно, в это Рождество она стала бы лучшим подарком для всех нас.
Мы все еще смеялись, когда раздался стук в дверь. Это оказался слуга Кенена, который принес статуэтку влюбленных, завернутую в пурпурный платок. «После всего, что я узнал, я не могу хранить эту вещь в своем доме», — говорилось в сопроводительной записке. Полагаю, пастор никоим образом не собирался делать нам рождественского подарка, но именно так и получилось. Ничто, за исключением «Сотого Имени», не доставило бы мне большего удовольствия.
Мне пришлось тотчас же спрятать статуэтку и снова заставить всех обещать хранить молчание. Иначе, увидев ее, племянник может обо всем догадаться.
Долго ли удастся скрывать от него истину? Не пора ли мне научиться говорить ему «нет»? Я должен был бы произнести это слово в тот раз, когда он просил меня отправиться в это путешествие. Вместо того чтобы забираться на этот скользкий склон, где ничто не может меня удержать, где не на что опереться. Кроме, может быть, только чисел. Через неделю Год…
27 декабря.
Только что случилось одно происшествие, из тех, когда особенно нечем гордиться. Я написал о нем в дневнике с единственной целью: успокоиться и больше об этом не говорить.
Я очень рано ушел в свою спальню, чтобы заняться кое-какими подсчетами, и отвлекся на минуту, поднявшись из-за стола проверить, не вернулся ли Бумех; его отлучки стали в последнее время слишком частыми и беспокоят меня, особенно если принять во внимание состояние его ума и обстановку в городе.
Не найдя его в спальне и подумав, что он мог выйти в сад по ночной надобности, я, в свою очередь, тоже вышел и стал, прогуливаясь, мерить шагами крыльцо. Ночь была мягкой, удивительно мягкой для декабря, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить шум волн, бившихся тем не менее совсем близко.
Внезапно раздался странный звук, похожий на хрип или полузадушенный крик. Он доносился с крыши, где находилась спальня служанки. Я бесшумно подошел и поднялся по лестнице. Хрипы возобновились.
Я спросил: «Кто здесь?» Никто не ответил, а звуки стихли. Я окликнул служанку по имени: «Насмэ! Насмэ!» А услышал голос Хабиба: «Это я, дядя. Все в порядке. Можешь идти спать!»
Идти спать? Произнеси он что-нибудь другое, я, может, и оказался бы более понятливым и закрыл бы на все глаза, ведь я в последнее время сам небезупречен. Но сказать мне такое — как избалованному ребенку или слабоумному?
Я как безумный вломился в комнату. Она крошечная и очень темная, но я угадал два силуэта и мало-помалу узнал обоих. «Это ты мне говоришь, чтобы я шел спать…» Я выпалил поток генуэзских ругательств и со всей силы дал племяннику пощечину. Грубиян! Что до служанки, я дал ей время до утра, чтобы собрать свои вещи и уйти.
Сейчас, когда мой гнев немного улегся, я говорю себе, что наказания скорее заслуживал Хабиб, а не эта несчастная. Разве я не знаю, каким он может быть соблазнителем? Но наказывают всегда не как должно, а как возможно. Выгнать служанку и отчитать племянника — несправедливо, я знаю. Но что же мне было делать? Дать пощечину служанке и выгнать племянника?
Слишком много всего случилось в моем доме. Этого бы никогда не произошло, если бы я вел себя иначе. Я страдаю, записывая эти слова, но, может, я страдал бы еще больше, если б не написал их. Если бы я сам не позволил себе жить с чужой женой, если бы я так свободно не обращался с законами земными и небесными, племянник не повел бы себя так, как он поступил, и мне не пришлось бы так свирепствовать.
Все, что я только что написал, — правда. Но равно правда и то, что, если бы упомянутые мной законы не были столь жестоки, ни Марте, ни мне не требовалось бы их обходить. Почему же в мире, в котором всем управляет произвол, лишь я один чувствую себя виновным в нарушении законов? И почему я один испытываю угрызения совести?
Надо бы мне однажды научиться быть несправедливым, не испытывая душевных мук.
Понедельник, 28 декабря 1665 года.
Я сегодня опять ходил на встречу с оттоманским чиновником, Абделятифом, секретарем суда Смирнской тюрьмы, и мне кажется, я не ошибся, назвав его неподкупным. Он даже гораздо более неподкупен, чем я мог себе представить. Лишь бы только следующие дни не доказали обратное!
Я отправился к нему вместе с Мартой и Хатемом и с набитым кошельком — достаточно полным для удовлетворения обычных требований. Он вежливо принял меня в темном кабинете, который делил с тремя другими чиновниками, принимавшими в это время собственных просителей; сделав знак, чтобы я наклонился к нему поближе, он тихо сказал, что искал во всех доступных ему списках, но ничего не нашел об интересующем нас человеке. Я поблагодарил его за труды и спросил, прикоснувшись к кошельку, сколько стоили ему эти поиски. Он ответил, внезапно повысив голос: «Двести аспров!» Я нашел эту сумму большой, хотя она не была ни чрезмерной, ни неожиданной. Во всяком случае, у меня не было желания спорить, и я выложил монеты в подставленную ладонь. Он поблагодарил меня в обычных выражениях и поднялся, чтобы проводить к выходу, что повергло меня в изумление. Почему этот человек, который принял меня, не пригласив присесть и не соизволив встать, теперь поднялся и взял меня под руку, словно я его старинный друг или благодетель?
Едва мы оказались на улице, он раскрыл мою ладонь, высыпал туда только что отданные мной монеты и прикрыл их, сжав мои пальцы в кулак, со словами:
— Вы не должны мне этих денег, я только просмотрел списки, это часть моей работы, которой я обязан заниматься. Идите, да хранит вас Бог, и да найдете вы то, что ищете.
Я был сбит с толку, задаваясь вопросом, в чем здесь дело: в подлинных угрызениях совести или тут какое-то дополнительное турецкое мошенничество с целью получить побольше денег; и, следовательно, должен ли я настаивать или лучше уйти, как он и предлагал, просто сказав спасибо. Но Марта и Хатем, наблюдавшие эту удивительную сцену, принялись скороговоркой твердить, словно только что узрели чудо:
— Благослови тебя Бог! Ты — лучший из людей! Достойнейший из слуг нашего султана! Да хранит Всевышний тебя и твоих близких!
— Хватит! — рявкнул он. — Вы хотите моей погибели? Убирайтесь, и чтоб я вас больше никогда не видел!
Совершенно обескураженные, мы поспешили удалиться.
29 декабря 1665 года.
Несмотря на странное поведение этого человека, я сегодня снова пошел с ним повидаться. На этот раз один.
Мне нужно понять, почему он так со мной обошелся. Я не знал, как он меня примет, и всю дорогу от квартала иноземных купцов до старой крепости у меня даже было предчувствие, что я не застану его на месте. Обычно мы помним о своих предчувствиях и рассказываем о них; если они сбываются. В моем случае предчувствие оказалось ложным: Абделятиф был у себя. С ним разговаривала какая-то женщина неопределенного возраста, и он сделал мне знак подождать немного, пока он с ней закончит. Когда она ушла, он накорябал несколько слов в своей тетради, потом встал и вывел меня на улицу.
— Если вы пришли, чтобы отдать мне эти двести аспров, вы напрасно беспокоились.
— Нет, — ответил я. — Я пришел только, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваши заботы. Вчера мои друзья принялись так быстро стрекотать, что я не успел высказать вам свою признательность. Я хлопотал несколько месяцев и, простите, каждый раз уходил, разражаясь бранью. Благодаря вам я ушел отсюда, вознося благодарность Богу и Порте, хотя и не слишком приблизился к своей цели. В наши дни так редко встретишь непродажного человека. Я понимаю, почему мои друзья повели себя подобным образом. Но ваша скромность страдала от их чрезмерного возбуждения, и вы велели им замолчать.
Я не решился ясно задать вопрос, вертящийся у меня на языке. Он улыбнулся, вздохнул и положил руку мне на плечо.
— Не заблуждайтесь, я заставил ваших друзей замолчать вовсе не из скромности, а из благоразумия и осторожности.
Он поколебался минуту, будто подыскивал слова. Потом обвел взглядом окрестности, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает.
— Там, где большинство принимает грязные деньги, тот, кто от них упрямо отказывается, — угроза для остальных, он кажется им потенциальным доносчиком, и они сделают все, чтобы от него избавиться. Впрочем, мне не постеснялись даже сказать: «Хочешь сохранить голову на плечах, делай как мы, ты не должен показывать, что ты хуже или лучше других». А так как у меня нет желания умереть, но нет и желания запачкаться или навлечь на себя проклятие, я предпочитаю действовать так, как поступил с вами. В стенах кабинета я продаюсь, а вне этих стен становлюсь собой.
В странное же время мы живем, когда добро вынуждено рядиться в одежды зла!
Быть может, настало время, чтобы эти времена закончились…
30 декабря 1665 года.
Сегодня утром Саббатай уехал в Константинополь, не зная, какая судьба его там ожидает. Его сопровождают три раввина — один из Алеппо, один из Иерусалима и третий, как мне сказали, из Польши. Кроме этих троих, с ним в путешествие отправились еще три человека, среди которых отец Маимуна. Мой друг хотел было к ним присоединиться, чтобы быть рядом с отцом, но пресловутый мессия этому воспротивился.
Море выглядит бурным, и черные тучи бороздят горизонт, но все эти люди поднялись на борт корабля с пением, словно присутствие их господина отвратит от них шторм и волны.
Незадолго до их отъезда ходили многочисленные слухи, которые Маимун постоянно приносил мне из верхнего города, чтобы разделить со мной свое беспокойство. Приверженцы Саббатая уверяли, что он поехал в Константинополь на встречу с султаном, чтобы объявить ему о наступлении новых времен, времен Искупления и Освобождения, и приказать покориться им без сопротивления; они добавляли, что прямо во время этой встречи Всевышний явит свою волю ослепительным чудом — таким, что султану останется только в ужасе пасть на колени и вручить свою корону тому, кто вместо него станет тенью Бога на земле.
Противники же Саббатая утверждали, что, напротив, он пустился в путь вовсе не как победитель, а будто бы оттоманские власти через кади приказали ему в три дня покинуть Смирну и отправиться в Константинополь, по приезде в который его якобы должны задержать. Это объяснение более правдоподобно, на самом деле это единственное правдоподобное предположение. Действительно, какой человек, находясь в здравом рассудке, поверит в фантастическую встречу, после которой могущественнейший монарх мира сложит свою корону к ногам краснорожего певца? Нет, я этому не верю, а Маимун — и того меньше. Но сегодня вечером в еврейском квартале большинство людей приняли это объяснение. Те, кто еще сомневается, стараются не показать этого и делают вид, что уже готовятся к радостному ликованию.
Бумех, кажется, тоже верит, что мир вот-вот покачнется. Меня бы сильно удивило обратное. Едва появляется возможность выбора, мой племянник предпочитает глупейший из вариантов. Глупейший, я настаиваю на этом; зато он всегда готов начать спор, и ему иногда удается заставить нас задуматься, а то и сбить с толку.