Мнишек Гелена. Прокаженная

   Барский потрогал шею, словно опасался апоплексического удара, и приглушенным голосом изумился:
   — Неслыханно в устах аристократа! Что за кощунство!
   Вальдемар громко засмеялся, поднял руки и, подражая пафосу графа, воззвал:
   — О, смилуйся, граф!
   Граф выпрямился, величественный, но удивленный:
   — Что? Вы vraiment?^[64]
   Вальдемар смеялся, расхаживая по комнате. Брохвич шепнул ему на ухо:
   — Посмотри! Барского обуяло магнатское безумие. Сейчас его удар хватит.
   Занецкий старший, коснувшись руки Барского, спокойно сказал:
   — Отложим дискуссию! Дорогой граф, выпьемте лучше вина.
   И потянул тяжело дышавшего магната к столу. Увидев полные бокалы, Барский успокоился. Майорат посмотрел на него и произнес с усмешкой:
   — Все у нас этим и кончается…
   Зазвенели бокалы. Брохвич, обняв за плечи Михоровского и Жнина, шепнул:
   — Посмотрите только на Вилюся!
   Студент стоял в полуоткрытой двери, подавшись вперед, побледнев, затуманенными глазами пожирая поющих цыганок. Вытянув шею, он таращился на них с любопытством новичка и напоминал подстерегающего мышь кота.
   Вальдемар усмехнулся:
   — Сущие конфетки, верно? Неплохой цветничок!
   Но Вилюсь его не слышал.
   Брохвич, тихонько подкравшись к юноше, сильным толчком выпихнул его за порог.
   Ошеломленный Вилюсь внезапно оказался посреди зала.
   Две цыганки бросили в него цветами и закружились вокруг в чардаше.
   Вилюсь казался совершенно одуревшим.
   — Ха-ха-ха! — рассмеялся граф Барский.
   Ему вторил Морикони.
   Вальдемар скривился:
   — Юрек, что за глупости? Брохвич заходился от смеха:
   — Да ты только посмотри на него! Как он от них шарахнулся!
   Трестка затащил Вилюся назад в кабинет. Юноша скорее был возмущен, чем зол; но он уже осушил несколько бокалов и потому исподлобья воззрился на Брохвича.
   — Смотрите, Трестка в роли няньки! — хохотал Брохвич. — Ничего удивительного, Вилюсь — его будущий шурин…
   — Оставьте его в покое! Юрек, ты сегодня совершенно шальной, — сказал Михоровский.
   Князь Гершторф поднял бокал:
   — Господа, выпьем за сегодняшних обладателей наград, и в первую очередь за майората!
   — Нельзя — нет панны Риты, а ее тоже наградили!
   — От ее лица выпьет граф! — засмеялся Вальдемар, чокаясь с Тресткой.
   — Тогда уж — и за мой похвальный лист!
   — Непременно!
   Посыпались новые тосты. В зале гремела музыка. Пылкая, дикая мелодия чардаша будоражила кровь. Брохвич подошел и широко распахнул дверь.
   В кабинет проникали запахи вина, помятых цветов и крепких духов. В зале развеселились не на шутку — громкий смех, болтовня, песни цыганок отдавались в кабинете. Несколько мужчин подошли к двери и неотрывно смотрели в зал.
   Черноволосые темпераментные испанки потрясали кастаньетами, их черные глаза рассыпали искры. Красочные, как бабочки, женщины очаровывали красотой движений, соблазняли. Песни, музыка, шум, стук кастаньет и своеобразный запах разгоряченного зала дурманили. Серые глаза Михоровского заискрились, в них блеснул огонь. Горячая кровь уже вскипела в нем. Он сделал шаг вперед, пытался иронически посмеяться над собой, но притяжение зала оказалось сильнее. Внезапно перед ним мелькнули ясное личико Стефы и ее большие темно-фиалковые глаза, затененные пышными ресницами, словно светящие в ночи звезды. Он вздрогнул… видение растаяло. Лицо его изменилось, он равнодушно посмотрел в зал, отвернулся и пожал плечами.
   Майорат хлопнул в ладоши. Появился лакей. Михоровский велел подать пальто.
   — Вальди, ты уходишь? Бросаешь нас? — удивился Брохвич.
   — Потешный ты, Юрек! Доброй ночи!
   — Я ухожу с майоратом, — сказал молодой Гершторф.
   — И я, и я! — раздалось несколько голосов.
   — Ну, тогда и я с вами! — крикнул Брохвич.
   Трестка тоже встал, будя задремавшего Вилюся.
   Вскоре кабинет опустел.
   Когда они проходили через зал, одна из испанок заступила Михоровскому дорогу и, ударяя в кастаньеты, обдала его черным пламенем прекрасных глаз.
   Майорат неприязненно отшатнулся.
   На улице перед входом стояли ландо и кареты. Кучера почти все спали, клюя носами на козлах. Но Бруно из Глембовичей чутко бодрствовал. Вальдемар попрощался с друзьями и откинулся на подушки. Рядом с ним сел Брохвич.
   Когда экипаж тронулся, Брохвич сказал:
   — Вальди, ты невероятно изменился.
   — Изменился, — словно эхо, отозвался майорат.

XXVIII

   Назавтра пани Идалия со Стефой и Люцией возвращались с выставки в ландо Вальдемара. Он сам сидел впереди, рядом с Люцией. Когда они выходили из отеля, швейцар подал Стефе запечатанный конверт. Девушка радостно вскрикнула:
   — Письмо от отца!
   Распечатала конверт и быстро пробежала письмо глазами:
   — Отец остановился в отеле «Европейский»… Он был здесь, но меня не застал… — она умоляюще глянула на пани Идалию. — Вы мне позволите увидеться с отцом?
   — Конечно, но вы вернетесь к ночи?
   — О да!
   — Надеюсь, ваш батюшка нанесет нам визит…
   — Я возьму второй экипаж и отвезу вас, — сказал Вальдемар.
   — Спасибо, я поеду на извозчике.
   Стефа попрощалась с паном Мачеем и Люцией.
   — Вы упорно не хотите ехать со мной? — спросил Вальдемар.
   — Я же сказала, возьму извозчика.
   — Очень тактичная девушка, — сказала баронесса отцу, когда Стефа и Вальдемар покинули экипаж. — Вальди временами чересчур уж галантен.
   — Ему вольно было предложить, ей отказаться, — сказал пан Мачей.
   Провожая Стефу, Вальдемар обратил внимание на ее волнение и поинтересовался:
   — Что с вами происходит, пани Стефания?
   — Я давно не видела отца.
   — Но вот уже несколько дней, как я вас не узнаю. Выставка странно на вас повлияла.
   — Хорошо или плохо? — прикусила губу Стефа.
   — Непонятно. Вы чем-то глубоко озабочены… Она подняла на него задумчивые глаза:
   — Значит, вы заметили?
   Подавая ей на прощание руку, Вальдемар сердечно шепнул:
   — Будьте веселой… и верьте мне.
   — В чем это? — гордо выпрямилась она.
   — Вы знаете, только боитесь дать себе в том отчет, — чеканя каждое слово, сказал Вальдемар.
   Лишь сев на извозчика, Стефа вздохнула с облегчением. Он отгадал, понял то, чего она больше всего боялась, скрывала даже от самой себя…
   Она ощутила себя счастливой, словно гуляла среди лугов, полных благоухания. Знала, что заблудилась, но не искала других дорог. Зачарованный сад раскинулся перед ней, цветущий, благоухающий. Закрыв глаза, она упорно слушала чудесную музыку. Раньше она любила жизнь, теперь прямо-таки обожала ее. Она боялась, что кто-то отгадает по ее лицу ее мысли — и эти страхи в сочетании с сияющими глазами делали ее еще прелестнее.
   — Стефа! — радостно вскрикнул пан Рудецкий, вскакивая при виде входящей дочки.
   — Папочка!
   Стефа долго расспрашивала отца о матери, о младших братьях и сестрах, о доме, соседях. Пан Рудецкий приглядывался к ней радостно, но испытующе. Наконец, он спросил:
   — Ну, а как твои дела, детка? Письма-то ты пишешь веселые… А что оно на самом деле?
   Стефа обняла отца и спрятала лицо на его груди:
   — Все прекрасно, папочка! Люция очень милая девочка, и мы любим друг друга.
   — Ну, а пани Эльзоновская? А этот ваш любимый дедушка, которым ты так восхищаешься? Как его зовут, вечно забываю?
   — Пан Мачей.
   — Ну да! Пан Мачей Михоровский… Говоришь, он тебя любит?
   — Он самый лучший! Да и все они не такие, как о том часто думают.
   — Потому что это — подлинные аристократы.
   — О да! Настоящие магнаты! — воодушевленно воскликнула Стефа.
   Пан Рудецкий, чуть отодвинувшись, окинул дочку взглядом:
   — Смотрите, как они тебя завоевали! Волшебники какие-то. Но это им Бог дал счастье тебя узнать. Ты прекрасно выглядишь, похорошела… Я тобой любовался на скачках.
   — Папа, вы там были?!
   — Был. Я приехал вчера утром, были срочные дела, и никак не удавалось с тобой увидеться раньше, да и не хотелось мне идти в ту ложу, где ты сидела. Я тебя видел издалека, а ты меня, понятно, в толпе не разглядела.
   — А где вы сидели?
   — Я просто проходил по площади, не было времени сидеть и смотреть. Увидел тебя и остановился. Но ты была всецело поглощена зрелищем. — Стефа порозовела. — Я попал к самому интересному: скакали кони майората. Отличные, должно быть, у него конюшни! А на этом прекрасном арабе, наверное, ехал сам майорат?
   — Да, пан Вальдемар был на Аполлоне.
   — О! Отличный конь, но и седок ему под стать. Он часто бывает в Слодковцах?
   — Довольно-таки.
   Пан Рудецкий задумался. Стефа опустила голову, обеспокоенная, оробевшая вдруг. Украдкой поглядывая на нее, отец сказал:
   — Детка, расскажи, как все получилось с Эдмундом Пронтницким? Ты очень скупо об этом писала.
   — Папа, это было так мерзко! К чему вспоминать?
   — Но как же все-таки было?
   Стефа вкратце рассказала, помимо воли распаляясь. Пан Рудецкий не спускал с нее глаз:
   — Значит, в том, что тебя избавили от этого болвана, заслуга главным образом майората?
   — Да, он не отвечал требованиям майората.
   Пан Рудецкий усмехнулся: такой аргумент его не убедил. Он задавал себе вопрос: а может, и подошел бы Пронтницкий магнату, не будь тут замешана Стефа? В нем родились смутные подозрения…
   Прогуливаясь по комнате и разговаривая с дочкой о будничных делах, он не спускал с нее внимательного взгляда. Это смущало Стефу. Меж ними словно встало вдруг нечто неприятное. Наконец пан Рудецкий, усевшись рядом с дочерью, взял ее за руку и не спеша заговорил:
   — Стефа, знаешь, что поручила мне мама? Забрать тебя домой. Мы скучаем без тебя, детка…
   Стефа покраснела, потом побледнела вдруг. Губы ее приоткрылись, словно она хотела кричать. Почти в испуге она посмотрела на отца:
   — Домой? Меня? Папочка!
   — Я приехал за тобой, — сказал пан Рудецкий. Девушка повесила голову. На ее бледные щеки упали тени длинных ресниц.
   — Это невозможно! — воскликнула она.
   — Почему?
   — Потому что договор… с пани Эльзоновской… на год. Я дала слово…
   — Но и мы не можем больше без тебя. Стефа порывисто прильнула к отцу:
   — Я знаю, папочка, но это невозможно! Что они подумают? Нет, так нельзя! Папа! Я вас с мамой очень люблю… но домой! Прямо сейчас? Нельзя!
   Она умоляюще смотрела на отца. Пан Рудецкий ласково привлек ее к себе, но на лице его отразилось беспокойство — подозрения его крепли…
   — Бедная мама очень огорчится, она так тебя любит, — сказал он.
   Стефа вскочила. Лицо ее пылало, глаза горели, подернутые слезами. Она сделала движение, словно хотела схватиться за голову обеими руками, нервно сжав губы. Пан Рудецкий удивленно смотрел на нее:
   — Девочка моя, что с тобой?
   — Ничего, папа! Я только хотела сказать, что вернусь к вам, если это обязательно, но…
   — Стефа! — Рудецкий схватил ее в объятия. — Девочка моя дорогая! Я пошутил. Конечно, ты останешься, конечно, нельзя нарушать договор, коли уж мы дали слово… Я только хотел узнать… узнать… любишь ли ты нас по-прежнему.
   — Папа! Ты еще сомневаешься? — воскликнула она с полными слез глазами.
   Но в ее восклицании звучали уже и победные нотки.
   Она обняла отца и жарко целовала его в лицо, в глаза, не в силах скрыть горячей благодарности. Боясь, что обидела его отказом, хотела загладить горячей сердечностью неприятную минуту.
   Но пан Рудецкий, о многом догадываясь, притворялся, будто ничего не замечает.
   После долгих ласк Стефа обрела прежнее веселое настроение. Рассказала несколько забавных историй из ее нынешней жизни, о поездке в Глембовичи, о потешном Трестке, смеялась, шутила, так что в конце концов и пан Рудецкий повеселел. Но глядя на нее, когда она с жаром рассказывала о блестящих аристократах, беспокойно думал: «Она очарована ими, этот мир манит ее… Странные люди — так умеют очаровать… Люди? Или один человек?»

XXIX

   Два дня Стефа почти не разлучалась с отцом. Они вместе гуляли, вместе обедали. Вечером Стефа возвращалась в отель и попадала в объятия Люции, печально жаловавшейся, как ей скучно:
   — Я без тебя не могу, мне так тоскливо! Люция уже называла Стефу по имени. Узы дружбы между учительницей и ученицей очень окрепли в последнее время.
   В один прекрасный день пан Рудецкий нанес визиты пани Эльзоновской и пану Мачею. Он им очень понравился, умел держаться крайне вежливо, но с достоинством и своего рода почтением. Он был элегантно одет, умел держать себя в высшем обществе и произвел впечатление человека, обладающего хорошим вкусом. Пани Идалия нашла его «еще лучше», нежели при их первой встрече в Варшаве и принимала весьма радушно. Пан Мачей нашел в нем много симпатичных черт, трезвомыслие и веселость. Пан Рудецкий постоянно высматривал украдкой кое-кого еще, но во время его визита Вальдемара не было. Однако пан Мачей, словно отгадав мысли своего гостя, пригласил его назавтра на обед. К этим приглашениям присоединилась и пани Эльзоновская.
   — Соберется несколько ближайших друзей, будет и мой внук, — сказал пан Мачей. — Хочу, чтобы вы познакомились.
   На обед приехали Вальдемар, княгиня, панна Рита с братом и неотлучный Трестка.
   Пан Рудецкий, подвергнутый испытанию, выдержал его с честью. За столом пани Эльзоновская наблюдала за ним, но пан Рудецкий держался превосходно. С Вальдемаром он поздоровался вежливо, оба не скрывали интереса друг к другу и были взаимно обходительны. Только пани Идалия укоризненно глянула на Вальдемара, когда он кланялся пану Рудецкому: так уважительно Вальдемар не приветствовал даже старых аристократов своего круга. Все остальные тепло приняли пана Рудецкого, даже Трестка отбросил свое обычное фанфаронство.
   Избранное общество и учтивые беседы способствовали тому, что пан Рудецкий стал лучше понимать дочку, открыл, что круг этих людей и в самом деле притягивает.
   С майоратом пан Рудецкий много разговаривал о конях, скачках. Коснувшись мимоходом университетов Бонна и Галле, они перешли к только что закончившейся выставке. Майорат умел направлять разговор, сдабривая его то хорошего тона шуткой, то долей необходимой иронии.
   Трестка рассыпал много шуток, но юмор его был другого характера, чуточку буршевский, не портивший, впрочем, беседы.
   Одним словом, небогатый шляхтич Рудецкий пришелся здесь «ко двору», завоевал симпатии магнатов и ничуть не выглядел вторгшимся в их общество выскочкой.
   Вальдемар крайне его заинтересовал. Рудецкий невольно попал под его обаяние, но, вспоминая о дочке, не переставал тревожиться, считая компанию магната небезопасной для Стефы. Чуял, что девушка не могла остаться равнодушной, что на нее не могло не подействовать очарование майората. И заметил, что Вальдемар оказывает Стефе явное внимание, незаметное на первый взгляд, но достаточно целеустремленное и сильное, чтобы вскружить ей голову. Вспоминая разговор с дочкой в отеле, видя, что Стефа прекрасна и взволнованна, как никогда, старый шляхтич с горечью думал: «Она уже поддалась его чарам…»
   Внезапно страшная мысль пришла ему на ум, и он взглянул на майората почти с ненавистью. Взор его таил угрозу.
   «Не станешь ли ты несчастьем ее жизни?» — подумал старый шляхтич.

XXX

   На раут к графу Мортенскому Михоровский и Брохвич приехали поздно. Оба они пытались сначала уговорить пани Идалию поехать с ними, но баронесса уперлась, будучи слегка нездорова. Все остальные дамы тоже остались в отеле. Вальдемар рассерженно пожимал плечами, но Брохвич махнул рукой:
   — А, раскапризничались бабы! Поедем одни.
   В особняке графа майорат вызвал всеобщий интерес, хотя держался сдержанно и в разговоры вступал редко. Князь Гершторф стал расспрашивать его о филантропической деятельности Товарищества; председатель граф Мортенский упрекал Вальдемара, что в своих глембовических реформах он перехлестывает через край.
   От графа его спас Брохвич, энергично сказавши:
   — Я забираю Михоровского с заседания. Предстоит другое, гораздо более приятное — в дамском кругу.
   — Ну, он мало дамам внимания уделяет! — сказал Гершторф.
   — Зато они ему много. Там он — вечный председатель!
   — Мы договорим после, — весело сказал Вальдемар. Отходя, Брохвич прошептал ему на ухо:
   — Этим старичкам уже нечего делать среди дам, вот они и нудят… Знаешь, сейчас ты встретишь знакомую!
   — Кого?
   — Увидишь! Лазурное небо Италии, римские площади, сады Флоренции… Афины, Корфу…
   — Что ты несешь?
   Но Брохвич уже исчез куда-то. Удивленный Вальдемар отправился дальше. Он оказался в кабинете… и высокая шатенка протянула ему обнаженную руку.
   Вальдемар взглянул на нее и вздрогнул:
   — Вера?!
   — Да, это я. Вы меня узнаете?
   — Что вы здесь делаете?
   — Приехала с мужем. Мы едем в Петербург.
   Вальдемар смотрел на нее холодно, но с любопытством. Тень набежала на его лицо.
   Маркграфиня порывисто схватила его за руку, приблизила к его глазам свои, горячие, подернутые поволокою:
   — Ты мой навсегда! Я люблю тебя! Он отступил на шаг.
   — Вера, мы не в Палаццо Сильва! Опомнись!
   — Ты забыл меня? — ее глаза блеснули гневом. — Забыл!
   — Маркграфиня, прошу вас, успокойтесь, — тихо сказал он.
   Она выпрямилась:
   — Я спокойна. Но хочу вам кое-что сказать. Завтра утром мы уезжаем, и долго не увидимся…
   — Слушаю вас, — сказал он сухо.
   Она взяла его за руку, увела в следующую комнату и прикрыла за ними дверь. Графиня закинула ему на шею прекрасные руки, прильнула губами к его губам, шепча:
   — Я любила тебя и любить буду вечно! Жажду тебя! Приезжай в Рим, я твоя, навсегда!
   Вальдемар чуточку грубовато отстранил ее:
   — Вера, забудем о прошлом. Прошлое мертво…
   — Ты зачерствел, слишком долго сидя в этой стране! Приезжай в Палаццо Сильва… помнишь палевый будуар?
   Она все крепче обнимала его, обдавая лицо жарким дыханием:
   — Вера, прошло четыре года; пора забыть и обо мне, и о палевом будуаре, — сказал он, откровенно скучая.
   — А ты забыл?!
   — Почти.
   Она закинула голову и, полузакрыв глаза, улыбнулась.
   — Ты очаровательна, — сказал майорат. — А как поживает герцог де Толедо?
   — А почему ты о нем спрашиваешь? — поразилась графиня.
   — Потому что он тоже может вспомнить палевый будуар…
   Вера убрала руки с его шеи и отступила. Вальдемар преспокойно открыл портсигар и спросил:
   — Ты разрешишь закурить?
   — Бога ради! — гневно бросила она.
   Разжигая сигару, майорат взглянул на нее: стоя к нему спиной, она рвала зубами кружевной платочек.
   Михоровский вспомнил часы, проведенные с этой женщиной в роскошном палевом будуаре. Он уселся в низенькое креслице, непринужденно закинул ногу на ногу, выпустил клуб дыма и спросил:
   — Ну что, кончено с платочком?
   Вера живо подбежала было к нему, но остановилась, опустила голову и, раздирая в клочья остатки платка, хмуро глянула на него исподлобья. Губы ее дрожали.
   Майорат испытующе смотрел на нее. Наконец, стряхивая пепел, сказал:
   — Я вижу, ты разучилась топать ножкой. Знаешь, это тебе очень шло. А сейчас ты похожа на пансионерку.
   Вера упала на оттоманку, закинула руки за голову и тихо смеялась. Тяжелая материя ее платья волнами ниспадала на ковер. Грудь вздымалась, лицо пылало, глаза ее искрились колючими огоньками.
   Майорат спросил:
   — Что тебя так развеселило?
   — Твоя холодность.
   — Ты не веришь в ее искренность?
   — Ах! Я не ребенок и понимаю, что ты охладел ко мне, не видя четыре года. Вы, мужчины, все одинаковы: чтобы вдохновлять вас, нужно находиться при вас неотлучно.
   — Гм! Зато ваша «верность» мало в чем уступает нашей ветрености, не так ли?
   — Ты ревнуешь к де Толедо?
   — Нет. Коли уж ты решила вернуться ко мне, я прощаю ему все.
   — Ты чересчур уверен в себе! С чего ты решил, что я вернулась к тебе?
   — Но ты же здесь. И даешь это понять совершенно недвусмысленно.
   — Сначала мне пришлось бы как следует изучить письма заменивших меня. Сколько их после меня было?
   Майорат сказал не без цинизма:
   — Наверняка не меньше, чем до тебя… и, несомненно, меньше, чем гостей в палевом будуаре.
   Маркграфиня изящно потянулась. Забрасывая руки за голову, разнеженно сказала:
   — Ты великолепен, как встарь. Вот только куришь какую-то дрянную сигару, не иначе, это она делает тебя другим, совсем не тем, что в Риме. Что поделать, я понимаю: эта страна холодит кровь в жилах. По-настоящему прекрасных женщин тут не найти — знаю я этих северных дам… Уверена, они тебе давно надоели.
   — Совершенно верно, — бросил он равнодушно.
   Вера мягкими движениями тигрицы переместилась ближе к нему; рука ее нетерпеливо похлопывала по бархатной подушке дивана:
   — Султан мой, поезжай на зиму в Рим! Я же сказала, что люблю тебя по-прежнему. Поедешь?
   Майорат покривил губы. В глазах у него плясали чертики.
   — Зачем? Исключительно для того, чтобы дать пощечину герцогу и обновить палевый будуар?
   Он склонился и с проказливой усмешкой заглянул ей в глаза.
   — Я твоя, — шепнула она.
   — Вот видишь? Наш север тебя не заморозил.
   Он посмотрел на Веру. Нельзя было остаться равнодушным к этой женщине, по-прежнему прекрасной, преданной ему, невыразимо притягательной. И все же некий холод остужал охвативший его жар.
   Маркграфиня положила руку ему на колено и зашептала:
   — Мой лев! Помнишь, как я тебя называла? Mon lion.^[65]
   Другой рукой она обняла его и прошипела сквозь зубы:
   — Оставь эту холодность, я начинаю злиться! И откинулась на диван гибко, словно змея:
   — Ну, не смотри так на меня! С такой насмешкой! У тебя прибыло стали во взгляде, ты сейчас словно лев над жертвой. Великолепный, но страшный!
   Майорат засмеялся, не скрывая иронии:
   — Лев? Ха-ха… Не бойся, Вера, мои когти для тебя больше не страшны…
   В голосе его прозвучало нечто холодное.
   Маркграфиня подняла голову, с любопытством глядя на него блестящими глазами. Тихо, с беспокойством сказала:
   — Тебя кто-то останавливает… Скажи, кто это? Новая султанша? Я чувствую, она есть…
   Майорат сломал в кулаке сигару. С него, он чувствовал, достаточно. Встал, подошел к ней. Глаза его горели и были поистине страшными.
   — Вера! — вырвалось у него.
   Маркграфиня встала, простерла к нему руки. Вальдемар перехватил ее запястья и яростно отбросил. Она упала на украшенную кружевами подушку и тихо прошептала:
   — Пусть теперь нас покроет мгла…
   Вальдемар склонился над ней и сказал спокойнее:
   — Только вас одну. Я удаляюсь. Желаю хорошо повеселиться в Петербурге.
   Вера вскочила и села. Лицо ее побагровело.
   — Уходишь?!
   — Да.
   Он раскланялся и вышел.
   В зале молодой граф Мортенский спросил его:
   — А где моя кузина, майорат?
   — Маркграфиня Сильва находится в красном кабинете. — Ответил Вальдемар равнодушно.
   — Прекрасна по-прежнему, верно? — шепнул граф с циничной улыбкой.
   — Помада в таком количество портит самые прекрасные губы, — сделал гримасу Вальдемар.
   — Чего же вы хотите? Четвертый десяток на носу!
   Майорат отошел, а молодой граф лисьим шагом направился в сторону кабинета.

XXXI

   — Папа, значит, вы решительно не хотите идти на концерт и на бал? — спросила Стефа пана Рудецкого.
   — Решительно! Завтра мне уезжать домой, а еще многое не сделано.
   Стефа насупилась:
   — А я-то думала… Хотела быть с вами. На балу будет столько незнакомых мне людей, к тому же почти все они — из высшего общества…
   — Ну, там будут и люди попроще; участники выставки. Как-никак это открытый бал на какие-то там благотворительные цели, так что хватит и не таких «бархатных». Бал начнется сразу после концерта?
   — Да, в том же зале. Мы вообще не будем на концерте, приедем сразу на бал.
   Пан Рудецкий распрощался с дочкой до завтра. Хоть он и уверял, что на бал не пойдет, на самом же деле отправился туда — но как зритель на галерею. Он хотел увидеть Стефу в окружении, которому не очень-то доверял, понаблюдать за ней издали, не выдавая своего присутствия.
   Он пораньше пришел на концерт в зал большого отеля, нашел себе и хорошее место в креслах, и хорошее место на галерее. Среди публики на концерте сидело много разодетых для бала дам, но аристократок среди них пан Рудецкий не обнаружил.
   Концерт ему не особенно понравился — он знал толк в хорошей музыке, и здешние музыканты его не порадовали. Но убранство эстрады ему понравилось. Там был березовый лесок из настоящих деревьев, сцена была выстлана натуральным мхом, меж деревьями стояли кресла и пюпитры для музыкантов. Они прибыли из столицы, но игра их оставляла желать лучшего.
   — Только что громко, — ворчал пан Рудецкий под нос. — А мелодия где же, Боже милостивый?
   Певица еще меньше ему понравилась.
   На эстраду вышла молодая панна отнюдь не слабого телосложения, в белом декольтированном платье.
   Она вышла, придерживая платье, поклонилась. Закинула голову и запела.