Страница:
— Надену, посмотрю, как будет…
Она едва справилась с облаками газа и атласа. Надела платье, прикрепила к волосам длинную невесомую вуаль, украсив ее анютиными глазками.
Когда она увидела в высоком зеркале свое отражение во весь рост, радостная улыбка украсила ее бледное личико.
Она долго не могла оторваться от зеркала. Роскошное, но исполненное скромности платье, превосходно сидел на ней. Газ овевал ее облаками белых туманов, прозрачными, трепетными. Нежные волны вуали обрамляли ее златовласую головку, ее ресницы, словно выточенные из рассветного сияния. Она стояла так, молодая, гибкая, чарующая, словно миг назад спустилась с облаков, с лазурно-розовых небес. Глаза ее сияли счастьем.
— Что он скажет, когда увидит меня такой? — шептала она в упоении.
Зажмурившись, она представила, что рядом стоит Вальдемар. В черном фраке, белой крахмальной манишке, с апельсиновым цветком на лацкане, он наклоняется к ней, и Стефа вновь слышит его звучный баритон:
— Единственная моя малютка! Как ты красива, чудо мое!
Вздрогнут его губы, шевельнутся ноздри, все его энергичное лицо исполнится той прелести, которую может вызвать одна Стефа. В серых глазах загорится гордость и торжество, прилив горячей крови оживит его смуглую кожу. «Он завоевал ее наконец!» — вот что он будет думать.
Улыбаясь, Стефа открыла глаза и тихонько шепнула:
— Через десять дней! Всего десять! Чего же бояться? Столько счастья впереди!
Вошла пани Рудецкая и невольно вскрикнула, увидев дочку. Протянув к ней руки, она сказала:
— Боже мой, Стефа, как ты прекрасна!
— Мама, скажет ли то же самое Вальди?
— Он заново в тебя влюбится!
Показался пан Рудецкий с письмом в руке и обрадованно уставился на дочку:
— Хороша!
— Пани майоратша Михоровская, — протянула мать, любуясь звучанием этих слов.
Стефа вздрогнула. Отец обнял ее и поцеловал.
— Ну, покамест она еще Рудецкая, не навеличивай ее до времени… — сказал он с деланной суровостью и подал дочери письмо: — Смотри, тебе еще одно. Но это почерк не Вальдемара. Я его только сейчас нашел между газетами.
Стефа глянула на обратный адрес — он был ей незнаком так же, как и энергичный почерк.
— От кого это? — спросила мать.
— Должно быть, из Слодковцев, — сказала она, хотя прекрасно знала, что письмо не оттуда. — Переоденусь, потом прочитаю…
Пан Рудецкий вышел. Мать помогла Стефе снять платье, поцеловала ее и тоже ушла.
Стефа лихорадочно разорвала конверт.
Прежде всего посмотрела в конец письма — подписи не было. Вместо нее стояло: «Один от имени всех».
Снова…
Сердце ее учащенно забилось. Стефа сжала ладонями виски, прикусила губы, принялась читать:
«Любезная панна! Мы безмерно удивлены, что после стольких предостережений вы все же не оставили намерений стать женой майората Михоровского. Мы даже не будем вспоминать об эгоизме, который толкает вас на чересчур дерзкий шаг. Ради своих безумных желаний, ради удовлетворения чрезмерных амбиций вы, не колеблясь, готовы сделать майората несчастным на всю жизнь. Он будет уничтожен навсегда. Вы лишите его прежней свободы, понизите до минимума его положение в обществе, во мнении света его имя совершенно потеряет прежний блеск. Майорат сам не понимает, на что идет, не понимает, что приносит чересчур большую жертву ради искупления прошлых грешков своего деда, его былого романчика, каких было множество и у Мачея Михоровского, и у его внука, но никогда они не придавали им большого значения и не мучились совестью. Майорат всего-навсего ослеплен, ваша красота увлекла его, будучи не в силах сделать вас любовницей, он решил заполучить вас хотя бы таким способом, совершенно не думая о последствиях. Придет время, когда он опомнится и проклянет тот миг, когда решился на столь безумный шаг. Высшие круги мстят за нарушение их прав и порядков. Тот, кто решится бороться с нами, будет сметен! Нельзя посягать на их традиции, освещенные столетиями! И не надейтесь, что мы примем вас! Ge ressemble un pei mal![104] Первые месяцы пройдут счастливо — что делать, du mois de miel![105] — но когда опьянение майората схлынет, он быстро поймет, что попал в ловушку. Если же он попытается нахально ввести вас в наше общество, можете быть уверены, что мы вас не примем. Мы могли встречаться с вами на нейтральной территории, но в более близкие отношения не вступим никогда! Майорат в этом убедится — увы, поздно! Его нынешнюю энергию сломит этот факт, который даст ему во всей полноте ощутить абсурдность совершенного им. Тогда и ваше положение будет грустным. Для аристократии вы, несмотря на вашу красоту, были и останетесь прокаженной. Предупреждаем в последний раз.
«Один от имени всех».
Стефа выпрямилась.
Неизмеримая тяжесть пригибала к земле ее голову, заливая мозг, разливаясь по телу. Она вложила письмо в конверт, лихорадочно скомкала, почти машинально пряча в стол. Провела ладонью по лбу — ладонь стала мокрой. В глазах у нее мутилось, она ощутила легкую тошноту, в ушах звенело, грохотало.
Пошатываясь, она подошла к окну и затуманенным взглядом посмотрела на цветущий сад. Прошептала с болью:
— Прокаженная!
И вдруг стала смеяться. Смех этот был страшен, он смешался с глухими стонами…
— Они врут! Врут! — кричала она, заходясь от жуткого смеха. — Они его боятся! Будут вынуждены уступить! Будут! Будут! Он не допустит… одолеет их… они его боятся! Боятся! Ох…
Она присела на постель, умолкла, чуточку успокоилась. Однако лицо ее кривилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет; она устремила ставшие мутными, бессмысленными глаза на портрет нареченного, стоявший посреди цветов на ее столе, зашептала тихо, ласково:
— Вальди… мой Вальди… неужели я сделаю тебя несчастным? Ты же любишь меня! Любишь! Вальди… Валь…
Она захлебнулась рыданиями. Зарылась лицом в подушки; плач, страшный, горестный, идущий от каждой капли крови, от каждого нерва, из души и сердца, сотрясал ее, словно разбушевавшийся ураган.
Плач этот мог расколоть камни, сокрушить скалы.
Тысячи молотков стучали в ее мозгу.
Пламя охватило ее.
ХХVIII
Она едва справилась с облаками газа и атласа. Надела платье, прикрепила к волосам длинную невесомую вуаль, украсив ее анютиными глазками.
Когда она увидела в высоком зеркале свое отражение во весь рост, радостная улыбка украсила ее бледное личико.
Она долго не могла оторваться от зеркала. Роскошное, но исполненное скромности платье, превосходно сидел на ней. Газ овевал ее облаками белых туманов, прозрачными, трепетными. Нежные волны вуали обрамляли ее златовласую головку, ее ресницы, словно выточенные из рассветного сияния. Она стояла так, молодая, гибкая, чарующая, словно миг назад спустилась с облаков, с лазурно-розовых небес. Глаза ее сияли счастьем.
— Что он скажет, когда увидит меня такой? — шептала она в упоении.
Зажмурившись, она представила, что рядом стоит Вальдемар. В черном фраке, белой крахмальной манишке, с апельсиновым цветком на лацкане, он наклоняется к ней, и Стефа вновь слышит его звучный баритон:
— Единственная моя малютка! Как ты красива, чудо мое!
Вздрогнут его губы, шевельнутся ноздри, все его энергичное лицо исполнится той прелести, которую может вызвать одна Стефа. В серых глазах загорится гордость и торжество, прилив горячей крови оживит его смуглую кожу. «Он завоевал ее наконец!» — вот что он будет думать.
Улыбаясь, Стефа открыла глаза и тихонько шепнула:
— Через десять дней! Всего десять! Чего же бояться? Столько счастья впереди!
Вошла пани Рудецкая и невольно вскрикнула, увидев дочку. Протянув к ней руки, она сказала:
— Боже мой, Стефа, как ты прекрасна!
— Мама, скажет ли то же самое Вальди?
— Он заново в тебя влюбится!
Показался пан Рудецкий с письмом в руке и обрадованно уставился на дочку:
— Хороша!
— Пани майоратша Михоровская, — протянула мать, любуясь звучанием этих слов.
Стефа вздрогнула. Отец обнял ее и поцеловал.
— Ну, покамест она еще Рудецкая, не навеличивай ее до времени… — сказал он с деланной суровостью и подал дочери письмо: — Смотри, тебе еще одно. Но это почерк не Вальдемара. Я его только сейчас нашел между газетами.
Стефа глянула на обратный адрес — он был ей незнаком так же, как и энергичный почерк.
— От кого это? — спросила мать.
— Должно быть, из Слодковцев, — сказала она, хотя прекрасно знала, что письмо не оттуда. — Переоденусь, потом прочитаю…
Пан Рудецкий вышел. Мать помогла Стефе снять платье, поцеловала ее и тоже ушла.
Стефа лихорадочно разорвала конверт.
Прежде всего посмотрела в конец письма — подписи не было. Вместо нее стояло: «Один от имени всех».
Снова…
Сердце ее учащенно забилось. Стефа сжала ладонями виски, прикусила губы, принялась читать:
«Любезная панна! Мы безмерно удивлены, что после стольких предостережений вы все же не оставили намерений стать женой майората Михоровского. Мы даже не будем вспоминать об эгоизме, который толкает вас на чересчур дерзкий шаг. Ради своих безумных желаний, ради удовлетворения чрезмерных амбиций вы, не колеблясь, готовы сделать майората несчастным на всю жизнь. Он будет уничтожен навсегда. Вы лишите его прежней свободы, понизите до минимума его положение в обществе, во мнении света его имя совершенно потеряет прежний блеск. Майорат сам не понимает, на что идет, не понимает, что приносит чересчур большую жертву ради искупления прошлых грешков своего деда, его былого романчика, каких было множество и у Мачея Михоровского, и у его внука, но никогда они не придавали им большого значения и не мучились совестью. Майорат всего-навсего ослеплен, ваша красота увлекла его, будучи не в силах сделать вас любовницей, он решил заполучить вас хотя бы таким способом, совершенно не думая о последствиях. Придет время, когда он опомнится и проклянет тот миг, когда решился на столь безумный шаг. Высшие круги мстят за нарушение их прав и порядков. Тот, кто решится бороться с нами, будет сметен! Нельзя посягать на их традиции, освещенные столетиями! И не надейтесь, что мы примем вас! Ge ressemble un pei mal![104] Первые месяцы пройдут счастливо — что делать, du mois de miel![105] — но когда опьянение майората схлынет, он быстро поймет, что попал в ловушку. Если же он попытается нахально ввести вас в наше общество, можете быть уверены, что мы вас не примем. Мы могли встречаться с вами на нейтральной территории, но в более близкие отношения не вступим никогда! Майорат в этом убедится — увы, поздно! Его нынешнюю энергию сломит этот факт, который даст ему во всей полноте ощутить абсурдность совершенного им. Тогда и ваше положение будет грустным. Для аристократии вы, несмотря на вашу красоту, были и останетесь прокаженной. Предупреждаем в последний раз.
«Один от имени всех».
Стефа выпрямилась.
Неизмеримая тяжесть пригибала к земле ее голову, заливая мозг, разливаясь по телу. Она вложила письмо в конверт, лихорадочно скомкала, почти машинально пряча в стол. Провела ладонью по лбу — ладонь стала мокрой. В глазах у нее мутилось, она ощутила легкую тошноту, в ушах звенело, грохотало.
Пошатываясь, она подошла к окну и затуманенным взглядом посмотрела на цветущий сад. Прошептала с болью:
— Прокаженная!
И вдруг стала смеяться. Смех этот был страшен, он смешался с глухими стонами…
— Они врут! Врут! — кричала она, заходясь от жуткого смеха. — Они его боятся! Будут вынуждены уступить! Будут! Будут! Он не допустит… одолеет их… они его боятся! Боятся! Ох…
Она присела на постель, умолкла, чуточку успокоилась. Однако лицо ее кривилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет; она устремила ставшие мутными, бессмысленными глаза на портрет нареченного, стоявший посреди цветов на ее столе, зашептала тихо, ласково:
— Вальди… мой Вальди… неужели я сделаю тебя несчастным? Ты же любишь меня! Любишь! Вальди… Валь…
Она захлебнулась рыданиями. Зарылась лицом в подушки; плач, страшный, горестный, идущий от каждой капли крови, от каждого нерва, из души и сердца, сотрясал ее, словно разбушевавшийся ураган.
Плач этот мог расколоть камни, сокрушить скалы.
Тысячи молотков стучали в ее мозгу.
Пламя охватило ее.
ХХVIII
В Варшаве, за ресторанным столиком в первоклассном отеле сидели майорат и Брохвич. Вальдемар не ел, но много пил, он был угрюм.
— Значит, едешь завтра утром? — спросил Брохвич.
— Может, даже сегодня. Брохвич посмотрел на часы:
— Я бы сказал, что это глупо. Поезжай утром. Все готово?
— Все.
— Со всеми делами покончил?
— Со всеми.
— Я тоже. Давай завтра утром побродим по городу, навестим знакомых, а вечером — в путь! Ты прямо в Глембовичи?
— Да. Поеду в Глембовичи, отправлю в Варшаву коней, кареты, цветы, еще раз все проверю и отправлюсь в Ручаев.
— За невестой… — сказал Брохвич. — Эх! Счастливец ты, человече! Все женитесь, en foule, [Толпой (франц.). только я живу в безбрачии.
Вальдемар поднял к губам бокал с шампанским:
— А кто тебе мешает последовать нашему примеру? Брохвич махнул рукой:
— Видишь ли, меня слишком интересуют все на свете женщины… Не могу выбрать из них какую-то одну.
— Со мной было то же самое, а теперь, сам видишь, я у финиша.
— Ну, твоя Стефа — золотая рыбка… Какие бриллианты ты купил?
— Я тебе покажу.
— Знаешь что? Пошли наверх, сегодня здесь чертовски скучно. Ни знакомых, ни красивых женщин, что тут делать?
Майорат встал и пошел за ним.
У себя в номере он показал Брохвичу драгоценности: ожерелье из бриллиантов величиной с лесной орех, брошь с бриллиантом и большим изумрудом, браслет, диадему и большие серьги. Все камни — чистейшей воды. Изящная оправа, похожая на золотую паутину, лишь подчеркивала их красоту и игру огней.
Осмотрев все это, Брохвич долго крутил головой:
— Ну, денег ты не пожалел! Варшава на тебе заработала! Я и не знал, что у них отыщутся такие камешки… И оправа чудесная. Не поверю, чтобы сами ювелиры такую выдумали, тут чувствуется твой вкус…
— Да, я им сделал эскизы, когда заказывал.
— Бедная Мелания, как я ей сочувствую! — вздохнул Брохвич. — Она такие камешки обожает. Ей чем больше, тем лучше: ожерелье — так в несколько шнуров, повязка на голову должна цепляться за люстру, браслеты — шириной в ладонь, а серьги — до плеч. Вот такое для нее!
— Занецкий постарается, чтобы она именно такие и получила.
Брохвич расхохотался:
— Вальди, ты шутишь или пьян? Если Занецкий и купит Мелании камешки, то исключительно на деньги Барского. Он у будущего тестя даже на свадебный фрак одолжит!
Майорат махнул рукой и равнодушно бросил:
— Да, верно…
Он спрятал коробочки с бриллиантами, потом прикоснулся ладонью ко лбу.
Слушай, Вальди, ты сегодня какой-то странный, — сказал Брохвич. — Да что с тобой такое? Знаешь, ложись и выспись как следует.
Вальдемар прохаживался по комнате, явно нервничая:
— Пожалуй, я все же поеду сегодня: неспокойно что-то…
— Заболел?
— Да ничего подобного!
— Тогда оставайся. Это у тебя предсвадебная дрожь. Сам я ничего такого пока что не пережил, но точно тебе скажу! Расстаешься навсегда с веселым холостячеством — тут затрепещешь! Я все понимаю, но женитьба — это переход из бравой кавалерии в обоз. Поневоле забеспокоишься… Ничего, венчальная молитва тебя вылечит!
Майорат тоже рассмеялся.
Брохвич, радуясь, что развеселил друга, растянулся на софе и скрестив руки на груди, весело продолжал:
— Эгей! Когда я-то буду хоронить свое холостячество и кем будет будущая графиня Брохвичева? Жутко любопытно! Слушай, признайся честно, есть в твоих чувствах к Стефе что-то платоническое или нет? Она, может, и поверит, что есть, да я — ни за что! А впрочем, она девушка умная, к тому же не из тех монашенок, что ходят с потупленными глазками и подозревают в появлении новорожденных исключительно аистов. Да и твои бешеные взгляды не могла не заметить…
— Мой дорогой, — прервал его Вальдемар. — И я, и моя невеста знаем, что чисто платоническая любовь меж мужчиной и женщиной — такая же легенда, как цветок папоротника: все ждут, когда он расцветет, верят, что так бывает, но на самом деле никто его никогда не видел!
— Браво! — сказал Брохвич. — Нужно иметь чересчур романтичную голову, чтобы в такое верить. Адам, правда, вздыхал по Еве платонически, но очень недолго…
Вальдемар сказал живо:
— Пройдут столетия, придут новые долгие века, но любовь останется в крови и в сердцах людей. Она была и в каменном веке. Разве что с ходом времени меняет одежды: сначала щеголяла в звериной шкуре, потом в нарядах трубадуров…
— А сейчас одевается в шелка и золото, — закончил Брохвич.
— Ну, не всегда. Порой она мастерски сочетает допотопное зверство с современной элегантностью.
— А вы со Стефой добавили к этому еще и средневековую идиллическую пастораль, что создало прекрасный образ, — сказал Брохвич. — Ваши чувства, признаюсь, меня глубоко восхищают — сущая поэма… но сомневаюсь, способен ли я сам на такие. Ты, Вальди, умеешь красиво говорить и писать, значит, умеешь и красиво любить… Кстати, о писании; твои последние статьи «На нас смотрят и вторая, о сельскохозяйственном синдикате, всех очаровали, а у Барского вызвали скрежет зубовный. Ты умеешь и уязвить сатирой, и приласкать, когда следует…
Он говорил что-то еще, но Вальдемар не слушал его. На него напала странная рассеянность и еще что-то, чего он никак не мог определить.
Остановившись у стены, он прошептал:
— Да что со мной такое? Ничего не понимаю… Нет, все же поеду!
Он стоял у кнопки электрического звонка, уже протянул к ней руку, но так и не нажал, не успел — в дверь постучали. Вошел лакей, подал майорату телеграмму и молча вышел.
Вальдемар развернул бланк. Бледность внезапно покрыла его лицо.
— Что случилось? — вскочил Брохвич. Вальдемар отдал ему телеграмму, а сам бросился к звонку.
Брохвич прочитал:
«Стефа очень больна. Немедленно приезжайте.
Рудецкий».
Влетел запыхавшийся лакей.
— Счет! — крикнул Вальдемар. — Вещи — упаковать! Коней! На станцию!
Лакей выбежал.
— Мне ехать с тобой? — спросил столь же бледный Брохвич.
Вальдемар, как безумный, выбрасывал из шкафа одежду на пол.
— Как хочешь! — отрезал он.
Брохвич задумался, потом подошел к майорату и коснулся его плеча:
— Вальди… слушай… успокойся! Не стану тебя утешать, телеграмма звучит очень серьезно… Дело плохо. Но все равно ты должен успокоиться. Вот что я тебе посоветую: ты поезжай сейчас, захвати только самое необходимое, а я останусь до завтра, соберу все твои вещи и завтра привезу, а прежде всего присмотрю за бриллиантами.
— А, бриллианты! — нетерпеливо махнул рукой Вальдемар.
— Ну да, сейчас тебе не до этого. Поэтому я и займусь вещами. Ты слишком взволнован, чтобы о них думать… Я тебе все привезу в Глембовичи.
Вошел лакей со счетом, двое других начали паковать вещи.
Через четверть часа майорат ехал на вокзал. Брохвич остался в отеле.
В купе Вальдемар оказался один. Всю ночь он не сомкнул глаз, мучимый нетерпением и тревогой. Ему казалось, что поезд тащится, как черепаха. Перед глазами у него вставало лицо Стефы в обрамлении рассыпавшихся на белой подушке темно-золотых волос, и он стискивал зубы от боли:
— Но что случилось? Что могло случиться? Последний раз он видел ее в первых числах мая. Она выглядела чуточку бледной, но казалась совершенно здоровой. Он помнил каждое ее слово, каждое движение, каждый взмах ресниц. В ее глазах было столько тепла, ее губы с детской доверчивостью поддавались его жаждущим устам. Так нежно она трепетала в его объятиях… Он вспомнил, как однажды они сидели на лавочке под черешней. В саду пели соловьи. Он встал, обломил огромную ветку, густо усыпанную белыми гроздьями цветов. Срывал эти цветы и осыпал ими Стефу, волосы ее, грудь, руки, колени покрыты были нежными лепестками. Бросил благоухающие цветы к ее ногам. Она радостно смеялась, глядя на него из-под темных, необычайно длинных ресниц, и вдруг сказала с милой гримаской, так ласково:
— Всю меня засыпал…
Вальдемар, забыв обо всем, принялся целовать ее. Потом она вспомнила их встречу в лесу под Слодковцами год назад:
— Я тогда нарвала цветов, еле несла. Ты назвал их тогда охапкой зелени, а меня — русалкой.
— А я был лешим, — сказал он, притянув ее к себе.
— Ох, как я на тебя была тогда сердита! Прошло одиннадцать месяцев, и как все изменилось! Через месяц тому ровно год.
— Через месяц ты будешь моей женой, через месяц мы поселимся в Глембовичах…
Вспомнив все это, Вальдемар содрогнулся:
— Она больна… а через неделю свадьба! Боже, что же могло случиться?
Он вспомнил ее радость, когда в феврале, сразу после обручения, он планировал будущее — после венчания они проведут лето в Глембовичах, а на зиму поедут в Европу, потом в Алжир и Египет. Как она радовалась! Предпочитала Глембовичи всем этим далеким странам, где еще не бывала. Каким голосом она произнесла:
— В Глембовичах…с вами…
Вальдемар сжал голову руками. Пульсирующие на висках жилки словно бы разбивали ему голову молоточками:
— Боже, что могло случиться?
…А когда он после рождественских праздников уезжал из Ручаева, она так беспокоилась, что он едет на ночь глядя — там на дороге были какие-то опасные места, рытвины, кажется… Все пытались его отговорить, но он спешил на заседание Товарищества. Только потом, уже в Глембовичах, он нашел у себя в кармане пальто маленький серебряный образок с ликом Богоматери — на тонкой цепочке, пришитый несколькими стежками к карману изнутри. Сразу понял, что это от нее. Забота невесты о нем, то, что она отдавала его под опеку Богоматери, глубоко тронула Вальдемара.
Он смотрел на раскрытый медальон с фотографией Стефы, называл ее нежнейшими именами, мысленно ласкал, привлекал к себе. Беспрестанно прохаживался по купе от окна к двери, становясь временами сам не свой от беспокойства, враждебно поглядывая на темноту за окном, словно лишь темнота эта была виной всему. Наступило светлое, благоуханное, веселое утро, когда ручаевский экипаж, привезший Вальдемара со станции, остановился перед крыльцом. Вальдемар взбежал в сани. К нему вышел навстречу пан Рудецкий, измученный, с кругами под глазами.
— Что? Как? Ей лучше? — выпалил майорат.
Пан Рудецкий глухо ответил:
— Воспаление мозга. Сегодня ей стало еще хуже.
— Боже! — охнул Вальдемар. — В чем причина? Кто ее лечит?
— Местные доктора и профессор из Варшавы.
— Когда это началось?
— В среду вечером.
Майорат яростно уставился на него:
— В среду? И вы уведомили меня только вчера, в субботу? Да почему…
— Мы телеграфировали, когда приехал профессор. Местный врач был при ней с первой минуты, — грубовато ответил Рудецкий. — Мы сделали все, что могли.
— Где она?
Ссутулившийся Рудецкий пошел впереди, указывая ему дорогу.
В салоне они встретили двух докторов. Майорат мимолетно кивнул им и пошел дальше.
В комнате Стефы, в полумраке, рядом с постелью девушки стоял варшавский профессор и слушал ее пульс. Тут же была и пани Рудецкая. Она на цыпочках подбежала к вошедшим и прошептала:
— Тс-с! Она спит…
Здороваясь с Вальдемаром, она заплакала. Профессор подошел, поздоровался.
— Как вы ее находите? — приглушенным голосом спросил Вальдемар.
— Пан майорат, не стану скрывать, дела плохи… но Бог милостив, мы делаем все, что в наших силах…
Вальдемар упал на колени у постели. Осторожно взял руку Стефы, белую, казавшуюся прозрачной, горячую, как огонь. Девушка спала, голова ее была обложена льдом, лицо горело нездоровым румянцем. Ее сухие горячие губы были чуть приоткрыты, она дышала тяжело, неровно. Всмотревшись в ее лицо, Вальдемар с величайшей осторожностью поднес к губам ее ладошку. Сердце его разрывалось, он смотрел на невесту сухими, но полными страшной боли глазами. Выбившиеся из-под ледяного компресса волосы окружали ее голову темно-золотистым венцом.
Вальдемар долго стоял на коленях, приникнув лбом к руке Стефы, слушая, как пульсируют на ней жилки, как она порой беспокойно вздрагивает.
Из забытья его вывел профессор, менявший компресс. Вальдемар затрепетал, когда открылся лоб девушки, гладкий, бледно-розовый, с прилипшими к нему мокрыми прядями. Он склонился и коснулся губами ее виска.
Потом спросил тихо:
— Она приходит в сознание?
— Крайне редко, — ответил профессор.
— Значит… так плохо?
— Весьма! Но не убивайтесь — думаю, это просто переутомление.
Он отвел майората в сторону и, странно глянув в его опечаленное лицо, спросил шепотом:
— Пан майорат, мне нужно кое-что уточнить…
— К вашим услугам!
— Ваша свадьба должна была состояться совсем скоро?
— Через неделю, восьмого июня.
— Значит, уже в ту субботу… Сегодня у нас воскресенье, значит, осталось даже меньше недели… Вы давно виделись с невестой последний раз?
— Три недели назад.
— И она была совершенно здорова?
— О да! Только… чуточку бледнее обычного. Что вы думаете о причине болезни?
Старик погладил бороду и начал неуверенно:
— Гм… Она должна была пережить сильное нервное потрясение, другой причины я просто не вижу… Болезнь протекает крайне остро, больная бредит, иные ее слова возбуждают подозрение…
— Какие слова? — поразился Вальдемар.
В этот миг Стефа шевельнулась. Мгновенно Вальдемар оказался на коленях у ее постели.
Стефа широко раскрыла глаза, затуманенные, покрытые поволокой слез, пошевелила ладонями у висков, зашептала что-то.
Вальдемар, не сводя с нее застывшего взгляда, осторожно и нежно взял ее руки в свои, произнес глухим голосом:
— Стефа, сокровище мое, жизнь моя, это я, Вальди… я пришел… Стефа…
Девушка шептала что-то.
— Что она говорит? — спросил майорат профессора.
— Беспрестанно бредит…
Вальдемар встал, наклонился, приложил ухо к губам Стефы.
— Он храбрый… его боятся… нет… нет… не хочу его убивать… — шептала девушка едва слышно.
Вальдемар выпрямился, провел ладонью по лбу:
— О чем она? Что это все значит?
Его лицо выражало неимоверную тревогу. Внезапно Стефа дернулась и громко вскричала:
— Прокаженная! Прокаженная!
Вальдемар страшно побледнел, отшатнулся, словно получив от кого-то невидимого могучий удар. В отчаянии посмотрел на профессора:
— Ради всего святого, что это означает?
— Она очень часто повторяет это слово, — сказал профессор, пытливо глядя на изменившееся лицо майората.
Вальдемар тронул пана Рудецкого за плечо, глухо сказал:
— Выйдемте со мной.
Они вышли в соседнюю комнату. Майорат стиснул плечо пана Рудецкого, сказал сквозь зубы:
— Она все-таки получила анонимное письмо.
— Почему вы решили?
— Догадываюсь! По ее словам чувствую! Я… я же предупреждал вас, что могут быть… вы ее не уберегли… убили… Боже!
Пан Рудецкий остолбенел:
— Клянусь вам, я строго следил, не было ничего… Вот только в последнее время было много писем…
— Где они?
— Не знаю. Обычно она все письма держит у себя в столе. Может, там?
Пана Рудецкого поразили предположения майората.
Они вернулись в комнату Стефы — она снова заснула, приблизились к постели, бросили взгляд на девушку и направились к ее столу. Майорат тихонько открывал ящики один за другим… и, наконец, к великому удивлению пана Рудецкого и профессора, выгреб из одного какие-то странные, смятые листы — в конвертах и без конвертов. Посмотрел остальные ящики, забрал все письма, какие только нашел, и молча вышел с ними.
— Что все это значит? — спросила мужа пана Рудецкая.
— Должно быть, анонимные письма… Вальдемар предполагает, что… Какие-то слова заставили его думать…
— Весьма возможно! — кивнул профессор. — Очень похоже, здесь какая-то интрига…
— Боже! — воскликнул Рудецкий, ломая руки. — И ведь он меня предупреждал!
— Быть такого не может, — простонала его супруга.
— А помнишь? Мы нашли ее в горячке, без сознания, как раз в тот самый день, когда она примеряла свадебное платье… так вот, перед тем я отдал ей письмо. Может, это оно и было? Пойду посмотрю, я узнаю тот конверт…
— Быть не может, она говорила, что письмо из Слодковцев.
Но пана Рудецкого уже не было в комнате.
Вальдемар в его кабинете просматривал найденные бумаги. Он нашел собственные письма, заботливо уложенные в конверты, и несколько писем Стефы к нему, так и оставшихся неотправленными. Потом схватил смятые листы, угадывая в них анонимные письма. Лицо у него стало страшным, исказилось гневом, болью, печалью. Почерк был ему незнаком; должно быть, писавший постарался его изменить, но по стилю он узнавал графиню Чвилецкую и Барских. Впрочем, почерк следующего письма, крайне злого и неимоверно вульгарного, оказался хоть и измененным, но, должно быть, без должного тщания — Вальдемар без труда узнал руку Мелании.
— Подлая тварь! Змея! — хрипло сказал он. Когда вошел пан Рудецкий, Вальдемар показал ему на прочитанные письма:
— Вот, полюбуйтесь! Она получала эту мерзость, читала, сочившийся оттуда яд отравлял ее… Я ведь предупреждал, Боже, я ведь вас предупреждал!
Пан Рудецкий, побледнев, стал просматривать бумаги. Вальдемар взял в руки еще не читанное им письмо в смятом конверте, расправил его. Пан Рудецкий вздрогнул:
— Вот это я отдал ей в среду. Она сказала, что это письмо из Слодковцев… но заболела, едва прочитав его. Неужели и оно анонимное?
Вальдемар пробежал взглядом письмо. Почерка он не знал. Стал перечитывать уже внимательно, руки у него дрожали, на лице ярость сменилась омерзением.
Письмо выпало у него из рук. Вальдемар глухо вскрикнул:
— Это ее убило! Именно это! Негодяи! Тяжело упал в кресло и закрыл лицо руками. Пан Рудецкий поднял с пола письмо, прочитал и охнул:
— Езус-Мария! Вошла пани Рудецкая:
— Господи, что с вами? Муж показал ей на стол:
— Мы сами убили нашу девочку! Ужасно… Пани Рудецкая взяла письма и принялась читать. Вальдемар вскочил с кресла, весь белый, зубы у него стучали:
— Да, убили! Вы — недосмотром, а те — подлостью. Почему я не знал? Я пулями бы запечатал назад эти подлые листки! Отыскал бы авторов и заставил кровью расплатиться!
В его голосе гремели молнии.
— Пошлите сейчас же верхового на почту! — крикнул он я выбежал из комнаты.
Через десять минут верховой галопом несся на почту, везя телеграммы в несколько европейских столиц — Вальдемар вызывал светил медицины.
Долгие часы тянулись в страшном напряжении. Стефе становилось все хуже, она почти не приходила в сознание. Рудецкие совершенно потеряли голову, один майорат, казалось, был полон неисчерпаемой энергии. Он ни на шаг не отходил от Стефы, сам переносил ее, когда ей меняли постель, сам накладывал ей новые компрессы, удивляя докторов, — он не спал, не ел.
— Я должен ее спасти! Должен! Должен! — повторял он.
Седой профессор удивленно крутил головой: он давно знал Вальдемара, но не ожидал от него столь сильных чувств.
— Значит, едешь завтра утром? — спросил Брохвич.
— Может, даже сегодня. Брохвич посмотрел на часы:
— Я бы сказал, что это глупо. Поезжай утром. Все готово?
— Все.
— Со всеми делами покончил?
— Со всеми.
— Я тоже. Давай завтра утром побродим по городу, навестим знакомых, а вечером — в путь! Ты прямо в Глембовичи?
— Да. Поеду в Глембовичи, отправлю в Варшаву коней, кареты, цветы, еще раз все проверю и отправлюсь в Ручаев.
— За невестой… — сказал Брохвич. — Эх! Счастливец ты, человече! Все женитесь, en foule, [Толпой (франц.). только я живу в безбрачии.
Вальдемар поднял к губам бокал с шампанским:
— А кто тебе мешает последовать нашему примеру? Брохвич махнул рукой:
— Видишь ли, меня слишком интересуют все на свете женщины… Не могу выбрать из них какую-то одну.
— Со мной было то же самое, а теперь, сам видишь, я у финиша.
— Ну, твоя Стефа — золотая рыбка… Какие бриллианты ты купил?
— Я тебе покажу.
— Знаешь что? Пошли наверх, сегодня здесь чертовски скучно. Ни знакомых, ни красивых женщин, что тут делать?
Майорат встал и пошел за ним.
У себя в номере он показал Брохвичу драгоценности: ожерелье из бриллиантов величиной с лесной орех, брошь с бриллиантом и большим изумрудом, браслет, диадему и большие серьги. Все камни — чистейшей воды. Изящная оправа, похожая на золотую паутину, лишь подчеркивала их красоту и игру огней.
Осмотрев все это, Брохвич долго крутил головой:
— Ну, денег ты не пожалел! Варшава на тебе заработала! Я и не знал, что у них отыщутся такие камешки… И оправа чудесная. Не поверю, чтобы сами ювелиры такую выдумали, тут чувствуется твой вкус…
— Да, я им сделал эскизы, когда заказывал.
— Бедная Мелания, как я ей сочувствую! — вздохнул Брохвич. — Она такие камешки обожает. Ей чем больше, тем лучше: ожерелье — так в несколько шнуров, повязка на голову должна цепляться за люстру, браслеты — шириной в ладонь, а серьги — до плеч. Вот такое для нее!
— Занецкий постарается, чтобы она именно такие и получила.
Брохвич расхохотался:
— Вальди, ты шутишь или пьян? Если Занецкий и купит Мелании камешки, то исключительно на деньги Барского. Он у будущего тестя даже на свадебный фрак одолжит!
Майорат махнул рукой и равнодушно бросил:
— Да, верно…
Он спрятал коробочки с бриллиантами, потом прикоснулся ладонью ко лбу.
Слушай, Вальди, ты сегодня какой-то странный, — сказал Брохвич. — Да что с тобой такое? Знаешь, ложись и выспись как следует.
Вальдемар прохаживался по комнате, явно нервничая:
— Пожалуй, я все же поеду сегодня: неспокойно что-то…
— Заболел?
— Да ничего подобного!
— Тогда оставайся. Это у тебя предсвадебная дрожь. Сам я ничего такого пока что не пережил, но точно тебе скажу! Расстаешься навсегда с веселым холостячеством — тут затрепещешь! Я все понимаю, но женитьба — это переход из бравой кавалерии в обоз. Поневоле забеспокоишься… Ничего, венчальная молитва тебя вылечит!
Майорат тоже рассмеялся.
Брохвич, радуясь, что развеселил друга, растянулся на софе и скрестив руки на груди, весело продолжал:
— Эгей! Когда я-то буду хоронить свое холостячество и кем будет будущая графиня Брохвичева? Жутко любопытно! Слушай, признайся честно, есть в твоих чувствах к Стефе что-то платоническое или нет? Она, может, и поверит, что есть, да я — ни за что! А впрочем, она девушка умная, к тому же не из тех монашенок, что ходят с потупленными глазками и подозревают в появлении новорожденных исключительно аистов. Да и твои бешеные взгляды не могла не заметить…
— Мой дорогой, — прервал его Вальдемар. — И я, и моя невеста знаем, что чисто платоническая любовь меж мужчиной и женщиной — такая же легенда, как цветок папоротника: все ждут, когда он расцветет, верят, что так бывает, но на самом деле никто его никогда не видел!
— Браво! — сказал Брохвич. — Нужно иметь чересчур романтичную голову, чтобы в такое верить. Адам, правда, вздыхал по Еве платонически, но очень недолго…
Вальдемар сказал живо:
— Пройдут столетия, придут новые долгие века, но любовь останется в крови и в сердцах людей. Она была и в каменном веке. Разве что с ходом времени меняет одежды: сначала щеголяла в звериной шкуре, потом в нарядах трубадуров…
— А сейчас одевается в шелка и золото, — закончил Брохвич.
— Ну, не всегда. Порой она мастерски сочетает допотопное зверство с современной элегантностью.
— А вы со Стефой добавили к этому еще и средневековую идиллическую пастораль, что создало прекрасный образ, — сказал Брохвич. — Ваши чувства, признаюсь, меня глубоко восхищают — сущая поэма… но сомневаюсь, способен ли я сам на такие. Ты, Вальди, умеешь красиво говорить и писать, значит, умеешь и красиво любить… Кстати, о писании; твои последние статьи «На нас смотрят и вторая, о сельскохозяйственном синдикате, всех очаровали, а у Барского вызвали скрежет зубовный. Ты умеешь и уязвить сатирой, и приласкать, когда следует…
Он говорил что-то еще, но Вальдемар не слушал его. На него напала странная рассеянность и еще что-то, чего он никак не мог определить.
Остановившись у стены, он прошептал:
— Да что со мной такое? Ничего не понимаю… Нет, все же поеду!
Он стоял у кнопки электрического звонка, уже протянул к ней руку, но так и не нажал, не успел — в дверь постучали. Вошел лакей, подал майорату телеграмму и молча вышел.
Вальдемар развернул бланк. Бледность внезапно покрыла его лицо.
— Что случилось? — вскочил Брохвич. Вальдемар отдал ему телеграмму, а сам бросился к звонку.
Брохвич прочитал:
«Стефа очень больна. Немедленно приезжайте.
Рудецкий».
Влетел запыхавшийся лакей.
— Счет! — крикнул Вальдемар. — Вещи — упаковать! Коней! На станцию!
Лакей выбежал.
— Мне ехать с тобой? — спросил столь же бледный Брохвич.
Вальдемар, как безумный, выбрасывал из шкафа одежду на пол.
— Как хочешь! — отрезал он.
Брохвич задумался, потом подошел к майорату и коснулся его плеча:
— Вальди… слушай… успокойся! Не стану тебя утешать, телеграмма звучит очень серьезно… Дело плохо. Но все равно ты должен успокоиться. Вот что я тебе посоветую: ты поезжай сейчас, захвати только самое необходимое, а я останусь до завтра, соберу все твои вещи и завтра привезу, а прежде всего присмотрю за бриллиантами.
— А, бриллианты! — нетерпеливо махнул рукой Вальдемар.
— Ну да, сейчас тебе не до этого. Поэтому я и займусь вещами. Ты слишком взволнован, чтобы о них думать… Я тебе все привезу в Глембовичи.
Вошел лакей со счетом, двое других начали паковать вещи.
Через четверть часа майорат ехал на вокзал. Брохвич остался в отеле.
В купе Вальдемар оказался один. Всю ночь он не сомкнул глаз, мучимый нетерпением и тревогой. Ему казалось, что поезд тащится, как черепаха. Перед глазами у него вставало лицо Стефы в обрамлении рассыпавшихся на белой подушке темно-золотых волос, и он стискивал зубы от боли:
— Но что случилось? Что могло случиться? Последний раз он видел ее в первых числах мая. Она выглядела чуточку бледной, но казалась совершенно здоровой. Он помнил каждое ее слово, каждое движение, каждый взмах ресниц. В ее глазах было столько тепла, ее губы с детской доверчивостью поддавались его жаждущим устам. Так нежно она трепетала в его объятиях… Он вспомнил, как однажды они сидели на лавочке под черешней. В саду пели соловьи. Он встал, обломил огромную ветку, густо усыпанную белыми гроздьями цветов. Срывал эти цветы и осыпал ими Стефу, волосы ее, грудь, руки, колени покрыты были нежными лепестками. Бросил благоухающие цветы к ее ногам. Она радостно смеялась, глядя на него из-под темных, необычайно длинных ресниц, и вдруг сказала с милой гримаской, так ласково:
— Всю меня засыпал…
Вальдемар, забыв обо всем, принялся целовать ее. Потом она вспомнила их встречу в лесу под Слодковцами год назад:
— Я тогда нарвала цветов, еле несла. Ты назвал их тогда охапкой зелени, а меня — русалкой.
— А я был лешим, — сказал он, притянув ее к себе.
— Ох, как я на тебя была тогда сердита! Прошло одиннадцать месяцев, и как все изменилось! Через месяц тому ровно год.
— Через месяц ты будешь моей женой, через месяц мы поселимся в Глембовичах…
Вспомнив все это, Вальдемар содрогнулся:
— Она больна… а через неделю свадьба! Боже, что же могло случиться?
Он вспомнил ее радость, когда в феврале, сразу после обручения, он планировал будущее — после венчания они проведут лето в Глембовичах, а на зиму поедут в Европу, потом в Алжир и Египет. Как она радовалась! Предпочитала Глембовичи всем этим далеким странам, где еще не бывала. Каким голосом она произнесла:
— В Глембовичах…с вами…
Вальдемар сжал голову руками. Пульсирующие на висках жилки словно бы разбивали ему голову молоточками:
— Боже, что могло случиться?
…А когда он после рождественских праздников уезжал из Ручаева, она так беспокоилась, что он едет на ночь глядя — там на дороге были какие-то опасные места, рытвины, кажется… Все пытались его отговорить, но он спешил на заседание Товарищества. Только потом, уже в Глембовичах, он нашел у себя в кармане пальто маленький серебряный образок с ликом Богоматери — на тонкой цепочке, пришитый несколькими стежками к карману изнутри. Сразу понял, что это от нее. Забота невесты о нем, то, что она отдавала его под опеку Богоматери, глубоко тронула Вальдемара.
Он смотрел на раскрытый медальон с фотографией Стефы, называл ее нежнейшими именами, мысленно ласкал, привлекал к себе. Беспрестанно прохаживался по купе от окна к двери, становясь временами сам не свой от беспокойства, враждебно поглядывая на темноту за окном, словно лишь темнота эта была виной всему. Наступило светлое, благоуханное, веселое утро, когда ручаевский экипаж, привезший Вальдемара со станции, остановился перед крыльцом. Вальдемар взбежал в сани. К нему вышел навстречу пан Рудецкий, измученный, с кругами под глазами.
— Что? Как? Ей лучше? — выпалил майорат.
Пан Рудецкий глухо ответил:
— Воспаление мозга. Сегодня ей стало еще хуже.
— Боже! — охнул Вальдемар. — В чем причина? Кто ее лечит?
— Местные доктора и профессор из Варшавы.
— Когда это началось?
— В среду вечером.
Майорат яростно уставился на него:
— В среду? И вы уведомили меня только вчера, в субботу? Да почему…
— Мы телеграфировали, когда приехал профессор. Местный врач был при ней с первой минуты, — грубовато ответил Рудецкий. — Мы сделали все, что могли.
— Где она?
Ссутулившийся Рудецкий пошел впереди, указывая ему дорогу.
В салоне они встретили двух докторов. Майорат мимолетно кивнул им и пошел дальше.
В комнате Стефы, в полумраке, рядом с постелью девушки стоял варшавский профессор и слушал ее пульс. Тут же была и пани Рудецкая. Она на цыпочках подбежала к вошедшим и прошептала:
— Тс-с! Она спит…
Здороваясь с Вальдемаром, она заплакала. Профессор подошел, поздоровался.
— Как вы ее находите? — приглушенным голосом спросил Вальдемар.
— Пан майорат, не стану скрывать, дела плохи… но Бог милостив, мы делаем все, что в наших силах…
Вальдемар упал на колени у постели. Осторожно взял руку Стефы, белую, казавшуюся прозрачной, горячую, как огонь. Девушка спала, голова ее была обложена льдом, лицо горело нездоровым румянцем. Ее сухие горячие губы были чуть приоткрыты, она дышала тяжело, неровно. Всмотревшись в ее лицо, Вальдемар с величайшей осторожностью поднес к губам ее ладошку. Сердце его разрывалось, он смотрел на невесту сухими, но полными страшной боли глазами. Выбившиеся из-под ледяного компресса волосы окружали ее голову темно-золотистым венцом.
Вальдемар долго стоял на коленях, приникнув лбом к руке Стефы, слушая, как пульсируют на ней жилки, как она порой беспокойно вздрагивает.
Из забытья его вывел профессор, менявший компресс. Вальдемар затрепетал, когда открылся лоб девушки, гладкий, бледно-розовый, с прилипшими к нему мокрыми прядями. Он склонился и коснулся губами ее виска.
Потом спросил тихо:
— Она приходит в сознание?
— Крайне редко, — ответил профессор.
— Значит… так плохо?
— Весьма! Но не убивайтесь — думаю, это просто переутомление.
Он отвел майората в сторону и, странно глянув в его опечаленное лицо, спросил шепотом:
— Пан майорат, мне нужно кое-что уточнить…
— К вашим услугам!
— Ваша свадьба должна была состояться совсем скоро?
— Через неделю, восьмого июня.
— Значит, уже в ту субботу… Сегодня у нас воскресенье, значит, осталось даже меньше недели… Вы давно виделись с невестой последний раз?
— Три недели назад.
— И она была совершенно здорова?
— О да! Только… чуточку бледнее обычного. Что вы думаете о причине болезни?
Старик погладил бороду и начал неуверенно:
— Гм… Она должна была пережить сильное нервное потрясение, другой причины я просто не вижу… Болезнь протекает крайне остро, больная бредит, иные ее слова возбуждают подозрение…
— Какие слова? — поразился Вальдемар.
В этот миг Стефа шевельнулась. Мгновенно Вальдемар оказался на коленях у ее постели.
Стефа широко раскрыла глаза, затуманенные, покрытые поволокой слез, пошевелила ладонями у висков, зашептала что-то.
Вальдемар, не сводя с нее застывшего взгляда, осторожно и нежно взял ее руки в свои, произнес глухим голосом:
— Стефа, сокровище мое, жизнь моя, это я, Вальди… я пришел… Стефа…
Девушка шептала что-то.
— Что она говорит? — спросил майорат профессора.
— Беспрестанно бредит…
Вальдемар встал, наклонился, приложил ухо к губам Стефы.
— Он храбрый… его боятся… нет… нет… не хочу его убивать… — шептала девушка едва слышно.
Вальдемар выпрямился, провел ладонью по лбу:
— О чем она? Что это все значит?
Его лицо выражало неимоверную тревогу. Внезапно Стефа дернулась и громко вскричала:
— Прокаженная! Прокаженная!
Вальдемар страшно побледнел, отшатнулся, словно получив от кого-то невидимого могучий удар. В отчаянии посмотрел на профессора:
— Ради всего святого, что это означает?
— Она очень часто повторяет это слово, — сказал профессор, пытливо глядя на изменившееся лицо майората.
Вальдемар тронул пана Рудецкого за плечо, глухо сказал:
— Выйдемте со мной.
Они вышли в соседнюю комнату. Майорат стиснул плечо пана Рудецкого, сказал сквозь зубы:
— Она все-таки получила анонимное письмо.
— Почему вы решили?
— Догадываюсь! По ее словам чувствую! Я… я же предупреждал вас, что могут быть… вы ее не уберегли… убили… Боже!
Пан Рудецкий остолбенел:
— Клянусь вам, я строго следил, не было ничего… Вот только в последнее время было много писем…
— Где они?
— Не знаю. Обычно она все письма держит у себя в столе. Может, там?
Пана Рудецкого поразили предположения майората.
Они вернулись в комнату Стефы — она снова заснула, приблизились к постели, бросили взгляд на девушку и направились к ее столу. Майорат тихонько открывал ящики один за другим… и, наконец, к великому удивлению пана Рудецкого и профессора, выгреб из одного какие-то странные, смятые листы — в конвертах и без конвертов. Посмотрел остальные ящики, забрал все письма, какие только нашел, и молча вышел с ними.
— Что все это значит? — спросила мужа пана Рудецкая.
— Должно быть, анонимные письма… Вальдемар предполагает, что… Какие-то слова заставили его думать…
— Весьма возможно! — кивнул профессор. — Очень похоже, здесь какая-то интрига…
— Боже! — воскликнул Рудецкий, ломая руки. — И ведь он меня предупреждал!
— Быть такого не может, — простонала его супруга.
— А помнишь? Мы нашли ее в горячке, без сознания, как раз в тот самый день, когда она примеряла свадебное платье… так вот, перед тем я отдал ей письмо. Может, это оно и было? Пойду посмотрю, я узнаю тот конверт…
— Быть не может, она говорила, что письмо из Слодковцев.
Но пана Рудецкого уже не было в комнате.
Вальдемар в его кабинете просматривал найденные бумаги. Он нашел собственные письма, заботливо уложенные в конверты, и несколько писем Стефы к нему, так и оставшихся неотправленными. Потом схватил смятые листы, угадывая в них анонимные письма. Лицо у него стало страшным, исказилось гневом, болью, печалью. Почерк был ему незнаком; должно быть, писавший постарался его изменить, но по стилю он узнавал графиню Чвилецкую и Барских. Впрочем, почерк следующего письма, крайне злого и неимоверно вульгарного, оказался хоть и измененным, но, должно быть, без должного тщания — Вальдемар без труда узнал руку Мелании.
— Подлая тварь! Змея! — хрипло сказал он. Когда вошел пан Рудецкий, Вальдемар показал ему на прочитанные письма:
— Вот, полюбуйтесь! Она получала эту мерзость, читала, сочившийся оттуда яд отравлял ее… Я ведь предупреждал, Боже, я ведь вас предупреждал!
Пан Рудецкий, побледнев, стал просматривать бумаги. Вальдемар взял в руки еще не читанное им письмо в смятом конверте, расправил его. Пан Рудецкий вздрогнул:
— Вот это я отдал ей в среду. Она сказала, что это письмо из Слодковцев… но заболела, едва прочитав его. Неужели и оно анонимное?
Вальдемар пробежал взглядом письмо. Почерка он не знал. Стал перечитывать уже внимательно, руки у него дрожали, на лице ярость сменилась омерзением.
Письмо выпало у него из рук. Вальдемар глухо вскрикнул:
— Это ее убило! Именно это! Негодяи! Тяжело упал в кресло и закрыл лицо руками. Пан Рудецкий поднял с пола письмо, прочитал и охнул:
— Езус-Мария! Вошла пани Рудецкая:
— Господи, что с вами? Муж показал ей на стол:
— Мы сами убили нашу девочку! Ужасно… Пани Рудецкая взяла письма и принялась читать. Вальдемар вскочил с кресла, весь белый, зубы у него стучали:
— Да, убили! Вы — недосмотром, а те — подлостью. Почему я не знал? Я пулями бы запечатал назад эти подлые листки! Отыскал бы авторов и заставил кровью расплатиться!
В его голосе гремели молнии.
— Пошлите сейчас же верхового на почту! — крикнул он я выбежал из комнаты.
Через десять минут верховой галопом несся на почту, везя телеграммы в несколько европейских столиц — Вальдемар вызывал светил медицины.
Долгие часы тянулись в страшном напряжении. Стефе становилось все хуже, она почти не приходила в сознание. Рудецкие совершенно потеряли голову, один майорат, казалось, был полон неисчерпаемой энергии. Он ни на шаг не отходил от Стефы, сам переносил ее, когда ей меняли постель, сам накладывал ей новые компрессы, удивляя докторов, — он не спал, не ел.
— Я должен ее спасти! Должен! Должен! — повторял он.
Седой профессор удивленно крутил головой: он давно знал Вальдемара, но не ожидал от него столь сильных чувств.