Страница:
меня сегодня встретит на балу…
Вокруг сиянье, голоса, благоуханье,
и радугою проплывают платья,
и зеркала сверкают…
Вот пары закружились в танце…
Вот превращает в чары и безумье
вихрь бала наш прекрасный мир…
Словно серебряные капельки, сыпались звуки чистого, прекрасного голоса. Все зачарованно слушали. После окончания арии раздались аплодисменты.
— Как прекрасно она поет, — шепнула Стефа. Вдруг они с Вальдемаром услышали шепот Трестки:
— …конечно, глупо мне надеяться на пылкую любовь, но я ведь столько лет ждал… это кое-что да значит…
— Это меня не заставит расчувствоваться, — шепнула в ответ панна Рита.
— Но вы ведь верите мне?
— А вам довольно только этого?
Вальдемар с проказливой улыбкой повернулся к княгине:
— Бабушка, не я один пренебрегаю оперой, посмотри на семейство Трестка…
Стефа легонько ударила его веером.
— Вы чересчур рано так нас называете, — сухо сказала Рита.
Вальдемар сказал Стефе:
— А вы тоже обиделись бы, если бы нас прямо сейчас назвали — семейство Михоровских?
— Ничуть, — улыбнулась Стефа.
— Вот видите? — сказал Вальдемар Рите.
— Вы-то обручены.
— Сдается мне, что и вас мы сегодня будем поздравлять.
Трестка посмотрел на майората с благодарностью. Тот продолжал:
— Посмотрите на сцену: как энергично ведет себя Малыш! Берите с него пример, граф, и вы, Рита!
— Не докучайте им, — шепнула Стефа.
— Слушаю и повинуюсь…
Пришел черед сцены с разорванным платьем. Графиня упрекала Казимежа.
— Она сама дает ему оружие против себя, — шепнул Вальдемар. — Платье станет тем щитом, что спасет улана от кокетки. Так часто случается…
Во время второго антракта Вальдемар и Трестка отправились в курительную. Барский уже был там, дымил сигарой, ни на кого не глядя. Брохвич громко восхищался игравшей Графиню примадонной.
— А Броня вам не нравится? — спросил барон Вейнер.
— Броня? Гм… Она играет несколько сухо. Быть может, все оттого, что она по роли одета слишком простенько, куда ее скромному кунтушику равняться с нарядом Дианы…
— Нет, по-моему, все дело в том, что Графиня держится, как подлинная дама, — сказал Вальдемар. — Броня не смогла бы добиться такого эффекта, даже будучи в ее наряде. Все дело в породе.
— Ого! — язвительно покосился на него граф Барский. — Майорат начинает придавать значение «породе». Это что-то новенькое, вот от кого бы не ожидал! Слова, полностью противоречащие поступкам…
— Что вы этим хотите сказать? — с ледяным спокойствием спросил Вальдемар. — Я лишь хотел сказать, что артистки могут быть хорошими, могут быть и плохими.
— Вот как? А мне происходящее на сцене показалось удивительно точным отражением жизни: лишь подлинная аристократка может выглядеть… и быть по-настоящему благородной.
Намек был недвусмысленным.
Вальдемар вскочил. Брохвич, Трестка и еще несколько человек окружили их. Запахло скандалом.
— Довольно, граф! — сказал Вальдемар. — «Порода» — это неотъемлемое свойство того или иного человека, и принадлежность его к тому или иному сословию вовсе не означает, что он будучи «благородным» по рождению, станет благородным и в жизни! Надеюсь, я вас ничем не оскорбил? А если оскорбил, вы всегда знаете, где меня найти!
Он поклонился довольно вызывающе и быстро вышел.
— Ну, он его приложил! — тихо засмеялся Брохвич.
— Дуэль? — поднял брови Трестка.
Брохвич вытащил его в коридор, потер руки:
— Скандал! Но никакой дуэли не будет! Вальдемар, правда, форменным образом вызвал его, но Барский знает, что не ему тягаться с майоратом, ни на шпагах, ни на пистолетах! Уж Вальди его продырявил бы, как курчонка! Отличная оплеуха! Павлин надутый!
— Но если Барский все же пришлет секундантов? — обеспокоился Трестка.
— Если пришлет, узнает зубки Вальдемара… Будь спокоен, и не подумает присылать. Майорат предоставил ему самому сделать выбор, потому что сам прекрасно понимает, насколько граф ничтожный для него противник. Пошли, звонок!
Вдруг Трестка остановился:
— А если вызов пришлет Занецкий, заступится за будущего тестя?
Брохвич расхохотался:
— Занецкий — кукленок, набитый ватой! К тому же его здесь не было. Ты что же думаешь, граф станет хвалиться? К тому же Занецкий — еще не официальный жених. Ладно, пошли.
Вальдемар вошел в свою ложу спокойный, самую чуточку побледневший, молча сел рядом со Стефой.
Она заметила происшедшую в нем перемену:
— Что случилось?
— Ничего. Что-то здесь жарковато…
Свет был пригашен, занавес опущен. В оркестровой яме зазвучал «Полонез» Монюшко — нежно, красочно, волнующе.
— Какая музыка! — тихо сказала Стефа.
Она зачарованно слушала, откинувшись на спинку кресла.
Полонез наполнял душу мечтаниями.
— Прекрасно! — шептал и Вальдемар, сжимая в руке пальчики невесты.
Стефа, крайне впечатлительная, переживала нечто необычайное.
Княгиня и пан Мачей заслушались, погрузившись в раздумья.
Трестка склонился к Рите, держа в ладонях ее руку, и время от времени целовал ее пальцы. Она уже не сопротивлялась. Сидела неподвижно, бледная, темные глаза ее светились решимостью.
Вальдемар расслышал их шепот:
— Скажите: да! Скажите… — умолял Трестка.
— Пусть так, — ответила она тихо.
Трестка поцеловал ей руку.
А полонез звучал в притихшем зале, пробуждая желания, воспламеняя страсти, наполняя души добротой, глаза — неподдельным чувством, а иногда и слезами…
Он растекался могучими волнами, захватывая всех, унося, порабощая…
Погружая в мечтания…
Заставляя замереть в блаженстве…
И вдруг — тишина! Мягко угасли последние такты.
В зале царило молчание, словно люди увидели вдруг пролетающих ангелов и онемели от восхищения.
Высоко на галерке, словно первые раскаты грома, раздались аплодисменты. Театр взорвался энтузиазмом. Переполнявшие всех чувства нашли выход в оглушительных овациях.
Дамы хлопали, перегнувшись через барьер лож. Партер грохотал, словно взбудораженное море. Отовсюду неслось:
— Браво! Бис! Бис!
Но другие стали шикать: столь неизгладимое впечатление повторения не требует. Трудно еще раз, с той же силой пробудить те же чувства. Повторение убило бы весь эффект.
— Довольно! Довольно! — требовали тонкие знатоки и ценители музыки.
Занавес поднялся.
Зрители, словно после наркотического опьянения, возвращались к действительности. Панна Рита спросила Трестку:
— Что случилось с майоратом? Он весь кипит.
— Скандал с Барским.
— Где?
— В курительной.
Услышав это, Стефа побледнела. Видя, что Вальдемар беседует с княгиней, она склонилась к Трестке.
— Что вы сказали? — шепнула она со страхом. Глаза ее стали почти черными.
— Успокойтесь! Маленькая неприятность… Барский втоптан в грязь, — ответил Трестка небрежно.
— Честное слово?
— Богом клянусь!
Однако Стефа не успокоилась. Она чувствовала, что все произошло из-за нее. Была уверена, что именно так все и было. В ложе Барских сидели только Мелания с Занецким и компаньонкой. Граф, скорее всего, покинул театр.
— Что случилось? — шептала Стефа с колотящимся сердцем. — Что же, так будет всегда?
Панна Рита, тоже обеспокоенная, посмотрела на Трестку и сделала мимолетный жест.
Трестка понял: она спрашивала, будет ли дуэль.
Он отрицательно мотнул головой, написал что-то в блокноте и подал Рите.
Она прочитала: «Майорат — это матадор. Кто тогда Барский? Разъяренный, фыркающий… Понятно?»
Панна Шелижанская кусала губы, чтобы не расхохотаться.
Наконец занавес опустился — представление окончилось.
Все задвигались, смеялись, весело прощаясь.
Кутая Стефу в белую накидку, Вальдемар заметил, что Стефа словно угнетена чем-то.
— Что с тобой, дорогая?
— А что было с вами, когда вы вошли в начале второго акта? — спросила она, не сводя с него глаз.
— А, ты догадалась… Пустяки, сущие пустяки!
— Правда?
— Честное слово.
Спускаясь по лестнице, Вальдемар поддерживал под локоть Стефу, Брохвич — княгиню. Из лож струилась элегантная волна дамских накидок и шляпок, черных мужских пелерин. Звучали прощальные слова, часто раздавался смех. Шумя шелками, благоухая, проходила аристократия. Из партера выходила публика поскромнее, хотя там тоже сидели люди из светского общества.
Верхние этажи отозвались топотом и громкой болтовней — это с галерки, словно град из грозовой тучи, валили «низшие классы».
В коридоре у кассы стоял Пронтницкий. Увидев Стефу с майоратом, он отвернулся. Стефа не заметила его. Майорат заметил, но притворился, будто не видит.
Швейцар выкрикнул:
— Карету майората Михоровского!
Вальдемар усадил в карету невесту и панну Риту, приказал кучеру:
— В «Бристоль»! Карета отъехала.
— А вы поедете со мной. Нам нужно поговорить, — сказал Вальдемар Трестке.
В отеле малиновый зал был уже освещен, стол украшен цветами, выжидательно выстроились лакеи.
Вальдемар и пребывающий на седьмом небе Трестка приехали первыми.
Стали съезжаться гости. Вальдемар взял на себя роль хозяина.
Малиновый зал, читальня, вестибюль были ярко освещены, повсюду виднелись веселые лица. Журчал посреди зала искусственный водопад, играл оркестр. Дамы поправляли туалеты наверху.
Наконец позвали к столу.
Майорат, усевшись рядом с невестой, сказал загадочно:
— Сейчас будет неожиданность…
— Какая?
С бокалом шампанского в руке он встал и отчетливо произнес:
— Позвольте поднять первый тост за только что обручившуюся пару — Маргарита Шелига и граф Эдвард Трестка. Желаю счастья!
Все онемели от удивления. Вообще-то многие этого ждали, но не так скоро. Полные бокалы остановились в воздухе. Трестка был вне себя от радости, панна Рита сидела бледная, но спокойная.
— Желаю счастья! — повторил Вальдемар, отодвинул кресло и подошел к ним.
С шумом отодвинулось множество кресел:
— Поздравляем! Поздравляем!
— Vive![101] — аристократическим дискантом процедил граф Морикони.
— Что там vive! Лучше по-нашему: виват! — подхватил Брохвич.
Вальдемар поцеловал панне Рите руку и сказал:
— Я хотел первым поздравить вас, потому что именно вы первой пожелали нам счастья.
— Откуда вы знаете?
— Эдвард выдал.
Панна Рита с улыбкой принимала поздравления. Со Стефой они расцеловались, как сестры.
В глазах княгини стояли слезы.
Когда к руке Риты подошел и Трестка, она отстранила его мягко, но решительно:
— Пан граф, я, правда, сегодня расчувствовалась, но нежничать не люблю. Оставим это до свадьбы.
— Я даже на это согласен! — ответил весело Трестка. И у него от превеликой радости свалилось с носа пенсне.
Ужин затянулся надолго. До рассвета оставалась пара часов, когда «Бристоль» наконец опустел.
XXV
Вокруг сиянье, голоса, благоуханье,
и радугою проплывают платья,
и зеркала сверкают…
Вот пары закружились в танце…
Вот превращает в чары и безумье
вихрь бала наш прекрасный мир…
Словно серебряные капельки, сыпались звуки чистого, прекрасного голоса. Все зачарованно слушали. После окончания арии раздались аплодисменты.
— Как прекрасно она поет, — шепнула Стефа. Вдруг они с Вальдемаром услышали шепот Трестки:
— …конечно, глупо мне надеяться на пылкую любовь, но я ведь столько лет ждал… это кое-что да значит…
— Это меня не заставит расчувствоваться, — шепнула в ответ панна Рита.
— Но вы ведь верите мне?
— А вам довольно только этого?
Вальдемар с проказливой улыбкой повернулся к княгине:
— Бабушка, не я один пренебрегаю оперой, посмотри на семейство Трестка…
Стефа легонько ударила его веером.
— Вы чересчур рано так нас называете, — сухо сказала Рита.
Вальдемар сказал Стефе:
— А вы тоже обиделись бы, если бы нас прямо сейчас назвали — семейство Михоровских?
— Ничуть, — улыбнулась Стефа.
— Вот видите? — сказал Вальдемар Рите.
— Вы-то обручены.
— Сдается мне, что и вас мы сегодня будем поздравлять.
Трестка посмотрел на майората с благодарностью. Тот продолжал:
— Посмотрите на сцену: как энергично ведет себя Малыш! Берите с него пример, граф, и вы, Рита!
— Не докучайте им, — шепнула Стефа.
— Слушаю и повинуюсь…
Пришел черед сцены с разорванным платьем. Графиня упрекала Казимежа.
— Она сама дает ему оружие против себя, — шепнул Вальдемар. — Платье станет тем щитом, что спасет улана от кокетки. Так часто случается…
Во время второго антракта Вальдемар и Трестка отправились в курительную. Барский уже был там, дымил сигарой, ни на кого не глядя. Брохвич громко восхищался игравшей Графиню примадонной.
— А Броня вам не нравится? — спросил барон Вейнер.
— Броня? Гм… Она играет несколько сухо. Быть может, все оттого, что она по роли одета слишком простенько, куда ее скромному кунтушику равняться с нарядом Дианы…
— Нет, по-моему, все дело в том, что Графиня держится, как подлинная дама, — сказал Вальдемар. — Броня не смогла бы добиться такого эффекта, даже будучи в ее наряде. Все дело в породе.
— Ого! — язвительно покосился на него граф Барский. — Майорат начинает придавать значение «породе». Это что-то новенькое, вот от кого бы не ожидал! Слова, полностью противоречащие поступкам…
— Что вы этим хотите сказать? — с ледяным спокойствием спросил Вальдемар. — Я лишь хотел сказать, что артистки могут быть хорошими, могут быть и плохими.
— Вот как? А мне происходящее на сцене показалось удивительно точным отражением жизни: лишь подлинная аристократка может выглядеть… и быть по-настоящему благородной.
Намек был недвусмысленным.
Вальдемар вскочил. Брохвич, Трестка и еще несколько человек окружили их. Запахло скандалом.
— Довольно, граф! — сказал Вальдемар. — «Порода» — это неотъемлемое свойство того или иного человека, и принадлежность его к тому или иному сословию вовсе не означает, что он будучи «благородным» по рождению, станет благородным и в жизни! Надеюсь, я вас ничем не оскорбил? А если оскорбил, вы всегда знаете, где меня найти!
Он поклонился довольно вызывающе и быстро вышел.
— Ну, он его приложил! — тихо засмеялся Брохвич.
— Дуэль? — поднял брови Трестка.
Брохвич вытащил его в коридор, потер руки:
— Скандал! Но никакой дуэли не будет! Вальдемар, правда, форменным образом вызвал его, но Барский знает, что не ему тягаться с майоратом, ни на шпагах, ни на пистолетах! Уж Вальди его продырявил бы, как курчонка! Отличная оплеуха! Павлин надутый!
— Но если Барский все же пришлет секундантов? — обеспокоился Трестка.
— Если пришлет, узнает зубки Вальдемара… Будь спокоен, и не подумает присылать. Майорат предоставил ему самому сделать выбор, потому что сам прекрасно понимает, насколько граф ничтожный для него противник. Пошли, звонок!
Вдруг Трестка остановился:
— А если вызов пришлет Занецкий, заступится за будущего тестя?
Брохвич расхохотался:
— Занецкий — кукленок, набитый ватой! К тому же его здесь не было. Ты что же думаешь, граф станет хвалиться? К тому же Занецкий — еще не официальный жених. Ладно, пошли.
Вальдемар вошел в свою ложу спокойный, самую чуточку побледневший, молча сел рядом со Стефой.
Она заметила происшедшую в нем перемену:
— Что случилось?
— Ничего. Что-то здесь жарковато…
Свет был пригашен, занавес опущен. В оркестровой яме зазвучал «Полонез» Монюшко — нежно, красочно, волнующе.
— Какая музыка! — тихо сказала Стефа.
Она зачарованно слушала, откинувшись на спинку кресла.
Полонез наполнял душу мечтаниями.
— Прекрасно! — шептал и Вальдемар, сжимая в руке пальчики невесты.
Стефа, крайне впечатлительная, переживала нечто необычайное.
Княгиня и пан Мачей заслушались, погрузившись в раздумья.
Трестка склонился к Рите, держа в ладонях ее руку, и время от времени целовал ее пальцы. Она уже не сопротивлялась. Сидела неподвижно, бледная, темные глаза ее светились решимостью.
Вальдемар расслышал их шепот:
— Скажите: да! Скажите… — умолял Трестка.
— Пусть так, — ответила она тихо.
Трестка поцеловал ей руку.
А полонез звучал в притихшем зале, пробуждая желания, воспламеняя страсти, наполняя души добротой, глаза — неподдельным чувством, а иногда и слезами…
Он растекался могучими волнами, захватывая всех, унося, порабощая…
Погружая в мечтания…
Заставляя замереть в блаженстве…
И вдруг — тишина! Мягко угасли последние такты.
В зале царило молчание, словно люди увидели вдруг пролетающих ангелов и онемели от восхищения.
Высоко на галерке, словно первые раскаты грома, раздались аплодисменты. Театр взорвался энтузиазмом. Переполнявшие всех чувства нашли выход в оглушительных овациях.
Дамы хлопали, перегнувшись через барьер лож. Партер грохотал, словно взбудораженное море. Отовсюду неслось:
— Браво! Бис! Бис!
Но другие стали шикать: столь неизгладимое впечатление повторения не требует. Трудно еще раз, с той же силой пробудить те же чувства. Повторение убило бы весь эффект.
— Довольно! Довольно! — требовали тонкие знатоки и ценители музыки.
Занавес поднялся.
Зрители, словно после наркотического опьянения, возвращались к действительности. Панна Рита спросила Трестку:
— Что случилось с майоратом? Он весь кипит.
— Скандал с Барским.
— Где?
— В курительной.
Услышав это, Стефа побледнела. Видя, что Вальдемар беседует с княгиней, она склонилась к Трестке.
— Что вы сказали? — шепнула она со страхом. Глаза ее стали почти черными.
— Успокойтесь! Маленькая неприятность… Барский втоптан в грязь, — ответил Трестка небрежно.
— Честное слово?
— Богом клянусь!
Однако Стефа не успокоилась. Она чувствовала, что все произошло из-за нее. Была уверена, что именно так все и было. В ложе Барских сидели только Мелания с Занецким и компаньонкой. Граф, скорее всего, покинул театр.
— Что случилось? — шептала Стефа с колотящимся сердцем. — Что же, так будет всегда?
Панна Рита, тоже обеспокоенная, посмотрела на Трестку и сделала мимолетный жест.
Трестка понял: она спрашивала, будет ли дуэль.
Он отрицательно мотнул головой, написал что-то в блокноте и подал Рите.
Она прочитала: «Майорат — это матадор. Кто тогда Барский? Разъяренный, фыркающий… Понятно?»
Панна Шелижанская кусала губы, чтобы не расхохотаться.
Наконец занавес опустился — представление окончилось.
Все задвигались, смеялись, весело прощаясь.
Кутая Стефу в белую накидку, Вальдемар заметил, что Стефа словно угнетена чем-то.
— Что с тобой, дорогая?
— А что было с вами, когда вы вошли в начале второго акта? — спросила она, не сводя с него глаз.
— А, ты догадалась… Пустяки, сущие пустяки!
— Правда?
— Честное слово.
Спускаясь по лестнице, Вальдемар поддерживал под локоть Стефу, Брохвич — княгиню. Из лож струилась элегантная волна дамских накидок и шляпок, черных мужских пелерин. Звучали прощальные слова, часто раздавался смех. Шумя шелками, благоухая, проходила аристократия. Из партера выходила публика поскромнее, хотя там тоже сидели люди из светского общества.
Верхние этажи отозвались топотом и громкой болтовней — это с галерки, словно град из грозовой тучи, валили «низшие классы».
В коридоре у кассы стоял Пронтницкий. Увидев Стефу с майоратом, он отвернулся. Стефа не заметила его. Майорат заметил, но притворился, будто не видит.
Швейцар выкрикнул:
— Карету майората Михоровского!
Вальдемар усадил в карету невесту и панну Риту, приказал кучеру:
— В «Бристоль»! Карета отъехала.
— А вы поедете со мной. Нам нужно поговорить, — сказал Вальдемар Трестке.
В отеле малиновый зал был уже освещен, стол украшен цветами, выжидательно выстроились лакеи.
Вальдемар и пребывающий на седьмом небе Трестка приехали первыми.
Стали съезжаться гости. Вальдемар взял на себя роль хозяина.
Малиновый зал, читальня, вестибюль были ярко освещены, повсюду виднелись веселые лица. Журчал посреди зала искусственный водопад, играл оркестр. Дамы поправляли туалеты наверху.
Наконец позвали к столу.
Майорат, усевшись рядом с невестой, сказал загадочно:
— Сейчас будет неожиданность…
— Какая?
С бокалом шампанского в руке он встал и отчетливо произнес:
— Позвольте поднять первый тост за только что обручившуюся пару — Маргарита Шелига и граф Эдвард Трестка. Желаю счастья!
Все онемели от удивления. Вообще-то многие этого ждали, но не так скоро. Полные бокалы остановились в воздухе. Трестка был вне себя от радости, панна Рита сидела бледная, но спокойная.
— Желаю счастья! — повторил Вальдемар, отодвинул кресло и подошел к ним.
С шумом отодвинулось множество кресел:
— Поздравляем! Поздравляем!
— Vive![101] — аристократическим дискантом процедил граф Морикони.
— Что там vive! Лучше по-нашему: виват! — подхватил Брохвич.
Вальдемар поцеловал панне Рите руку и сказал:
— Я хотел первым поздравить вас, потому что именно вы первой пожелали нам счастья.
— Откуда вы знаете?
— Эдвард выдал.
Панна Рита с улыбкой принимала поздравления. Со Стефой они расцеловались, как сестры.
В глазах княгини стояли слезы.
Когда к руке Риты подошел и Трестка, она отстранила его мягко, но решительно:
— Пан граф, я, правда, сегодня расчувствовалась, но нежничать не люблю. Оставим это до свадьбы.
— Я даже на это согласен! — ответил весело Трестка. И у него от превеликой радости свалилось с носа пенсне.
Ужин затянулся надолго. До рассвета оставалась пара часов, когда «Бристоль» наконец опустел.
XXV
Прошло две недели. Рождественские праздники Вальдемар провел у невесты.
На другой день в приходской костел пришли все обитатели Ручаева и много их соседей, в том числе и старый Пронтницкий, поглядывающий на Стефу робко и почтительно. Приходской ксендз как раз собирал пожертвования на подновление костела и теперь весьма расчетливо выбрал себе в помощники Стефу и пожилого местного помещика. Когда они принялись обходить с подносами присутствующих, пожертвования так и посыпались. Красота Стефы, ее новое положение и присутствие майората заставили всех соревноваться в щедрости. Вальдемар с безразличным видом положил на поднос маленький сверточек, из которого ксендз достал потом два пятисотрублевых банкнота, и похвалил себя за удачно выбранных помощников.
Старый Пронтницкий, для которого деньги были единственным светом в окошке, узнав от ксендза о даре Вальдемара, лишь теперь понял, насколько он, оказывается, терпеть не может Стефу и ее родителей. Он не подошел поздравить Стефу и Вальдемара и не пошел на обед в дом священника, когда все отправились туда.
Слуги ручаевские не могли нарадоваться жениху их паненки — майорат одаривал их чаевыми, превосходящими всякое воображение.
Минули праздники, Вальдемар вернулся в Глембовичи.
В один прекрасный день, когда Вальдемар собирался на станцию, чтобы отправиться в свои волынские имения под Белочеркасском, ему доложили, что приехал граф Чвилецкий и с ним какой-то пан.
«Должно быть, Вейнер», — подумал Вальдемар.
Но в салоне он, к своему удивлению, увидел графа Мортенского. Раскрасневшийся старичок что-то оживленно говорил Чвилецкому.
— Здравствуйте, граф, — сказал майорат. Граф чуточку смутился:
— Мое почтение, рад вас видеть. А я, знаете ли, как раз рассказывал графу Августу про Глембовичи — старое гнездо, старое…
«Наверняка опять против меня интриговал», — подумал Вальдемар.
Все уселись. Мортенский потряхивал остатками седых волос, то и дело морща нос, словно бы чем-то обеспокоенный.
— Рад вашему визиту, господа, но почему-то мне кажется, что вы приехали не из простой вежливости, а с некой определенной целью, — сказал Вальдемар. — Я угадал?
Чвилецкий поерзал, откашлялся:
— Да, вот именно, у графа Мортенского к вам именно дело, вы угадали…
Бывший председатель высоко поднял голову, в глазах его появилась уверенность в себе:
— Qui, ju stemen![102] — сказал он сухо. — Будучи в Шале, я решил навестить вас, пан майорат, и… узнать от вас кое-что о последнем заседании сельскохозяйственного товарищества.
— Я весь внимание…
— Я узнал от Гершторфа, что у вас есть новые предложения и вы хотите претворить их в жизнь.
— Какие конкретно предложения вас интересуют?
— Вы вроде бы хотите организовать в округе сельскохозяйственные кружки?
— Да, я давно об этом думал, а теперь решил претворить эту идею в жизнь.
— И что это даст?
— Многое! Поднимет культуру и уровень умственного развития крестьян, увеличит урожаи и сделает сельский труд более эффективным.
— Но разве вы не знаете, что крестьяне не готовы к подобным новшествам?
— Они будут не одни: интеллигенция возьмет их под свою эгиду. Я взял за образец подобные кружки в Познаньском воеводстве, которые успешно работают…
— В Познаньском воеводстве люди не в пример цивилизованнее, а у нас дикарь на дикаре сидит и дикарем погоняет.
— Что ж, мы приобщим их к цивилизации. Это наша обязанность, мы должны делать все, что в наших силах, хотя бы проявить инициативу…
— Много же вы найдете желающих!
— Немного, я знаю, знаю еще, что даже среди желающих мало будет тех, из кого потом выйдет толк. И дело не только в дикости. Наши средние хозяева плохо обеспечены материально. Трудно требовать от людей, которые едва сводят концы с концами, чтобы не допустить полного разорения именьица, еще и тратиться на образование крестьян. Но посчитайте, сколько в нашей губернии магнатов и зажиточных хозяев — вот вам и фундамент! Нужно дать толчок? Мы это сделаем!
— Желаю удачи, но я в этом участвовать не буду.
— Почему?
— У него есть личные причины, — процедил Чвилецкий.
Вальдемар усмехнулся:
— Боится переработать? Взвалить все на свои плечи? Я не думаю, что мы останемся в одиночестве и все ляжет исключительно на наши плечи. Понимаете ли, всегда найдется достаточно дельных людей с большими амбициями, которые будут руководить работой не из желания облагодетельствовать человечество, а попросту из жажды власти.
Мортенский покачал головой, иронически рассмеялся.
— Много же они вам наработают!
— Я и не собираюсь полагаться на них во всем. Они будут выполнять какую-то часть нашего плана. Пусть такой пан, которому лестно прослыть филантропом и этаким проповедником, возьмется обучать крестьян в своем имении, а мы уж найдем ему помощника, не столь амбициозного, зато дельного. Не забывайте, у крестьян тоже есть люди с запросами. Кто-то из тех же амбиций, только понимаемых на свой лад, отправит сына в такую школу, а то и в университет. Если нам удастся организовать кружки, это окажет огромное влияние на расцвет образования.
— Мерси! Сидеть рядом с вонючими сапогами и шубами? — скривился от отвращения граф Мортенский. — Разве в этом долг нашей аристократии? Слуга покорный!
Вальдемар, внимательно посмотрев на него, сухо сказал:
— Мы прежде всего граждане этой страны, а уж потом аристократы. И мы должны заботиться, чтобы на наших нивах вырастало доброе зерно, а не сорняки. Сами по себе наши гордые знамена положения не выправят; мы должны запалить лампы на древках наших знамен и идти с ними, распространяя свет. Чем пышнее и величественнее знамя, тем больше должен быть фонарь. И нужно побороть отвращение, пан граф. Этих вонючих сапог гораздо больше, чем нас, и об этом нельзя забывать.
Бывший председатель громко проглотил слюну, словно горькую пилюлю, потер ладонью колено и сказал:
— Чересчур, чересчур много почтения вы им выказываете. Вы только подумайте, они… и мы? Это ведь…
Вальдемар прервал его:
— Знаю, что вы хотите сказать: что они — океан, а мы корабли с гордыми парусами, которые имеют право скользить по гребням волн, подавляя их величием. Увы! Разбушевавшиеся волны способны потопить любой корабль, сколько ни лей масла на поверхность штормового океана. Мы попросту сгинем без следа. Наша мощь — фикция. Реальная сила — у них. Совсем не обязательно впадать в другую крайность и брататься с ними, как это делают аграрии. Но мы должны заботиться о них, а не ежиться от отвращения. Они бескультурны — мы должны им это простить. Прежде всего я вижу в них людей… но и сырье для выработки полноценного продукта.
— Вы идеалист, — сказал Чвилецкий.
— И противник аристократии, — добавил Мортенский.
— Ничуть. Аристократия необходима, как и все прочие сословия. Вот только… она должна пересесть на менее норовистого коня, который не шарахался бы при виде крестьянского плетня — слишком много у нас в стране этих плетней… На нашем щите я вижу множество дыр и хочу их заделать — однако многие считают, что тогда, видите ли, сотрется позолота. Давайте для начала залатаем хотя бы две дыры: сибаритство и эгоизм. Давайте хоть чуточку позаботимся о фундаментах, на которых стоят наши дворцы, и о тех, кто эти фундаменты для нас воздвигает.
— Словом, аристократию вы не считаете опорой общества? — раздраженно засопел старый магнат.
Вальдемар сказал, уже не скрывая насмешки:
— Ох! Прошли времена язычества. Мы не идолы, перед которыми почтительное общество обязано возжигать фимиам. Вместо того, чтобы сидеть под балдахином родовой спеси и вести растительный образ жизни, мы обязаны работать. Пирамиды остались в Египте. Они не придут к нам, чтобы водрузиться постаментами под наши подошвы, и никто их нам не возведет… Но давайте вернемся к нашим кружкам. Допустим, наш крестьянин на первом занятии будет только чесать в затылке да таращиться на панов. На втором он непременно начнет слушать, что же все-таки говорит пан, а на третьем сам заговорит, конечно, сначала коряво, но все-таки сможет объяснить свои нужды. Начнет набираться ума, научится вести хозяйство в ногу со временем.
Мортенский передернул плечами:
— И вы думаете, вам это все удастся?
— Приложу все старания, чтобы удалось. У меня есть поддержка в министерстве, скоро я еду по этому делу в Петербург.
Старый граф беспокойно вертелся в кресле, глядя на майората, словно генерал на рядового, нарушившего воинские уставы. Седые волосы над ушами еще больше встопорщились, нос казался наконечником копья, узкие губы пренебрежительно кривились.
Майорат спокойно выдержал укоряющий взгляд, лишь улыбнулся и подумал: «Интересно, чего он от меня хочет?»
Вслух он сказал:
— Пан граф, вижу, мой проект вам не нравится. Могу я узнать, почему?
— Конечно! Чересчур быстро вы приступаете к делу, а ведь вы совсем… совсем…
— Совсем недавно избран председателем? — иронически подхватил Вальдемар. — Значит, вы решили, что до того я совсем не интересовался такими вопросами и Товариществом? Вы забыли, что я не новичок в сельском хозяйстве.
Вмешался Чвилецкий:
— Конечно, вас никак нельзя назвать новичком, никак нельзя. Хотя бы потому, что вы были инициатором…
Мортенский окинул графа неприязненным взглядом и надменно прервал его:
— Инициатор — этого мало! Предводительствовать должны люди почтенного возраста, а распространять идеи, я считаю, не должны люди… чересчур молодые люди, я бы сказал.
Майорат рассмеялся:
— Вы намеревались назвать меня юнцом? Бога ради, я и не подумал бы обидеться. Думаю, многие согласятся, что юнцом меня никак нельзя назвать, а то, что люди мне доверяют, можно доказать простым примером — они сами выбрали меня председателем Товарищества… которое когда-то убедил всех организовать именно я.
— Повторяю, апостолами новых идей должны быть люди почтенного возраста, — сказал граф.
— А если таковых нет? — не без дерзости спросил Вальдемар.
— Как это — нет?
— Назовите мне их!
Граф длинными костистыми пальцами ткнул себя в грудь:
— Есть я, есть Барский, наконец, ваш дедушка, есть присутствующий здесь граф Чвилецкий…
— Позвольте! — спокойно сказал майорат. — Мой дедушка слишком стар и к тому же давно отошел от общественной деятельности. Князь Гершторф живет не в нашем округе… а жаль, он во многом смог бы нам помочь, и настоящий патриот к тому же. Насчет его я с вами полностью согласен. Барский тоже не из нашего округа, да и идеи его… Кроме пурпура, осеняющего его род, да священной миссии аристократии он в жизни ничего больше не видит. Пан Чвилецкий, сколько я ему ни предлагал, не хочет участвовать в нашей работе, а вы… — Он помолчал, взглянул на Мортенского и сказал серьезно: — Вы были председателем пять лет, и у вас была масса возможностей стать апостолом, однако вы добровольно уступили свой пост…
Наступила тишина. Чвилецкий откашливался, гладил подбородок. Его глаза, обычно холодные, сейчас светились весельем.
Мортенский выпрямился в кресле. На его бледном лице появился кирпичного оттенка румянец, он пожевал губами, что означало у него озабоченность, не сводя глаз с майората.
А тот продолжал серьезно:
— Не считайте мои слова упреком. Когда было организовано Товарищество, все мы единогласно выбрали вас председателем, считая вас самым из нас серьезным. Но возраст и упадок сил не позволили вам работать интенсивно. Теперь, когда я встал у руля Товарищества, пришла пора расширить масштабы нашей деятельности. Я полон сил, молод и здоров… однако не собираюсь пренебрегать хорошими советами, более того, прошу их.
Старый магнат, явно польщенный, благожелательнее посмотрел на Вальдемара.
— Говорят, вы заботитесь об улучшении наших дорог? — спросил Чвилецкий.
— Да, хочу, чтобы люди поняли: затраты себя оправдают, не говоря уж о выгоде и улучшении облика страны. Хорошие дороги и исправные мосты — это тоже признак культуры. А у нас недостает дорог и мостов…
Только не в ваших имениях, — запротестовал Чвилецкий. — У вас любая стежка напоминает прусское шоссе. Когда въезжаешь в пределы ваших поместий, словно покидаешь Азию и оказываешься в Европе. Да и крестьяне ваши — сущие европейцы.
— Я стараюсь поддерживать кое-какой порядок, — небрежно сказал майорат.
— Скажите лучше — отменный порядок! Правда, вы обладаете еще nervus rerum[103] — миллионами.
— Миллионы — еще не гарантия того, что воцарится порядок. Я засыпаю дороги гравием, обсаживаю деревьями, огораживаю, ставлю новые мосты. Тот, у кого нет средств на такое, пусть хотя бы засыпает рытвины, чинит те мосты, что есть, ухаживает за теми деревьями, что есть. Довольно будет и этого… А в Глембовичах есть даже парочка дорог, обсаженных фруктовыми деревьями. Бывает еще — ломают ветки, но со временем люди отучатся. Я заложил для слуг фруктовые сады и склоняю крестьян делать то же самое. В моих поместьях хватает защитников деревьев, а это — как раз плоды просвещения.
— Вы еще вроде бы организовали общество трезвости и магазины? — спросил Чвилецкий.
— Да. Приходский ксендз помогает мне бороться за народную трезвость. По этой причине в винокурне, которую поставил еще мой отец, сейчас вырабатывается только технический спирт. В магазинах есть все необходимое. Крестьяне сначала поглядывали косо на мои магазины, но потом привыкли. Девушки из бедных семей устраивают туда целые экспедиции.
Граф Мортенский снова зажевал губами. Он слушал разговор майората с Чвилецким, не вмешиваясь ни словом. Но когда узнал, что слуги и работники майората складываются на стипендии для учащейся молодежи из их числа, вновь обозлился:
— Да они же разорятся на этих стипендиях!
— Отчего же? Половину суммы вношу я, Да и мои люди не стонут под непосильным бременем, каждая семья вносит всего рубль. Но посчитайте всех работников в моих поместьях, и вы убедитесь, что суммы получаются значительные. К тому же у меня есть люди, которые по своей охоте вносят и больше. А директора фабрик и администраторы не отстают. План этот в свое время был охотно принят, как только мои люди поняли всю выгоду для себя. Каждый из них может дать детям соответствующее образование. Благодаря этому фонду несколько молодых людей учатся даже в университетах… хотя должен честно признать, что большинство ограничивается глембовической школой, содержащейся исключительно за мой счет. Я хочу теперь ввести то же самое и у крестьян, но там будет труднее.
На другой день в приходской костел пришли все обитатели Ручаева и много их соседей, в том числе и старый Пронтницкий, поглядывающий на Стефу робко и почтительно. Приходской ксендз как раз собирал пожертвования на подновление костела и теперь весьма расчетливо выбрал себе в помощники Стефу и пожилого местного помещика. Когда они принялись обходить с подносами присутствующих, пожертвования так и посыпались. Красота Стефы, ее новое положение и присутствие майората заставили всех соревноваться в щедрости. Вальдемар с безразличным видом положил на поднос маленький сверточек, из которого ксендз достал потом два пятисотрублевых банкнота, и похвалил себя за удачно выбранных помощников.
Старый Пронтницкий, для которого деньги были единственным светом в окошке, узнав от ксендза о даре Вальдемара, лишь теперь понял, насколько он, оказывается, терпеть не может Стефу и ее родителей. Он не подошел поздравить Стефу и Вальдемара и не пошел на обед в дом священника, когда все отправились туда.
Слуги ручаевские не могли нарадоваться жениху их паненки — майорат одаривал их чаевыми, превосходящими всякое воображение.
Минули праздники, Вальдемар вернулся в Глембовичи.
В один прекрасный день, когда Вальдемар собирался на станцию, чтобы отправиться в свои волынские имения под Белочеркасском, ему доложили, что приехал граф Чвилецкий и с ним какой-то пан.
«Должно быть, Вейнер», — подумал Вальдемар.
Но в салоне он, к своему удивлению, увидел графа Мортенского. Раскрасневшийся старичок что-то оживленно говорил Чвилецкому.
— Здравствуйте, граф, — сказал майорат. Граф чуточку смутился:
— Мое почтение, рад вас видеть. А я, знаете ли, как раз рассказывал графу Августу про Глембовичи — старое гнездо, старое…
«Наверняка опять против меня интриговал», — подумал Вальдемар.
Все уселись. Мортенский потряхивал остатками седых волос, то и дело морща нос, словно бы чем-то обеспокоенный.
— Рад вашему визиту, господа, но почему-то мне кажется, что вы приехали не из простой вежливости, а с некой определенной целью, — сказал Вальдемар. — Я угадал?
Чвилецкий поерзал, откашлялся:
— Да, вот именно, у графа Мортенского к вам именно дело, вы угадали…
Бывший председатель высоко поднял голову, в глазах его появилась уверенность в себе:
— Qui, ju stemen![102] — сказал он сухо. — Будучи в Шале, я решил навестить вас, пан майорат, и… узнать от вас кое-что о последнем заседании сельскохозяйственного товарищества.
— Я весь внимание…
— Я узнал от Гершторфа, что у вас есть новые предложения и вы хотите претворить их в жизнь.
— Какие конкретно предложения вас интересуют?
— Вы вроде бы хотите организовать в округе сельскохозяйственные кружки?
— Да, я давно об этом думал, а теперь решил претворить эту идею в жизнь.
— И что это даст?
— Многое! Поднимет культуру и уровень умственного развития крестьян, увеличит урожаи и сделает сельский труд более эффективным.
— Но разве вы не знаете, что крестьяне не готовы к подобным новшествам?
— Они будут не одни: интеллигенция возьмет их под свою эгиду. Я взял за образец подобные кружки в Познаньском воеводстве, которые успешно работают…
— В Познаньском воеводстве люди не в пример цивилизованнее, а у нас дикарь на дикаре сидит и дикарем погоняет.
— Что ж, мы приобщим их к цивилизации. Это наша обязанность, мы должны делать все, что в наших силах, хотя бы проявить инициативу…
— Много же вы найдете желающих!
— Немного, я знаю, знаю еще, что даже среди желающих мало будет тех, из кого потом выйдет толк. И дело не только в дикости. Наши средние хозяева плохо обеспечены материально. Трудно требовать от людей, которые едва сводят концы с концами, чтобы не допустить полного разорения именьица, еще и тратиться на образование крестьян. Но посчитайте, сколько в нашей губернии магнатов и зажиточных хозяев — вот вам и фундамент! Нужно дать толчок? Мы это сделаем!
— Желаю удачи, но я в этом участвовать не буду.
— Почему?
— У него есть личные причины, — процедил Чвилецкий.
Вальдемар усмехнулся:
— Боится переработать? Взвалить все на свои плечи? Я не думаю, что мы останемся в одиночестве и все ляжет исключительно на наши плечи. Понимаете ли, всегда найдется достаточно дельных людей с большими амбициями, которые будут руководить работой не из желания облагодетельствовать человечество, а попросту из жажды власти.
Мортенский покачал головой, иронически рассмеялся.
— Много же они вам наработают!
— Я и не собираюсь полагаться на них во всем. Они будут выполнять какую-то часть нашего плана. Пусть такой пан, которому лестно прослыть филантропом и этаким проповедником, возьмется обучать крестьян в своем имении, а мы уж найдем ему помощника, не столь амбициозного, зато дельного. Не забывайте, у крестьян тоже есть люди с запросами. Кто-то из тех же амбиций, только понимаемых на свой лад, отправит сына в такую школу, а то и в университет. Если нам удастся организовать кружки, это окажет огромное влияние на расцвет образования.
— Мерси! Сидеть рядом с вонючими сапогами и шубами? — скривился от отвращения граф Мортенский. — Разве в этом долг нашей аристократии? Слуга покорный!
Вальдемар, внимательно посмотрев на него, сухо сказал:
— Мы прежде всего граждане этой страны, а уж потом аристократы. И мы должны заботиться, чтобы на наших нивах вырастало доброе зерно, а не сорняки. Сами по себе наши гордые знамена положения не выправят; мы должны запалить лампы на древках наших знамен и идти с ними, распространяя свет. Чем пышнее и величественнее знамя, тем больше должен быть фонарь. И нужно побороть отвращение, пан граф. Этих вонючих сапог гораздо больше, чем нас, и об этом нельзя забывать.
Бывший председатель громко проглотил слюну, словно горькую пилюлю, потер ладонью колено и сказал:
— Чересчур, чересчур много почтения вы им выказываете. Вы только подумайте, они… и мы? Это ведь…
Вальдемар прервал его:
— Знаю, что вы хотите сказать: что они — океан, а мы корабли с гордыми парусами, которые имеют право скользить по гребням волн, подавляя их величием. Увы! Разбушевавшиеся волны способны потопить любой корабль, сколько ни лей масла на поверхность штормового океана. Мы попросту сгинем без следа. Наша мощь — фикция. Реальная сила — у них. Совсем не обязательно впадать в другую крайность и брататься с ними, как это делают аграрии. Но мы должны заботиться о них, а не ежиться от отвращения. Они бескультурны — мы должны им это простить. Прежде всего я вижу в них людей… но и сырье для выработки полноценного продукта.
— Вы идеалист, — сказал Чвилецкий.
— И противник аристократии, — добавил Мортенский.
— Ничуть. Аристократия необходима, как и все прочие сословия. Вот только… она должна пересесть на менее норовистого коня, который не шарахался бы при виде крестьянского плетня — слишком много у нас в стране этих плетней… На нашем щите я вижу множество дыр и хочу их заделать — однако многие считают, что тогда, видите ли, сотрется позолота. Давайте для начала залатаем хотя бы две дыры: сибаритство и эгоизм. Давайте хоть чуточку позаботимся о фундаментах, на которых стоят наши дворцы, и о тех, кто эти фундаменты для нас воздвигает.
— Словом, аристократию вы не считаете опорой общества? — раздраженно засопел старый магнат.
Вальдемар сказал, уже не скрывая насмешки:
— Ох! Прошли времена язычества. Мы не идолы, перед которыми почтительное общество обязано возжигать фимиам. Вместо того, чтобы сидеть под балдахином родовой спеси и вести растительный образ жизни, мы обязаны работать. Пирамиды остались в Египте. Они не придут к нам, чтобы водрузиться постаментами под наши подошвы, и никто их нам не возведет… Но давайте вернемся к нашим кружкам. Допустим, наш крестьянин на первом занятии будет только чесать в затылке да таращиться на панов. На втором он непременно начнет слушать, что же все-таки говорит пан, а на третьем сам заговорит, конечно, сначала коряво, но все-таки сможет объяснить свои нужды. Начнет набираться ума, научится вести хозяйство в ногу со временем.
Мортенский передернул плечами:
— И вы думаете, вам это все удастся?
— Приложу все старания, чтобы удалось. У меня есть поддержка в министерстве, скоро я еду по этому делу в Петербург.
Старый граф беспокойно вертелся в кресле, глядя на майората, словно генерал на рядового, нарушившего воинские уставы. Седые волосы над ушами еще больше встопорщились, нос казался наконечником копья, узкие губы пренебрежительно кривились.
Майорат спокойно выдержал укоряющий взгляд, лишь улыбнулся и подумал: «Интересно, чего он от меня хочет?»
Вслух он сказал:
— Пан граф, вижу, мой проект вам не нравится. Могу я узнать, почему?
— Конечно! Чересчур быстро вы приступаете к делу, а ведь вы совсем… совсем…
— Совсем недавно избран председателем? — иронически подхватил Вальдемар. — Значит, вы решили, что до того я совсем не интересовался такими вопросами и Товариществом? Вы забыли, что я не новичок в сельском хозяйстве.
Вмешался Чвилецкий:
— Конечно, вас никак нельзя назвать новичком, никак нельзя. Хотя бы потому, что вы были инициатором…
Мортенский окинул графа неприязненным взглядом и надменно прервал его:
— Инициатор — этого мало! Предводительствовать должны люди почтенного возраста, а распространять идеи, я считаю, не должны люди… чересчур молодые люди, я бы сказал.
Майорат рассмеялся:
— Вы намеревались назвать меня юнцом? Бога ради, я и не подумал бы обидеться. Думаю, многие согласятся, что юнцом меня никак нельзя назвать, а то, что люди мне доверяют, можно доказать простым примером — они сами выбрали меня председателем Товарищества… которое когда-то убедил всех организовать именно я.
— Повторяю, апостолами новых идей должны быть люди почтенного возраста, — сказал граф.
— А если таковых нет? — не без дерзости спросил Вальдемар.
— Как это — нет?
— Назовите мне их!
Граф длинными костистыми пальцами ткнул себя в грудь:
— Есть я, есть Барский, наконец, ваш дедушка, есть присутствующий здесь граф Чвилецкий…
— Позвольте! — спокойно сказал майорат. — Мой дедушка слишком стар и к тому же давно отошел от общественной деятельности. Князь Гершторф живет не в нашем округе… а жаль, он во многом смог бы нам помочь, и настоящий патриот к тому же. Насчет его я с вами полностью согласен. Барский тоже не из нашего округа, да и идеи его… Кроме пурпура, осеняющего его род, да священной миссии аристократии он в жизни ничего больше не видит. Пан Чвилецкий, сколько я ему ни предлагал, не хочет участвовать в нашей работе, а вы… — Он помолчал, взглянул на Мортенского и сказал серьезно: — Вы были председателем пять лет, и у вас была масса возможностей стать апостолом, однако вы добровольно уступили свой пост…
Наступила тишина. Чвилецкий откашливался, гладил подбородок. Его глаза, обычно холодные, сейчас светились весельем.
Мортенский выпрямился в кресле. На его бледном лице появился кирпичного оттенка румянец, он пожевал губами, что означало у него озабоченность, не сводя глаз с майората.
А тот продолжал серьезно:
— Не считайте мои слова упреком. Когда было организовано Товарищество, все мы единогласно выбрали вас председателем, считая вас самым из нас серьезным. Но возраст и упадок сил не позволили вам работать интенсивно. Теперь, когда я встал у руля Товарищества, пришла пора расширить масштабы нашей деятельности. Я полон сил, молод и здоров… однако не собираюсь пренебрегать хорошими советами, более того, прошу их.
Старый магнат, явно польщенный, благожелательнее посмотрел на Вальдемара.
— Говорят, вы заботитесь об улучшении наших дорог? — спросил Чвилецкий.
— Да, хочу, чтобы люди поняли: затраты себя оправдают, не говоря уж о выгоде и улучшении облика страны. Хорошие дороги и исправные мосты — это тоже признак культуры. А у нас недостает дорог и мостов…
Только не в ваших имениях, — запротестовал Чвилецкий. — У вас любая стежка напоминает прусское шоссе. Когда въезжаешь в пределы ваших поместий, словно покидаешь Азию и оказываешься в Европе. Да и крестьяне ваши — сущие европейцы.
— Я стараюсь поддерживать кое-какой порядок, — небрежно сказал майорат.
— Скажите лучше — отменный порядок! Правда, вы обладаете еще nervus rerum[103] — миллионами.
— Миллионы — еще не гарантия того, что воцарится порядок. Я засыпаю дороги гравием, обсаживаю деревьями, огораживаю, ставлю новые мосты. Тот, у кого нет средств на такое, пусть хотя бы засыпает рытвины, чинит те мосты, что есть, ухаживает за теми деревьями, что есть. Довольно будет и этого… А в Глембовичах есть даже парочка дорог, обсаженных фруктовыми деревьями. Бывает еще — ломают ветки, но со временем люди отучатся. Я заложил для слуг фруктовые сады и склоняю крестьян делать то же самое. В моих поместьях хватает защитников деревьев, а это — как раз плоды просвещения.
— Вы еще вроде бы организовали общество трезвости и магазины? — спросил Чвилецкий.
— Да. Приходский ксендз помогает мне бороться за народную трезвость. По этой причине в винокурне, которую поставил еще мой отец, сейчас вырабатывается только технический спирт. В магазинах есть все необходимое. Крестьяне сначала поглядывали косо на мои магазины, но потом привыкли. Девушки из бедных семей устраивают туда целые экспедиции.
Граф Мортенский снова зажевал губами. Он слушал разговор майората с Чвилецким, не вмешиваясь ни словом. Но когда узнал, что слуги и работники майората складываются на стипендии для учащейся молодежи из их числа, вновь обозлился:
— Да они же разорятся на этих стипендиях!
— Отчего же? Половину суммы вношу я, Да и мои люди не стонут под непосильным бременем, каждая семья вносит всего рубль. Но посчитайте всех работников в моих поместьях, и вы убедитесь, что суммы получаются значительные. К тому же у меня есть люди, которые по своей охоте вносят и больше. А директора фабрик и администраторы не отстают. План этот в свое время был охотно принят, как только мои люди поняли всю выгоду для себя. Каждый из них может дать детям соответствующее образование. Благодаря этому фонду несколько молодых людей учатся даже в университетах… хотя должен честно признать, что большинство ограничивается глембовической школой, содержащейся исключительно за мой счет. Я хочу теперь ввести то же самое и у крестьян, но там будет труднее.