Страница:
— Cette fille a L'air d'une princesse![77]
Однако Брохвич услышал и сказал воодушевленно:
— Да, будь я художником, под их портретом подписал бы: L'йtat c'est moi![78]
Графиня послала ему вызывающий взгляд.
Сбоку у колонны стоял пан Мачей. Глаза его следили за танцующей парой внимательно, но без благожелательности. Наоборот, брови старца были грозно нахмурены, глаза угрюмо светились. Он видел танцующего внука, но словно бы иным зрением — в глазах пана Мачея мазурка с этой девушкой неким неведомым образом изменила Вальдемара. Обычно не великий охотник для танцев, сейчас он вкладывал всю душу, ничего вокруг не видя, кроме Стефы. Пана Мачея охватило беспокойство — Стефа… Какова она сегодня! Розовая дама из времен Директории, прекрасная и грациозная, изящно поднося к глазам веер, плывет по залу величественно, как княгиня… Пан Мачей не узнавал обычной Стефы, в скромных платьицах, веселой порой почти как ребенок или с грустной улыбкой на свежем личике… Что ее сделало сегодняшней, такой? Она всегда красива, легка, как ветерок, всегда нежна, обаятельна. Но это нынешнее величие, величавое достоинство… Старик не сводит с нее глаз, вспоминает некие минуты, покрытые мглой ушедших лет, закрывает глаза, слушая тяжкое биение сердца, и вдруг из груди его вырывается вздох, словно бы испуганный:
— Она… в точности она… откуда это сходство? Что это, о Боже?
Помолчав, шепчет, едва ли не охваченный ужасом:
— Имя, краса, возраст, очарование — все, как у той… Боже, мой Боже!
Он стоит, словно прикованный к колонне, неотрывно глядит на стройную фигурку в розовом, открывая все новые черты сходства, все сильнее раня душу:
— Тот же характер, манера держаться… движения… голос! Неужели она возродилась вновь в этой девушке?
И внезапно задрожал всем телом:
— Неужели и Предначертание повторится? Неужели это — рок нашей семьи? Боже, смилуйся!
Расстроенный пан Мачей избегал внука, боясь даже встретиться с ним взглядом.
После мазурки дамы и господа разошлись по зимнему саду и оранжерее. Некоторые прохаживались в огромном, пышно убранном холле, словно бы дополнявшем бальный зал. Оттуда вели ступени на вычурную железную галерею, пролегавшую вдоль стеклянных стен зимнего сада. Потолок в холле был украшен барельефами, представлявшими сцены сражений и конные полки на марше. Стены были окрашены в голубые тона, а пол выложен бесценной венецианской мозаикой.
Всем было весело. Веера колыхались медленно, пылко, вяло, настойчиво, равнодушно… Повсюду слышались громкие разговоры и тихие шепотки уединявших пар. Электрические лампочки, искусно укрытые среди пальм и цветов, бросали разноцветные блики на обнаженные плечи дам, отбрасывали на лица меланхолические тени.
Вальдемар разыскивал Стефу, но постоянно кто-нибудь заступал ему дорогу, спеша завязать разговор. После долгих поисков майорат увидел меж пальмами розовое платье, услышал ее веселый молодой голос и остановился, пытаясь рассмотреть, с кем она говорит. Рядом с ней увидел Трестку, чуть подальше — панну Риту в компании местного доктора. Трестка что-то оживленно говорил с крайне серьезной физиономией. Охваченный любопытством, Вальдемар подошел поближе: «О чем они говорят столь живо?»
— Скажу вам откровенно, — молвил Трестка, — вы решительно изменились к лучшему. Не скажу, чтоб вы стали еще прекраснее, вы и раньше были очаровательны, но некие перемены налицо — и в том наша заслуга.
— Это каким же образом?
— В вас чувствовалась порода, но некая робость портила весь эффект.
— Значит, изменения — к лучшему?
— Ого! В этом наряде вы восхитительны. Представляю себе Наполеона на моем месте…
Стефа рассмеялась:
— А при чем здесь Наполеон? Вы так подумали из-за моего костюма? Но разве я похожа на Жозефину Богарнэ?
— Вы ужасно добродетельны, если связываете Наполеона исключительно с Жозефиной…
— Неужели я похожа на Марию-Людовику?
— О, что вы? Это была глиста, не женщина! Стефа засмеялась:
— Вы великолепны! Разве можно проводить такие сравнения?
— Но сравнить ее с глистой — менее ужасно, чем позволить такую дерзость и сравнивать с вами!
— Ах! Я это должна считать комплиментом и поблагодарить? Простите, но я никогда не благодарю за комплименты…
— Но ведь любите их, правда? Вот только мои комплименты вас что-то не вдохновляют. Будь тут Наполеон…
— Дался вам Наполеон! Он что, тоже говорил комплименты?
— Ему говорили!
— Но уж наверняка не женщины?
— Не скажите, панна Стефания! Поклонниц он считал на дюжины! Вижу, вы плохо знакомы с наполеоновской эпохой.
— Извините, я ее хорошо знаю.
— Со всеми подробностями?
— Надеюсь, граф!
— Тогда начнем экзамен: какая из поклонниц была с ним под Трафальгаром[79] какая — под Березиной, какая — в ущельях Самосьерры?[80]Он ведь и под Самосьеррой ухитрялся флиртовать. Ну-ка, панна Стефания!
— Ответьте на ваши вопросы сами и заранее поставьте себе пятерку, а я сразу скажу: браво лучшему ученику! И довольно экзаменов, пусть будет «браво», но никаких «бис!», занавес опустился!
И Стефа весело упорхнула.
— Умеет и шутить, и защищаться… — буркнул Трестка.
Сегодня Стефа подвергалась атакам со всех сторон. Едва она отдалилась от Трески, на пути у нее блеснул монокль ее неотлучного обожателя по выставке. Девушка попыталась разминуться с ним, но он, опередив Вальдемара, загородил ей дорогу:
— Панна Стефания, вы меня сегодня сушим образом тираните! Я от вас не дождался и словечка, а из танцев получил один этот нудный вальс!
— Пан граф, разве вам этого не довольно?
— О нет! Вы сегодня выглядите, как королева, но вы — безжалостная королева, немилосердная к своим верным подданным.
— Правда? А кого вы считаете моими подданными?
— Прежде всего — себя.
— Выберите себе другого сюзерена. Для обеих сторон это будет выгоднее.
— Я роялист и храню верность своей королеве!
— Но, граф, своим сегодняшним костюмом я представляю республику!
— Ничего. У вас все равно на голове корона. Но у меня нет ни малейших шансов, особенно здесь, среди пальм, меж которыми вы так искусно скрываетесь.
— Прекрасные пальмы!
— Как все в Глембовичах. Дамы даже майората называют чудесным.
— Вы с этим не согласны, пан граф?
— А вы?
Стефа чуть смешалась, но быстро нашлась:
— Майорат соответствует всему, что окружает его.
— Значит, он все же чудесен?
— О нет! Я люблю чудесные вещи, но не выношу чудесных людей.
— Вы сами себе противоречите…
Стефа присела в изысканном реверансе на старинный манер:
— Monsieur, je suis enchantйe.[81]Засмеялась и исчезла за деревьями. Граф целеустремленно направился следом. Слышавший все Вальдемар провел рукой по лбу.
Шепнул, довольный:
— Как она умеет от них отделаться! И они ее ничуть не интересуют.
И решил непременно отыскать ее.
Она сидела на мраморной скамеечке с княжной Лилей Подгорецкой в окружении нескольких господ и дам. Когда Вальдемар приблизился, Стефа обернулась к нему:
— Пан Михоровский, просим на международный конгресс! Здесь многие в костюмах самых разных народов. Мы дискутируем, одних привлекает менуэт, другие хотят еще полюбоваться пальмами…
— А вы к какому лагерю принадлежите?
— Я не умею танцевать менуэт и потому нейтральна.
Меня выбрали судьей.
— Значит, в моем вмешательстве нет нужды? Арбитр здесь уже есть…
— Но вы примкнете к одному из лагерей?
— Я — за менуэт. А большинство?
— Тоже. Значит, дело решено, — и она изящно взмахнула веером. — Судебное заседание закрывается…
Распорядитель, молодой князь Гершторф, выбежал в зал. Вскоре зазвучала музыка. Менуэт наплывал меланхоличными, звучными волнами. Стефа и Вальдемар стояли в дверях оранжереи под огромными фестонами роз и зелени.
— А вы не будете танцевать?
— Нет, панна Стефания.
— Но вы голосовали за менуэт?
— Чтобы остаться с вами.
Стефа замолчала, весело глядя на красочную шеренгу танцующих пар. Белый зал, пальмы, цветы, фраки, драгоценности, изящные поклоны медленно двигавшихся в менуэте танцоров, старинная музыка — все это создавало впечатление, что бал происходит лет сто назад, в первые годы девятнадцатого века.
— Так должны были выглядеть балы в Сан-Суси и Версале, — сказала Стефа.
— Да, не хватает только париков и кружевных жабо… и кавалеры не в чулках.
— И нет мушек на щеках, и нет того кокетства, — добавила в тон ему Стефа.
— О, его довольно. Долю кокетства можно найти и у вас.
— Правда?
— Но у вас оно — особого рода. Кокетство мимозы безотчетно притягивает к ней и таит нечто от привередливости…
— Почему вы так решили?
Михоровский с улыбкой покачал головой:
— Вы задаете довольно смелые вопросы! Если я захочу быть откровенным, могу стать самоуверенным, а этого мне не позволяет собственная этика…
Девушка смутилась, но ответила столь же прямо:
— Может, я и привередлива, слишком требовательна… но если я перестаю быть требовательной, теряю обычную смелость, и у меня тогда наверняка очень наивный вид…
В глазах майората зажглись радостные огоньки, он ласково глянул на девушку:
— О нет, не наивный — озабоченный. И это составляет полный контраст с вашей обычной веселостью и красноречием… Незнакомый с вами человек ни за что не догадается, что вы можете быть иной… но непременно очаровательной.
Стефа взглянула на него, на лице ее вспыхнул румянец, всегда очаровывавший Вальдемара.
— Пан майорат, мне кажется…
— Что я становлюсь самоуверенным? Вы сами меня невольно к тому вынуждаете, если уж речь зашла о полной откровенности. Откровенно говоря, я рад, что в ваших глазах имею немного больше шансов, нежели граф с моноклем, Вилюсь и Трестка.
Стефа улыбнулась:
— Нужно признать, вы выбрали себе не самых сильных противников. Здесь ваша самоуверенность ослабла…
Вальдемар изящно склонил голову. Это был жест благодарности.
Какое-то время они молчали, потом он сказал, указывая на танцующих:
— Взгляните только, каким вдохновением охвачены иные дамы. Менуэт, я назвал бы наинесноснейшим из танцев, но их он явно воспламеняет. Неплохое изобретение, этот менуэт! Часто лишь в танце по-настоящему и раскрывается темперамент человека. Но зрители, наблюдая со стороны, диву даются — что так воодушевляет танцующих?
— Да, но так может думать только тот, кто сам не танцует. Танцор ничуть не удивится. Интересно, что за человек станцевал первый танец в истории человечества?
— Или сумасшедший в приступе безумия, или безмерно обрадованный чем-то субъект… например, пещерный человек, довольный богатой добычей.
— Или съевший собственную жену, закончив тем медовый месяц, — раздался за их спинами голос Трестки.
Стефа и Вальдемар рассмеялись:
— Откуда вы знаете, о чем мы разговаривали? Граф снял пенсне:
— Слух у меня отличный, а менуэт мне действует на нервы, я его не танцую, вот и решил присоединиться к вам, ибо поставленный панной Стефанией вопрос заинтересовал и меня. Если я здесь не нужен, — удаляюсь. Однако полагаюсь на ваше расположение. Посмотрите на Барского: как он уставился на нас, что у него за взгляд… Видите?
Михоровский поморщился:
— Это тоже пещерный человек. Разве что современный.
— А где панна Рита? — спросила Стефа.
— Раскланивается в менуэте с Жнином, и оба довольны.
— А что же вы?
— А что прикажете делать — в лоб себе стрельнуть или повеситься?
— Хотя бы потанцевать.
— И не подумаю. Чересчур большая жертва выйдет с моей стороны.
Князь Гершторф закончил менуэт. Пары рассыпались. Заколыхались веера. Короткий перерыв — и под звуки оркестра красочно наряженные гости, предводимые дворецким, направились в столовую. Дворецкий рассаживал гостей за богато убранными столами. Все опечалились, вспомнив, что это был прощальный пир…
Назавтра приглашенный фотограф запечатлел гостей в маскарадных костюма. Стефа стояла во втором ряду, сбоку. Вальдемар подошел, когда ряды уже установились, и встал за спиной Стефы. Он был выше ее ростом, но ее огромная шляпа заслоняла его лицо, и ему пришлось чуть отступить в сторону. Стоявшая в первом ряду графиня Мелания не заметила, где именно он стоит. Зато Рита тихонько шепнула Трестке: — Первый публичный тет-а-тет… Трестка утвердительно кивнул. Кроме общего снимка, все дамы сфотографировались и отдельно, в маскарадных костюмах и бальных платьях, Стефа — в своем наряде времен Директории, а потом, по просьбе Люции, — в своем обычном сером платьице с ниткой кораллов на шее.
Снимались в охотничьих нарядах в зверинце, на лодках, верхом на лошадях, за теннисом и бильярдом. На это ушел весь день. Вечером иные гости уехали на станцию, другим предстояло покинуть Глембовичи завтра утром. Уезжавшим дамам майорат дарил букеты, и в их честь играл оркестр.
Последний вечер собрал в столовой значительно поредевшее, но, по странному стечению обстоятельств, приятнейшее общество. Барские уже уехали. И сразу воцарился иной настрой. Отъезд графини никак нельзя было назвать триумфальным. Она получила прекрасный букет, в ее честь сыграл оркестр, увезла ее прекрасная карета майората, запряженная четверкой серых арабов, но лицо графини оставалось злым. Она проиграла. Невестой майората она не стала и не могла питать на то никаких надежд и в будущем. Больше всего ее гневило неотвязное воспоминание о том, кто стал причиной ее поражения, вернее, о той…
Граф уехал мрачный, как туча. Мечты, чтобы стать тестем в Глембовичах, рассеялись, как дым, и он уже не верил, что обретет когда-нибудь этот «титул». Глядя на очаровательную дочь, граф мысленно прибавлял великолепное придание и графскую корону с девятью зубцами на желтом поле — и все это ничуть не подействовало на майората! Дурак, идиот, не понимает, сколько потерял! Едва перед глазами спесивого пана возникала изящная, нежная фигурка Стефы, кулаки у него сжимались поневоле.
В замке никто не ощущал скуки, но настроение было уже другим. После шумных дней, проведенных в веселых забавах, всех охватил меланхоличный покой. Они тихо бродили по узеньким аллеям зимнего сада, заглядывали в винный подвал, в оранжерею, где росли ананасы, в прекрасную долину роз.
Каждый печально думал, что завтра предстоит покинуть замок.
Стефа, тихая и молчаливая, не вздыхала украдкой, не искала взглядом Вальдемара. Странные чувства охватывали ее: она хотела вырваться отсюда — и не могла; хотела бежать — но что-то удерживало ее; хотела обороняться, но что-то твердило: «Поздно!». Ей было так тяжко, словно весь этот огромный замок валился не нее. Внешняя пышность и великолепие вновь тяжким грузом ложились на плечи, угнетали. Небывалая печаль раздирала грудь.
XL
КНИГА ВТОРАЯ
I
Однако Брохвич услышал и сказал воодушевленно:
— Да, будь я художником, под их портретом подписал бы: L'йtat c'est moi![78]
Графиня послала ему вызывающий взгляд.
Сбоку у колонны стоял пан Мачей. Глаза его следили за танцующей парой внимательно, но без благожелательности. Наоборот, брови старца были грозно нахмурены, глаза угрюмо светились. Он видел танцующего внука, но словно бы иным зрением — в глазах пана Мачея мазурка с этой девушкой неким неведомым образом изменила Вальдемара. Обычно не великий охотник для танцев, сейчас он вкладывал всю душу, ничего вокруг не видя, кроме Стефы. Пана Мачея охватило беспокойство — Стефа… Какова она сегодня! Розовая дама из времен Директории, прекрасная и грациозная, изящно поднося к глазам веер, плывет по залу величественно, как княгиня… Пан Мачей не узнавал обычной Стефы, в скромных платьицах, веселой порой почти как ребенок или с грустной улыбкой на свежем личике… Что ее сделало сегодняшней, такой? Она всегда красива, легка, как ветерок, всегда нежна, обаятельна. Но это нынешнее величие, величавое достоинство… Старик не сводит с нее глаз, вспоминает некие минуты, покрытые мглой ушедших лет, закрывает глаза, слушая тяжкое биение сердца, и вдруг из груди его вырывается вздох, словно бы испуганный:
— Она… в точности она… откуда это сходство? Что это, о Боже?
Помолчав, шепчет, едва ли не охваченный ужасом:
— Имя, краса, возраст, очарование — все, как у той… Боже, мой Боже!
Он стоит, словно прикованный к колонне, неотрывно глядит на стройную фигурку в розовом, открывая все новые черты сходства, все сильнее раня душу:
— Тот же характер, манера держаться… движения… голос! Неужели она возродилась вновь в этой девушке?
И внезапно задрожал всем телом:
— Неужели и Предначертание повторится? Неужели это — рок нашей семьи? Боже, смилуйся!
Расстроенный пан Мачей избегал внука, боясь даже встретиться с ним взглядом.
После мазурки дамы и господа разошлись по зимнему саду и оранжерее. Некоторые прохаживались в огромном, пышно убранном холле, словно бы дополнявшем бальный зал. Оттуда вели ступени на вычурную железную галерею, пролегавшую вдоль стеклянных стен зимнего сада. Потолок в холле был украшен барельефами, представлявшими сцены сражений и конные полки на марше. Стены были окрашены в голубые тона, а пол выложен бесценной венецианской мозаикой.
Всем было весело. Веера колыхались медленно, пылко, вяло, настойчиво, равнодушно… Повсюду слышались громкие разговоры и тихие шепотки уединявших пар. Электрические лампочки, искусно укрытые среди пальм и цветов, бросали разноцветные блики на обнаженные плечи дам, отбрасывали на лица меланхолические тени.
Вальдемар разыскивал Стефу, но постоянно кто-нибудь заступал ему дорогу, спеша завязать разговор. После долгих поисков майорат увидел меж пальмами розовое платье, услышал ее веселый молодой голос и остановился, пытаясь рассмотреть, с кем она говорит. Рядом с ней увидел Трестку, чуть подальше — панну Риту в компании местного доктора. Трестка что-то оживленно говорил с крайне серьезной физиономией. Охваченный любопытством, Вальдемар подошел поближе: «О чем они говорят столь живо?»
— Скажу вам откровенно, — молвил Трестка, — вы решительно изменились к лучшему. Не скажу, чтоб вы стали еще прекраснее, вы и раньше были очаровательны, но некие перемены налицо — и в том наша заслуга.
— Это каким же образом?
— В вас чувствовалась порода, но некая робость портила весь эффект.
— Значит, изменения — к лучшему?
— Ого! В этом наряде вы восхитительны. Представляю себе Наполеона на моем месте…
Стефа рассмеялась:
— А при чем здесь Наполеон? Вы так подумали из-за моего костюма? Но разве я похожа на Жозефину Богарнэ?
— Вы ужасно добродетельны, если связываете Наполеона исключительно с Жозефиной…
— Неужели я похожа на Марию-Людовику?
— О, что вы? Это была глиста, не женщина! Стефа засмеялась:
— Вы великолепны! Разве можно проводить такие сравнения?
— Но сравнить ее с глистой — менее ужасно, чем позволить такую дерзость и сравнивать с вами!
— Ах! Я это должна считать комплиментом и поблагодарить? Простите, но я никогда не благодарю за комплименты…
— Но ведь любите их, правда? Вот только мои комплименты вас что-то не вдохновляют. Будь тут Наполеон…
— Дался вам Наполеон! Он что, тоже говорил комплименты?
— Ему говорили!
— Но уж наверняка не женщины?
— Не скажите, панна Стефания! Поклонниц он считал на дюжины! Вижу, вы плохо знакомы с наполеоновской эпохой.
— Извините, я ее хорошо знаю.
— Со всеми подробностями?
— Надеюсь, граф!
— Тогда начнем экзамен: какая из поклонниц была с ним под Трафальгаром[79] какая — под Березиной, какая — в ущельях Самосьерры?[80]Он ведь и под Самосьеррой ухитрялся флиртовать. Ну-ка, панна Стефания!
— Ответьте на ваши вопросы сами и заранее поставьте себе пятерку, а я сразу скажу: браво лучшему ученику! И довольно экзаменов, пусть будет «браво», но никаких «бис!», занавес опустился!
И Стефа весело упорхнула.
— Умеет и шутить, и защищаться… — буркнул Трестка.
Сегодня Стефа подвергалась атакам со всех сторон. Едва она отдалилась от Трески, на пути у нее блеснул монокль ее неотлучного обожателя по выставке. Девушка попыталась разминуться с ним, но он, опередив Вальдемара, загородил ей дорогу:
— Панна Стефания, вы меня сегодня сушим образом тираните! Я от вас не дождался и словечка, а из танцев получил один этот нудный вальс!
— Пан граф, разве вам этого не довольно?
— О нет! Вы сегодня выглядите, как королева, но вы — безжалостная королева, немилосердная к своим верным подданным.
— Правда? А кого вы считаете моими подданными?
— Прежде всего — себя.
— Выберите себе другого сюзерена. Для обеих сторон это будет выгоднее.
— Я роялист и храню верность своей королеве!
— Но, граф, своим сегодняшним костюмом я представляю республику!
— Ничего. У вас все равно на голове корона. Но у меня нет ни малейших шансов, особенно здесь, среди пальм, меж которыми вы так искусно скрываетесь.
— Прекрасные пальмы!
— Как все в Глембовичах. Дамы даже майората называют чудесным.
— Вы с этим не согласны, пан граф?
— А вы?
Стефа чуть смешалась, но быстро нашлась:
— Майорат соответствует всему, что окружает его.
— Значит, он все же чудесен?
— О нет! Я люблю чудесные вещи, но не выношу чудесных людей.
— Вы сами себе противоречите…
Стефа присела в изысканном реверансе на старинный манер:
— Monsieur, je suis enchantйe.[81]Засмеялась и исчезла за деревьями. Граф целеустремленно направился следом. Слышавший все Вальдемар провел рукой по лбу.
Шепнул, довольный:
— Как она умеет от них отделаться! И они ее ничуть не интересуют.
И решил непременно отыскать ее.
Она сидела на мраморной скамеечке с княжной Лилей Подгорецкой в окружении нескольких господ и дам. Когда Вальдемар приблизился, Стефа обернулась к нему:
— Пан Михоровский, просим на международный конгресс! Здесь многие в костюмах самых разных народов. Мы дискутируем, одних привлекает менуэт, другие хотят еще полюбоваться пальмами…
— А вы к какому лагерю принадлежите?
— Я не умею танцевать менуэт и потому нейтральна.
Меня выбрали судьей.
— Значит, в моем вмешательстве нет нужды? Арбитр здесь уже есть…
— Но вы примкнете к одному из лагерей?
— Я — за менуэт. А большинство?
— Тоже. Значит, дело решено, — и она изящно взмахнула веером. — Судебное заседание закрывается…
Распорядитель, молодой князь Гершторф, выбежал в зал. Вскоре зазвучала музыка. Менуэт наплывал меланхоличными, звучными волнами. Стефа и Вальдемар стояли в дверях оранжереи под огромными фестонами роз и зелени.
— А вы не будете танцевать?
— Нет, панна Стефания.
— Но вы голосовали за менуэт?
— Чтобы остаться с вами.
Стефа замолчала, весело глядя на красочную шеренгу танцующих пар. Белый зал, пальмы, цветы, фраки, драгоценности, изящные поклоны медленно двигавшихся в менуэте танцоров, старинная музыка — все это создавало впечатление, что бал происходит лет сто назад, в первые годы девятнадцатого века.
— Так должны были выглядеть балы в Сан-Суси и Версале, — сказала Стефа.
— Да, не хватает только париков и кружевных жабо… и кавалеры не в чулках.
— И нет мушек на щеках, и нет того кокетства, — добавила в тон ему Стефа.
— О, его довольно. Долю кокетства можно найти и у вас.
— Правда?
— Но у вас оно — особого рода. Кокетство мимозы безотчетно притягивает к ней и таит нечто от привередливости…
— Почему вы так решили?
Михоровский с улыбкой покачал головой:
— Вы задаете довольно смелые вопросы! Если я захочу быть откровенным, могу стать самоуверенным, а этого мне не позволяет собственная этика…
Девушка смутилась, но ответила столь же прямо:
— Может, я и привередлива, слишком требовательна… но если я перестаю быть требовательной, теряю обычную смелость, и у меня тогда наверняка очень наивный вид…
В глазах майората зажглись радостные огоньки, он ласково глянул на девушку:
— О нет, не наивный — озабоченный. И это составляет полный контраст с вашей обычной веселостью и красноречием… Незнакомый с вами человек ни за что не догадается, что вы можете быть иной… но непременно очаровательной.
Стефа взглянула на него, на лице ее вспыхнул румянец, всегда очаровывавший Вальдемара.
— Пан майорат, мне кажется…
— Что я становлюсь самоуверенным? Вы сами меня невольно к тому вынуждаете, если уж речь зашла о полной откровенности. Откровенно говоря, я рад, что в ваших глазах имею немного больше шансов, нежели граф с моноклем, Вилюсь и Трестка.
Стефа улыбнулась:
— Нужно признать, вы выбрали себе не самых сильных противников. Здесь ваша самоуверенность ослабла…
Вальдемар изящно склонил голову. Это был жест благодарности.
Какое-то время они молчали, потом он сказал, указывая на танцующих:
— Взгляните только, каким вдохновением охвачены иные дамы. Менуэт, я назвал бы наинесноснейшим из танцев, но их он явно воспламеняет. Неплохое изобретение, этот менуэт! Часто лишь в танце по-настоящему и раскрывается темперамент человека. Но зрители, наблюдая со стороны, диву даются — что так воодушевляет танцующих?
— Да, но так может думать только тот, кто сам не танцует. Танцор ничуть не удивится. Интересно, что за человек станцевал первый танец в истории человечества?
— Или сумасшедший в приступе безумия, или безмерно обрадованный чем-то субъект… например, пещерный человек, довольный богатой добычей.
— Или съевший собственную жену, закончив тем медовый месяц, — раздался за их спинами голос Трестки.
Стефа и Вальдемар рассмеялись:
— Откуда вы знаете, о чем мы разговаривали? Граф снял пенсне:
— Слух у меня отличный, а менуэт мне действует на нервы, я его не танцую, вот и решил присоединиться к вам, ибо поставленный панной Стефанией вопрос заинтересовал и меня. Если я здесь не нужен, — удаляюсь. Однако полагаюсь на ваше расположение. Посмотрите на Барского: как он уставился на нас, что у него за взгляд… Видите?
Михоровский поморщился:
— Это тоже пещерный человек. Разве что современный.
— А где панна Рита? — спросила Стефа.
— Раскланивается в менуэте с Жнином, и оба довольны.
— А что же вы?
— А что прикажете делать — в лоб себе стрельнуть или повеситься?
— Хотя бы потанцевать.
— И не подумаю. Чересчур большая жертва выйдет с моей стороны.
Князь Гершторф закончил менуэт. Пары рассыпались. Заколыхались веера. Короткий перерыв — и под звуки оркестра красочно наряженные гости, предводимые дворецким, направились в столовую. Дворецкий рассаживал гостей за богато убранными столами. Все опечалились, вспомнив, что это был прощальный пир…
Назавтра приглашенный фотограф запечатлел гостей в маскарадных костюма. Стефа стояла во втором ряду, сбоку. Вальдемар подошел, когда ряды уже установились, и встал за спиной Стефы. Он был выше ее ростом, но ее огромная шляпа заслоняла его лицо, и ему пришлось чуть отступить в сторону. Стоявшая в первом ряду графиня Мелания не заметила, где именно он стоит. Зато Рита тихонько шепнула Трестке: — Первый публичный тет-а-тет… Трестка утвердительно кивнул. Кроме общего снимка, все дамы сфотографировались и отдельно, в маскарадных костюмах и бальных платьях, Стефа — в своем наряде времен Директории, а потом, по просьбе Люции, — в своем обычном сером платьице с ниткой кораллов на шее.
Снимались в охотничьих нарядах в зверинце, на лодках, верхом на лошадях, за теннисом и бильярдом. На это ушел весь день. Вечером иные гости уехали на станцию, другим предстояло покинуть Глембовичи завтра утром. Уезжавшим дамам майорат дарил букеты, и в их честь играл оркестр.
Последний вечер собрал в столовой значительно поредевшее, но, по странному стечению обстоятельств, приятнейшее общество. Барские уже уехали. И сразу воцарился иной настрой. Отъезд графини никак нельзя было назвать триумфальным. Она получила прекрасный букет, в ее честь сыграл оркестр, увезла ее прекрасная карета майората, запряженная четверкой серых арабов, но лицо графини оставалось злым. Она проиграла. Невестой майората она не стала и не могла питать на то никаких надежд и в будущем. Больше всего ее гневило неотвязное воспоминание о том, кто стал причиной ее поражения, вернее, о той…
Граф уехал мрачный, как туча. Мечты, чтобы стать тестем в Глембовичах, рассеялись, как дым, и он уже не верил, что обретет когда-нибудь этот «титул». Глядя на очаровательную дочь, граф мысленно прибавлял великолепное придание и графскую корону с девятью зубцами на желтом поле — и все это ничуть не подействовало на майората! Дурак, идиот, не понимает, сколько потерял! Едва перед глазами спесивого пана возникала изящная, нежная фигурка Стефы, кулаки у него сжимались поневоле.
В замке никто не ощущал скуки, но настроение было уже другим. После шумных дней, проведенных в веселых забавах, всех охватил меланхоличный покой. Они тихо бродили по узеньким аллеям зимнего сада, заглядывали в винный подвал, в оранжерею, где росли ананасы, в прекрасную долину роз.
Каждый печально думал, что завтра предстоит покинуть замок.
Стефа, тихая и молчаливая, не вздыхала украдкой, не искала взглядом Вальдемара. Странные чувства охватывали ее: она хотела вырваться отсюда — и не могла; хотела бежать — но что-то удерживало ее; хотела обороняться, но что-то твердило: «Поздно!». Ей было так тяжко, словно весь этот огромный замок валился не нее. Внешняя пышность и великолепие вновь тяжким грузом ложились на плечи, угнетали. Небывалая печаль раздирала грудь.
XL
Пару дней спустя замок покидали гости из Слодковиц. Княгиня Подгорецкая уехала вчера с сыном, невесткой и Ритой.
Глембовичи выглядели чуточку печально, словно на этот лад настроили их первые дни наступившего октября. Лица у лакеев были мрачноватыми, они сонно тащились по коридорам. Их ждал заслуженный отдых, но они грустили по минувшим веселым дням, хоть и собрали чаевые, способные утешить любого.
Управитель Остроженцкий и два практиканта, спускаясь с террасы, увидели напротив поднимавшегося по ступенькам майората. Он задумчиво шел из теплицы, неся пышный букет желтых роз. Увидев вежливо уступивших дорогу служащих, Вальдемар благожелательно улыбнулся:
— Куда вы направляетесь, господа?
— Бродим по замку, вызывая эхо минувшего, — ответил один из практикантов.
Он вежливо раскланялся и взошел на террасу. Вскоре, когда он исчез из глаз, Остроженцкий вполголоса спросил:
— Что скажете? Майорат с букетом роз… Неслыханно!
Молодой практикант, граф Л., сунул руки в карманы пиджака:
— Что же тут неслыханного? Букет предназначен для панны Рудецкой. И скучать он будет по ней, ergo, [82]панна Рудецкая — будущая хозяйка замка.
— Вы думаете? — удивился Остроженцкий.
— Что тут думать? Я в это верю, как в святое Евангелие. Слепой увидит, что он из-за нее потерял голову. Потому-то Барский и злится, потому-то предвижу множество воплей и переполоха — аристократия взовьется на дыбы, но все кончится Veni Creator.[83]Иным способом он Рудецкую не получит, а поскольку он форменным образом сходит с ума, все кончится у алтаря. А уж она наверняка не отвергнет такую партию.
Остроженцкий поморщился:
— Если только майорат всерьез думает об алтаре… В конце концов, это магнат по крови, человек исключительный, но все же магнат, а то, что он потерял голову… На нее это не могло не подействовать. Он умеет нравиться. Окружил ее королевскими почестями… одно это может привлечь панну Рудецкую, не говоря уж о самом майорате, к которому она, похоже, неравнодушна. Майорат майоратом… а его миллионы сами по себе раскинули на нее силки. И чем все кончится, абсолютно неизвестно. Если намерения его не столь благородны, мне жаль бедную девушку. Слишком прекрасный цветок, чтобы погубить его, — даже в такой роскоши…
Практикант-граф рассмеялся:
— Почему? Неужели вы думаете, что панна Рудецкая не сможет стать вдохновительницей майората, не глядя на глупые предрассудки?
— Жаль будет девушку!
— Вздор! Майорат и не с такими имел дело, не думая ни о каких предрассудках… К чему же делать исключением панну Рудецкую? Она красива, изящна — тем лучше, темпераментна — это возбуждает, ну, а если добродетельна — это лишь разожжет аппетит. Майорат это прекрасно сам понимает.
— Не следует вам так говорить. Майорат не способен на подобную низость. Панна Рудецкая занимает определенное положение и в Слодковцах, и в обществе, с этим майорат вынужден считаться.
— Думаете, для него это препятствие? Его прошлое доказывает, что он выбирал исключительно прекрасных и исключительно в высших сферах. Это эстет, его никогда не прельщали неотшлифованные алмазы! Он всегда оставался победителем, не станет колебаться и теперь… хотя, конечно, я не спорю, все может кончиться и алтарем. Панна Рудецкая не просто воспламеняет майората — она занимает его мысли…
— И все это понимают, даже слуги, — сказал Остроженцкий. — Это отнюдь не мимолетное увлечение. Вопрос только в том, сумеет ли майорат пойти до конца и хватит ли у него сил смести все преграды, которые неминуемо нагромоздит на его пути высший круг…
Перед главным подъездом раздались топот копыт и стук колес.
— Уезжают. Пойдемте туда! — предложил практикант-граф.
Они поспешили.
Стефа, уже в пальто и шляпке, стояла у лестницы в главном вестибюле, она застегивала перчатки, лаская Пандура. Люция бегом спускалась по лестнице, зовя мать.
Из бокового коридора вышел Вальдемар, подошел к Стефе и вручил ей букет роз. Рядом были слуги, и он перешел на английский:
— Пусть эти цветы, благоухая в вашей комнате, напоминают вам о Глембовичах.
Стефа вспыхнула и, сердечно взглянув на него, сказала:
— Благодарю. О Глембовичах я не забуду… и без посредничества цветов.
Вальдемар поцеловал ей руку:
— Теперь я осиротею и останусь здесь один, словно пустынник…
— Тогда поезжайте с нами.
Вальдемар быстро взглянул на нее, и глаза у него загорелись. Он обернулся к лакеям:
— Оседлать Аполлона!
Младший камердинер опрометью выскочил прочь. В это время с лестницы как раз спускались пани Идалия и поддерживаемый камердинером пан Мачей. Они успели расслышать приказ майората.
— Ты едешь с нами? — спросила баронесса, глядя на покрасневшую Стефу и розы в ее руках.
— Да, — сказал Вальдемар. — Меня страшит опустевший замок. Никогда еще он не выглядел так угрюмо…
Он взбежал по ступенькам и, отстранив лакея, сам подал руку девушке.
Подошли Остроженцкий с практикантами, дворецкий и ловчий. В уголке собрались лакеи и горничные. В дверях стоял конюший Бадович. Оркестр на террасе играл любимую Стефой увертюру Зуппе «Крестьянин и поэт». Пани Идалия и Люция тоже получили огромные букеты цветов. Ландо, обитое темно-красным бархатом, было запряжено четверкой рослых фольблютов золотисто-гнедой масти; на лошадях сидели форейторы, на запятках стояли ливрейные лакеи. Рядом оседланный Аполлон нетерпеливо мотал головой. От портика до ворот стояли в две шеренги конные егеря в праздничных костюмах с Юром во главе. Вальдемар подсадил дедушку и пани Идалию в ландо. Стефан с Люцией заняли переднее сидение.
Майорат вскочил на коня.
— Я вернусь завтра, — сказал он управителю.
Кони тронули. Егеря взяли под козырек. Когда ландо миновало первые ворота, они поскакали следом по четыре в ряд. Во главе колонны скакал Юр. На башне чуточку жалобно запела труба. Это был королевский выезд, но развеселил он одну Люцию. Пани Идалия сидела насупившись, пан Мачей был погружен в печальные раздумья — оба они догадывались, что все эти почести и сопровождение Вальдемара были не для них, а ради Стефы… Пан Мачей избегал встречаться с девушкой взглядом, и она это чувствовала. Неимоверная тяжесть легла ей на грудь, щеки побледнели. Вальдемар молча ехал рядом. Стефа видела, как изящно мелькают ноги Аполлона, идущего крупной рысью, видела ноги Вальдемара в замшевых сапогах с блестящими шпорами. Он чуточку нервно позвякивал стременами. Седло и уздечка тихо поскрипывали. Аполлон грыз удила, разбрасывая пену. Стефе хотелось поднять взгляд повыше, но она боялась встретиться с Вальдемаром глазами. Разговор не клеился, у всех были уставшие лица. До Слодковиц добирались почти в совершеннейшем молчании.
Вечером Стефа, сидя в библиотеке, увидела в окно молодого Михоровского. Размеренно, словно автомат, он расхаживал по аллеям. Желтые листья падали ему под ноги. Голубоватый дымок сигары растекался вокруг. Вальдемар о чем-то глубоко задумался.
Стефа знала, что назавтра Вальдемар уезжает в Глембовичи, а оттуда отправится на охоту в поместья друзей, где будет развлекаться до наступления зимы. Никакая сила не могла бы оторвать девушку из окна. Тысячи мыслей вихрились в ее голове, сердце сжимала тоска — тоска по нему. Прекрасные глаза Стефы наполнились слезами, рыдания подступали к горлу.
Вальдемар шагал по аллеям.
— О чем он думает? О том ли, что и я? Девушка закрыла глаза, слушая биение собственного сердца, слушая бег собственных мыслей, — и они поражали ее смелостью. Внутренняя борьба продолжалась, девушке противостояли силы, которых сама она не могла бы назвать по имени. Она понимала себя… и скрывала что-то от себя самой.
А Вальдемар шагал по аллеям, шелестя опавшими листьями, погруженный в раздумья.
Он не удивлялся уже, что былые его мечтания и надежды вдруг обрели плоть и кровь в столь прелестном облике… Думал лишь: для него ли эта явь? И вот этот человек, всю свою жизнь пользовавший неслыханным успехом, удачник и баловень судьбы, теперь робко спрашивал себя:
— Станет ли это очарование моим? Да или нет?
В нем пробуждались надежды… И он решил отдаться на волю судьбы, но не ускоряя чрезмерно бег событий.
Глембовичи выглядели чуточку печально, словно на этот лад настроили их первые дни наступившего октября. Лица у лакеев были мрачноватыми, они сонно тащились по коридорам. Их ждал заслуженный отдых, но они грустили по минувшим веселым дням, хоть и собрали чаевые, способные утешить любого.
Управитель Остроженцкий и два практиканта, спускаясь с террасы, увидели напротив поднимавшегося по ступенькам майората. Он задумчиво шел из теплицы, неся пышный букет желтых роз. Увидев вежливо уступивших дорогу служащих, Вальдемар благожелательно улыбнулся:
— Куда вы направляетесь, господа?
— Бродим по замку, вызывая эхо минувшего, — ответил один из практикантов.
Он вежливо раскланялся и взошел на террасу. Вскоре, когда он исчез из глаз, Остроженцкий вполголоса спросил:
— Что скажете? Майорат с букетом роз… Неслыханно!
Молодой практикант, граф Л., сунул руки в карманы пиджака:
— Что же тут неслыханного? Букет предназначен для панны Рудецкой. И скучать он будет по ней, ergo, [82]панна Рудецкая — будущая хозяйка замка.
— Вы думаете? — удивился Остроженцкий.
— Что тут думать? Я в это верю, как в святое Евангелие. Слепой увидит, что он из-за нее потерял голову. Потому-то Барский и злится, потому-то предвижу множество воплей и переполоха — аристократия взовьется на дыбы, но все кончится Veni Creator.[83]Иным способом он Рудецкую не получит, а поскольку он форменным образом сходит с ума, все кончится у алтаря. А уж она наверняка не отвергнет такую партию.
Остроженцкий поморщился:
— Если только майорат всерьез думает об алтаре… В конце концов, это магнат по крови, человек исключительный, но все же магнат, а то, что он потерял голову… На нее это не могло не подействовать. Он умеет нравиться. Окружил ее королевскими почестями… одно это может привлечь панну Рудецкую, не говоря уж о самом майорате, к которому она, похоже, неравнодушна. Майорат майоратом… а его миллионы сами по себе раскинули на нее силки. И чем все кончится, абсолютно неизвестно. Если намерения его не столь благородны, мне жаль бедную девушку. Слишком прекрасный цветок, чтобы погубить его, — даже в такой роскоши…
Практикант-граф рассмеялся:
— Почему? Неужели вы думаете, что панна Рудецкая не сможет стать вдохновительницей майората, не глядя на глупые предрассудки?
— Жаль будет девушку!
— Вздор! Майорат и не с такими имел дело, не думая ни о каких предрассудках… К чему же делать исключением панну Рудецкую? Она красива, изящна — тем лучше, темпераментна — это возбуждает, ну, а если добродетельна — это лишь разожжет аппетит. Майорат это прекрасно сам понимает.
— Не следует вам так говорить. Майорат не способен на подобную низость. Панна Рудецкая занимает определенное положение и в Слодковцах, и в обществе, с этим майорат вынужден считаться.
— Думаете, для него это препятствие? Его прошлое доказывает, что он выбирал исключительно прекрасных и исключительно в высших сферах. Это эстет, его никогда не прельщали неотшлифованные алмазы! Он всегда оставался победителем, не станет колебаться и теперь… хотя, конечно, я не спорю, все может кончиться и алтарем. Панна Рудецкая не просто воспламеняет майората — она занимает его мысли…
— И все это понимают, даже слуги, — сказал Остроженцкий. — Это отнюдь не мимолетное увлечение. Вопрос только в том, сумеет ли майорат пойти до конца и хватит ли у него сил смести все преграды, которые неминуемо нагромоздит на его пути высший круг…
Перед главным подъездом раздались топот копыт и стук колес.
— Уезжают. Пойдемте туда! — предложил практикант-граф.
Они поспешили.
Стефа, уже в пальто и шляпке, стояла у лестницы в главном вестибюле, она застегивала перчатки, лаская Пандура. Люция бегом спускалась по лестнице, зовя мать.
Из бокового коридора вышел Вальдемар, подошел к Стефе и вручил ей букет роз. Рядом были слуги, и он перешел на английский:
— Пусть эти цветы, благоухая в вашей комнате, напоминают вам о Глембовичах.
Стефа вспыхнула и, сердечно взглянув на него, сказала:
— Благодарю. О Глембовичах я не забуду… и без посредничества цветов.
Вальдемар поцеловал ей руку:
— Теперь я осиротею и останусь здесь один, словно пустынник…
— Тогда поезжайте с нами.
Вальдемар быстро взглянул на нее, и глаза у него загорелись. Он обернулся к лакеям:
— Оседлать Аполлона!
Младший камердинер опрометью выскочил прочь. В это время с лестницы как раз спускались пани Идалия и поддерживаемый камердинером пан Мачей. Они успели расслышать приказ майората.
— Ты едешь с нами? — спросила баронесса, глядя на покрасневшую Стефу и розы в ее руках.
— Да, — сказал Вальдемар. — Меня страшит опустевший замок. Никогда еще он не выглядел так угрюмо…
Он взбежал по ступенькам и, отстранив лакея, сам подал руку девушке.
Подошли Остроженцкий с практикантами, дворецкий и ловчий. В уголке собрались лакеи и горничные. В дверях стоял конюший Бадович. Оркестр на террасе играл любимую Стефой увертюру Зуппе «Крестьянин и поэт». Пани Идалия и Люция тоже получили огромные букеты цветов. Ландо, обитое темно-красным бархатом, было запряжено четверкой рослых фольблютов золотисто-гнедой масти; на лошадях сидели форейторы, на запятках стояли ливрейные лакеи. Рядом оседланный Аполлон нетерпеливо мотал головой. От портика до ворот стояли в две шеренги конные егеря в праздничных костюмах с Юром во главе. Вальдемар подсадил дедушку и пани Идалию в ландо. Стефан с Люцией заняли переднее сидение.
Майорат вскочил на коня.
— Я вернусь завтра, — сказал он управителю.
Кони тронули. Егеря взяли под козырек. Когда ландо миновало первые ворота, они поскакали следом по четыре в ряд. Во главе колонны скакал Юр. На башне чуточку жалобно запела труба. Это был королевский выезд, но развеселил он одну Люцию. Пани Идалия сидела насупившись, пан Мачей был погружен в печальные раздумья — оба они догадывались, что все эти почести и сопровождение Вальдемара были не для них, а ради Стефы… Пан Мачей избегал встречаться с девушкой взглядом, и она это чувствовала. Неимоверная тяжесть легла ей на грудь, щеки побледнели. Вальдемар молча ехал рядом. Стефа видела, как изящно мелькают ноги Аполлона, идущего крупной рысью, видела ноги Вальдемара в замшевых сапогах с блестящими шпорами. Он чуточку нервно позвякивал стременами. Седло и уздечка тихо поскрипывали. Аполлон грыз удила, разбрасывая пену. Стефе хотелось поднять взгляд повыше, но она боялась встретиться с Вальдемаром глазами. Разговор не клеился, у всех были уставшие лица. До Слодковиц добирались почти в совершеннейшем молчании.
Вечером Стефа, сидя в библиотеке, увидела в окно молодого Михоровского. Размеренно, словно автомат, он расхаживал по аллеям. Желтые листья падали ему под ноги. Голубоватый дымок сигары растекался вокруг. Вальдемар о чем-то глубоко задумался.
Стефа знала, что назавтра Вальдемар уезжает в Глембовичи, а оттуда отправится на охоту в поместья друзей, где будет развлекаться до наступления зимы. Никакая сила не могла бы оторвать девушку из окна. Тысячи мыслей вихрились в ее голове, сердце сжимала тоска — тоска по нему. Прекрасные глаза Стефы наполнились слезами, рыдания подступали к горлу.
Вальдемар шагал по аллеям.
— О чем он думает? О том ли, что и я? Девушка закрыла глаза, слушая биение собственного сердца, слушая бег собственных мыслей, — и они поражали ее смелостью. Внутренняя борьба продолжалась, девушке противостояли силы, которых сама она не могла бы назвать по имени. Она понимала себя… и скрывала что-то от себя самой.
А Вальдемар шагал по аллеям, шелестя опавшими листьями, погруженный в раздумья.
Он не удивлялся уже, что былые его мечтания и надежды вдруг обрели плоть и кровь в столь прелестном облике… Думал лишь: для него ли эта явь? И вот этот человек, всю свою жизнь пользовавший неслыханным успехом, удачник и баловень судьбы, теперь робко спрашивал себя:
— Станет ли это очарование моим? Да или нет?
В нем пробуждались надежды… И он решил отдаться на волю судьбы, но не ускоряя чрезмерно бег событий.
КНИГА ВТОРАЯ
I
Лето, выставка, золотая осень, охота в Глембовичах — все ушло в прошлое. На смену прекрасным солнечным дням пришло морозное дыхание севера, осыпая обнажившуюся землю большими белыми хлопьями. Снег сыпал, кутая пушистой белизной нагие ветви деревьев и высокие темно-зеленые ели, набросив на землю белое покрывало, скрыв поля и угодья, сухую траву, преобразив мир. Солнце, очистившись от облаков, прогнало туманы. Снег сверкал мириадами искр, многокрасочных самоцветов. Прекрасная погода нарядила мир в чудесные зимние одежды, мороз добавил энергии и сил людям. Алые снегири рубинами сверкали на снегу.
Снег укутал Слодковцы, под белым покрывалом скрывались парк и сад, развесистые кусты. Озеро, покрывшееся льдом, ярко белело под солнцем. Снег лежал на крышах, на крыльце. Вместо цветущих роз виднелись лишь снежные бугорки на месте кустов. Пышные липы перед особняком походили на огромные одуванчики — столь нежными и прозрачными казались их покрытые инеем ветви.
В конце большой грабовой аллеи, словно в коридоре из алебастра, стоит под тяжелыми сводами крон гибкая фигурка, крошечная среди мрачных великанов.
Стефа оперлась спиной на ствол граба. Она стоит на пригорке, глядя из-под меховой шапочки на заснеженные поля и вьющуюся среди них темную ленточку дороги. Окружающая парк стена не заслоняет от нее окрестности.
Ее взор улетает в заснеженную даль. Место, где взгляд этот задерживается, место, куда он стремится, становится для девушки центром земли. Она стоит не шевелясь. Можно подумать даже, что падающий с веток снег заморозил и ее, превратив в прекрасную статую.
Снег укутал Слодковцы, под белым покрывалом скрывались парк и сад, развесистые кусты. Озеро, покрывшееся льдом, ярко белело под солнцем. Снег лежал на крышах, на крыльце. Вместо цветущих роз виднелись лишь снежные бугорки на месте кустов. Пышные липы перед особняком походили на огромные одуванчики — столь нежными и прозрачными казались их покрытые инеем ветви.
В конце большой грабовой аллеи, словно в коридоре из алебастра, стоит под тяжелыми сводами крон гибкая фигурка, крошечная среди мрачных великанов.
Стефа оперлась спиной на ствол граба. Она стоит на пригорке, глядя из-под меховой шапочки на заснеженные поля и вьющуюся среди них темную ленточку дороги. Окружающая парк стена не заслоняет от нее окрестности.
Ее взор улетает в заснеженную даль. Место, где взгляд этот задерживается, место, куда он стремится, становится для девушки центром земли. Она стоит не шевелясь. Можно подумать даже, что падающий с веток снег заморозил и ее, превратив в прекрасную статую.