Страница:
Гелена Мнишек
Прокаженная
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Рассветало. Мир просыпался.
Светлая полоска на восточной стороне небосклона все расширялась. Розовая вначале, она отливала теперь нежно-молочными оттенками, напоминая почти прозрачное кружево на золотистом фоне.
Воздух, насыщенный сыроватыми ночными ветерками, впитывал солнечные лучи, влажные полосы мглы опускались к земле, таяли, и повсюду разливалась свежесть.
Щебетали проснувшиеся птицы. Деревья, украшенные пушистой майской зеленью, шумели, встречая зарю — провозвестницу солнца.
Особняк в Слодковцах стоял тихий, поблескивая в розовой купели восхода белизной стен и яркой зеленью подстриженных лип, росших у фасада.
Но вот раздался звон колокольчика. Его пронзительный звук напоминал прислуге фольварка[1], что пора вставать и приниматься за работу. Колокольчик звенел вдали от особняка, и обитателей его потревожить не мог.
Однако вскоре в левом крыле распахнулось одно из венецианских окон первого этажа. Свежее дыхание весны коснулось изящных занавесок, лаская золотистые волосы Стефы Рудецкой, с радостным любопытством смотревшей на окружающий мир.
Она была в ночной рубашке, с полузаплетенной косой. Ее все же разбудил звонок и — кукованье кукушки в парке.
Девушка стояла у окна. Цветы, покрытые бисеринками росы, и птичий щебет очаровали ее, разнежив чуточку. Ее уста улыбались, но в больших фиалкового цвета глазах таилась печаль, казавшаяся несовместимой со всем ее обликом расцветшей юности.
— Мир прекрасен! Теперь уже не уснуть, пойду в лес! — произнесла она.
Проворно отскочив от окна, девушка принялась одеваться.
Заплела косу и свернула ее в тяжелый узел на затылке; пушистые волосы мягкими волнами обрамляли маленькие уши и прекрасно очерченный лоб. Она надела скромное платье из серого батиста, украсила его ожерельем из розовых кораллов, блестевших, словно большие черешни.
Одевшись, заглянула в соседнюю комнату — занавеси задернуты, темно, кажется, что и сама комната спит. Стефа шепнула:
— Люция сладко спит… Пойду одна. На цыпочках она миновала несколько комнат, богато и со вкусом обставленных. И растерянно остановилась в огромной прихожей, увидев запертую на ключ тяжелую застекленную дверь.
Ее выручил слуга, как раз спустившийся по лестнице со щетками в руках. Он широко раскрыл от удивления заспанные глаза, увидев девушку, но поспешил отпереть ей дверь.
Стефа выбежала в парк. Гуляя, она срывала белые изящные нарциссы. Бокальчики цветов, белые, прозрачные, пахучие, были полны холодной росы; казалось, желтые очи нарциссов, окруженные алыми ресничками, плачут.
Девушка приближала к губам эти белые кубки, проказливо улыбаясь.
Стефа подбегала к сиреневым кустам, стряхивала с благоухающих лиловых плюмажей мелкий дождик росы на свои блестящие волосы. В сиянии солнечных лучей ее головка заискрилась множеством бриллиантиков чистой воды.
С охапкой цветов девушка вышла из парка в фруктовый сад и вскрикнула от неожиданности — такими прекрасными выглядели цветущие деревья: казавшиеся юными яблони в розовой кипени, вишни, усыпанные белыми цветочками, словно девушки в белоснежных вуалях.
Солнце окрасило цветы нежным золотом, ветер приносил окрестные шумы, жужжание пчел. Временами с деревьев срывались белые мотыльки, опавшими цветками кружась в воздухе.
Стефа, очарованная запахами, отломила две цветущих веточки вишни, приколола их к волосам и пояску и пошла дальше по узкой тропке, обсаженной смородиновыми кустами. Тропинка эта вела в бор.
Стефа раздвигала густые ветки, покрытые редкими цветами. Посверкивающий туман росы оседал на серый батист платья.
Она добежала до невысокой калитки, распахнула ее, прошла краем луга по мокрой густой траве, отделявшей фруктовый сад от бора. Оказавшись среди высоких сосен и раскидистых тополей, девушка запела.
У ее ног прошмыгнула белка и проворно взлетела по стволу. Чирикали воробьи, монотонно стучал дятел. В кроне ольхи прекрасным сопрано заливался соловей, в глубине леса тенором отзывалась кукушка. Лесной мир жил, полный щебета, порханья, веселой переклички, шороха сухих сосновых игл, шума лещины. Далеко разносилось разбуженное эхо, шумливое, веселое. Девушка купалась в солнечных лучах, в запахе цветов и зелени леса.
Но вскоре восторженное настроение пропало. Словно облачко затмило юное личико, притушило блеск глаз под длинными темными ресницами. Девушка нахмурила густые брови и тут же недовольно прошептала:
— Ох, Стефа, нашла чем забавляться…
Она вспомнила, что с тех пор, как стала домашней учительницей в Слодковцах, прошел целый месяц.
Как медленно тянется время!
Она никогда не думала, что пойдет работать — не было нужды зарабатывать на жизнь. Однако судьба рассудила иначе.
Стефа стала домашней учительницей не из бедности — она была дочкой состоятельных родителей, жителей Царства[2], имевших, кроме нее, еще двух детей, помладше. Стефе же недавно исполнилось девятнадцать. Гуляя меж деревьев, Стефа вспомнила обстоятельства, изгнавшие ее из дома.
Виной всему был прекрасный Эдмунд Пронтницкий, ее детские чувства к нему. Красота Эдмунда очаровала Стефу, и она влюбилась впервые в жизни, слепо и безоглядно; в этом чувстве было одно обожание. Пронтницкий вскружил ее романтическую экзальтированную головку.
Окончив пансион в Варшаве, Стефа поступила на курсы и встретила там много старательно учившихся молодых людей. В большинстве своем это были благородные юноши, исполненные высоких идеалов. Стефа просто не представляла, что могут существовать люди и другого рода. Подметив ее легковерность и захваченный красотой девушки, Пронтницкий возмечтал добиться ее и приступил к осаде, с мастерством лицедея разыгрывая роль человека высокой души.
Однако отец Стефы, узнав, что молодые люди признались друг другу в своих чувствах, не позволил им все же объявить о помолвке.
В прекрасные душевные качества Эдмунда старый Рудецкий не верил. Он слишком хорошо знал Пронтницкого-папеньку, пользовавшегося не самой доброй славой. В своей же дочке Рудецкий видел столько душевного благородства, богатства чувств и высоких идеалов, что не мог не встревожиться, видя, кого она наметила себе в спутники жизни. Он не сомневался, что конец идиллии наступит очень быстро, и боялся за Стефу…
Предчувствие его не обмануло.
Пронтницкий-папенька, на словах одобряя намерения сына, с ловкостью судебного крючкотвора стал вынюхивать, каково будет приданое Стефы. Узнав, что оно выразится «всего лишь» пятизначной цифрой, «папенька» ужасно оскорбился. Он велел сыну немедленно порвать со Стефой, убеждая, что Эдмунд, с его красотой и громкой фамилией, обязан жениться самое малое на ста тысячах.
Нужно заметить, что и Стефа стала приглядываться — нет ли пятен на ослепительном солнечном диске ее идеала? Природный ум и чуткость не подвели девушку.
Закопченное стекло, сквозь которое так хорошо рассматривать пятна на солнце, вложил ей в руки сам Пронтницкий-папенька: впервые явившись с визитом к отцу Стефы, он начал с вопроса, какое Стефа получит приданое.
Это и решило все. Пан Рудецкий воспротивился помолвке, радуясь, что проник в истинные замыслы Пронтницких. Тогда же и Стефа открыла на своем солнце пятна эгоизма и никчемности. Возвышенные чувства оказались маской, за которой таился грубиян, все на свете стремившийся использовать в свое удовольствие.
Словом, Эдмунд внезапно предстал перед ней в облике хищного цветка, который прекрасным запахом и красотой приманивает легковерных насекомых, а когда они, обманувшись, поддаются магнетическому притяжению, смыкает над ними лепестки и являет свою подлинную сущность, убивая жертвы ядом.
Стефа оказалась в одном крохотном шажке от готовых хищно сомкнуться лепестков. Но ей удалось вовремя спастись.
Сейчас, вспомнив все, она уселась на пенек и, обхватив колени, грустно понурила голову.
Первое разочарование оставило горечь в ее душе. Безграничная вера в людей исчезла. Девушка искренне полагала, что горших переживаний ей на долю уже никогда не выпадет, забыв, что ей всего девятнадцать и темперамент у нее пылкий.
Порвав с Эдмундом, Стефа решила покинуть родительский дом. Охваченная стыдом и горем, жаждала бежать как можно дальше.
Живая натура девушки побуждала ее рисовать в мечтаниях исполненные фантазии и многоцветья романтические картины. Стены отчего дома вдруг стали душить ее. Все попытки удержать ее оказались тщетными, и родители сдались, решив, что это минутный каприз, вызванный первым настигшим в жизни разочарованием. После недолгих столкновений с родителями она выехала в сопровождении отца искать место домашней учительницы.
Подыскать соответствующее место оказалось нелегко. Иногда что-то не подходило Стефе, иногда — пану Рудецкому. После множества неудач удалось все же найти желаемое у баронессы Эльзоновской.
Однако баронесса поинтересовалась, не будет ли девушке скучно в Слодковцах, где живут лишь сама баронесса с дочкой, старый отец баронессы и такой же старый приживальщик, бывший учитель брата баронессы. Но Стефа жаждала как раз тишины.
Пан Рудецкий, поведав баронессе все обстоятельства, заставившие Стефу покинуть отчий дом, попросил опекать дочку, что баронесса ему обещала твердо и не без сердечности.
Пана Рудецкого беспокоило лишь аристократическое происхождение баронессы. Он помнил, что даже в домах попроще к домашним учительницам относятся по-разному, и мучился при мысли, что в этом магнатском поместье к его дочери будут относиться без должного уважения.
Правда, он знал, что родовая аристократия в большинстве своем исключительно благородна в обхождении и настоящий шляхтич несравненно вежливее, чем богатый выскочка, Баронесса же показалась пану Рудецкому дамой высшего света, державшейся самую чуточку холодно, но не лишенной симпатичных черт характера.
Вскоре Стефа познакомилась со своей ученицей. Люции минуло шестнадцать. Довольно хрупкая, рафинированная и красивая девочка с очень светлыми волосами и голубыми глазами, она не походила на мать ни обликом, ни манерой держаться. Со Стефой она подружилась быстро.
Стефа встала с пенька и направилась в глубь леса.
— Выдержу ли я тут до конца? — шепнула она. — Ой, сомневаюсь!
Ее любовь к Пронтницкому, молниеносная и недолговечная, словно бабочка-поденка, совершенно угасла. Беспокоило ее нечто иное. Все были к ней добры, особенно старый дедушка Люции, пан Мачей Михоровский — старосветский магнат, исключительно милый, ласково звавший ее Стеней, что, по его словам, напоминало ему что-то из его прекрасных юных лет. Какого рода были эти воспоминания, Стефа ведать не ведала, но была благодарна старику за его к ней симпатию и отеческую заботу. Зато Стефа терпеть не могла его внука, владельца Слодковиц майората[3] Вальдемара Михоровского. Он жил за две мили отсюда, в майоратском поместье Глембовичи и в Слодковцах бывал часто. И никогда не упускал случая, чтобы добродушно поддразнить Стефу, у которой совершенно портилось настроение, и она отвечала на шуточки гневом или молчанием.
— Он меня вынудит покинуть Слодковцы, — вздохнула грустно девушка.
Она удивлялась, слыша, как все наперебой хвалят молодого Михоровского. «Значит, он только со мной такой злоязычный? Напоминает Пронтницкого во времена, когда подлинная сущность того красавчика выплыла наружу!»
Этот не притворяется, не изображает идеального человека — грубость его натуры лежит на виду. Так что же лучше: мир мечтаний, мир заблуждений или мир действительности? Словно прекрасный, но зловонный цветок…
Прекрасные краски — это мечтания.
Зловоние — это заблуждения.
А действительность — это длинный стебель и земля, из которой стебель вырос.
Молодой Михоровский как раз и есть эта самая действительность без капельки румян и грима.
Поглощенная своими мыслями, Стефа задумчиво бродила по лесу. Каждая сосна, полянка, даже белки и кукушка напоминали ей родной Ручаев, и тоска по дому крепла.
В болотистом закоулке леса девушка обнаружила множество незабудок, лютиков и рвала их со слезами на глазах. Целовала незабудки, напоминавшие ей родные ручаевские леса.
С букетом влажных от росы цветков она вернулась в сад.
Возвращаясь из бора, Стефа заметила медленно ехавшего всадника.
И вздрогнула от гнева.
Это был Вальдемар Михоровский.
Он ехал на ухоженном черном жеребце. Верховой конь прекрасно смотрелся под замшевым седлом и желтым чепраком. Уздечка была тоже желтая.
Арабский конь выступал, словно плыл, изящно выбрасывая ноги, с лебединой грацией изогнув шею и грызя удила. Майорат сидел в седле, как влитой. На нем были элегантный костюм для верховой езды и высокие сапоги. Солнце играло на сверкающих шпорах.
Стефа порывисто шагнула за дерево, но этим резким движением всполошила сизоворонку. Испуганная птица взлетела, крича. Михоровский глянул в ту сторону.
Кровь бросилась Стефе в лицо:
— Заметил! Боже мой, что за судьба такая — вечно он на дороге!
Она нагнулась за рассыпавшимися цветами, притворяясь, будто не замечает молодого шляхтича.
Но он, подъехав ближе, обнажил голову и сказал шутливым тоном:
— Добрый день! Что вы здесь делаете так рано? Среди этих деревьев вы словно русалка…
— Встретившая лешего, — гневно, не раздумывая, ответила девушка.
Он поднял брови, злорадно усмехнулся:
— Что ж, готов стать лешим при условии, что вы будете русалкой…
Стефа покраснела и холодно поинтересовалась:
— Вы едете в Слодковцы?
— Да. И намереваюсь вас туда проводить.
— Я доберусь сама.
— Вот уж сомневаюсь! Одна вы столько цветов не унесете. Они же весят добрый пуд. Я просто обязан вам помочь.
Он спрыгнул с коня, преувеличенно галантно раскланялся и протянул руку. Поколебавшись, Стефа подала свою и тут же отдернула.
— Вы не коснулись даже моих пальцев… Ну да, я ведь зачумленный… — смешно развел он руками.
Михоровский глядел на нее, усмехаясь. Она дрожала от гнева под взглядом этих насмешливых серых глаз. Собрав цветы, она бросила через плечо:
— Прощайте!
— Гм, вы столь энергичны… Однако ж и мне нужно ехать в Слодковцы, а другой дороги туда нет…
Стефа, круто свернув в лес, указала на дорогу:
— Дорога к вашим услугам.
— А вы?
— А я пойду лесом.
— А я не могу вас бросить одну в этой чащобе. Вы так разнервничались, что наверняка заблудитесь.
И он пошел рядом с девушкой, ведя коня на поводу. Стефа сжала губы и молча зашагала вперед. А он продолжал:
— Знаете, что? Садитесь на моего коня, а я пойду рядом, словно паж. Или нет, сядем на коня оба. В самый раз для русалки и лешего.
Стефа не ответила, ускорив шаг.
— Вы от меня бежите, словно от лесного страшилища. А я ведь симпатичный хлопец, верно? Как думаете?
Никакого ответа.
— Ага! Молчание — знак согласия. И это меня ужасно радует! Вы меня, наконец, оценили, по достоинству.
Он поклонился — шутливо, преувеличенно низко.
— Вы прежде всего дурно воспитаны, — взорвалась Стефа.
— Правда? Впервые слышу! Я всегда считался джентльменом.
— Это вы-то? — рассмеялась девушка.
Гнев блеснул в его глазах. Нахмурившись, молодой шляхтич пронзил девушку взглядом. Однако с усмешкой продолжил:
— Ну то ж, в таком случае мы — два сапога пара. Вы тоже хорошим воспитанием не отягощены.
— Пан майорат, вы меня избавите наконец от вашего присутствия?
— В Слодковцах, не раньше.
— Боже, за что ты меня караешь! — прошептала девушка.
Майорат расхохотался.
— Что вас так рассмешило? Ваша неделикатность?
— О нет, пани Стефа! Просто… я впервые встречаю юную девушку, которая от меня отнюдь не в восторге. Бог свидетель, для меня это нечто новое.
— Потому что вы впервые столь невежливы с девушкой.
— Ба! Я себе позволял и больше, но ни в одной девушке не вызывал панического страха.
— Страха?! Я вас боюсь?! Чересчур много вы мните о себе! Я вас…
— Терпеть не можете, — закончил он.
— Вот именно!
— Благодарю! И совершенно искренне! И на исповеди никто никогда ничего лучшего не произносил! Кто бы мог подумать, что в столь нежном создании таится столько злости… Итак, форменный скандал. Вы меня терпеть не можете. Что поделаешь? Лучше уж я вас покину, иначе мы подеремся тут же, в лесу.
Он вскочил в седло и, приподняв шапочку, крикнул:
— Прощайте! Я исчезаю!
Он повернул коня, пришпорил его и галопом помчался прочь.
Стефа удовлетворенно вздохнула:
— Наконец-то! Уехал… омерзительный циник… А я его обидела. Что ж, к лучшему — перестанет мне докучать.
И она направилась в сторону особняка. Вальдемар несся, горяча коня и бранясь сквозь зубы:
— Ох, как мы романтичны… и встаем в позу принцессы! Ну подожди же! Всегда предпочитал дьяволиц монашкам, но терпеть не могу, когда дьяволица притворяется весталкой[4]! Ну, посмотрим!
Светлая полоска на восточной стороне небосклона все расширялась. Розовая вначале, она отливала теперь нежно-молочными оттенками, напоминая почти прозрачное кружево на золотистом фоне.
Воздух, насыщенный сыроватыми ночными ветерками, впитывал солнечные лучи, влажные полосы мглы опускались к земле, таяли, и повсюду разливалась свежесть.
Щебетали проснувшиеся птицы. Деревья, украшенные пушистой майской зеленью, шумели, встречая зарю — провозвестницу солнца.
Особняк в Слодковцах стоял тихий, поблескивая в розовой купели восхода белизной стен и яркой зеленью подстриженных лип, росших у фасада.
Но вот раздался звон колокольчика. Его пронзительный звук напоминал прислуге фольварка[1], что пора вставать и приниматься за работу. Колокольчик звенел вдали от особняка, и обитателей его потревожить не мог.
Однако вскоре в левом крыле распахнулось одно из венецианских окон первого этажа. Свежее дыхание весны коснулось изящных занавесок, лаская золотистые волосы Стефы Рудецкой, с радостным любопытством смотревшей на окружающий мир.
Она была в ночной рубашке, с полузаплетенной косой. Ее все же разбудил звонок и — кукованье кукушки в парке.
Девушка стояла у окна. Цветы, покрытые бисеринками росы, и птичий щебет очаровали ее, разнежив чуточку. Ее уста улыбались, но в больших фиалкового цвета глазах таилась печаль, казавшаяся несовместимой со всем ее обликом расцветшей юности.
— Мир прекрасен! Теперь уже не уснуть, пойду в лес! — произнесла она.
Проворно отскочив от окна, девушка принялась одеваться.
Заплела косу и свернула ее в тяжелый узел на затылке; пушистые волосы мягкими волнами обрамляли маленькие уши и прекрасно очерченный лоб. Она надела скромное платье из серого батиста, украсила его ожерельем из розовых кораллов, блестевших, словно большие черешни.
Одевшись, заглянула в соседнюю комнату — занавеси задернуты, темно, кажется, что и сама комната спит. Стефа шепнула:
— Люция сладко спит… Пойду одна. На цыпочках она миновала несколько комнат, богато и со вкусом обставленных. И растерянно остановилась в огромной прихожей, увидев запертую на ключ тяжелую застекленную дверь.
Ее выручил слуга, как раз спустившийся по лестнице со щетками в руках. Он широко раскрыл от удивления заспанные глаза, увидев девушку, но поспешил отпереть ей дверь.
Стефа выбежала в парк. Гуляя, она срывала белые изящные нарциссы. Бокальчики цветов, белые, прозрачные, пахучие, были полны холодной росы; казалось, желтые очи нарциссов, окруженные алыми ресничками, плачут.
Девушка приближала к губам эти белые кубки, проказливо улыбаясь.
Стефа подбегала к сиреневым кустам, стряхивала с благоухающих лиловых плюмажей мелкий дождик росы на свои блестящие волосы. В сиянии солнечных лучей ее головка заискрилась множеством бриллиантиков чистой воды.
С охапкой цветов девушка вышла из парка в фруктовый сад и вскрикнула от неожиданности — такими прекрасными выглядели цветущие деревья: казавшиеся юными яблони в розовой кипени, вишни, усыпанные белыми цветочками, словно девушки в белоснежных вуалях.
Солнце окрасило цветы нежным золотом, ветер приносил окрестные шумы, жужжание пчел. Временами с деревьев срывались белые мотыльки, опавшими цветками кружась в воздухе.
Стефа, очарованная запахами, отломила две цветущих веточки вишни, приколола их к волосам и пояску и пошла дальше по узкой тропке, обсаженной смородиновыми кустами. Тропинка эта вела в бор.
Стефа раздвигала густые ветки, покрытые редкими цветами. Посверкивающий туман росы оседал на серый батист платья.
Она добежала до невысокой калитки, распахнула ее, прошла краем луга по мокрой густой траве, отделявшей фруктовый сад от бора. Оказавшись среди высоких сосен и раскидистых тополей, девушка запела.
У ее ног прошмыгнула белка и проворно взлетела по стволу. Чирикали воробьи, монотонно стучал дятел. В кроне ольхи прекрасным сопрано заливался соловей, в глубине леса тенором отзывалась кукушка. Лесной мир жил, полный щебета, порханья, веселой переклички, шороха сухих сосновых игл, шума лещины. Далеко разносилось разбуженное эхо, шумливое, веселое. Девушка купалась в солнечных лучах, в запахе цветов и зелени леса.
Но вскоре восторженное настроение пропало. Словно облачко затмило юное личико, притушило блеск глаз под длинными темными ресницами. Девушка нахмурила густые брови и тут же недовольно прошептала:
— Ох, Стефа, нашла чем забавляться…
Она вспомнила, что с тех пор, как стала домашней учительницей в Слодковцах, прошел целый месяц.
Как медленно тянется время!
Она никогда не думала, что пойдет работать — не было нужды зарабатывать на жизнь. Однако судьба рассудила иначе.
Стефа стала домашней учительницей не из бедности — она была дочкой состоятельных родителей, жителей Царства[2], имевших, кроме нее, еще двух детей, помладше. Стефе же недавно исполнилось девятнадцать. Гуляя меж деревьев, Стефа вспомнила обстоятельства, изгнавшие ее из дома.
Виной всему был прекрасный Эдмунд Пронтницкий, ее детские чувства к нему. Красота Эдмунда очаровала Стефу, и она влюбилась впервые в жизни, слепо и безоглядно; в этом чувстве было одно обожание. Пронтницкий вскружил ее романтическую экзальтированную головку.
Окончив пансион в Варшаве, Стефа поступила на курсы и встретила там много старательно учившихся молодых людей. В большинстве своем это были благородные юноши, исполненные высоких идеалов. Стефа просто не представляла, что могут существовать люди и другого рода. Подметив ее легковерность и захваченный красотой девушки, Пронтницкий возмечтал добиться ее и приступил к осаде, с мастерством лицедея разыгрывая роль человека высокой души.
Однако отец Стефы, узнав, что молодые люди признались друг другу в своих чувствах, не позволил им все же объявить о помолвке.
В прекрасные душевные качества Эдмунда старый Рудецкий не верил. Он слишком хорошо знал Пронтницкого-папеньку, пользовавшегося не самой доброй славой. В своей же дочке Рудецкий видел столько душевного благородства, богатства чувств и высоких идеалов, что не мог не встревожиться, видя, кого она наметила себе в спутники жизни. Он не сомневался, что конец идиллии наступит очень быстро, и боялся за Стефу…
Предчувствие его не обмануло.
Пронтницкий-папенька, на словах одобряя намерения сына, с ловкостью судебного крючкотвора стал вынюхивать, каково будет приданое Стефы. Узнав, что оно выразится «всего лишь» пятизначной цифрой, «папенька» ужасно оскорбился. Он велел сыну немедленно порвать со Стефой, убеждая, что Эдмунд, с его красотой и громкой фамилией, обязан жениться самое малое на ста тысячах.
Нужно заметить, что и Стефа стала приглядываться — нет ли пятен на ослепительном солнечном диске ее идеала? Природный ум и чуткость не подвели девушку.
Закопченное стекло, сквозь которое так хорошо рассматривать пятна на солнце, вложил ей в руки сам Пронтницкий-папенька: впервые явившись с визитом к отцу Стефы, он начал с вопроса, какое Стефа получит приданое.
Это и решило все. Пан Рудецкий воспротивился помолвке, радуясь, что проник в истинные замыслы Пронтницких. Тогда же и Стефа открыла на своем солнце пятна эгоизма и никчемности. Возвышенные чувства оказались маской, за которой таился грубиян, все на свете стремившийся использовать в свое удовольствие.
Словом, Эдмунд внезапно предстал перед ней в облике хищного цветка, который прекрасным запахом и красотой приманивает легковерных насекомых, а когда они, обманувшись, поддаются магнетическому притяжению, смыкает над ними лепестки и являет свою подлинную сущность, убивая жертвы ядом.
Стефа оказалась в одном крохотном шажке от готовых хищно сомкнуться лепестков. Но ей удалось вовремя спастись.
Сейчас, вспомнив все, она уселась на пенек и, обхватив колени, грустно понурила голову.
Первое разочарование оставило горечь в ее душе. Безграничная вера в людей исчезла. Девушка искренне полагала, что горших переживаний ей на долю уже никогда не выпадет, забыв, что ей всего девятнадцать и темперамент у нее пылкий.
Порвав с Эдмундом, Стефа решила покинуть родительский дом. Охваченная стыдом и горем, жаждала бежать как можно дальше.
Живая натура девушки побуждала ее рисовать в мечтаниях исполненные фантазии и многоцветья романтические картины. Стены отчего дома вдруг стали душить ее. Все попытки удержать ее оказались тщетными, и родители сдались, решив, что это минутный каприз, вызванный первым настигшим в жизни разочарованием. После недолгих столкновений с родителями она выехала в сопровождении отца искать место домашней учительницы.
Подыскать соответствующее место оказалось нелегко. Иногда что-то не подходило Стефе, иногда — пану Рудецкому. После множества неудач удалось все же найти желаемое у баронессы Эльзоновской.
Однако баронесса поинтересовалась, не будет ли девушке скучно в Слодковцах, где живут лишь сама баронесса с дочкой, старый отец баронессы и такой же старый приживальщик, бывший учитель брата баронессы. Но Стефа жаждала как раз тишины.
Пан Рудецкий, поведав баронессе все обстоятельства, заставившие Стефу покинуть отчий дом, попросил опекать дочку, что баронесса ему обещала твердо и не без сердечности.
Пана Рудецкого беспокоило лишь аристократическое происхождение баронессы. Он помнил, что даже в домах попроще к домашним учительницам относятся по-разному, и мучился при мысли, что в этом магнатском поместье к его дочери будут относиться без должного уважения.
Правда, он знал, что родовая аристократия в большинстве своем исключительно благородна в обхождении и настоящий шляхтич несравненно вежливее, чем богатый выскочка, Баронесса же показалась пану Рудецкому дамой высшего света, державшейся самую чуточку холодно, но не лишенной симпатичных черт характера.
Вскоре Стефа познакомилась со своей ученицей. Люции минуло шестнадцать. Довольно хрупкая, рафинированная и красивая девочка с очень светлыми волосами и голубыми глазами, она не походила на мать ни обликом, ни манерой держаться. Со Стефой она подружилась быстро.
Стефа встала с пенька и направилась в глубь леса.
— Выдержу ли я тут до конца? — шепнула она. — Ой, сомневаюсь!
Ее любовь к Пронтницкому, молниеносная и недолговечная, словно бабочка-поденка, совершенно угасла. Беспокоило ее нечто иное. Все были к ней добры, особенно старый дедушка Люции, пан Мачей Михоровский — старосветский магнат, исключительно милый, ласково звавший ее Стеней, что, по его словам, напоминало ему что-то из его прекрасных юных лет. Какого рода были эти воспоминания, Стефа ведать не ведала, но была благодарна старику за его к ней симпатию и отеческую заботу. Зато Стефа терпеть не могла его внука, владельца Слодковиц майората[3] Вальдемара Михоровского. Он жил за две мили отсюда, в майоратском поместье Глембовичи и в Слодковцах бывал часто. И никогда не упускал случая, чтобы добродушно поддразнить Стефу, у которой совершенно портилось настроение, и она отвечала на шуточки гневом или молчанием.
— Он меня вынудит покинуть Слодковцы, — вздохнула грустно девушка.
Она удивлялась, слыша, как все наперебой хвалят молодого Михоровского. «Значит, он только со мной такой злоязычный? Напоминает Пронтницкого во времена, когда подлинная сущность того красавчика выплыла наружу!»
Этот не притворяется, не изображает идеального человека — грубость его натуры лежит на виду. Так что же лучше: мир мечтаний, мир заблуждений или мир действительности? Словно прекрасный, но зловонный цветок…
Прекрасные краски — это мечтания.
Зловоние — это заблуждения.
А действительность — это длинный стебель и земля, из которой стебель вырос.
Молодой Михоровский как раз и есть эта самая действительность без капельки румян и грима.
Поглощенная своими мыслями, Стефа задумчиво бродила по лесу. Каждая сосна, полянка, даже белки и кукушка напоминали ей родной Ручаев, и тоска по дому крепла.
В болотистом закоулке леса девушка обнаружила множество незабудок, лютиков и рвала их со слезами на глазах. Целовала незабудки, напоминавшие ей родные ручаевские леса.
С букетом влажных от росы цветков она вернулась в сад.
Возвращаясь из бора, Стефа заметила медленно ехавшего всадника.
И вздрогнула от гнева.
Это был Вальдемар Михоровский.
Он ехал на ухоженном черном жеребце. Верховой конь прекрасно смотрелся под замшевым седлом и желтым чепраком. Уздечка была тоже желтая.
Арабский конь выступал, словно плыл, изящно выбрасывая ноги, с лебединой грацией изогнув шею и грызя удила. Майорат сидел в седле, как влитой. На нем были элегантный костюм для верховой езды и высокие сапоги. Солнце играло на сверкающих шпорах.
Стефа порывисто шагнула за дерево, но этим резким движением всполошила сизоворонку. Испуганная птица взлетела, крича. Михоровский глянул в ту сторону.
Кровь бросилась Стефе в лицо:
— Заметил! Боже мой, что за судьба такая — вечно он на дороге!
Она нагнулась за рассыпавшимися цветами, притворяясь, будто не замечает молодого шляхтича.
Но он, подъехав ближе, обнажил голову и сказал шутливым тоном:
— Добрый день! Что вы здесь делаете так рано? Среди этих деревьев вы словно русалка…
— Встретившая лешего, — гневно, не раздумывая, ответила девушка.
Он поднял брови, злорадно усмехнулся:
— Что ж, готов стать лешим при условии, что вы будете русалкой…
Стефа покраснела и холодно поинтересовалась:
— Вы едете в Слодковцы?
— Да. И намереваюсь вас туда проводить.
— Я доберусь сама.
— Вот уж сомневаюсь! Одна вы столько цветов не унесете. Они же весят добрый пуд. Я просто обязан вам помочь.
Он спрыгнул с коня, преувеличенно галантно раскланялся и протянул руку. Поколебавшись, Стефа подала свою и тут же отдернула.
— Вы не коснулись даже моих пальцев… Ну да, я ведь зачумленный… — смешно развел он руками.
Михоровский глядел на нее, усмехаясь. Она дрожала от гнева под взглядом этих насмешливых серых глаз. Собрав цветы, она бросила через плечо:
— Прощайте!
— Гм, вы столь энергичны… Однако ж и мне нужно ехать в Слодковцы, а другой дороги туда нет…
Стефа, круто свернув в лес, указала на дорогу:
— Дорога к вашим услугам.
— А вы?
— А я пойду лесом.
— А я не могу вас бросить одну в этой чащобе. Вы так разнервничались, что наверняка заблудитесь.
И он пошел рядом с девушкой, ведя коня на поводу. Стефа сжала губы и молча зашагала вперед. А он продолжал:
— Знаете, что? Садитесь на моего коня, а я пойду рядом, словно паж. Или нет, сядем на коня оба. В самый раз для русалки и лешего.
Стефа не ответила, ускорив шаг.
— Вы от меня бежите, словно от лесного страшилища. А я ведь симпатичный хлопец, верно? Как думаете?
Никакого ответа.
— Ага! Молчание — знак согласия. И это меня ужасно радует! Вы меня, наконец, оценили, по достоинству.
Он поклонился — шутливо, преувеличенно низко.
— Вы прежде всего дурно воспитаны, — взорвалась Стефа.
— Правда? Впервые слышу! Я всегда считался джентльменом.
— Это вы-то? — рассмеялась девушка.
Гнев блеснул в его глазах. Нахмурившись, молодой шляхтич пронзил девушку взглядом. Однако с усмешкой продолжил:
— Ну то ж, в таком случае мы — два сапога пара. Вы тоже хорошим воспитанием не отягощены.
— Пан майорат, вы меня избавите наконец от вашего присутствия?
— В Слодковцах, не раньше.
— Боже, за что ты меня караешь! — прошептала девушка.
Майорат расхохотался.
— Что вас так рассмешило? Ваша неделикатность?
— О нет, пани Стефа! Просто… я впервые встречаю юную девушку, которая от меня отнюдь не в восторге. Бог свидетель, для меня это нечто новое.
— Потому что вы впервые столь невежливы с девушкой.
— Ба! Я себе позволял и больше, но ни в одной девушке не вызывал панического страха.
— Страха?! Я вас боюсь?! Чересчур много вы мните о себе! Я вас…
— Терпеть не можете, — закончил он.
— Вот именно!
— Благодарю! И совершенно искренне! И на исповеди никто никогда ничего лучшего не произносил! Кто бы мог подумать, что в столь нежном создании таится столько злости… Итак, форменный скандал. Вы меня терпеть не можете. Что поделаешь? Лучше уж я вас покину, иначе мы подеремся тут же, в лесу.
Он вскочил в седло и, приподняв шапочку, крикнул:
— Прощайте! Я исчезаю!
Он повернул коня, пришпорил его и галопом помчался прочь.
Стефа удовлетворенно вздохнула:
— Наконец-то! Уехал… омерзительный циник… А я его обидела. Что ж, к лучшему — перестанет мне докучать.
И она направилась в сторону особняка. Вальдемар несся, горяча коня и бранясь сквозь зубы:
— Ох, как мы романтичны… и встаем в позу принцессы! Ну подожди же! Всегда предпочитал дьяволиц монашкам, но терпеть не могу, когда дьяволица притворяется весталкой[4]! Ну, посмотрим!
II
В садовой беседке за столиком сидела Люция Эльзоновская со своей учительницей и увлеченно слушала лекцию по литературе. Стефа рассказывала о славнейших временах польской литературы, декламируя стихи знаменитых поэтов. Увлеченная сама, она покорила душу ученицы.
Видя живой интерес девочки, Стефа спросила:
— Люци, ты разве никогда не читала польских писателей?
— Читала, но очень мало, — призналась Люция. — Ваша предшественница, панна Клара, считала, что людям нашего круга следует знать как можно больше иностранных языков и читать иностранные романы, а польская литература не заслуживает внимания.
— Панна Клара — полька?
— Да, но она была аристократка, разделявшая наши взгляды.
— А каковы же «ваши» взгляды?
— Не знаю, смогу ли объяснить… Считается, что… Нет, не умею сказать.
— Я тебе помогу, — сказала Стефа. — Считается, что следует относиться с почтением ко всему французскому, немецкому… одним словом, иностранному, но, упаси Боже, не к польскому. Верно?
— Откуда вы все так хорошо знаете?
— Догадываюсь. Твоя мама так же считает?
— Конечно! Мама ничего не читает по-польски, со мной разговаривает исключительно по-французски и ценит только заграничное.
— А дедушка? — спросила Стефа.
— О, дедушка — наоборот! Из-за этого они с мамой вечно и ссорятся. Дедушка говорит, что стыдно забывать о своей национальности, что каждый обязан прежде всего любить и ценить дела своего народа. Но маму такие аргументы не убеждают…
— Твой дедушка — благородный человек.
— Вы его любите?
— Я его уважаю за богатый ум и образованность.
— И дедушка вас любит, я же вижу. Вот только… знаете, Вальди думает в точности, как дедушка. Почему же вы Вальди не выносите?
— Люци, да что мне до Вальдемара? Люция засмеялась;
— Знаете, мама вечно ссорится с Вальди. А теперь еще и вы… Бедный Вальди!
— Давай закончим с литературой, — прервала ее Стефа. — Тебе еще нужно написать изложение.
Люция обняла ее и ласково сказала:
— Завтра, дорогая панна Стефа! Сегодня не напишется, я чувствую. Вы так меня увлекли польской литературой, что ни о чем другом и думать не хочется. Вы мне должны дать почитать что-нибудь польское, а всех немцев и французов я запрячу в шкаф, пусть их там моль съест.
— Люци, не следует бросаться из одной крайности в другую. Иностранных писателей ты тоже должна знать.
— Но польских я должна знать лучше, правда? Я так сегодня и скажу дедушке с Вальди, а они посоветуют, что читать. Вальди меня всегда называл попугайчиком… Как приедет, спрашивает: «Ну, чему там новому научили нашего попугайчика?» Мама тогда дуется, а панна Клара сладенько улыбается и говорит: «Vous plaisantez monsieur le comte[5] «. Она всегда Вальди называла графом. А Вальди отвечал как бы вежливо, но сердито: „Никакой я не сomte, постарайтесь запомнить“.
— И что панна Клара?
— Обижалась. Говорила мне: «Votre cousin est dйtes — table il nest pas sage[6] «-и день-два не показывалась. А потом все начиналось сначала: „monsieur le comte“. И так — без конца.
— Должно быть, любимый вид спорта пана Михоровского — докучать домашним учительницам, — сказала Стефа с неудовольствием.
— Ну что вы! Просто Вальди терпеть не мог панну Клару, а она была в него влюблена по уши, уж я-то знаю! Панна Клара — законченная старая дева, но с претензиями. Как только Вальди появлялся, она завивалась, а пудрилась так, что все платье было в пудре! Вальди это ужасно смешило. Однажды, когда она вышла к обеду невыносимо напудренная и рассказала, что мы с ней ходили на мельницу, Вальди был зол, взял да и выпалил: «А это сразу видно, панна Клара. Вы вся в муке!» В тот раз она на него сердилась неделю.
Стефа стала помогать Люции собирать книги и тетрадки, размышляя о том, сколь печальна судьба домашней учительницы, если она к тому же старая дева. О панне Кларе она наслушалась вдоволь: над ней смеялись все, сколько хотели. А когда-нибудь будут смеяться и над Стефой, хоть она еще и не старая дева… А Люция продолжала, не спеша:
— Знаете, я хотела бы когда-нибудь влюбиться. Это, должно быть, приятно. Вот только в кого? В Слодковцах кандидатов нет. Разве что пан Ксаверий. Ха-ха-ха! У него огромная лысина, и он меня всегда называет «милой дамочкой», а я этого терпеть не могу. В Ожарове есть граф Трестка, но уж в него-то я никогда не влюблюсь — очень уж у него глуповатый вид. Да к тому же он увлечен панной Ритой. Ага! Я наверняка сходила бы с ума от Вальди, но он — мой двоюродный брат. Он такой симпатичный и элегантный, только ужасно серьезный, редко когда веселится.
— Люди, не думай о таких вещах, — сказала Стефа. — Ты еще девочка. Придет и твое время, но чем позже, тем лучше.
— Вы так говорите оттого, что сами пережили большое разочарование.
— Откуда ты знаешь?
— От мамы. Что плохого в любви? Ведь не всегда она кончается столь печально, обычно приходит счастье.
— Ах, так вы об этом уже знаете, мадемуазель? — развеселилась Стефа.
— Я прочитала много французских романов и знаю, что такое любовь, хотя сама и не испытывала. Как-то спрашивала у Вальди, что при этом чувствуют — уж он-то должен знать.
— И что он сказал? Люция махнула ручкой:
— Вальди вечно шутит. Он сказал: «Любовь — то же самое, что учить математику». Он знает, что математику я терпеть не могу. Вы бы могли рассказать, но вы ведь не расскажете. Придется ждать, пока появится собственный опыт.
— Только не забивай голову ожиданиями. Всему свое время.
Люция сделала движение, словно припомнила что-то, и весело шепнула:
— Ну вот, уже знаю! Вот и я влюблюсь, и совсем скоро, через неделю-другую! Вальди говорил, что должен приехать практикант. У Вальди их несколько в Глембовичах, знаете, таких, из хороших семей, что учатся даже без жалованья. Тот, что приедет, тоже из хорошей семьи. Жить он будет в павильоне, а столоваться у нас. Сюда хотел попасть и граф С., но он ужасный хлыщ, и Вальди ему отказал.
— А если практикант окажется не в твоем вкусе? — спросила Стефа, думая о чем-то совершенно другом.
— Наверняка! Но если он симпатичный, я все равно влюблюсь.
В этот момент в беседку вошел молодой лакей и произнес:
— Пани баронесса просят к столу.
В столовой с потолком, украшенным красным деревом, собирались уже все обитатели особняка. Пани Эльзоновская ожидала лишь дочь с учительницей.
Она комкала салфетку и выглядела раздраженной. Рядом с ней сидел пан Мачей Михоровский, восьмидесятилетний старец. Щуплый, слегка сутулый, с бледным лицом, которое украшали седые усы и одухотворенный взгляд серых глаз. Теплой улыбкой он покорял всех, словно бы говоря: «Любите меня и доверяйте».
Теперь он, ловя каждое слово, слушал внука. В Вальдемаре старик видел собственную юность. Вальдемар же, опершись на высокий поручень кресла, взволнованно говорил о чем-то, явно пришедшемся не по вкусу пани Эльзоновской.
Четвертой особой за столом был пан Ксаверий, приживальщик, старый и лысый, превеликий гурман. Видя, что молодой майорат не садится, пан Ксаверий тоже остался стоять с несчастным выражением лица. Разговор Вальдемара с пани Эльзоновской его совершенно не занимал: он пожирал глазами стоявшую на боковом столике супницу, распространявшую аромат супа a la reine[7], озабоченно косясь то на баронессу, то на лакея во фраке, ожидавшего сигнала разливать суп. Наконец появились Стефа и Люция. Пани Идалия бросила на Вальдемара быстрый взгляд, давая ему понять, что пора закончить разговор. Но он и сам уже замолчал. Быстро подошел к девушкам, поцеловал Люцию и исключительно элегантно поклонился Стефе. Тут же на лице его появилась ироническая усмешка.
Видя живой интерес девочки, Стефа спросила:
— Люци, ты разве никогда не читала польских писателей?
— Читала, но очень мало, — призналась Люция. — Ваша предшественница, панна Клара, считала, что людям нашего круга следует знать как можно больше иностранных языков и читать иностранные романы, а польская литература не заслуживает внимания.
— Панна Клара — полька?
— Да, но она была аристократка, разделявшая наши взгляды.
— А каковы же «ваши» взгляды?
— Не знаю, смогу ли объяснить… Считается, что… Нет, не умею сказать.
— Я тебе помогу, — сказала Стефа. — Считается, что следует относиться с почтением ко всему французскому, немецкому… одним словом, иностранному, но, упаси Боже, не к польскому. Верно?
— Откуда вы все так хорошо знаете?
— Догадываюсь. Твоя мама так же считает?
— Конечно! Мама ничего не читает по-польски, со мной разговаривает исключительно по-французски и ценит только заграничное.
— А дедушка? — спросила Стефа.
— О, дедушка — наоборот! Из-за этого они с мамой вечно и ссорятся. Дедушка говорит, что стыдно забывать о своей национальности, что каждый обязан прежде всего любить и ценить дела своего народа. Но маму такие аргументы не убеждают…
— Твой дедушка — благородный человек.
— Вы его любите?
— Я его уважаю за богатый ум и образованность.
— И дедушка вас любит, я же вижу. Вот только… знаете, Вальди думает в точности, как дедушка. Почему же вы Вальди не выносите?
— Люци, да что мне до Вальдемара? Люция засмеялась;
— Знаете, мама вечно ссорится с Вальди. А теперь еще и вы… Бедный Вальди!
— Давай закончим с литературой, — прервала ее Стефа. — Тебе еще нужно написать изложение.
Люция обняла ее и ласково сказала:
— Завтра, дорогая панна Стефа! Сегодня не напишется, я чувствую. Вы так меня увлекли польской литературой, что ни о чем другом и думать не хочется. Вы мне должны дать почитать что-нибудь польское, а всех немцев и французов я запрячу в шкаф, пусть их там моль съест.
— Люци, не следует бросаться из одной крайности в другую. Иностранных писателей ты тоже должна знать.
— Но польских я должна знать лучше, правда? Я так сегодня и скажу дедушке с Вальди, а они посоветуют, что читать. Вальди меня всегда называл попугайчиком… Как приедет, спрашивает: «Ну, чему там новому научили нашего попугайчика?» Мама тогда дуется, а панна Клара сладенько улыбается и говорит: «Vous plaisantez monsieur le comte[5] «. Она всегда Вальди называла графом. А Вальди отвечал как бы вежливо, но сердито: „Никакой я не сomte, постарайтесь запомнить“.
— И что панна Клара?
— Обижалась. Говорила мне: «Votre cousin est dйtes — table il nest pas sage[6] «-и день-два не показывалась. А потом все начиналось сначала: „monsieur le comte“. И так — без конца.
— Должно быть, любимый вид спорта пана Михоровского — докучать домашним учительницам, — сказала Стефа с неудовольствием.
— Ну что вы! Просто Вальди терпеть не мог панну Клару, а она была в него влюблена по уши, уж я-то знаю! Панна Клара — законченная старая дева, но с претензиями. Как только Вальди появлялся, она завивалась, а пудрилась так, что все платье было в пудре! Вальди это ужасно смешило. Однажды, когда она вышла к обеду невыносимо напудренная и рассказала, что мы с ней ходили на мельницу, Вальди был зол, взял да и выпалил: «А это сразу видно, панна Клара. Вы вся в муке!» В тот раз она на него сердилась неделю.
Стефа стала помогать Люции собирать книги и тетрадки, размышляя о том, сколь печальна судьба домашней учительницы, если она к тому же старая дева. О панне Кларе она наслушалась вдоволь: над ней смеялись все, сколько хотели. А когда-нибудь будут смеяться и над Стефой, хоть она еще и не старая дева… А Люция продолжала, не спеша:
— Знаете, я хотела бы когда-нибудь влюбиться. Это, должно быть, приятно. Вот только в кого? В Слодковцах кандидатов нет. Разве что пан Ксаверий. Ха-ха-ха! У него огромная лысина, и он меня всегда называет «милой дамочкой», а я этого терпеть не могу. В Ожарове есть граф Трестка, но уж в него-то я никогда не влюблюсь — очень уж у него глуповатый вид. Да к тому же он увлечен панной Ритой. Ага! Я наверняка сходила бы с ума от Вальди, но он — мой двоюродный брат. Он такой симпатичный и элегантный, только ужасно серьезный, редко когда веселится.
— Люди, не думай о таких вещах, — сказала Стефа. — Ты еще девочка. Придет и твое время, но чем позже, тем лучше.
— Вы так говорите оттого, что сами пережили большое разочарование.
— Откуда ты знаешь?
— От мамы. Что плохого в любви? Ведь не всегда она кончается столь печально, обычно приходит счастье.
— Ах, так вы об этом уже знаете, мадемуазель? — развеселилась Стефа.
— Я прочитала много французских романов и знаю, что такое любовь, хотя сама и не испытывала. Как-то спрашивала у Вальди, что при этом чувствуют — уж он-то должен знать.
— И что он сказал? Люция махнула ручкой:
— Вальди вечно шутит. Он сказал: «Любовь — то же самое, что учить математику». Он знает, что математику я терпеть не могу. Вы бы могли рассказать, но вы ведь не расскажете. Придется ждать, пока появится собственный опыт.
— Только не забивай голову ожиданиями. Всему свое время.
Люция сделала движение, словно припомнила что-то, и весело шепнула:
— Ну вот, уже знаю! Вот и я влюблюсь, и совсем скоро, через неделю-другую! Вальди говорил, что должен приехать практикант. У Вальди их несколько в Глембовичах, знаете, таких, из хороших семей, что учатся даже без жалованья. Тот, что приедет, тоже из хорошей семьи. Жить он будет в павильоне, а столоваться у нас. Сюда хотел попасть и граф С., но он ужасный хлыщ, и Вальди ему отказал.
— А если практикант окажется не в твоем вкусе? — спросила Стефа, думая о чем-то совершенно другом.
— Наверняка! Но если он симпатичный, я все равно влюблюсь.
В этот момент в беседку вошел молодой лакей и произнес:
— Пани баронесса просят к столу.
В столовой с потолком, украшенным красным деревом, собирались уже все обитатели особняка. Пани Эльзоновская ожидала лишь дочь с учительницей.
Она комкала салфетку и выглядела раздраженной. Рядом с ней сидел пан Мачей Михоровский, восьмидесятилетний старец. Щуплый, слегка сутулый, с бледным лицом, которое украшали седые усы и одухотворенный взгляд серых глаз. Теплой улыбкой он покорял всех, словно бы говоря: «Любите меня и доверяйте».
Теперь он, ловя каждое слово, слушал внука. В Вальдемаре старик видел собственную юность. Вальдемар же, опершись на высокий поручень кресла, взволнованно говорил о чем-то, явно пришедшемся не по вкусу пани Эльзоновской.
Четвертой особой за столом был пан Ксаверий, приживальщик, старый и лысый, превеликий гурман. Видя, что молодой майорат не садится, пан Ксаверий тоже остался стоять с несчастным выражением лица. Разговор Вальдемара с пани Эльзоновской его совершенно не занимал: он пожирал глазами стоявшую на боковом столике супницу, распространявшую аромат супа a la reine[7], озабоченно косясь то на баронессу, то на лакея во фраке, ожидавшего сигнала разливать суп. Наконец появились Стефа и Люция. Пани Идалия бросила на Вальдемара быстрый взгляд, давая ему понять, что пора закончить разговор. Но он и сам уже замолчал. Быстро подошел к девушкам, поцеловал Люцию и исключительно элегантно поклонился Стефе. Тут же на лице его появилась ироническая усмешка.