Страница:
В глазах ее печальная мысль, она устремляется к дороге, еще дальше… в те края, куда с необоримой силой рвется и душа. В такие минуты зрение и слух становятся небывало чуткими, достигают предела, и напряжение это причиняет боль. Жаль оторвать взгляд, чтобы не упустить ни единого мига, жаль пошевелиться, чтобы не спугнуть наитишайшего шелеста.
Стефа не отрывала взгляда от дороги, боясь пошевелиться. Задерживала дыхание, вслушиваясь в малейший шорох. Она пришла сюда, влекомая предчувствием, что должен приехать он, и терпеливо ждет. Никто ей не говорил о его приезде, никто его не ждал, но она знает, что Вальдемар вернулся в Глембовичи, и некий голос шепчет ей: «Сегодня он будет здесь».
Он уезжал охотиться, далеко-далеко. И долго не возвращался. Как сонно, бесцветно плелись эти долгие дни! Серые, дождливые… казалось, сами они плачут. Но природа — веселого нрава, она не выносит долгих рыданий, не может плакать беспрестанно даже по прекрасному лету. Природа преисполняется стойкости, замораживает слезы, скрывая свое увядание. Однако ей недостает красок, нет уж зелени и цветов, природа осыпает деревья пушистой снежной пылью, охапками белого пуха покрывая широкие ветви. Откидывает тяжелые серые занавеси облаков, выпуская из темницы солнце. Радостный, веселый, стряхнувший сонную дремоту золотистый круг является миру Божьему и замирает от изумления. Где цветущие луга? Куда подевались фрукты, зеленые деревья, становившиеся под его теплым дыханием прекрасными? Повсюду, толстым слоем укутав землю и кроны, распростерлась ослепительная, мертвая белизна. Золотой круг поднимается все выше, посылая слабые косые лучики.
Стефа стоит в лучах солнечного пожара, освещенная его огнями и сиянием. Глаза ее жмурятся, розовые зайчики бегают по лицу, прорвавшись сквозь завесу обледеневших веток. Для девушки ни хмурое небо, простершееся над снегами, ни озаренное солнцем не приносят перемен. Дни тянутся по-прежнему унылые, беспросветные. Серебряная дорога пуста. Словно душа Стефы. Вновь, в который уж раз, подступает морозная долгая ночь. Предчувствия подвели ее, чувства, побуждавшие взбежать на этот пригорок, растаяли. Вербы вдоль дороги отсвечивают фиолетовым; чем дальше, чем более черными они становятся. Дорога сверкает золотом, уходя вдаль, к самым дальним рубежам заката. Белые поля становятся нежно-розовыми.
Внезапно что-то засветилось в устремленных вдаль глазах Стефы. В полях, среди фиолетовых верб, показалась подвижная, едва различимая точка. Появившись, она уже не исчезла. Растет на глазах, приближается, становясь ясно видимой, обретает четкие очертания. Стефа, не открывая взгляда от движущейся точки, замирает. В тиши кровавого заката что-то зазвенело вдали, едва слышно, и вот гремит все громче…
Девушка вздрогнула. Шевельнулась было, хотела убежать, но ноги будто налились свинцом. Хотела скрыться в парке — и не могла. Испуг и радость, целая буря чувств отразилась на ее лице. Она узнала звон глембовических бубенцов.
Предчувствие ее не обмануло.
Усилием воли она заставила себя чуть отступить. Опираясь на заснеженный ствол, слушала звон бубенцов и фырканье коней, и кровь стучала ей в виски. Вслушивалась в легкий скрип полозьев и нежный звон упряжи. Всматриваясь, увидела элегантные санки и пару коней, покрытых сапфирового цвета сетками, видела их выгнутые шеи. Видела лисьи хвосты, развевавшиеся возле конских ушей, подбитые мехом ливреи кучера и лакея. Сердце ее колотилось в груди так, что, казалось, вот-вот разорвется и произойдет что-то ужасное. Возбуждение росло, становясь поистине страшным. Стефа окаменела, сердце замерло. Сидящий в санках мужчина внезапно пошевелился, словно хотел выпрыгнуть, но удержал себя, остался на месте, лишь дрогнувшей рукой приподнял шапку, низко поклонившись. Санки промелькнули, звеня бубенцами, исчезли из глаз.
Стефа крикнула, словно бы в безумии:
— Приехал! Видел меня!
Счастье переполняло ее душу. Она сорвалась с места и побежала заснеженной аллей в сторону особняка. На повороте, у замерзшего бассейна-фонтана, остановилась. Кровь застыла в ее жилах.
Навстречу шел Вальдемар.
Он шагал в распахнутой шубе, приближался, не сводя с нее глаз. Рядом бежал Пандур. В два скачка он оказался возле Стефы и, весело гавкая, пытался положить ей лапы на плечи. Девушка онемела. В голове у нее шумело. Он! Он!
Михоровский остановился перед ней, молча взял в ладони ее застывшие пальцы. Они смотрели друг другу в глаза, не в силах вымолвить хотя бы слово. Глаза его стали темно-синими, почти черными, обуревавшие его чувства отражались на лице, сменяя друг друга. Стефа переживала одну из тех минут, когда душа покидает человека, чтобы засверкать вокруг него радужным ореолом небывалого счастья.
Вальдемар сжимал ее пальцы, его взор проникал в глубины ее души. Он склонил голову и поцеловал руку дрожащей Стефы. Глаза его говорили: «Ты ждала меня… ты тосковала… и вот я здесь…». Стефа поняла его, и щеки ее запылали. Медленно, трепеща от счастья, она высвободила руки и быстро пошла к дому.
Он шагал рядом.
Они молчали. Пандур обогнал их, взбежал по мраморной лестнице веранды и, гордо воздев голову, смотрел на приближавшуюся пару; его умные глаза стали серьезными. Пес удивлялся, что они совершенно не обращают на него внимания.
Они подошли уже к самой веранде. Никто их не встречал.
Открывая перед Стефой дверь, Вальдемар произнес первые слова:
— Вы отгадали, что я сегодня приеду. Это было предчувствие?
— Да.
— Ясновиденье! Я знал, что встречу вас в парке… и увидел на фоне вечерней зари. Я отослал коней, никому не показался, чтобы поздороваться с вами первой.
Слова эти доставили Стефе несказанное удовольствие.
На звук открываемой двери появился Яцентий во главе едва и не всех лакеев. В особняке, минуту назад тихом и сонном, началась суета.
— Майорат приехал! — звучало повсюду, вызывая общую радость.
На ужин все сошлись в самом хорошем расположении духа. Пан Мачей, обрадованный приездом внука, смотрел на него, как на икону. Пани Эльзоновская выпытывала у Вальдемара как можно больше новостей об охоте и общих знакомых. Несмотря на частые с ним споры, она встретила его приветливо: его изысканность и чуточку саркастические шутки действовали на нее, словно живая вода. Вальдемар учтиво отвечал на ее вопросы, но они начали его утомлять. Не давали ему покоя в основном пани Идалия и пан Ксаверий — Люция и Стефа лишь молча слушали, девочка не сводила глаз с Вальдемара, а Стефа явно избегала встречаться с ним взглядом. Боялась, чтобы в глазах он не прочитал того, что сказали ему ее глаза в заснеженном парке.
Ее охватило беспокойство. И мучилась, не понимая, откуда происходит эта непонятная тревога, возраставшая с каждой минутой. Легкую бледность на ее лице первым заметил майорат, понял смущение девушки, но не хотел при всех досаждать ей вопросами. Беспокойство Стефы передавалось ему.
Пан Мачей внимательно посмотрел на нее:
— Что с тобой, дитя мое?
— Боюсь… — откровенно ответила она.
Взгляды их встретились. Лица затуманились.
— Чего ты боишься? Стефа бледно улыбнулась:
— Не обращайте на меня внимания. Это пройдет… Разговор поутих. Все почему-то почувствовали себя уставшими. Беседа вновь оживилась, когда все перешли в малый салон, где у камина был сервирован чай.
Внезапно вошел лакей с серебряным подносом и направился прямо к Стефе. Она не отрывала от него глаз.
— Что это? — спросил Майорат.
— Телеграмма, с вашего позволения…
— Мне? — спросила Стефа. Лакей утвердительно поклонился.
Все взгляды обратились на нее, потом на майората.
— Да, это для вас, — сказал майорат, подавая ей конверт.
Стефа с пылающими щеками разорвала ленточку.
Все затаили дыхание. Неспокойное поведение Стефы за ужином и внезапно пришедшая телеграмма показались вдруг чем-то странным.
Стефа прочитала и, уронив руки, безжизненным голосом произнесла:
— Бабушка умерла. Меня вызывают на похороны. Все облегченно вздохнули — почему-то ожидали чего-то худшего.
Только пан Мачей затрепетал, словно перед ним вырос призрак и вперил в него взгляд.
— Это ваша бабушка Рембовская умерла? — спросила Люция.
Стефа расплакалась:
— Да, она… Бедная бабушка! Я так ее любила! Боже мой, Боже…
— Она болела?
— Нет. Она внезапно скончалась в Ручаеве… Ничего не понимаю. Обычно она проводила зиму за границей… Нужно немедленно ехать, иначе не успею — телеграмма изрядно запоздала, судя по датам…
Она порывисто вскочила.
Молодой Михоровский глянул на часы:
— Вы решительно хотите ехать прямо сейчас?
— Я должна… только бы успеть на поезд!
— На поезд вы успеете, но наступает ночь… Стефа умоляюще сложила руки:
— Я должна ехать немедленно!
— Тогда я прикажу запрягать.
Они перешли в столовую, и Вальдемар отдал должные распоряжения.
Пани Идалия взяла Стефу за руку и поцеловала в лоб:
— Быстренько собирайте вещи. Только не плачьте, бедная моя Стеня!
Люция плакала навзрыд.
Все дамы разошлись по своим комнатам.
В зале остались пан Мачей, сидевший в огромном кресле, Вальдемар, расхаживавший взад-вперед, и пан Ксаверий, сонно пошевеливавшийся у камина. Царило молчание. Величественно тикали большие старинные часы, звучно раздавались размеренные шаги Вальдемара.
Пан Мачей бросал быстрые взгляды на внука и спросил наконец:
— Ты не знаешь, какой была девичья фамилия ее бабушки?
Вальдемар отрицательно мотнул головой. Старик потер лоб:
— Меня странно встревожили отъезд Стефы… и эта смерть.
Вошел лакей и доложил, что кони готовы. Следом появились дамы. Стефа уже была в теплом зимнем платье и шапочке. Глаза ее были красными, лицо горело. Взволнованная, она подошла попрощаться с паном Мачеем. Старичок дружески обнял ее и отцовским жестом прижал к груди.
Люция плакала.
— Стефа, ты ведь скоро вернешься к нам, правда?
— Я постараюсь…
Когда она подошла к Вальдемару, слезы перехватили ей горло. У него дрожали губы. Впервые он поцеловал ей руку при посторонних.
Пан Мачей вздрогнул, пани Идалия поджала губы, глаза ее сузились. Люция глядела с неким триумфом, словно говоря: «Я-то обо всем давно знала…»
Когда все выходили в прихожую, пан Мачей придержал Стефу за руку:
— Детка, твоя бабушка была Рембовская, так ведь?
— Стефания Рембовская, — ответила Стефа и, увлекаемая Люцией, вышла из зала. Девочка что-то шептала ей на ухо.
Пан Мачей остался один. Дверь в прихожую была распахнута. Старик, тяжко опершись на стену, задумчиво смотрел на жирандоль, словно считая лампочки.
— Что это? Стефания… Что это? У меня было чувство…
Он сделал шаг вперед и громко позвал:
— Вальдемар!
Стефа, уже одетая, выходила на крыльцо. Люция и майорат сопровождали ее. Пани Идалия, облокотившаяся на лестничные перила, услышала голос старика и позвала:
— Вальди, дедушка тебя зовет!
Вальдемар, нетерпеливо оглянувшись на тетку, быстро взбежал вверх. Разгоряченный, он не заметил в первый миг беспокойства пана Мачея.
— Спроси Стефу про девичью фамилию ее бабушки! Скорее!
— Что случилось?
— Быстрее!
Вальдемар заторопился назад. Стефу он застал на крыльце. Лакей отворял дверцу поставленной на полозья кареты. Ночь была ясная, лунная, похрустывавшая от мороза и снега. Кони фыркали, столбы пара били из их ноздрей. На козлах сидели Бенедикт и выездной лакей из Глембовичей. Майорат усадил Стефу в карету и сам закутал ей ноги волчьей полостью:
— Простите, как была фамилия вашей бабушки? Стефа удивленно взглянула на него:
— Рембовская.
— Я знаю… а девичья?
— Стефания Корвичувна.[84]
Михоровский вздрогнул, кровь ударила ему в лицо.
— Что с вами? — спросила пораженная Стефа.
— Ничего, ничего! До свидания! Берегите себя… и побыстрее возвращайтесь к нам. Хорошо?
— Не знаю… — еле выговорила Стефа. Рыдания вновь вырвались наружу.
Вальдемар порывисто поцеловал ей руку и захлопнул дверцу:
— Бенедикт, езжай осторожнее. А Вавжинец пусть устроит все на станции!
Нетерпеливые кони пустились рысью.
Вальдемар долго смотрел вслед удалявшейся карете, потом глянул в сторону, где ожидали его запряженные санки.
— Вы едете, пан майорат? — спросил Яцентий.
— Не знаю… нет. Как думаете, они благополучно доберутся?
— Светло, хоть иголки собирай, ночь лунная, да и на козлах — Бенедикт, — успокоил его Яцентий.
Вальдемар вошел в прихожую и тяжелыми шагами направился наверх. В голове у него шумело, он был бледен. Поднимаясь на последний пролет, он увидел ожидавшего его пана Мачея.
Старик выглядел, словно статуя. Недвижимый, помертвевший, он тяжко опирался на обтянутый бархатом поручень. Глаза его впились в лицо внука. Они молча смотрели друг на друга… боясь того, что должно прозвучать, и понимая друг друга.
— Она? — еле выговорил старец.
— Да. Внучка той, — закончил за него Вальдемар. Пан Мачей схватился за грудь. Лицо его посинело.
Майорат подскочил к нему:
— Дедушка! Боже!
Старик безжизненно осел в его руках.
Четверть часа спустя молодой Михоровский, бледный, но спокойный, вышел из спальни дедушки к перепуганным слугам:
— Санки, которые заложили для меня, немедленно отправить за доктором! Пан заболел.
Слуги молча расходились.
II
III
Стефа не отрывала взгляда от дороги, боясь пошевелиться. Задерживала дыхание, вслушиваясь в малейший шорох. Она пришла сюда, влекомая предчувствием, что должен приехать он, и терпеливо ждет. Никто ей не говорил о его приезде, никто его не ждал, но она знает, что Вальдемар вернулся в Глембовичи, и некий голос шепчет ей: «Сегодня он будет здесь».
Он уезжал охотиться, далеко-далеко. И долго не возвращался. Как сонно, бесцветно плелись эти долгие дни! Серые, дождливые… казалось, сами они плачут. Но природа — веселого нрава, она не выносит долгих рыданий, не может плакать беспрестанно даже по прекрасному лету. Природа преисполняется стойкости, замораживает слезы, скрывая свое увядание. Однако ей недостает красок, нет уж зелени и цветов, природа осыпает деревья пушистой снежной пылью, охапками белого пуха покрывая широкие ветви. Откидывает тяжелые серые занавеси облаков, выпуская из темницы солнце. Радостный, веселый, стряхнувший сонную дремоту золотистый круг является миру Божьему и замирает от изумления. Где цветущие луга? Куда подевались фрукты, зеленые деревья, становившиеся под его теплым дыханием прекрасными? Повсюду, толстым слоем укутав землю и кроны, распростерлась ослепительная, мертвая белизна. Золотой круг поднимается все выше, посылая слабые косые лучики.
Стефа стоит в лучах солнечного пожара, освещенная его огнями и сиянием. Глаза ее жмурятся, розовые зайчики бегают по лицу, прорвавшись сквозь завесу обледеневших веток. Для девушки ни хмурое небо, простершееся над снегами, ни озаренное солнцем не приносят перемен. Дни тянутся по-прежнему унылые, беспросветные. Серебряная дорога пуста. Словно душа Стефы. Вновь, в который уж раз, подступает морозная долгая ночь. Предчувствия подвели ее, чувства, побуждавшие взбежать на этот пригорок, растаяли. Вербы вдоль дороги отсвечивают фиолетовым; чем дальше, чем более черными они становятся. Дорога сверкает золотом, уходя вдаль, к самым дальним рубежам заката. Белые поля становятся нежно-розовыми.
Внезапно что-то засветилось в устремленных вдаль глазах Стефы. В полях, среди фиолетовых верб, показалась подвижная, едва различимая точка. Появившись, она уже не исчезла. Растет на глазах, приближается, становясь ясно видимой, обретает четкие очертания. Стефа, не открывая взгляда от движущейся точки, замирает. В тиши кровавого заката что-то зазвенело вдали, едва слышно, и вот гремит все громче…
Девушка вздрогнула. Шевельнулась было, хотела убежать, но ноги будто налились свинцом. Хотела скрыться в парке — и не могла. Испуг и радость, целая буря чувств отразилась на ее лице. Она узнала звон глембовических бубенцов.
Предчувствие ее не обмануло.
Усилием воли она заставила себя чуть отступить. Опираясь на заснеженный ствол, слушала звон бубенцов и фырканье коней, и кровь стучала ей в виски. Вслушивалась в легкий скрип полозьев и нежный звон упряжи. Всматриваясь, увидела элегантные санки и пару коней, покрытых сапфирового цвета сетками, видела их выгнутые шеи. Видела лисьи хвосты, развевавшиеся возле конских ушей, подбитые мехом ливреи кучера и лакея. Сердце ее колотилось в груди так, что, казалось, вот-вот разорвется и произойдет что-то ужасное. Возбуждение росло, становясь поистине страшным. Стефа окаменела, сердце замерло. Сидящий в санках мужчина внезапно пошевелился, словно хотел выпрыгнуть, но удержал себя, остался на месте, лишь дрогнувшей рукой приподнял шапку, низко поклонившись. Санки промелькнули, звеня бубенцами, исчезли из глаз.
Стефа крикнула, словно бы в безумии:
— Приехал! Видел меня!
Счастье переполняло ее душу. Она сорвалась с места и побежала заснеженной аллей в сторону особняка. На повороте, у замерзшего бассейна-фонтана, остановилась. Кровь застыла в ее жилах.
Навстречу шел Вальдемар.
Он шагал в распахнутой шубе, приближался, не сводя с нее глаз. Рядом бежал Пандур. В два скачка он оказался возле Стефы и, весело гавкая, пытался положить ей лапы на плечи. Девушка онемела. В голове у нее шумело. Он! Он!
Михоровский остановился перед ней, молча взял в ладони ее застывшие пальцы. Они смотрели друг другу в глаза, не в силах вымолвить хотя бы слово. Глаза его стали темно-синими, почти черными, обуревавшие его чувства отражались на лице, сменяя друг друга. Стефа переживала одну из тех минут, когда душа покидает человека, чтобы засверкать вокруг него радужным ореолом небывалого счастья.
Вальдемар сжимал ее пальцы, его взор проникал в глубины ее души. Он склонил голову и поцеловал руку дрожащей Стефы. Глаза его говорили: «Ты ждала меня… ты тосковала… и вот я здесь…». Стефа поняла его, и щеки ее запылали. Медленно, трепеща от счастья, она высвободила руки и быстро пошла к дому.
Он шагал рядом.
Они молчали. Пандур обогнал их, взбежал по мраморной лестнице веранды и, гордо воздев голову, смотрел на приближавшуюся пару; его умные глаза стали серьезными. Пес удивлялся, что они совершенно не обращают на него внимания.
Они подошли уже к самой веранде. Никто их не встречал.
Открывая перед Стефой дверь, Вальдемар произнес первые слова:
— Вы отгадали, что я сегодня приеду. Это было предчувствие?
— Да.
— Ясновиденье! Я знал, что встречу вас в парке… и увидел на фоне вечерней зари. Я отослал коней, никому не показался, чтобы поздороваться с вами первой.
Слова эти доставили Стефе несказанное удовольствие.
На звук открываемой двери появился Яцентий во главе едва и не всех лакеев. В особняке, минуту назад тихом и сонном, началась суета.
— Майорат приехал! — звучало повсюду, вызывая общую радость.
На ужин все сошлись в самом хорошем расположении духа. Пан Мачей, обрадованный приездом внука, смотрел на него, как на икону. Пани Эльзоновская выпытывала у Вальдемара как можно больше новостей об охоте и общих знакомых. Несмотря на частые с ним споры, она встретила его приветливо: его изысканность и чуточку саркастические шутки действовали на нее, словно живая вода. Вальдемар учтиво отвечал на ее вопросы, но они начали его утомлять. Не давали ему покоя в основном пани Идалия и пан Ксаверий — Люция и Стефа лишь молча слушали, девочка не сводила глаз с Вальдемара, а Стефа явно избегала встречаться с ним взглядом. Боялась, чтобы в глазах он не прочитал того, что сказали ему ее глаза в заснеженном парке.
Ее охватило беспокойство. И мучилась, не понимая, откуда происходит эта непонятная тревога, возраставшая с каждой минутой. Легкую бледность на ее лице первым заметил майорат, понял смущение девушки, но не хотел при всех досаждать ей вопросами. Беспокойство Стефы передавалось ему.
Пан Мачей внимательно посмотрел на нее:
— Что с тобой, дитя мое?
— Боюсь… — откровенно ответила она.
Взгляды их встретились. Лица затуманились.
— Чего ты боишься? Стефа бледно улыбнулась:
— Не обращайте на меня внимания. Это пройдет… Разговор поутих. Все почему-то почувствовали себя уставшими. Беседа вновь оживилась, когда все перешли в малый салон, где у камина был сервирован чай.
Внезапно вошел лакей с серебряным подносом и направился прямо к Стефе. Она не отрывала от него глаз.
— Что это? — спросил Майорат.
— Телеграмма, с вашего позволения…
— Мне? — спросила Стефа. Лакей утвердительно поклонился.
Все взгляды обратились на нее, потом на майората.
— Да, это для вас, — сказал майорат, подавая ей конверт.
Стефа с пылающими щеками разорвала ленточку.
Все затаили дыхание. Неспокойное поведение Стефы за ужином и внезапно пришедшая телеграмма показались вдруг чем-то странным.
Стефа прочитала и, уронив руки, безжизненным голосом произнесла:
— Бабушка умерла. Меня вызывают на похороны. Все облегченно вздохнули — почему-то ожидали чего-то худшего.
Только пан Мачей затрепетал, словно перед ним вырос призрак и вперил в него взгляд.
— Это ваша бабушка Рембовская умерла? — спросила Люция.
Стефа расплакалась:
— Да, она… Бедная бабушка! Я так ее любила! Боже мой, Боже…
— Она болела?
— Нет. Она внезапно скончалась в Ручаеве… Ничего не понимаю. Обычно она проводила зиму за границей… Нужно немедленно ехать, иначе не успею — телеграмма изрядно запоздала, судя по датам…
Она порывисто вскочила.
Молодой Михоровский глянул на часы:
— Вы решительно хотите ехать прямо сейчас?
— Я должна… только бы успеть на поезд!
— На поезд вы успеете, но наступает ночь… Стефа умоляюще сложила руки:
— Я должна ехать немедленно!
— Тогда я прикажу запрягать.
Они перешли в столовую, и Вальдемар отдал должные распоряжения.
Пани Идалия взяла Стефу за руку и поцеловала в лоб:
— Быстренько собирайте вещи. Только не плачьте, бедная моя Стеня!
Люция плакала навзрыд.
Все дамы разошлись по своим комнатам.
В зале остались пан Мачей, сидевший в огромном кресле, Вальдемар, расхаживавший взад-вперед, и пан Ксаверий, сонно пошевеливавшийся у камина. Царило молчание. Величественно тикали большие старинные часы, звучно раздавались размеренные шаги Вальдемара.
Пан Мачей бросал быстрые взгляды на внука и спросил наконец:
— Ты не знаешь, какой была девичья фамилия ее бабушки?
Вальдемар отрицательно мотнул головой. Старик потер лоб:
— Меня странно встревожили отъезд Стефы… и эта смерть.
Вошел лакей и доложил, что кони готовы. Следом появились дамы. Стефа уже была в теплом зимнем платье и шапочке. Глаза ее были красными, лицо горело. Взволнованная, она подошла попрощаться с паном Мачеем. Старичок дружески обнял ее и отцовским жестом прижал к груди.
Люция плакала.
— Стефа, ты ведь скоро вернешься к нам, правда?
— Я постараюсь…
Когда она подошла к Вальдемару, слезы перехватили ей горло. У него дрожали губы. Впервые он поцеловал ей руку при посторонних.
Пан Мачей вздрогнул, пани Идалия поджала губы, глаза ее сузились. Люция глядела с неким триумфом, словно говоря: «Я-то обо всем давно знала…»
Когда все выходили в прихожую, пан Мачей придержал Стефу за руку:
— Детка, твоя бабушка была Рембовская, так ведь?
— Стефания Рембовская, — ответила Стефа и, увлекаемая Люцией, вышла из зала. Девочка что-то шептала ей на ухо.
Пан Мачей остался один. Дверь в прихожую была распахнута. Старик, тяжко опершись на стену, задумчиво смотрел на жирандоль, словно считая лампочки.
— Что это? Стефания… Что это? У меня было чувство…
Он сделал шаг вперед и громко позвал:
— Вальдемар!
Стефа, уже одетая, выходила на крыльцо. Люция и майорат сопровождали ее. Пани Идалия, облокотившаяся на лестничные перила, услышала голос старика и позвала:
— Вальди, дедушка тебя зовет!
Вальдемар, нетерпеливо оглянувшись на тетку, быстро взбежал вверх. Разгоряченный, он не заметил в первый миг беспокойства пана Мачея.
— Спроси Стефу про девичью фамилию ее бабушки! Скорее!
— Что случилось?
— Быстрее!
Вальдемар заторопился назад. Стефу он застал на крыльце. Лакей отворял дверцу поставленной на полозья кареты. Ночь была ясная, лунная, похрустывавшая от мороза и снега. Кони фыркали, столбы пара били из их ноздрей. На козлах сидели Бенедикт и выездной лакей из Глембовичей. Майорат усадил Стефу в карету и сам закутал ей ноги волчьей полостью:
— Простите, как была фамилия вашей бабушки? Стефа удивленно взглянула на него:
— Рембовская.
— Я знаю… а девичья?
— Стефания Корвичувна.[84]
Михоровский вздрогнул, кровь ударила ему в лицо.
— Что с вами? — спросила пораженная Стефа.
— Ничего, ничего! До свидания! Берегите себя… и побыстрее возвращайтесь к нам. Хорошо?
— Не знаю… — еле выговорила Стефа. Рыдания вновь вырвались наружу.
Вальдемар порывисто поцеловал ей руку и захлопнул дверцу:
— Бенедикт, езжай осторожнее. А Вавжинец пусть устроит все на станции!
Нетерпеливые кони пустились рысью.
Вальдемар долго смотрел вслед удалявшейся карете, потом глянул в сторону, где ожидали его запряженные санки.
— Вы едете, пан майорат? — спросил Яцентий.
— Не знаю… нет. Как думаете, они благополучно доберутся?
— Светло, хоть иголки собирай, ночь лунная, да и на козлах — Бенедикт, — успокоил его Яцентий.
Вальдемар вошел в прихожую и тяжелыми шагами направился наверх. В голове у него шумело, он был бледен. Поднимаясь на последний пролет, он увидел ожидавшего его пана Мачея.
Старик выглядел, словно статуя. Недвижимый, помертвевший, он тяжко опирался на обтянутый бархатом поручень. Глаза его впились в лицо внука. Они молча смотрели друг на друга… боясь того, что должно прозвучать, и понимая друг друга.
— Она? — еле выговорил старец.
— Да. Внучка той, — закончил за него Вальдемар. Пан Мачей схватился за грудь. Лицо его посинело.
Майорат подскочил к нему:
— Дедушка! Боже!
Старик безжизненно осел в его руках.
Четверть часа спустя молодой Михоровский, бледный, но спокойный, вышел из спальни дедушки к перепуганным слугам:
— Санки, которые заложили для меня, немедленно отправить за доктором! Пан заболел.
Слуги молча расходились.
II
В Ручаеве был тихий зимний вечер. Шел густой снег, кружа белыми туманами. От ворот обширного двора отъехали привезшие Стефу санки. Она вошла, приветствуемая родителями, родственниками и слугами. Лица всех тотчас просветлели. Оказавшись в объятьях матери, Стефа забыла на миг о цели приезда, прижалась, тихо всхлипывая. Пани Рудецкая тотчас отгадала, что, кроме печали по бабушке, за этим кроется что-то еще.
— Ты чуточку опоздала, дочка, — сказал отец. — Тело уже в костеле, завтра похороны.
— Я выехала сразу же, папочка, телеграмма опоздала…
Все приглядывались к Стефе с любопытством, только мать посматривала на нее растроганно. Со времени выезда из родительского дома девушка стала красивее и серьезнее, выглядела более элегантно. Однако отцу показалось, что, по сравнению с осенью, Стефа чуточку увяла. Ее прекрасная кожа стала бледнее, напоминая по цвету раковину-жемчужницу. Розовые губы улыбались уже не столь весело. Фиалковые глаза стали словно бы чуть темнее. Все, что творилось в душе девушки, выражалось в ее глазах. Во всем доме царила печаль, и охватившая Стефу грусть не выглядела чем-то из ряда вон выходящим.
Глядя на мать и отца, Стефа, в свою очередь, видела в них перемены. На лице отца явственно читалась озабоченность. Когда девушка мимоходом упомянула о пане Мачее, родители чуть побледнели и обменялись быстрыми взглядами. Стефу это обеспокоило. О Вальдемаре она старалась не вспоминать — правда, о нем никто и не спрашивал.
Только однажды кузен Нарницкий спросил:
— Слодковцы — частное владение или одно из имений майората?
— Частное владение.
— А сколько лет майорату?
Стефа зарумянилась, злясь на себя за это:
— Тридцать два.
— Совсем еще молодой! — сказал Нарницкий, глядя на нее испытующе.
Пан Рудецкий подхватил:
— Ты же видел его портреты в газетах, когда он вернулся из путешествия по Африке, чтобы принять майорат после смерти Януша.
— Тех газет я не помню. Но помню снимки с выставки. Симпатичный человек, прежде всего…
— Светский, правда? — спросил пан Рудецкий.
— И настоящий большой пан.
Стефе хотелось рассказать им о Вальдемаре побольше, но она знала, что равнодушной остаться не сможет. И ограничилась кратким замечанием:
— Кузен прав. Подлинная аристократия во всем отличается от тех, кто пытается ей подражать. Разница особенно видна при близком знакомстве с человеком.
Пан Рудецкий искоса глянул на дочку и подумал: «Лишь бы не при особенно близком…»
Поздно ночью, когда все разошлись, кузен Нарницкий поделился с зеркалом своими впечатлениями о Стефе: «Она попала под влияние аристократии, особенно майората, а может, даже…»
Однако эту мысль он не стал развивать, не хотелось даже допускать ее — потому что рассчитывал, что Стефа займет в его жизни определенное место, а отступаться от этого он не собирается…
Покойная не была жительницей Ручаева, но на похороны пришли многие соседи. Гроб поместили в фамильный склеп Рудецких, откуда его должны были потом перевезти в имение Рембовских.
Когда траурный кортеж направился к кладбищу. Нарницкий предложил Стефе опереться на его руку, но она отказалась. Шла чуточку сбоку, увязая в снегу, по самому краю расчищенной дорожки. Черные платье и вуаль прибавили изящества ее фигуре. Она шагала печальная, задумчивая. Последний раз она видела бабушку год назад, еще в те времена, когда Пронтницкий наезжал в Ручаев, добиваясь ее руки.
Седая старушка, крайне добродушно со всеми обращавшаяся, пользовалась всеобщим уважением. Лицо ее, хоть и увядшее, сохранило выразительность черт, хранивших отпечаток некой трагедии, пережитой на заре жизни. Стефа была словно бы ожившим портретом бабушки в юности, что неопровержимо доказывали старые фотографии.
С раннего детства, впервые услышав смутные недомолвки о некой печальной истории, пережитой бабушкой в юности, Стефа чрезвычайно заинтересовалась этим. Но никто не хотел ей ничего рассказать. Когда она, не находя места от любопытства, спросила наконец бабушку прямо, старушка побледнела и запретила настрого на будущее задавать ей такие вопросы…
Бабушка Стефа давно жаловалась на сердце, и окружающие старались не причинять ей ни малейших волнений. Именно потому ей долго не говорили про отъезд Стефы в Слодковцы, старушка и так перенервничала, узнав о разрыве внучки с Пронтницким.
Внезапная смерть бабушки оставалась для Стефы загадкой. На все ее вопросы отец отвечал:
— Потом все узнаешь.
«Может, здесь и я сыграла какую-то роль?» — думала Стефа.
Любопытство не давало ей покоя, а поведение отца беспокоило. Сердил ее и Нарницкий. Стефа легко угадала, что он намерен добиваться ее руки, и решила сразу же после похорон, не мешкая, возвращаться в Слодковцы. Перед глазами у нее стоял Вальдемар — такой, каким он ей запомнился во время короткого, но столь многозначащего свидания в парке. Именно тогда она открыла, что любима. То, что любит, она поняла уже давно. Во время его долгого отсутствия Стефу убедила в том тоска, столь же сильная, как и любовь. Когда при прощании он поцеловал ей руку, жар этого поцелуя потряс ее. Она вновь видела его санки, стоявшие рядом с каретой. Яцентий сказал, для чего они здесь — Вальдемар должен был сопровождать ее на станцию. Но что-то ему помешало. Быть может, пани Идалия? Но ее он не послушался бы. Значит, пан Мачей?
Острая боль пронзила сердце Стефы, но она понимала: трудно требовать от старого магната, чтобы он одобрял поступки внука… Мысли эти усиливали ее печаль… и словно бы отрезвляли.
— Я не должна, не должна думать о нем! — повторяла она упорно. — Не должна думать о…
Шагая по рыхлому снегу, она устала, раздумья о Вальдемаре утомляли ее. Стефу охватило тупое равнодушие. Когда подошел Нарницкий и вновь предложил руку, она не отказалась, тяжело опершись на его плечо. Они не обменялись ни словечком. Стефа склонила голову и прикрыла глаза. Пыталась вообразить, что идет под руку с Вальдемаром, но это ей не удавалось — с Вальдемаром ее нынешнего спутника никак нельзя было сравнить… Она вздрогнула. Нарницкий наклонился к ней:
— Кузина, тебе не холодно? Может, ты устала? Садись в санки, я провожу.
— О нет, я пойду пешком.
Нарницкий, поглядывая сбоку на ее нежный профиль, видел ее состояние, но относил его целиком за счет похорон. Серый мглистый день и длинная процессия, шагавшая под гору за черным катафалком и крестом, навевали печальные мысли. У подножия пригорка чернели высокие ели, окружавшие кладбище, перемежаемые густыми зарослями кустов. Щебетали оставшиеся на зиму птицы, мешая свои голоса с монотонными, прерывавшимися порою нотами погребального песнопения. Неизмеримая печаль витала над процессией. Пронзительный звон колокола провожал ее; мрачные ели встречали. Процессия выступала медленно, величественно, сопровождая меж деревьев и крестов еще одну людскую душу, претерпевшую столько огорчений от жизни…
В погребальной процессии всегда скрыты печаль и угроза. Человек ощущает беспокойство и трепет страха, но в нем пробуждается и любопытство — что же ожидает там? Что откроется пред душой человеческой? Стефа, крайне впечатлительная, переживала все это особенно остро. Впервые в жизни смерть показалась ей страшной, впервые она столь четко осознала, что любит жизнь и мир. И не скрывала уже своих чувств от себя самой, любила Вальдемара всей силой юной души. По сравнению с этими новыми чувствами давняя симпатия к Пронтницкому была каплей в океане, а сам Пронтницкий — карикатурой, червячком. Ибо все возвышенное подавляет низменное. Плевелы могут быть яркими, но даже скромный колосок затмевает их…
Молитвенные напевы, колокольный звон, запах ладана — все погружало Стефу в тоску, ее живое воображение рисовало картины одна угрюмее другой. Она не противилась даже навязчивому присутствию Нарницкого — лишь бы забыться, снять тяжесть с души.
Часа через два после возвращения с кладбища из Слодковиц пришла соболезнующая телеграмма за подписями обоих Михоровских, пани Идалии и Люции. Была еще одна, направленная Вальдемаром лично Стефе, выдержанная в не столь церемониальном, сердечном тоне. Вальдемар сообщал еще, что пан Мачей внезапно занемог. Известие это крайне взволновало Стефу, на щеках ее выступил румянец, и все сразу поняли — что-то произошло.
— Что же могло случиться? Так внезапно… — сказала она, показав телеграмму отцу. Однако, когда к листку потянулся Нарницкий, Стефа почти вырвала у него телеграмму, не дав прочитать ни слова. Он удивленно пожал плечами. Оставшаяся для него тайной телеграмма небывало его заинтриговала.
Под вечер в Ручаеве осталось совсем немного людей, но Нарницкий не уехал. Стефе пришлось остаться на какое-то время — этого очень просили родители.
Когда они остались с отцом наедине в его кабинете, пан Рудецкий спросил с любопытством:
— Пан Мачей знал фамилию бабушки?
— Знал, — ответила Стефа, побледнев в непонятной тревоге. — Он спрашивал перед самым моим отъездом, и я сказала…
— Но он не знал ее девичью фамилию? Это было бы невозможно! Он же не знал!
— Конечно, не знал, он никогда и не спрашивал… но тогда же, перед дорогой, майорат спросил меня…
— Ах, все-таки спросил!
— Когда я уже садилась в карету. Я сказала.
— Вот как… А когда ты уезжала, пан Мачей был здоров?
— Совершенно. Он ни на что не жаловался. «Узнал от майората и захворал», — шепнул себе пан Рудецкий.
— Папа, что вы сказали? Что он узнал?
— Подожди, детка. Сейчас поймешь.
Он достал из ящика стола большой пакет, старательно завернутый в пожелтевшую от времени бумагу и перевязанный черной ленточкой. Отдавая его Стефе, сказал дрожащим голосом:
— Это тебе, бабушка велела передать. Умирая, она очень о тебе беспокоилась и просила отдать в твои руки самое для нее дорогое. Это было для нее свято… отнесись к нему с уважением, дитя мое… и да хранит тебя Бог! Доброй ночи!
Взволнованный, со слезами в глазах, пан Рудецкий поцеловал онемевшую Стефу и быстро вышел.
Она растерянно стояла посреди комнаты, вертя в руках поблекший, довольно тяжелый пакет. От него пахло старой бумагой. Стефу охватили беспокойство, страх и любопытство — что же находится там, под завязанной крест-накрест черной ленточкой? Пытаясь на ощупь угадать содержимое, она определила, что там лежит нечто похожее на книгу. И побежала к себе, шепча словно в беспамятстве:
— Самое дорогое для бабушки… ее святыня… предназначенная для меня… почему?
Смутные опасения заставили ее сердце биться чаще. Стефа влетела в свою комнату и захлопнула дверь.
— Ты отдал ей? — спросила пани Рудецкая входившего мужа.
— Да. Она пошла к себе. Бедный ребенок!
Глаза пани Рудецкой были полны слез:
— Она так изменилась… Что ты обо всем этом думаешь?
— Не сомневаюсь, что она любит майората.
— Снова Михоровский! Боже, Боже!
— Твоя мать сама в том виновата — мы не знали этой истории, не знали даже имени…
— Ты чуточку опоздала, дочка, — сказал отец. — Тело уже в костеле, завтра похороны.
— Я выехала сразу же, папочка, телеграмма опоздала…
Все приглядывались к Стефе с любопытством, только мать посматривала на нее растроганно. Со времени выезда из родительского дома девушка стала красивее и серьезнее, выглядела более элегантно. Однако отцу показалось, что, по сравнению с осенью, Стефа чуточку увяла. Ее прекрасная кожа стала бледнее, напоминая по цвету раковину-жемчужницу. Розовые губы улыбались уже не столь весело. Фиалковые глаза стали словно бы чуть темнее. Все, что творилось в душе девушки, выражалось в ее глазах. Во всем доме царила печаль, и охватившая Стефу грусть не выглядела чем-то из ряда вон выходящим.
Глядя на мать и отца, Стефа, в свою очередь, видела в них перемены. На лице отца явственно читалась озабоченность. Когда девушка мимоходом упомянула о пане Мачее, родители чуть побледнели и обменялись быстрыми взглядами. Стефу это обеспокоило. О Вальдемаре она старалась не вспоминать — правда, о нем никто и не спрашивал.
Только однажды кузен Нарницкий спросил:
— Слодковцы — частное владение или одно из имений майората?
— Частное владение.
— А сколько лет майорату?
Стефа зарумянилась, злясь на себя за это:
— Тридцать два.
— Совсем еще молодой! — сказал Нарницкий, глядя на нее испытующе.
Пан Рудецкий подхватил:
— Ты же видел его портреты в газетах, когда он вернулся из путешествия по Африке, чтобы принять майорат после смерти Януша.
— Тех газет я не помню. Но помню снимки с выставки. Симпатичный человек, прежде всего…
— Светский, правда? — спросил пан Рудецкий.
— И настоящий большой пан.
Стефе хотелось рассказать им о Вальдемаре побольше, но она знала, что равнодушной остаться не сможет. И ограничилась кратким замечанием:
— Кузен прав. Подлинная аристократия во всем отличается от тех, кто пытается ей подражать. Разница особенно видна при близком знакомстве с человеком.
Пан Рудецкий искоса глянул на дочку и подумал: «Лишь бы не при особенно близком…»
Поздно ночью, когда все разошлись, кузен Нарницкий поделился с зеркалом своими впечатлениями о Стефе: «Она попала под влияние аристократии, особенно майората, а может, даже…»
Однако эту мысль он не стал развивать, не хотелось даже допускать ее — потому что рассчитывал, что Стефа займет в его жизни определенное место, а отступаться от этого он не собирается…
Покойная не была жительницей Ручаева, но на похороны пришли многие соседи. Гроб поместили в фамильный склеп Рудецких, откуда его должны были потом перевезти в имение Рембовских.
Когда траурный кортеж направился к кладбищу. Нарницкий предложил Стефе опереться на его руку, но она отказалась. Шла чуточку сбоку, увязая в снегу, по самому краю расчищенной дорожки. Черные платье и вуаль прибавили изящества ее фигуре. Она шагала печальная, задумчивая. Последний раз она видела бабушку год назад, еще в те времена, когда Пронтницкий наезжал в Ручаев, добиваясь ее руки.
Седая старушка, крайне добродушно со всеми обращавшаяся, пользовалась всеобщим уважением. Лицо ее, хоть и увядшее, сохранило выразительность черт, хранивших отпечаток некой трагедии, пережитой на заре жизни. Стефа была словно бы ожившим портретом бабушки в юности, что неопровержимо доказывали старые фотографии.
С раннего детства, впервые услышав смутные недомолвки о некой печальной истории, пережитой бабушкой в юности, Стефа чрезвычайно заинтересовалась этим. Но никто не хотел ей ничего рассказать. Когда она, не находя места от любопытства, спросила наконец бабушку прямо, старушка побледнела и запретила настрого на будущее задавать ей такие вопросы…
Бабушка Стефа давно жаловалась на сердце, и окружающие старались не причинять ей ни малейших волнений. Именно потому ей долго не говорили про отъезд Стефы в Слодковцы, старушка и так перенервничала, узнав о разрыве внучки с Пронтницким.
Внезапная смерть бабушки оставалась для Стефы загадкой. На все ее вопросы отец отвечал:
— Потом все узнаешь.
«Может, здесь и я сыграла какую-то роль?» — думала Стефа.
Любопытство не давало ей покоя, а поведение отца беспокоило. Сердил ее и Нарницкий. Стефа легко угадала, что он намерен добиваться ее руки, и решила сразу же после похорон, не мешкая, возвращаться в Слодковцы. Перед глазами у нее стоял Вальдемар — такой, каким он ей запомнился во время короткого, но столь многозначащего свидания в парке. Именно тогда она открыла, что любима. То, что любит, она поняла уже давно. Во время его долгого отсутствия Стефу убедила в том тоска, столь же сильная, как и любовь. Когда при прощании он поцеловал ей руку, жар этого поцелуя потряс ее. Она вновь видела его санки, стоявшие рядом с каретой. Яцентий сказал, для чего они здесь — Вальдемар должен был сопровождать ее на станцию. Но что-то ему помешало. Быть может, пани Идалия? Но ее он не послушался бы. Значит, пан Мачей?
Острая боль пронзила сердце Стефы, но она понимала: трудно требовать от старого магната, чтобы он одобрял поступки внука… Мысли эти усиливали ее печаль… и словно бы отрезвляли.
— Я не должна, не должна думать о нем! — повторяла она упорно. — Не должна думать о…
Шагая по рыхлому снегу, она устала, раздумья о Вальдемаре утомляли ее. Стефу охватило тупое равнодушие. Когда подошел Нарницкий и вновь предложил руку, она не отказалась, тяжело опершись на его плечо. Они не обменялись ни словечком. Стефа склонила голову и прикрыла глаза. Пыталась вообразить, что идет под руку с Вальдемаром, но это ей не удавалось — с Вальдемаром ее нынешнего спутника никак нельзя было сравнить… Она вздрогнула. Нарницкий наклонился к ней:
— Кузина, тебе не холодно? Может, ты устала? Садись в санки, я провожу.
— О нет, я пойду пешком.
Нарницкий, поглядывая сбоку на ее нежный профиль, видел ее состояние, но относил его целиком за счет похорон. Серый мглистый день и длинная процессия, шагавшая под гору за черным катафалком и крестом, навевали печальные мысли. У подножия пригорка чернели высокие ели, окружавшие кладбище, перемежаемые густыми зарослями кустов. Щебетали оставшиеся на зиму птицы, мешая свои голоса с монотонными, прерывавшимися порою нотами погребального песнопения. Неизмеримая печаль витала над процессией. Пронзительный звон колокола провожал ее; мрачные ели встречали. Процессия выступала медленно, величественно, сопровождая меж деревьев и крестов еще одну людскую душу, претерпевшую столько огорчений от жизни…
В погребальной процессии всегда скрыты печаль и угроза. Человек ощущает беспокойство и трепет страха, но в нем пробуждается и любопытство — что же ожидает там? Что откроется пред душой человеческой? Стефа, крайне впечатлительная, переживала все это особенно остро. Впервые в жизни смерть показалась ей страшной, впервые она столь четко осознала, что любит жизнь и мир. И не скрывала уже своих чувств от себя самой, любила Вальдемара всей силой юной души. По сравнению с этими новыми чувствами давняя симпатия к Пронтницкому была каплей в океане, а сам Пронтницкий — карикатурой, червячком. Ибо все возвышенное подавляет низменное. Плевелы могут быть яркими, но даже скромный колосок затмевает их…
Молитвенные напевы, колокольный звон, запах ладана — все погружало Стефу в тоску, ее живое воображение рисовало картины одна угрюмее другой. Она не противилась даже навязчивому присутствию Нарницкого — лишь бы забыться, снять тяжесть с души.
Часа через два после возвращения с кладбища из Слодковиц пришла соболезнующая телеграмма за подписями обоих Михоровских, пани Идалии и Люции. Была еще одна, направленная Вальдемаром лично Стефе, выдержанная в не столь церемониальном, сердечном тоне. Вальдемар сообщал еще, что пан Мачей внезапно занемог. Известие это крайне взволновало Стефу, на щеках ее выступил румянец, и все сразу поняли — что-то произошло.
— Что же могло случиться? Так внезапно… — сказала она, показав телеграмму отцу. Однако, когда к листку потянулся Нарницкий, Стефа почти вырвала у него телеграмму, не дав прочитать ни слова. Он удивленно пожал плечами. Оставшаяся для него тайной телеграмма небывало его заинтриговала.
Под вечер в Ручаеве осталось совсем немного людей, но Нарницкий не уехал. Стефе пришлось остаться на какое-то время — этого очень просили родители.
Когда они остались с отцом наедине в его кабинете, пан Рудецкий спросил с любопытством:
— Пан Мачей знал фамилию бабушки?
— Знал, — ответила Стефа, побледнев в непонятной тревоге. — Он спрашивал перед самым моим отъездом, и я сказала…
— Но он не знал ее девичью фамилию? Это было бы невозможно! Он же не знал!
— Конечно, не знал, он никогда и не спрашивал… но тогда же, перед дорогой, майорат спросил меня…
— Ах, все-таки спросил!
— Когда я уже садилась в карету. Я сказала.
— Вот как… А когда ты уезжала, пан Мачей был здоров?
— Совершенно. Он ни на что не жаловался. «Узнал от майората и захворал», — шепнул себе пан Рудецкий.
— Папа, что вы сказали? Что он узнал?
— Подожди, детка. Сейчас поймешь.
Он достал из ящика стола большой пакет, старательно завернутый в пожелтевшую от времени бумагу и перевязанный черной ленточкой. Отдавая его Стефе, сказал дрожащим голосом:
— Это тебе, бабушка велела передать. Умирая, она очень о тебе беспокоилась и просила отдать в твои руки самое для нее дорогое. Это было для нее свято… отнесись к нему с уважением, дитя мое… и да хранит тебя Бог! Доброй ночи!
Взволнованный, со слезами в глазах, пан Рудецкий поцеловал онемевшую Стефу и быстро вышел.
Она растерянно стояла посреди комнаты, вертя в руках поблекший, довольно тяжелый пакет. От него пахло старой бумагой. Стефу охватили беспокойство, страх и любопытство — что же находится там, под завязанной крест-накрест черной ленточкой? Пытаясь на ощупь угадать содержимое, она определила, что там лежит нечто похожее на книгу. И побежала к себе, шепча словно в беспамятстве:
— Самое дорогое для бабушки… ее святыня… предназначенная для меня… почему?
Смутные опасения заставили ее сердце биться чаще. Стефа влетела в свою комнату и захлопнула дверь.
— Ты отдал ей? — спросила пани Рудецкая входившего мужа.
— Да. Она пошла к себе. Бедный ребенок!
Глаза пани Рудецкой были полны слез:
— Она так изменилась… Что ты обо всем этом думаешь?
— Не сомневаюсь, что она любит майората.
— Снова Михоровский! Боже, Боже!
— Твоя мать сама в том виновата — мы не знали этой истории, не знали даже имени…
III
Усевшись за столик в своей комнате, Стефа развязывала пакет. Прежде ее томило любопытство, теперь она умышленно медлила.
Развернула бумагу. Под ней была еще одна обертка. Щеки девушки горели, глаза зажглись. Нервным движением она сорвала последнюю обертку. Перед ней лежала довольно толстая тетрадь, искусно переплетенная в темно-пунцовую кожу. На обложке была тисненая золотом, чуть потемневшая надпись: «Наш дневник». Под надписью буквы: С. К. и M. M. Стефа долго смотрела на золотые буквы, прежде чем решилась открыть тетрадь. Из нее выпал и со звоном покатился по полу какой-то маленький предмет, обернутый тонкой бумагой. Стефа подняла его, развернула, и из груди ее вырвался крик. Она держала в руке миниатюру пана Мачея, в точности такую он подарил ей на именины…
Развернула бумагу. Под ней была еще одна обертка. Щеки девушки горели, глаза зажглись. Нервным движением она сорвала последнюю обертку. Перед ней лежала довольно толстая тетрадь, искусно переплетенная в темно-пунцовую кожу. На обложке была тисненая золотом, чуть потемневшая надпись: «Наш дневник». Под надписью буквы: С. К. и M. M. Стефа долго смотрела на золотые буквы, прежде чем решилась открыть тетрадь. Из нее выпал и со звоном покатился по полу какой-то маленький предмет, обернутый тонкой бумагой. Стефа подняла его, развернула, и из груди ее вырвался крик. Она держала в руке миниатюру пана Мачея, в точности такую он подарил ей на именины…