Страница:
Стефа, однако, покорила его рассказом о глембовических конюшнях, псарне и зверинце, но с тех пор не знала покоя — Юрек то и дело домогался подробностей. Однажды на уроке он спросил учителя, молодого студента-юриста, большого демократа:
— Вам нравится Стефа?
— Очень красивая панна и очень милая.
— Эге! Вы так говорите, потому что она моя сестра. А вы вот скажите честно, как коллеге по учебе…
— Я и говорю честно: она красивая и милая, вот только… большая дама.
У Юрека широко открылись и глаза, и рот:
— Как это? Стенька — и вдруг большая дама?
— Тебе этого пока что не понять. Панна Стефания проникнута аристократизмом. Пока что ее не успели изменить, она симпатичная и совсем не чванная… но, это пройдет. Они ее переделают на свой манер.
Юрек обиделся за сестру:
— Да ничего подобного! Стефа всегда будет нашей, а не какой-то там аристократкой! Жалко, что она теперь такая серьезная… но это все из-за бабушкиной смерти. Она потом исправится. — Он подумал и спросил: — А разве аристократия — это что-то плохое?
Студент пренебрежительно скривился:
— От этих напыщенных глупцов — никакой пользы обществу. Сущие нули! Но ты этого, повторяю, пока что не поймешь.
— Но таких коней, как в Слодковицах и Глембовичах, даже у нас нет. Уж я-то знаю, Стенька рассказывала. А какие там звери, какие псы! И самый красивый — большой дог Пандур, он от майората ни на шаг не отходит. Вы его сами видели на фотографии.
Студент пожал плечами. Он не любил, когда кто-нибудь поминал при нем Глембовичи, ибо знакомый ему понаслышке майорат неким странным образом опровергал или искажал его излюбленные теории об аристократии, был словно бы исключением из правил, а будущий адвокат терпеть не мог исключений из правил…
За Стефой внимательно наблюдал и Нарницкий. Из нескольких разговоров с ней он заключил, что она отнюдь не равнодушна к майорату Михоровскому, и это его раздражало. Он никак не мог догадаться, отвечают ли Стефе в Глембовичах взаимностью.
Однако он недолго пребывал в неведении. Неким ключиком к загадке стали для него глембовические фотографии. Он понимал, что такая Стефа может нравиться и ей грозит опасность со стороны майората, особенно если он заметит ее расположение к себе. Однако Нарницкий не знал о подробностях печальной истории покойной своей тетки Рембовской — только смутные предания, бытовавшие в семье. Он не ведал о самом важном, об удивительном стечении обстоятельств — о злом роке, нависшем сейчас над Стефой. Не понимал, что с ней происходит. И не хотел верить, что Стефа любит без взаимности, имея к тому не одно доказательство.
Нарницкий окружил Стефу ненавязчивым вниманием, намереваясь как можно дольше задержать ее в Ручаеве. Он не навязывал ей, но постоянно находился рядом. Как-то он попросил у нее фотографии из Глембовичей. Стефа разложила на столе большие картоны паспарту и смотрела на них с таким любопытством, словно видела впервые. Нарницкий внимательно посмотрел на нее и спросил:
— Кузина, вас кто-нибудь расставлял по местам? — он показывал на группу в маскарадных костюмах.
— Конечно, фотограф.
— Майорат не похож на человека, которого кто-то уместил на указанном месте.
— Да, он сам потом подошел.
— Так и чувствуется.
— Он тебе нравится? — спросила Стефа с совершенно равнодушным выражением лица.
— Кто, майорат?
— Ну да…
Нарницкий хотел было сказать: «Надутый щеголь!», но вовремя сообразил, что это будет чересчур бросающейся в глаза ложью и Стефа угадает его побуждение. Выражать таким образом ревность показалось ему чересчур низким, и Нарницкий ответил искренне:
— Симпатичный и очень элегантный, к тому же в нем чувствуется поистине светский человек.
Стефа глянула на кузена с благодарностью:
— Да, ты хорошо сказал. Он именно таков. Нарницкий, заметивший ее внезапное оживление, продолжал, не спуская с нее глаз:
— У него умное лицо, в нем чувствуется энергия. Такие люди смело идут к цели, сметая любые препятствия — и оттого опасны… А прошлое майората, не столь уж далекое, было весьма бурным…
— Зачем ты мне это говоришь? — тихо спросила Стефа.
Нарницкий пожал плечами:
— Я говорю не о конкретном человеке, а о типичном характере, свойственном людям определенного склада. Могу добавить разве, что люди с такой энергией и прошлым, особенно обладающие вдобавок миллионами, не выбирают средства, чтобы удовлетворить свои капризы, пусть даже минутные. А если он светский человек до мозга костей — тем хуже. Этакий бархатный плащик, скрывающий феодала — ибо у него есть эти черты — и помогающий ему претворять в жизнь свои фантазии.
— Ты не должен, не зная его, говорить о нем столь уверенно.
— Я неправ? Характер у него иной?
— Нет, характер его ты угадал верно… но плохо о нем думаешь.
— Извини, кузина! Но уж если у меня нет оснований судить о нем уверенно, ты тоже не можешь за него ручаться.
— Я его знаю лучше.
— По светским салонам! Как большого пана, светского человека, спортсмена, интересного собеседника, танцора. Но это ничего не доказывает. Это-то и есть тот бархатный плащик…
Глаза Стефы сверкнули:
— Я еще знаю его как подлинного гражданина, хозяина больших поместий, настоящего патриота и… весьма культурного человека. Он исключительно умен и придерживается крайне либеральных взглядов.
Нарницкий искоса поглядывал на воодушевившуюся Стефу. Губы его дрожали от подавляемого гнева. Когда он ответил, в голосе его появились шипящие нотки:
— Словом, идеальный герой! Однако он сам явно не признает за собой таких достоинств — иначе почему у него столько сарказма в глазах, а губы он кривит, словно форменный байроновский Чайльд Гарольд!
— Безусловно, он не идеальный герой, у него найдутся свои недостатки, но среди них нет заносчивости.
— В это я не поверю! Человек его положения, богатый, как набоб, пользующийся небывалым успехом в высшем свете, — и не стал бы заносчивым? Неужели он представления не имеет, каким успехом пользуется и как высоко стоит? Неужели не отдает себе в том отчета?
— Отдает. Но он весьма умен. И обладает уверенностью в себе… но это совсем другое.
— Да нет, то же самое, только под другим названием. Главное, он знает, что собой представляет, знает, сколько может получить, слегка кивнув…
Стефа молчала, догадавшись, куда клонит Нарницкий. Но не показала, что его слова ей неприятны. Стала рассказывать ему о глембовических охотах, о людях на фотографии, кратко описывая каждую особу. Наконец взяла свои наклеенные на паспарту фотографии — на одной она была в наряде времен Директории, на другой — в современной одежде:
— Какая тебе больше нравится?
Фотография «дамы эпохи Директории» была искусно раскрашена в полном соответствии с натуральными цветами и выглядела крайне эффектно. Стефа выглядела на ней неслыханно похожей на себя в жизни.
Нарницкий поглядывал то на одну, то на другую. Наконец сказал:
— Мне больше нравится та, где ты в обычном своем платье; платье и кораллы на шее напоминают мне тебя такой, какой ты была год назад… а потому эта фотография мне дороже. В наряде времен Директории ты гораздо красивее… но уже не наша. Выглядишь, как княгиня, от тебя веет богатыми поместьями… В такой роли ты мне не нравишься. Предпочитаю уж нашу, неподдельную…
Стефа пошевелилась:
— Ты не любишь аристократов?
— Я к ним равнодушен. Но не люблю тебя среди них…
— Ты говоришь так, потому что не знаешь их. Разве я изменилась?
Нарницкий глянул на нее прямо-таки грозно и, чеканя каждое слово, произнес:
— Если хочешь знать мое мнение — изменилась!
— Я?!
— Ты попала под их влияние. Дай-то Боже, чтобы это прошло.
Стефа задумалась. Он понял ее. Отгадал ее чувства и предостерегал!
Девушке вспомнились Глембовичи, их история, магнатская пышность, изысканное общество. Действительно, она словно бы вросла в их круг, полюбила их роскошь. Конечно, и у них есть недостатки, среди них частенько встречаются совершенно никчемные люди. Но хватает и других — взять хотя бы Вальдемара, княгиню Подгорецкую, пана Мачея. Тот, кто не знаком с ними близко, судит о них поспешно и несправедливо.
Так рассуждала Стефа.
V
VI
— Вам нравится Стефа?
— Очень красивая панна и очень милая.
— Эге! Вы так говорите, потому что она моя сестра. А вы вот скажите честно, как коллеге по учебе…
— Я и говорю честно: она красивая и милая, вот только… большая дама.
У Юрека широко открылись и глаза, и рот:
— Как это? Стенька — и вдруг большая дама?
— Тебе этого пока что не понять. Панна Стефания проникнута аристократизмом. Пока что ее не успели изменить, она симпатичная и совсем не чванная… но, это пройдет. Они ее переделают на свой манер.
Юрек обиделся за сестру:
— Да ничего подобного! Стефа всегда будет нашей, а не какой-то там аристократкой! Жалко, что она теперь такая серьезная… но это все из-за бабушкиной смерти. Она потом исправится. — Он подумал и спросил: — А разве аристократия — это что-то плохое?
Студент пренебрежительно скривился:
— От этих напыщенных глупцов — никакой пользы обществу. Сущие нули! Но ты этого, повторяю, пока что не поймешь.
— Но таких коней, как в Слодковицах и Глембовичах, даже у нас нет. Уж я-то знаю, Стенька рассказывала. А какие там звери, какие псы! И самый красивый — большой дог Пандур, он от майората ни на шаг не отходит. Вы его сами видели на фотографии.
Студент пожал плечами. Он не любил, когда кто-нибудь поминал при нем Глембовичи, ибо знакомый ему понаслышке майорат неким странным образом опровергал или искажал его излюбленные теории об аристократии, был словно бы исключением из правил, а будущий адвокат терпеть не мог исключений из правил…
За Стефой внимательно наблюдал и Нарницкий. Из нескольких разговоров с ней он заключил, что она отнюдь не равнодушна к майорату Михоровскому, и это его раздражало. Он никак не мог догадаться, отвечают ли Стефе в Глембовичах взаимностью.
Однако он недолго пребывал в неведении. Неким ключиком к загадке стали для него глембовические фотографии. Он понимал, что такая Стефа может нравиться и ей грозит опасность со стороны майората, особенно если он заметит ее расположение к себе. Однако Нарницкий не знал о подробностях печальной истории покойной своей тетки Рембовской — только смутные предания, бытовавшие в семье. Он не ведал о самом важном, об удивительном стечении обстоятельств — о злом роке, нависшем сейчас над Стефой. Не понимал, что с ней происходит. И не хотел верить, что Стефа любит без взаимности, имея к тому не одно доказательство.
Нарницкий окружил Стефу ненавязчивым вниманием, намереваясь как можно дольше задержать ее в Ручаеве. Он не навязывал ей, но постоянно находился рядом. Как-то он попросил у нее фотографии из Глембовичей. Стефа разложила на столе большие картоны паспарту и смотрела на них с таким любопытством, словно видела впервые. Нарницкий внимательно посмотрел на нее и спросил:
— Кузина, вас кто-нибудь расставлял по местам? — он показывал на группу в маскарадных костюмах.
— Конечно, фотограф.
— Майорат не похож на человека, которого кто-то уместил на указанном месте.
— Да, он сам потом подошел.
— Так и чувствуется.
— Он тебе нравится? — спросила Стефа с совершенно равнодушным выражением лица.
— Кто, майорат?
— Ну да…
Нарницкий хотел было сказать: «Надутый щеголь!», но вовремя сообразил, что это будет чересчур бросающейся в глаза ложью и Стефа угадает его побуждение. Выражать таким образом ревность показалось ему чересчур низким, и Нарницкий ответил искренне:
— Симпатичный и очень элегантный, к тому же в нем чувствуется поистине светский человек.
Стефа глянула на кузена с благодарностью:
— Да, ты хорошо сказал. Он именно таков. Нарницкий, заметивший ее внезапное оживление, продолжал, не спуская с нее глаз:
— У него умное лицо, в нем чувствуется энергия. Такие люди смело идут к цели, сметая любые препятствия — и оттого опасны… А прошлое майората, не столь уж далекое, было весьма бурным…
— Зачем ты мне это говоришь? — тихо спросила Стефа.
Нарницкий пожал плечами:
— Я говорю не о конкретном человеке, а о типичном характере, свойственном людям определенного склада. Могу добавить разве, что люди с такой энергией и прошлым, особенно обладающие вдобавок миллионами, не выбирают средства, чтобы удовлетворить свои капризы, пусть даже минутные. А если он светский человек до мозга костей — тем хуже. Этакий бархатный плащик, скрывающий феодала — ибо у него есть эти черты — и помогающий ему претворять в жизнь свои фантазии.
— Ты не должен, не зная его, говорить о нем столь уверенно.
— Я неправ? Характер у него иной?
— Нет, характер его ты угадал верно… но плохо о нем думаешь.
— Извини, кузина! Но уж если у меня нет оснований судить о нем уверенно, ты тоже не можешь за него ручаться.
— Я его знаю лучше.
— По светским салонам! Как большого пана, светского человека, спортсмена, интересного собеседника, танцора. Но это ничего не доказывает. Это-то и есть тот бархатный плащик…
Глаза Стефы сверкнули:
— Я еще знаю его как подлинного гражданина, хозяина больших поместий, настоящего патриота и… весьма культурного человека. Он исключительно умен и придерживается крайне либеральных взглядов.
Нарницкий искоса поглядывал на воодушевившуюся Стефу. Губы его дрожали от подавляемого гнева. Когда он ответил, в голосе его появились шипящие нотки:
— Словом, идеальный герой! Однако он сам явно не признает за собой таких достоинств — иначе почему у него столько сарказма в глазах, а губы он кривит, словно форменный байроновский Чайльд Гарольд!
— Безусловно, он не идеальный герой, у него найдутся свои недостатки, но среди них нет заносчивости.
— В это я не поверю! Человек его положения, богатый, как набоб, пользующийся небывалым успехом в высшем свете, — и не стал бы заносчивым? Неужели он представления не имеет, каким успехом пользуется и как высоко стоит? Неужели не отдает себе в том отчета?
— Отдает. Но он весьма умен. И обладает уверенностью в себе… но это совсем другое.
— Да нет, то же самое, только под другим названием. Главное, он знает, что собой представляет, знает, сколько может получить, слегка кивнув…
Стефа молчала, догадавшись, куда клонит Нарницкий. Но не показала, что его слова ей неприятны. Стала рассказывать ему о глембовических охотах, о людях на фотографии, кратко описывая каждую особу. Наконец взяла свои наклеенные на паспарту фотографии — на одной она была в наряде времен Директории, на другой — в современной одежде:
— Какая тебе больше нравится?
Фотография «дамы эпохи Директории» была искусно раскрашена в полном соответствии с натуральными цветами и выглядела крайне эффектно. Стефа выглядела на ней неслыханно похожей на себя в жизни.
Нарницкий поглядывал то на одну, то на другую. Наконец сказал:
— Мне больше нравится та, где ты в обычном своем платье; платье и кораллы на шее напоминают мне тебя такой, какой ты была год назад… а потому эта фотография мне дороже. В наряде времен Директории ты гораздо красивее… но уже не наша. Выглядишь, как княгиня, от тебя веет богатыми поместьями… В такой роли ты мне не нравишься. Предпочитаю уж нашу, неподдельную…
Стефа пошевелилась:
— Ты не любишь аристократов?
— Я к ним равнодушен. Но не люблю тебя среди них…
— Ты говоришь так, потому что не знаешь их. Разве я изменилась?
Нарницкий глянул на нее прямо-таки грозно и, чеканя каждое слово, произнес:
— Если хочешь знать мое мнение — изменилась!
— Я?!
— Ты попала под их влияние. Дай-то Боже, чтобы это прошло.
Стефа задумалась. Он понял ее. Отгадал ее чувства и предостерегал!
Девушке вспомнились Глембовичи, их история, магнатская пышность, изысканное общество. Действительно, она словно бы вросла в их круг, полюбила их роскошь. Конечно, и у них есть недостатки, среди них частенько встречаются совершенно никчемные люди. Но хватает и других — взять хотя бы Вальдемара, княгиню Подгорецкую, пана Мачея. Тот, кто не знаком с ними близко, судит о них поспешно и несправедливо.
Так рассуждала Стефа.
V
В глембовическом замке царила угнетающая тишина. Майорат не покидал своего кабинета, а порою уединялся надолго в библиотеке или, наоборот, задумчивый и серьезный, долго бродил по коридорам и залам.
Его администраторы и слуги еще ни разу в жизни не видели его таким. Он стал еще более резким, раздражительным. После выздоровления пана Мачея, долго страдавшего нервными приступами, Вальдемар был избран председателем сельскохозяйственного товарищества — граф Мортенский, принуждаемый дряхлостью и плохим здоровьем, добровольно ушел из своего поста. За майората проголосовали единогласно, но он, ничуть этим не обрадованный, провел несколько заседаний, вернулся в Глембовичи и зажил там затворником. Что происходило в его душе, не мог догадаться никто. Камердинер Анджей частенько видывал его в портретной галерее, сидящим на канапе напротив портрета бабушки. Иногда Вальдемар, забыв о еде и сне, надолго погружался в бумаги и старые книги с пожелтевшими страницами. Конюхи недоуменно чесали в затылках — майорат в конюшнях и не появлялся. Иногда он, правда, в сопровождении большого отряда егерей выезжал на охоту, но после первых же добытых зверей преисполнялся скуки и приказывал возвращаться. Бывало, что он отсылал егерей в замок, а сам, забросив ружье на плечо, долго блуждал по лесам, так ни разу и не выстрелив.
Словно странные сумерки спустились на имение. Слуги, работники зверинца, садовники, конюхи, фабричные работницы — все лишь перешептывались о странном поведении майората. Экономы из фольварков расспрашивали Остроженцкого, что же такое с хозяином творится. Но он и сам не знал. Только молодой граф-практикант, ужасно заинтригованный, сумел втянуть в разговор Клеча из Слодковиц и дознался кое-каких подробностей, касавшихся болезни пана Мачея и отъезда Стефы, — однако так и не смог сделать из этого какие-либо выводы. А майорат мрачнел с каждым днем, становясь все грознее. В Слодковцы он ездил редко и ненадолго, исключительно затем, чтобы навестить пана Мачея.
Все распоряжения по хозяйству он отдавал по телефону из своего кабинета. Директора фабрик и электростанции, управители и главные лесничие точно так же получали от него указания и докладывали. По телефону он разговаривал с арендаторами, своим врачом, с больницей, школой и детским приютом. Замок он покидал редко. Временами бывал на мессе и навещал приходского ксендза, который тоже не узнавал, как он выражался, «своего хозяина». Лишь однажды, ночью, когда горела соседняя деревня, в майорате проснулась былая энергия. Он помчался во главе пожарных, заменив их заболевшего начальника, управлял отрядом в блестящих шлемах и кожаных куртках, с риском для собственной жизни спасая деревню от разбушевавшегося пламени, вытаскивая со своими удальцами людей из горящих изб. Ни один человек не погиб. Но когда на другой день к майорату пришли благодарить за помощь погорельцы, он приказал выдать им большую сумму денег и поделить по справедливости, но сам к крестьянам не вышел. Сидел в библиотеке, погруженный в старые фолианты. Так проходила неделя за неделей…
Однажды вечером Вальдемар по своему обыкновению сидел за столом в библиотеке, заваленным лежавшими в беспорядке томами. Он курил сигару и размышлял.
Все эти книги были им прочитаны и не занимали его более. Он предпочитал углубиться теперь в историю своей жизни и собственную психологию. С ним происходило нечто особенное, чего он никогда прежде не ощущал. Вспоминал студенческие времена и проведенные за границей бурные годы. В это время с ним произошло и немало любопытного, оставившего след в душе. Однако тем временем он был обязан и пессимизмом, сарказмом и горечью, с которыми теперь не мог справиться. Самые разные чувства и помыслы смешались в его душе, он ни в чем не мог разобраться и ни в чем не мог быть уверен, кроме одного.
Он любил Стефу.
Это чувство было чересчур крепким и неподдельным, чтобы сомневаться в нем.
А сомневался он долго.
Ему везло с женщинами, он пережил множество романов. Верил, что всегда будет смотреть на женщину, словно на более-менее ценный самоцвет, служащий исключительно забавы ради. Самоцветы такие он менял часто, без колебаний отбрасывая утратившие прелесть новизны. Вечная жажда нового толкала его на новые связи, но никогда он не чувствовал себя довольным. А если и возникали такие чувства, то проходили очень быстро. Часто, преследуя очередной сверкающий драгоценный камень, он уверен был, что с достижением этой цели обретет покой. Бывали случаи, когда с неслыханной отвагой он шел навстречу опасности, которая могла бы остановить многих… Победы эти воодушевляли его. Однако, достигнув своего, он всегда разочаровывался.
Он даже не гордился своими победами. Только двух женщин на свете он ценил и воздавал им должное: княгиню Подгорецкую и покойную мать. Матери он почти не помнил, что чтил ее память. И вот теперь Стефа, полная противоположность всем его прежним победам, перевернула его взгляды на женщин. Зная ее чувства к нему, Вальдемар ощущал, что она становится средоточием его жизни. Разница в общественном положении ничуть его не занимала, он беспокоился об одном: не окажется ли чересчур тяжелым для плеч Стефы груз того величия, на вершину которого он ее вознесет. Однако сомневался он недолго. Ее развитой ум позволял верить, что она сможет отвечать обязанностям, этикету и требованиям тех кругов, куда он ее введет. И с долей любопытства ждал, как она примет его признание. Его охватил трепет при мысли о том, что вскоре она окажется в его объятиях — Стефа, столь желанная… Временами он представлял ее пылкой любовницей. Могла бы она стать любовницей или нет? Она, Вальдемар знал, любила его, так что при желании он мог бы добиться от нее любых доказательств любви к нему. К тому же у него был талант… но на сей раз ему впервые недостало отваги. Стефа была словно белый цветок, незапятнанный, удивительно чистый — и святотатством было бы коснуться его нечистыми руками. Она, несмотря на возбуждаемые ею шалые желания, должна была остаться чистой. Она уже принадлежала ему — но обладание такое не запачкает и ангела. Именно потому, что она и так уже принадлежит ему, он не коснется ее нечистыми руками, не унизит до уровня своих желаний, оставит в вышине, именно там ища наслаждения. И он, в общении с женщинами избегавший каких бы то ни было обещаний, теперь наслаждался одной мыслью о Стефе — своей жене. Он сам себя не узнавал. Его в жизни так не воодушевляли даже прекраснейшие дамы и девушки из высшей французской аристократии — а ведь в Париже он, внук герцогини де Бурбон, одержал столько легких и заставлявших возгордиться побед, ни разу не потерпев поражения. Он сходил с ума по демонической красе мадьярок, его привлекал венский шик, в Риме он шествовал среди синьорин и синьор из высшей итальянской аристократии, словно садовник, собиравший в букет прекраснейшие цветы, — но всегда это кончалось одинаково. Немножко больше, немножко меньше усилий — победа… Он никогда не собирался связывать себя на всю жизнь и посмеивался над родными, либо взиравшими со страхом на его приключения, либо пытавшимися уговорить его остепениться и предпринять в том или ином случае решительные шаги. Он был циником, скептиком и был уверен сам, что на иные чувства попросту не способен. Видел в себе одно лишь воплощение страсти и к более одухотворенным чувствам ничуть не стремился, попросту не веря в них. Теперь он открыл что-то новое. В любом случае он был без ума от Стефы — но, не будь она Стефой, так и осталась бы одной из его побед… Однако теперь в нем родились совершенно иные чувства.
— Что же это, как все случилось? — спрашивал он себя.
Солнце зашло, в библиотеке воцарился мрак, серые тени заскользили по остекленным шкафам, проникая в каждый уголок, помогая тьме сгуститься. Вальдемар встал, прошелся взад-вперед, позвонил. Камердинер вошел бесшумно, как дух.
— Свет! — коротко бросил майорат.
Анджей нажал кнопки выключателей. Хрустальный абажур под потолком вспыхнул мириадом радужных огней.
«Я это и сам мог сделать, — подумал майорат, когда камердинер вышел. — Что он подумает, видя меня таким?»
Он перешел в читальню и поднял крышку фортепиано. Блеснули слоновой костью и палисандром клавиши. Вальдемар взял несколько аккордов. Зазвучала его любимая соната Бетховена, которую когда-то играла Стефа. Вальдемар убрал руки с клавиш и повернулся на вертящемся табурете, глядя в сторону салона. Окинул все вокруг ироничным взглядом и подумал: «Придется ли вся эта оправа Стефе по вкусу?»
Он зажмурил глаза, вызывая в памяти прекрасный образ: Стефа сидит за фортепиано, играет его любимую сонату, она в элегантном платье для визитов… нет, лучше — в повседневном. Ее волосы зачесаны вверх, ее нежный профиль… А он, откинувшись на канапе, смотрит на нее — на свою жену. И они счастливы. Она любит его. Он окружает ее любовью и пышностью, на какую только способны его миллионы.
— Стефа — моя жена? У меня будет жена!
Вальдемар не в силах оторваться от вставшей перед его взором картины, вновь и вновь вспоминает Стефу:
— Как она молода! На двенадцать лет моложе меня, ей едва пошел двадцать первый… Но что скажет моя семья, мой круг?
Вальдемар резко поднялся и захлопнул фортепиано. Громко произнес вслух:
— Главное — что я сам думаю!
— Но имеешь ли ты право? — что-то шепнуло ему, словно дух-опекун замка.
Вальдемар остановился посреди комнаты:
— Что? Я сам создаю для себя права!
Но дух зашептал вновь:
— Последние хозяйки этого замка были княгинями из известнейших фамилий… Была даже герцогиня…
— А она будет моим счастьем, — твердо ответил Вальдемар.
Он быстро зашагал в глубь замка, зажигая электричество везде, где проходил, в каждом зале, каждой комнате, в каждом коридоре.
Замок погрузился в ослепительное сияние. Майорат, миновав картинную галерею, вошел в зал фамильных портретов. Доселе темный и угрюмый, он озарился вдруг светом жирандолей. Портреты ожили, мертвые лица воскресли. Пурпур и золото, вырезы женских платьев исполнились живых красок.
Вальдемар устраивал смотр своим пращурам.
Он заглядывал в грозные, дышавшие могуществом лица известнейших его предков. Читал титулы и громкие имена женщин, ставших их супругами. Переходил от портрета к портрету — но нигде не находил счастья в лицах, скорее уж угрюмых. Дольше остальных задержался перед портретом прадедушки Анджея, генерала, женившегося на графине Эстергази. Выразительное, породистое лицо — но сколь драматичные воспоминания искажают его черты… В глазах сквозит апатия. Вальдемар усмехнулся и насмешливо прошептал:
— Быть может, его рисовали в то время, когда он вынужден был развестись с женой, славившейся красотой, богатством и родственными связями…
Портрет отца. Та же печаль на лице, тот же равнодушный взгляд.
Мать, очень похожая на княгиню Подгорецкую, красивая и молодая. Ни следа счастья на лице.
Вальдемар обошел весь зал. Возбуждение охватило его, ироническая усмешка крепла на губах. Наконец он остановился перед портретом бабушки. Смотрел на него долго, внимательно.
— И здесь то же самое, — шепнул он, присаживаясь ощупью на канапе.
Он видел глаза, проникнутые трагизмом и печалью, фигуру, словно согнувшуюся под тяжестью переживаний. Печаль сквозила в любой детали, даже, казалось, в фалдах тяжелого платья. Вальдемар сидел, погруженный в задумчивость. Внезапно встал, огляделся вокруг и произнес громко, с горечью:
— Титулы, положение, связи, миллионы… но где же счастье? Нигде я не вижу счастья…
Горько рассмеявшись и пожав плечами, он продолжал:
— Нет счастья в истории нашего рода…
Портрет Габриэлы Михоровской в натуральную величину висел у самой двери, по обеим сторонам от него ниспадали с потолка тяжелые бархатные портьеры. Вальдемар поднял ту, что слева. Увидел пустое место на выложенной дубовыми панелями стене. Не опуская портьеру, посмотрел направо от портрета и подумал: «Там — место для дедушки Мачея, ну, а здесь для кого?»
Гладкая, поблескивающая дубовая панель показалась ему загадкой — но он не понимал, отчего его охватило легкое, как тень, чувство тревоги. Странным непокоем веяло от пустой стены, и это чувство полегоньку вкрадывалось в душу…
Майорат затрепетал и, хмуря брови, спросил сам себя:
— Что это еще такое?
Решительным жестом опустил портьеру. Уселся на канапе и сжал ладонями виски: «Я чертовски нервничаю, чертовски!»
Во время своего долгого отсутствия в Слодковицах он тосковал по Стефе, потом ненадолго увидел ее, они вновь расстались, и тоска снова крепла, не давая ему покоя.
Вернувшись в кабинет, он нашел на столе адресованное ему письмо от Люции Эльзоновской.
Быстро разорвал конверт.
Девочка писала:
«Приезжай, Вальди, если хочешь увидеть Стефу, она возвращается завтра утром. Я бы очень хотела поехать ее встречать, только боюсь маму. Никто не знает, что я тебе пишу. Хотела позвонить, но ты сам знаешь, телефон стоит близко от маминой комнаты. Не идти же мне было во флигель к Клечу. Наш милый Яцентий помог мне найти человека, который доставит письмо. Приезжай обязательно, Люция».
Кровь бросилась Вальдемару в лицо: «Возвращается! Она возвращается!»
Дикая, безумная радость охватила его. Майорат схватил колокольчик и затряс им.
— Кто принес это письмо? — неестественным голосом спросил он вошедшего лакея.
— Павел, конюх из Слодковиц, четверть часа назад. Я не посмел беспокоить пана, оставил письмо на бюро…
— Плохо. Иногда письма бывают срочными… Посланец ждет?
— Он уже уехал. Очень спешил. Паненка не приказывала дожидаться ответа…
— Хорошо, иди.
Анджей направился к двери.
— Подожди! Который час?
— Половина восьмого.
— Отлично! Пусть Бруно немедленно запрягает серых в большую карету на полозьях. На козлы — Юра. Приготовьте для меня все необходимое, я выезжаю.
Анджей вылетел из кабинета. В голосе хозяина он расслышал некие нотки, которые его встревожили и обеспокоили.
«Случилось что-нибудь или пан майорат болен?» — думал он, сбегая по лестнице.
Вальдемар быстро ходил по комнате, размышляя:
— Знает ли она все о покойной бабушке, знает ли ее историю? Не исключено! В таком случае она возвращается лишь затем, чтобы попрощаться. Она меня любит и потому не останется здесь, зная о прошлом, убоится будущего… Наша семья отныне будет пугать ее. Что таится во мне — любовь к ней или жалость? Я люблю ее, любил и до того, как все открылось. И она любит… но, может, возненавидела теперь? А высшие круги? А моя семья, родственники? Они не допустят… но пусть только попробуют! Станут мешать — смету! Мои чувства они не растопчут, не позволю!
Он остановился, поднял руку ко лбу: «Я нашел ее и отнять у меня не дам! Одолею их… они уступят… должны будут сдаться… я хочу этого… жажду… и будет по-моему!»
Кто-то постучал в дверь.
— Можно! Вошел дворецкий.
— Что вам угодно?
Старик согнулся в учтивом поклоне.
— Простите, что осмелюсь беспокоить, но я узнал, что пан майорат уезжает… а через два дня в замке должен состояться званый обед в честь победы пана на выборах. Будут ли какие-нибудь указания на этот счет?
— Нет, завтра я вернусь, — сказал Вальдемар нетерпеливо. — Делайте все, как было намечено. Гостей будет много… но, кроме обеда, никаких развлечений!
Дворецкий поклонился и вышел.
Вальдемар вновь принялся расхаживать по комнате. Тысячи мыслей шумели у него в голове, чувства раздирали грудь. Он столь был потрясен последней беседой с собственными душой и совестью, столь взволнован, что, казалось, ощущал и слышал каждую капельку своей крови, спешившую по венам в мозг и всплывавшую туда жаркой, пылающей, словно бы каплей огня. Все колебания, метания, думы, пережитые им в последние часы, теперь стали четкими, ясными. Теперь он совершенно точно знал, к чему стремится и жаждет, знал, что идет верным путем. Больше он не станет колебаться. Прибавит энергии.
Он сметет все преграды, превратит их в прах!
Словно вулкан клокотал в нем.
— Карета подана, — сказал вошедший камердинер. Четвертью часа спустя серые лошади быстрой рысью уносили карету прочь от замка. Майорат был уже спокоен, холоден, уверен в себе. Замок окутан был белыми вихрями снега. Освещенные окна гасли одно за другим.
Его администраторы и слуги еще ни разу в жизни не видели его таким. Он стал еще более резким, раздражительным. После выздоровления пана Мачея, долго страдавшего нервными приступами, Вальдемар был избран председателем сельскохозяйственного товарищества — граф Мортенский, принуждаемый дряхлостью и плохим здоровьем, добровольно ушел из своего поста. За майората проголосовали единогласно, но он, ничуть этим не обрадованный, провел несколько заседаний, вернулся в Глембовичи и зажил там затворником. Что происходило в его душе, не мог догадаться никто. Камердинер Анджей частенько видывал его в портретной галерее, сидящим на канапе напротив портрета бабушки. Иногда Вальдемар, забыв о еде и сне, надолго погружался в бумаги и старые книги с пожелтевшими страницами. Конюхи недоуменно чесали в затылках — майорат в конюшнях и не появлялся. Иногда он, правда, в сопровождении большого отряда егерей выезжал на охоту, но после первых же добытых зверей преисполнялся скуки и приказывал возвращаться. Бывало, что он отсылал егерей в замок, а сам, забросив ружье на плечо, долго блуждал по лесам, так ни разу и не выстрелив.
Словно странные сумерки спустились на имение. Слуги, работники зверинца, садовники, конюхи, фабричные работницы — все лишь перешептывались о странном поведении майората. Экономы из фольварков расспрашивали Остроженцкого, что же такое с хозяином творится. Но он и сам не знал. Только молодой граф-практикант, ужасно заинтригованный, сумел втянуть в разговор Клеча из Слодковиц и дознался кое-каких подробностей, касавшихся болезни пана Мачея и отъезда Стефы, — однако так и не смог сделать из этого какие-либо выводы. А майорат мрачнел с каждым днем, становясь все грознее. В Слодковцы он ездил редко и ненадолго, исключительно затем, чтобы навестить пана Мачея.
Все распоряжения по хозяйству он отдавал по телефону из своего кабинета. Директора фабрик и электростанции, управители и главные лесничие точно так же получали от него указания и докладывали. По телефону он разговаривал с арендаторами, своим врачом, с больницей, школой и детским приютом. Замок он покидал редко. Временами бывал на мессе и навещал приходского ксендза, который тоже не узнавал, как он выражался, «своего хозяина». Лишь однажды, ночью, когда горела соседняя деревня, в майорате проснулась былая энергия. Он помчался во главе пожарных, заменив их заболевшего начальника, управлял отрядом в блестящих шлемах и кожаных куртках, с риском для собственной жизни спасая деревню от разбушевавшегося пламени, вытаскивая со своими удальцами людей из горящих изб. Ни один человек не погиб. Но когда на другой день к майорату пришли благодарить за помощь погорельцы, он приказал выдать им большую сумму денег и поделить по справедливости, но сам к крестьянам не вышел. Сидел в библиотеке, погруженный в старые фолианты. Так проходила неделя за неделей…
Однажды вечером Вальдемар по своему обыкновению сидел за столом в библиотеке, заваленным лежавшими в беспорядке томами. Он курил сигару и размышлял.
Все эти книги были им прочитаны и не занимали его более. Он предпочитал углубиться теперь в историю своей жизни и собственную психологию. С ним происходило нечто особенное, чего он никогда прежде не ощущал. Вспоминал студенческие времена и проведенные за границей бурные годы. В это время с ним произошло и немало любопытного, оставившего след в душе. Однако тем временем он был обязан и пессимизмом, сарказмом и горечью, с которыми теперь не мог справиться. Самые разные чувства и помыслы смешались в его душе, он ни в чем не мог разобраться и ни в чем не мог быть уверен, кроме одного.
Он любил Стефу.
Это чувство было чересчур крепким и неподдельным, чтобы сомневаться в нем.
А сомневался он долго.
Ему везло с женщинами, он пережил множество романов. Верил, что всегда будет смотреть на женщину, словно на более-менее ценный самоцвет, служащий исключительно забавы ради. Самоцветы такие он менял часто, без колебаний отбрасывая утратившие прелесть новизны. Вечная жажда нового толкала его на новые связи, но никогда он не чувствовал себя довольным. А если и возникали такие чувства, то проходили очень быстро. Часто, преследуя очередной сверкающий драгоценный камень, он уверен был, что с достижением этой цели обретет покой. Бывали случаи, когда с неслыханной отвагой он шел навстречу опасности, которая могла бы остановить многих… Победы эти воодушевляли его. Однако, достигнув своего, он всегда разочаровывался.
Он даже не гордился своими победами. Только двух женщин на свете он ценил и воздавал им должное: княгиню Подгорецкую и покойную мать. Матери он почти не помнил, что чтил ее память. И вот теперь Стефа, полная противоположность всем его прежним победам, перевернула его взгляды на женщин. Зная ее чувства к нему, Вальдемар ощущал, что она становится средоточием его жизни. Разница в общественном положении ничуть его не занимала, он беспокоился об одном: не окажется ли чересчур тяжелым для плеч Стефы груз того величия, на вершину которого он ее вознесет. Однако сомневался он недолго. Ее развитой ум позволял верить, что она сможет отвечать обязанностям, этикету и требованиям тех кругов, куда он ее введет. И с долей любопытства ждал, как она примет его признание. Его охватил трепет при мысли о том, что вскоре она окажется в его объятиях — Стефа, столь желанная… Временами он представлял ее пылкой любовницей. Могла бы она стать любовницей или нет? Она, Вальдемар знал, любила его, так что при желании он мог бы добиться от нее любых доказательств любви к нему. К тому же у него был талант… но на сей раз ему впервые недостало отваги. Стефа была словно белый цветок, незапятнанный, удивительно чистый — и святотатством было бы коснуться его нечистыми руками. Она, несмотря на возбуждаемые ею шалые желания, должна была остаться чистой. Она уже принадлежала ему — но обладание такое не запачкает и ангела. Именно потому, что она и так уже принадлежит ему, он не коснется ее нечистыми руками, не унизит до уровня своих желаний, оставит в вышине, именно там ища наслаждения. И он, в общении с женщинами избегавший каких бы то ни было обещаний, теперь наслаждался одной мыслью о Стефе — своей жене. Он сам себя не узнавал. Его в жизни так не воодушевляли даже прекраснейшие дамы и девушки из высшей французской аристократии — а ведь в Париже он, внук герцогини де Бурбон, одержал столько легких и заставлявших возгордиться побед, ни разу не потерпев поражения. Он сходил с ума по демонической красе мадьярок, его привлекал венский шик, в Риме он шествовал среди синьорин и синьор из высшей итальянской аристократии, словно садовник, собиравший в букет прекраснейшие цветы, — но всегда это кончалось одинаково. Немножко больше, немножко меньше усилий — победа… Он никогда не собирался связывать себя на всю жизнь и посмеивался над родными, либо взиравшими со страхом на его приключения, либо пытавшимися уговорить его остепениться и предпринять в том или ином случае решительные шаги. Он был циником, скептиком и был уверен сам, что на иные чувства попросту не способен. Видел в себе одно лишь воплощение страсти и к более одухотворенным чувствам ничуть не стремился, попросту не веря в них. Теперь он открыл что-то новое. В любом случае он был без ума от Стефы — но, не будь она Стефой, так и осталась бы одной из его побед… Однако теперь в нем родились совершенно иные чувства.
— Что же это, как все случилось? — спрашивал он себя.
Солнце зашло, в библиотеке воцарился мрак, серые тени заскользили по остекленным шкафам, проникая в каждый уголок, помогая тьме сгуститься. Вальдемар встал, прошелся взад-вперед, позвонил. Камердинер вошел бесшумно, как дух.
— Свет! — коротко бросил майорат.
Анджей нажал кнопки выключателей. Хрустальный абажур под потолком вспыхнул мириадом радужных огней.
«Я это и сам мог сделать, — подумал майорат, когда камердинер вышел. — Что он подумает, видя меня таким?»
Он перешел в читальню и поднял крышку фортепиано. Блеснули слоновой костью и палисандром клавиши. Вальдемар взял несколько аккордов. Зазвучала его любимая соната Бетховена, которую когда-то играла Стефа. Вальдемар убрал руки с клавиш и повернулся на вертящемся табурете, глядя в сторону салона. Окинул все вокруг ироничным взглядом и подумал: «Придется ли вся эта оправа Стефе по вкусу?»
Он зажмурил глаза, вызывая в памяти прекрасный образ: Стефа сидит за фортепиано, играет его любимую сонату, она в элегантном платье для визитов… нет, лучше — в повседневном. Ее волосы зачесаны вверх, ее нежный профиль… А он, откинувшись на канапе, смотрит на нее — на свою жену. И они счастливы. Она любит его. Он окружает ее любовью и пышностью, на какую только способны его миллионы.
— Стефа — моя жена? У меня будет жена!
Вальдемар не в силах оторваться от вставшей перед его взором картины, вновь и вновь вспоминает Стефу:
— Как она молода! На двенадцать лет моложе меня, ей едва пошел двадцать первый… Но что скажет моя семья, мой круг?
Вальдемар резко поднялся и захлопнул фортепиано. Громко произнес вслух:
— Главное — что я сам думаю!
— Но имеешь ли ты право? — что-то шепнуло ему, словно дух-опекун замка.
Вальдемар остановился посреди комнаты:
— Что? Я сам создаю для себя права!
Но дух зашептал вновь:
— Последние хозяйки этого замка были княгинями из известнейших фамилий… Была даже герцогиня…
— А она будет моим счастьем, — твердо ответил Вальдемар.
Он быстро зашагал в глубь замка, зажигая электричество везде, где проходил, в каждом зале, каждой комнате, в каждом коридоре.
Замок погрузился в ослепительное сияние. Майорат, миновав картинную галерею, вошел в зал фамильных портретов. Доселе темный и угрюмый, он озарился вдруг светом жирандолей. Портреты ожили, мертвые лица воскресли. Пурпур и золото, вырезы женских платьев исполнились живых красок.
Вальдемар устраивал смотр своим пращурам.
Он заглядывал в грозные, дышавшие могуществом лица известнейших его предков. Читал титулы и громкие имена женщин, ставших их супругами. Переходил от портрета к портрету — но нигде не находил счастья в лицах, скорее уж угрюмых. Дольше остальных задержался перед портретом прадедушки Анджея, генерала, женившегося на графине Эстергази. Выразительное, породистое лицо — но сколь драматичные воспоминания искажают его черты… В глазах сквозит апатия. Вальдемар усмехнулся и насмешливо прошептал:
— Быть может, его рисовали в то время, когда он вынужден был развестись с женой, славившейся красотой, богатством и родственными связями…
Портрет отца. Та же печаль на лице, тот же равнодушный взгляд.
Мать, очень похожая на княгиню Подгорецкую, красивая и молодая. Ни следа счастья на лице.
Вальдемар обошел весь зал. Возбуждение охватило его, ироническая усмешка крепла на губах. Наконец он остановился перед портретом бабушки. Смотрел на него долго, внимательно.
— И здесь то же самое, — шепнул он, присаживаясь ощупью на канапе.
Он видел глаза, проникнутые трагизмом и печалью, фигуру, словно согнувшуюся под тяжестью переживаний. Печаль сквозила в любой детали, даже, казалось, в фалдах тяжелого платья. Вальдемар сидел, погруженный в задумчивость. Внезапно встал, огляделся вокруг и произнес громко, с горечью:
— Титулы, положение, связи, миллионы… но где же счастье? Нигде я не вижу счастья…
Горько рассмеявшись и пожав плечами, он продолжал:
— Нет счастья в истории нашего рода…
Портрет Габриэлы Михоровской в натуральную величину висел у самой двери, по обеим сторонам от него ниспадали с потолка тяжелые бархатные портьеры. Вальдемар поднял ту, что слева. Увидел пустое место на выложенной дубовыми панелями стене. Не опуская портьеру, посмотрел направо от портрета и подумал: «Там — место для дедушки Мачея, ну, а здесь для кого?»
Гладкая, поблескивающая дубовая панель показалась ему загадкой — но он не понимал, отчего его охватило легкое, как тень, чувство тревоги. Странным непокоем веяло от пустой стены, и это чувство полегоньку вкрадывалось в душу…
Майорат затрепетал и, хмуря брови, спросил сам себя:
— Что это еще такое?
Решительным жестом опустил портьеру. Уселся на канапе и сжал ладонями виски: «Я чертовски нервничаю, чертовски!»
Во время своего долгого отсутствия в Слодковицах он тосковал по Стефе, потом ненадолго увидел ее, они вновь расстались, и тоска снова крепла, не давая ему покоя.
Вернувшись в кабинет, он нашел на столе адресованное ему письмо от Люции Эльзоновской.
Быстро разорвал конверт.
Девочка писала:
«Приезжай, Вальди, если хочешь увидеть Стефу, она возвращается завтра утром. Я бы очень хотела поехать ее встречать, только боюсь маму. Никто не знает, что я тебе пишу. Хотела позвонить, но ты сам знаешь, телефон стоит близко от маминой комнаты. Не идти же мне было во флигель к Клечу. Наш милый Яцентий помог мне найти человека, который доставит письмо. Приезжай обязательно, Люция».
Кровь бросилась Вальдемару в лицо: «Возвращается! Она возвращается!»
Дикая, безумная радость охватила его. Майорат схватил колокольчик и затряс им.
— Кто принес это письмо? — неестественным голосом спросил он вошедшего лакея.
— Павел, конюх из Слодковиц, четверть часа назад. Я не посмел беспокоить пана, оставил письмо на бюро…
— Плохо. Иногда письма бывают срочными… Посланец ждет?
— Он уже уехал. Очень спешил. Паненка не приказывала дожидаться ответа…
— Хорошо, иди.
Анджей направился к двери.
— Подожди! Который час?
— Половина восьмого.
— Отлично! Пусть Бруно немедленно запрягает серых в большую карету на полозьях. На козлы — Юра. Приготовьте для меня все необходимое, я выезжаю.
Анджей вылетел из кабинета. В голосе хозяина он расслышал некие нотки, которые его встревожили и обеспокоили.
«Случилось что-нибудь или пан майорат болен?» — думал он, сбегая по лестнице.
Вальдемар быстро ходил по комнате, размышляя:
— Знает ли она все о покойной бабушке, знает ли ее историю? Не исключено! В таком случае она возвращается лишь затем, чтобы попрощаться. Она меня любит и потому не останется здесь, зная о прошлом, убоится будущего… Наша семья отныне будет пугать ее. Что таится во мне — любовь к ней или жалость? Я люблю ее, любил и до того, как все открылось. И она любит… но, может, возненавидела теперь? А высшие круги? А моя семья, родственники? Они не допустят… но пусть только попробуют! Станут мешать — смету! Мои чувства они не растопчут, не позволю!
Он остановился, поднял руку ко лбу: «Я нашел ее и отнять у меня не дам! Одолею их… они уступят… должны будут сдаться… я хочу этого… жажду… и будет по-моему!»
Кто-то постучал в дверь.
— Можно! Вошел дворецкий.
— Что вам угодно?
Старик согнулся в учтивом поклоне.
— Простите, что осмелюсь беспокоить, но я узнал, что пан майорат уезжает… а через два дня в замке должен состояться званый обед в честь победы пана на выборах. Будут ли какие-нибудь указания на этот счет?
— Нет, завтра я вернусь, — сказал Вальдемар нетерпеливо. — Делайте все, как было намечено. Гостей будет много… но, кроме обеда, никаких развлечений!
Дворецкий поклонился и вышел.
Вальдемар вновь принялся расхаживать по комнате. Тысячи мыслей шумели у него в голове, чувства раздирали грудь. Он столь был потрясен последней беседой с собственными душой и совестью, столь взволнован, что, казалось, ощущал и слышал каждую капельку своей крови, спешившую по венам в мозг и всплывавшую туда жаркой, пылающей, словно бы каплей огня. Все колебания, метания, думы, пережитые им в последние часы, теперь стали четкими, ясными. Теперь он совершенно точно знал, к чему стремится и жаждет, знал, что идет верным путем. Больше он не станет колебаться. Прибавит энергии.
Он сметет все преграды, превратит их в прах!
Словно вулкан клокотал в нем.
— Карета подана, — сказал вошедший камердинер. Четвертью часа спустя серые лошади быстрой рысью уносили карету прочь от замка. Майорат был уже спокоен, холоден, уверен в себе. Замок окутан был белыми вихрями снега. Освещенные окна гасли одно за другим.
VI
Сквозь необозримые пространства белоснежных полей, сквозь темные леса с шумом и грохотом несся короткий пассажирский поезд, оставляя длинный шлейф серого дыма. Два фонаря на паровозе светили, словно глаза циклопов. Локомотив с гордо выпяченной вперед грудью мчался неутомимо, размеренно вращались могучие колеса, словно плавники морского гиганта. Влажные от снега бесконечные рельсы отблескивали в свете очей несущегося чудовища.
За одним из окон второго класса виднелось чуточку бледное личико Стефы. Облокотившись на столик локтями, она смотрела сквозь двойное стекло на проносящиеся мимо пригорки и деревья, укутанные серым в вечернем мраке снегом. Огненные искорки из паровозной трубы пролетали золотистыми нитями, растворяясь в мутной полутьме, появлялись все новые и новые и, по мере того, как за окном темнело, золотистого сияния прибывало и прибывало, так что в конце концов огненный град озарил окна словно бы рассветной зарей. Уже не ниточки — полосы, золотые потоки струились, колыхались, сказочным прозрачным покрывалом окутывая, заливая поезд. Среди этих блистающих волн мигали огненно-алые зигзаги, сверкали молнии, пролетали пламенные копья, стайки кровавых мух, и все это сменяло друг друга в сумасшедшем вихре, пылающее, изменчивое, проворное…
За одним из окон второго класса виднелось чуточку бледное личико Стефы. Облокотившись на столик локтями, она смотрела сквозь двойное стекло на проносящиеся мимо пригорки и деревья, укутанные серым в вечернем мраке снегом. Огненные искорки из паровозной трубы пролетали золотистыми нитями, растворяясь в мутной полутьме, появлялись все новые и новые и, по мере того, как за окном темнело, золотистого сияния прибывало и прибывало, так что в конце концов огненный град озарил окна словно бы рассветной зарей. Уже не ниточки — полосы, золотые потоки струились, колыхались, сказочным прозрачным покрывалом окутывая, заливая поезд. Среди этих блистающих волн мигали огненно-алые зигзаги, сверкали молнии, пролетали пламенные копья, стайки кровавых мух, и все это сменяло друг друга в сумасшедшем вихре, пылающее, изменчивое, проворное…