Модезитт Лиланд Экстон. Башни Заката

   Человек с серебряными волосами бредет мимо глубоких расселин, разделяющих заготовки монолитных блоков – каменных кубов со стороной в тридцать локтей. Поднимаясь к разгрузочной площадке, он наклоняется вперед, чтобы сбалансировать вес камней в корзине, не обращая внимания на привычную боль от парусиновых лямок, врезающихся в тело.
   Перед ним расстилается новый искусственный каньон, открывающийся на восток, – острый как нож разрез в горном массиве. Дно этого разреза уже начинает покрывать плотно пригнанное мощение дороги. Дорога – так ему, кажется, говорили, – не отклоняясь в сторону и на палец, ведет из Фэрхэвена прямо к тому месту, где он стоит. Позади него, примерно в четырехстах локтях от деревянной разгрузочной площадки, вздымается каменная стена. Деревья, трава и мягкая почва над каменным основанием были удалены, отчего в каньоне много пыли. Она то и дело забивается рабочим в глаза или вынуждает их кашлять.
   На полпути между разгрузочной платформой и горой, стоящей по курсу продвижения дороги, видны две фигуры. Сапоги, туника, брюки – все белое.
   С наработанной ловкостью юноша поворачивается, выскальзывая из лямок и освобождаясь от ноши, и отступает в сторону, чтобы дождаться пустой корзины.
   Его взгляд скользит по блестящей дуге речушки, протекающей у северной стены каньона и впадающей в придорожный канал.
   Мастер, принявший корзину, опорожняет ее в желоб, заполняя дробленым камнем пространство между основными блоками. Водосток рядом с новым дорожным полотном еще не соединен с основным каналом, и воды в нем нет.
   – Следующий!
   Человек, не имеющий имени, забирает пустую корзину и возвращается туда, где стоят маги в белом.
   Солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы осветить дно каньона. Там таятся утренние тени. Неожиданно все звуки перекрываются пронзительным свистом.
   – Назад! Идиоты! Кому сказано, назад!
   Толстогубый детина в шлеме белой бронзы и при мече изрыгает приказы.
   – Ты, серебряная башка! Живо за заграждение! За барьер!
   Протиснувшись бочком за низкую каменную стену, безымянный работник оказывается среди дюжины уже скорчившихся там фигур.
   – Закрыть глаза! Всем закрыть глаза!
   Вспомнив о боли, среброглавый повинуется. Неужели боль была всегда? Ему почему-то кажется, что нет.
   Вспышка света. Ярче полуденного солнца, ослепительнее любой молнии, она раскалывает скалу, запирающую каньон. Могучий монолит раскалывается. Гранитное крошево с грохотом оседает, образуя подобие пирамиды. Туча пыли вздымается навстречу заре, скрадывая очертания каньона.
   – Покинуть убежище! За работу! – командует надсмотрщик.
   Двое магов медленно, устало возвращаются к золоченой карете, дожидающейся их на полированных плитах там, где дорога уже проложена.
   Волшебник помоложе проходит на расстоянии вытянутой руки от безымянного юноши. Тот смотрит на мага, пытаясь извлечь из своей памяти нечто ускользающее. Но безуспешно.
   – За работу, бездельники! А тебе, серебряная башка, особое приглашение требуется?
   Над юго-восточном краем каньона восходит солнце, проясняя что-то в сознании безымянного работника. Но это всего лишь сумбурная мешанина каких-то сведений о строительстве дороги. Утес расколот белыми магами; мелкие осколки пойдут на заполнение пустот, крупным каменотесы придадут форму. Потом явится черный маг и соединит камни воедино. Кажется... Во всяком случае, камни пойдут в дело, и дорога протянется дальше. На запад. К закату.
   – Нагружайтесь! – снова доносится команда.
   Ноги сами подводят его к погрузочной платформе, которую другие узники, окутанные тучами пыли, придвигают к гигантской куче битого камня.
   «Всего лишь серые камни...»
   Эти слова проплывают над ним, когда он ждет в цепочке носильщиков с такими же корзинами.
   Возобновляется обычная работа. Подгонка плит, возведение ограждений, прокладка водоводов...
   Загрузочная команда принимает от носильщиков корзины и возвращает их полными камней. Безымянный ныряет в лямки и, щурясь на солнце, бредет по длинному дощатому настилу к разгрузочной площадке.
   – Следующий!..
   Грубые рабочие сапоги защищают от острых камней, но не от волдырей и мозолей. Правая нога безымянного стерта до крови, в сапоге уже хлюпает. Каждый шаг причиняет мучительную боль.
   – Эй, серебряная башка!
   Носильщик тупо поднимает глаза на солдата.
   – Разгрузишься – ступай в палатку целительницы. Потом возвращайся!
   В голосе солдата сквозит раздражение. Он ниже безымянного ростом, но вооружен мечом и тяжелой дубиной из крепкого белого дерева.
   Безымянный видит белое, с красноватым оттенком свечение, окружающее вложенный в ножны меч. Такое же свечение окутывает мечи всех дорожных солдат.
   Носильщик, ковыляя, поднимается на площадку, опорожняет корзину. Затем направляется к парусиновой палатке под белым флажком с изображением зеленого листка. Там он ставит пустую корзину на землю.
   Женщина в зеленой блузе, брюках из мягкой зеленой кожи и сапожках им в тон смотрит на него:
   – Правая нога?
   Он кивает.
   – Сядь туда, – женщина указывает на короткую деревянную скамью. – Сними сапог.
   Слова звучат обыденно, но его радует музыка ее голоса. Слабо улыбаясь, он садится и стягивает правый сапог, показывая язву, уже загноившуюся.
   Целительница качает головой, словно она наедине с собой, и работник ее не слышит. Бормочет себе под нос:
   – Идиоты. Нельзя надевать на голые ноги рабочие сапоги больших размеров...
   Ее пальцы касаются кожи вокруг раны. Он морщится в ожидании боли, но прикосновение оказывается умелым, мягким и совершенно безболезненным.
   – Хм. Могло быть и хуже, – приговаривает она, окуная белый тампон в какую-то жидкость. – Предупреждаю, это щиплется.
   Женщина начинает стирать влажной тканью с его стопы гной и кровь.
   Жидкость оказалась не просто щиплющей, а прямо-таки огненной. Юноша стиснул зубы, но не дернулся.
   – Раз уж ты здесь, дай-ка я проверю кое-что еще, – произносит целительница.
   Мягкие пальцы касаются его висков. В первое мгновение в голове разливается странное тепло. Но это ощущение исчезает даже раньше, чем стихает жжение в ране. Целительница отступает на пару локтей и смотрит на безымянного из-под опущенных темных ресниц, неуверенно качая головой.
   – Посиди там. Пусть подсохнет.
   Юноша пересаживается со скамьи на указанный ею табурет.
   – Целительница! – слышится чей-то голос.
   Оба поднимают глаза. У входа в палатку стоит дорожный страж, позади него – двое каторжников с носилками.
   Одного из них по имени Редрик безымянный знает. Они соседи по бараку.
   – Раздробленная нога, – безучастно произносит дорожный страж.
   – Положите его на стол. Осторожно.
   На глазах безымянного Редрик и другой каторжник кладут раненого на длинный щербатый стол. Осмотрев поврежденную ногу, целительница говорит:
   – Я могу наложить лубок, но для верности его не мешало бы направить в Борлен, к мастеру-целителю.
   – Тьма! – ругается дорожный страж.
   – Решать тебе. Две кости раздроблены. Я, конечно, попытаюсь спасти ногу, но мои возможности ограничены. Он сможет передвигаться без посторонней помощи не раньше, чем через полгода, а прежней его нога не станет никогда.
   – Ладно, – ворчит страж. – Помоги ему чем сможешь, а как быть дальше, я спрошу у командира. Вы двое, – страж обращается к каторжникам, принесшим раненого, – хватит здесь прохлаждаться, живо за работу. А этот, – он указывает на безымянного, – скоро придет в порядок?
   – Достаточно скоро. На сей раз ты отправил человека ко мне раньше, чем тот успел окончательно загубить ногу.
   Страж поджимает губы, но не произносит ни слова и поворачивается. Редрик и второй каторжник уходят следом за ним.
   – Моя нога?.. – спрашивает раненый рабочий. Это немолодой мужчина с проседью в клочковатой бороде и редких волосах.
   – Тебя отправят к Клеррису. Им это не по нраву, но придется, – женщина роется в длинном сундуке, а потом, достав какое-то устройство из парусины и деревянных планок, подзывает юношу:
   – Ты, серебряная голова. Помоги-ка мне.
   – Что вы собираетесь делать? – бормочет раненый бородач.
   – Наложим тебе временную шину. Чтобы обломки костей не впились в ногу, особенно когда тебя зашвырнут в фургон.
   Безымянный человек встает и делает несколько шагов по направлению к столу. Боль в его ноге уже стихла и теперь там тупо пульсирует.
   Целительница растолковывает помощнику, как следует держать раненую ногу, и под конец спрашивает его:
   – Ты понял?
   Он молча кивает.
   Она берет в руки свое устройство. Раненый стонет, но не бьется, сознавая, что ему хотят помочь. Целительница действует уверенно.
   Юноша с серебряными волосами стискивает от напряжения зубы, но руки его не дрожат, а в сознании крепнет ощущение, будто у него есть и иная цель, помимо помощи в лечении ноги. Какая именно – он не понимает, но, кажется, это имеет отношение к его прошлому. ЗАБЫТОМУ ПРОШЛОМУ.
   Когда шина наложена и целительница вытирает губкой пот со лба совершенно обессилевшего бородача, взгляд ее снова падает на безымянного:
   – А ведь ты не здешний.
   – Я не знаю, откуда я. А ты?
   Она отводит глаза, качает головой и предлагает заняться его ногой. На рану, откуда уже удален гной, накладывается пластырь. Женщина опять роется в своем сундуке, но тут несчастный на столе издает громкий стон.
   – Не бойся, с тобой все будет в порядке, – произносит она, положив одну руку на лоб раненого, а другой извлекая две какие-то тряпицы. Следующие ее слова снова обращены к безымянному:
   – Носи одну из этих тряпиц на раненой ноге каждый день. Сегодня надень прямо на пластырь. Завтра вымоешь ногу и пластырь снимешь. Надевай только чистую! Стирай хорошенько и меняй каждый день, пока рана не заживет. А станет хуже – сразу ко мне. Надзирателям скажешь – я так велела. Они понимают: если ты загубишь ногу, то не сможешь работать вовсе.
   Безымянный садится на табурет и наматывает тряпицу на раненую ногу, стараясь не сдвинуть пластырь. Потом, потянувшись за тяжелым сапогом, снова смотрит на целительницу. Похожа ли она на тень, которую он должен вспомнить?
   Юноша в растерянности опускает глаза.
   Едва заметно улыбнувшись, женщина отворачивается к бородачу на столе.
   Безымянный медленно натягивает сапог. Целительница не смотрит в его сторону. Подняв пустую корзину, он направляется к горе дробленого гранита.

XXXVII

   – На данный момент они чтят Равновесие лишь на словах, а Преданием и вовсе пренебрегают.
   – А можно ли верить Преданию? – спрашивает целительница.
   – Взгляни, как оборачиваются дела в Фэрхэвене. И в Сарроннине. А потом скажи мне сама.
   – А как насчет Западного Оплота? – целительница поджимает губы.
   – По мне, так маршал ничуть не лучше Высшего Мага. Как вообще Верлинн это выдержал... Он любил ее! – человек в черном качает головой. – Любил, хотя отправился туда лишь затем, чтобы исполнить свой долг. Его сын – подлинное чудо, и мы многим ему обязаны... – он пристально смотрит на целительницу. – Ты хочешь попробовать снять блокировку памяти? Но если они обнаружат твои усилия, это может обернуться катастрофой.
   – Ничего они не обнаружат. Он повредил ногу, попал ко мне, а я запустила этот процесс. Возможно, с дальнейшим он справится и сам. А нет – я смогу помочь ему.
   – Ты ведь не станешь использовать принуждение? – в голосе мужчины слышится крайнее отвращение.
   – До такого я не дошла, Клеррис. Он умен, очень умен и продолжает бороться даже во власти Белой Тьмы. Он разговаривает, понимает речь, а это уже само по себе чудо. В другой раз им его не поймать.
   – Если он вообще убежит.
   Она опускает глаза:
   – Для нас это не риск. Либо он убежит, либо они его погубят.
   Некоторое время собеседники молчат, потом женщина встает.
   – Постарайся сделать что сможешь с его ногой.
   – Как раз это довольно просто... – она отмахивается и добавляет: – Белые служат только хаосу. Если не мы, то кто же послужит Равновесию?
   Слова женщины продолжают звучать в голове Клерриса и после того, как он поднимается по ступенькам и принимается за лечение раздробленной ноги каторжника под бдительным присмотром дорожного стража.

XXXVIII

   Рыжие волосы спутаны, щеки и лоб покрыты потом, но молодая женщина по-прежнему силится сфокусировать взгляд на зеркале.
   На темной стене, обшитой дубовыми панелями, горят две масляные лампады. Их свет колеблется, когда Мегера вновь и вновь направляет свою мысль в глубины, скрытые за гладкой серебряной поверхностью.
   – Будь ты проклята... проклята...
   Ей удается протянуть тончайшую нить гладкой белизны до непроницаемой преграды, за которой клубятся и бурлят ветра. Она скалится в свирепой, болезненной улыбке и, исходя кровавым потом, направляет всю свою энергию вдоль этой зыбкой линии.
   «Кран! Брень!»
   Зеркало на массивном столе треснуло. Лампы на стене за ее спиной погасли.
   Кровь вытекает из пореза на предплечье рыжеволосой, окрашивает шрамы, окружающие ее левое запястье. Голова женщины падает на руки. Дрожь сотрясает ее тело, смешивая кровь, слезы и осколки стекла.
   – Будь проклят ты... Креслин... и ты... сестра... – шипит она.
   Массивная дверь позади нее бесшумно распахивается. В освещенном дверном проеме появляется мужчина в зеленом с золотом одеянии, с рыжими, уже тронутыми сединой волосами.
   Завидев поникшую женскую фигуру, осколки стекла и потухшие лампады, он открывает рот. Но, не вымолвив ни слова, осеняет себя охранительным знамением и отступает, закрыв дверь.
   Женщину по-прежнему бьет дрожь.

XXXIX

   Человек без имени ковыляет к жилому фургону. Правая его нога боса, в одной руке он несет сапог, а в другой выстиранную тряпицу. На ночного стража, следившего за ним от самого акведука, он не обращает внимания.
   – Нечего шляться тут по ночам! – рычит тощий страж.
   Как и дневные, ночные стражи вооружены мечами и дубинками, но вдобавок у них еще и кинжалы. Окруженные, как и мечи, ясно различимым для прихрамывающего юноши свечением.
   – Целительница сказала...
   – До темноты, серебряная твоя кочерыжка! Управляйся со стиркой до темноты! Правила для всех одни!
   Каторжник ныряет в темноту барака и направляется к своему месту, не замедляя шага. Он различает предметы одинаково легко что днем, что ночью. Ночью даже легче – при ярком солнце ему приходится щуриться. И эта способность почему-то кажется ему важной. Что-то такое он должен был бы знать... Вновь и вновь пытается он понять себя, но все мысли проваливаются в бездонную пустоту, возникшую на месте воспоминаний.
   «...стражи... пинки да ругань...»
   «...ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно как: тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь... разве что камни им таскать не приходится, а веселья не больше, чем у нас. Вина здесь нет. Из всех женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен... ты ведь знаешь, как относятся маги к песням...»
   Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться туда сам. Одновременно он обдумывает услышанное. Нет женщин? А как насчет целительницы? И что это они говорят насчет песен?.. Кажется, он где-то слышал... Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.
   Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:
   – Поосторожней, ты, кочан серебряный!
   – Прости.
   Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже почти унялась. Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.
   «...песня... песня...» – шелестит чей-то голос.
   Юноша с серебряными волосами приникает к краю разворошенной койки и заглядывает вниз. Редрик, сидящий на нижней койке противоположного ряда, тихонько откашливается, сглатывает и косится в сторону открытого в ночь дверного проема.
   – Песню! – настаивает немолодой мужчина с загорелым лысым черепом и узловатыми, как древесные корпи, ручищами.
   – Песню!
   – Песню!
   – Тссс... – доносится откуда-то снизу. – Разорались! Щас живо вертухаи слетятся!..
   Порыв ветра, случайно влетевший в дверной проем, колышет единственную лампу в бараке.
   – Дерьмо! – доносится с самой нижней из трех коек, находящихся под безымянным.
   Еще раз нервно покосившись в сторону входа, Редрик снова прокашливается, и... неожиданно барак заполняет его голос, чистый и ясный, словно горный ручей.

 
Ты не проси, чтоб я запел,
Чтоб колокольчик прозвенел.
Мой стих таков, что горше нет:
Ничто и все – один ответ!
Ничто и все – один ответ!
 
 
Любовь сияла белизной
Голубки белокрылой,
Но так прекрасен был другой.
Что разлучил нас с милой.
 
 
Нет, не проси о том пропеть,
Не может голос мой звенеть.
Ведь счастья нет – и солнца нет...
Ничто и все – один ответ!
Ничто и все – один ответ!..
 

   Песня льется легко и естественно. Но даже в тусклом свете качающейся лампы видно, что лицо певца напряжено, словно каждое слово дается ему с трудом, словно каждая нота представляется невидимой стрелой, пущенной сквозь упругую стену бело-красного пламени.
   Юноше с серебряными волосами эти ноты видятся взлетающими к дощатой крыше серебристыми огоньками. Их призрачный свет даже более реален, чем свет масляной лампы. Сложив ладонь чашечкой, он ловит чудесного дрожащего светлячка.
   ...Свист!
   Песня Редрика обрывается.
   Рассыпавшись серебряной пылью, нота тает в воздухе. Безымянный человек тупо таращится в пустоту между пальцами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы? Из-за призрачного «ничто»?
   – Так! – грохочет в дверном проеме грозный голос охранника. – Поем, значит?! Собрались тепленькой компанией... И кто тут у нас запевала? – белая дубинка упирается в грудь худощавого мужчины со светлыми, чуть рыжеватыми волосами: – Опять ты? Порядка не знаешь?
   Редрик на солдата не смотрит. Тот тычет дубинкой еще раз.
   – Шевелись. Маги хотят с тобой потолковать. И разговор тебе не понравится. Ты знаешь, что они думают насчет пения, особенно здесь.
   Редрик медленно поднимается на ноги.
   – Давай, двигайся, мой сладкоголосый!
   Прежде чем юноша с серебряными волосами успевает воспринять, что, собственно, случилось, певца с солдатом уже нет. Лишь лампа раскачивается, задета кем-то из них.
   Откуда-то, возможно, из его утраченной памяти, доносятся слова: «Пение дестабилизирует дорожные работы».
   Больше ни слова протеста не прозвучало. Ни слова.
   Юноша с серебристыми волосами поворачивается лицом к стене. Песня продолжает звучать в его сознании.

 
– Ничто и все – один ответ...
Ничто и все – один ответ...
 

   Истомленные каторжники засыпают, а он еще долго лежит, уставясь в потолочные доски, нависшие почти над самым его лицом. Постепенно музыка уходит, и он снова воспринимает окружающие его негромкие звуки: скрип коек, храп и невнятное бормотание каторжника-хаморианца, заговорившего во сне на родном наречии.
   Да, мускулы уже не болят так, как в первые дни работы, солнце уже не обжигает загоревшую кожу, но у него нет ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме звучащего в голове шепота, столь тихого, что невозможно разобрать ни слова. И лишь одно воспоминание несомненно – тень с лицом женщины.
   Со временем, однако, засыпает и он. Во сне ему видятся золотистые ноты, сверкающие на фоне серых каменных стен, и бескрайние поля белого снега.
   – Подъем, бездельники! Живо наружу! – голос утреннего стража звучит даже более грубо и хрипло, чем обычно.
   Над каньоном моросит дождь, не прибивая пыли, а образуя в воздухе туманную взвесь. Для дорожных работ пыль – дело такое же обычное, как разливаемая черпаком утренняя овсянка. И лишь вода, чистая холодная вода напоминает о падающих белых хлопьях и песне.
   Деревянная миска выпадает из рук безымянного, овсянка расплескивается по камню. Глаза юноши широко раскрыты, но он не видит ни тумана, ни остальных каторжников, ни стражей.
   – Не-е-е-е-е-ет!..
   Пронзительный крик звучит и звучит, бесконечно долго, и юноша с серебристыми волосами даже успевает удивиться, как это стражи ничего не предпринимают. Хотя осознает, что звучит именно его голос и стражи медленно направляются именно к нему. Но главное не это, а холод и белизна его мыслей, нахлынувшие образы...
   ...необозримых заснеженных просторов под вздымающимися к небу пиками...
   ...серебряных нот, раскалывающихся о серый гранит стен...
   ...людей в изумрудных одеяниях, пирующих за высокими столами...
   ...верховой езды по узким горным тропам...
   Он шатается и даже не поднимает рук, чтобы прикрыться от обрушивающихся на него ударов. При первом ударе образы рассеиваются, после второго – человек проваливается во тьму.
   Когда безымянный приходит в себя, оказывается, что он не в силах пошевелиться, ибо привязан к столу. Над его головой покачивается влажная парусина. Капельки воды, скопившиеся в складках изношенной ткани, просачиваются внутрь, падая и на каменный пол, и на его полуобнаженное тело.
   Темноволосая целительница скользит по нему взглядом, хотя сейчас она занята совершенно другим: накладывает пластырь на резаную рану на руке лысого истощавшего каторжанина, бывшего некогда волосатым толстяком.
   – Это должно помочь, но постарайся не допускать загрязнения.
   Она говорит «постарайся», поскольку прекрасно понимает: каменная пыль проникает решительно повсюду.
   Юноша с серебряными волосами закрывает глаза и старается выровнять дыхание.
   – С ним все?
   – С этим? Да.
   – А как насчет серебряной башки?
   – Дыхание выравнивается, но, пока он не очнулся, ничего определенного сказать не могу. Два таких удара по голове свалят кого угодно.
   – Ну и не велика потеря. Он же ненормальный, даже имени своего не знает.
   – Может, никогда и не узнает, если ты будешь бить его дубиной по черепу.
   – Так он ведь спятил. Сущий псих.
   – Он что, па кого-нибудь набросился?
   – Не то чтобы набросился... Вдруг ни с того, ни с сего как заорет: «Нет!» Истошно так заорал, во всю глотку, вопит и ни в какую не прекращает. А магам это очень не понравилось. Ну, Джеро и огрел его по башке... От магов бы ему хуже досталось.
   – Ладно. Я дам тебе знать, как у него дела, когда выясню.
   Удаляющиеся шаги. Охранник и лысый уходят. Затем прямо над ним – женский голос:
   – Они ушли.
   Юноша дергается.
   – Полегче. Сейчас развяжу.
   Он расслабляется, а когда путы спадают, пытается пошевелиться. Голова раскалывается от боли.
   – Лежи. Садиться пока не пробуй.
   Он медленно открывает глаза и видит лицо целительницы. Та пристально всматривается в его лицо.
   – Что случилось? – спрашивает она.
   – Не... знаю... – бормочет он и тут же, ощутив откуда-то знакомую тошноту, поправляется: – Не совсем понимаю.
   Она медленно кивает:
   – Пожалуй, завтра ты сможешь вернуться к работе, но тебе придется проявить осторожность. Многое ты будешь видеть не так, как раньше. Настройка может оказаться нелегкой.
   Повернувшись к открытому выходу из палатки, она продолжает:
   – В пяти кай по направлению к Джеллико находится красивая долина. Маги сохранили ее для будущей гостиницы или места отдыха. Туда можно попасть по речке. Оттуда, через северные долины Кертиса, лежит путь в Слиго.
   Тяжелые шаги заглушают шум барабанящего по палатке дождя.
   – Дай-ка я снова загляну тебе в глаза, – говорит целительница.
   – Э, да я гляжу, он очухался! – рычит возле входа в палатку охранник.
   – Удар был не настолько силен, чтобы его убить, но голова у него болит сильно. Если сегодня дать ему отдохнуть, он поправится. Но приступы головокружения могут повторяться в течение нескольких дней. Так что если во время работы он вдруг зашатается или сядет на землю – не удивляйся.
   – И сколько это будет продолжаться?
   – Дня два. Может, три-четыре. Потом все должно пройти... Кость цела, так что для меня тут работы уже считай что и нет.
   – Вот и прекрасно. Раз так, то он может валяться и на своей койке. Пошли, серебряная башка.
   – Рано, – возражает целительница. – Если он сейчас встанет, то может снова свалиться без сознания.
   – Ладно, пусть чуток отлежится. Я еще вернусь.
   Дождь усилился, превращаясь в ливень. Впервые за много дней каменная пыль прибита к земле и больше не забивается в ноздри.
   – Попробуй сесть.
   Юноша свешивает ногу с края стола и на миг ощущает себя двумя отдельными людьми, по-разному видящими все вокруг. Даже дождь воспринимается так, словно идут два особых ливня, для каждого из них по отдельности.
   – Встань!
   Сильное звучание ее голоса поддерживает его, позволяя встать на ноги. Но его шатает, и, чтобы сохранить равновесие, ему приходится ухватиться за край стола. Целительница всматривается в глубь его глаз и говорит:
   – Можешь сесть.
   Голос ее снова лишен всякого выражения. Подныривая под промокшую, обвисшую парусину, в палатку заглядывает страж.
   – Можешь его забирать. Что могла, то сделала. Но он еще слаб, так что на работу пока не посылай.
   Юноша с серебряными волосами знает теперь, что у него есть имя. Но знает он также и то, что смертельно опасно сознаваться даже в этом ничтожном знании. Под приглядом стража он бредет под дождем в набитый узниками барак.