Модезитт Лиланд Экстон. Башни Заката

   – Я и не знала, что ты еще и певец, – в словах Мегеры слышен укор.
   – До сих пор у меня не было случая рассказать, да ты ни о чем таком и не спрашивала, – рассеянно отвечает Креслин. Его все еще занимает поющий страж с гитарой.
   – Фиера рассказывала, что, когда он начинал петь у себя в комнате, весь коридорный караул тайком собирался у его дверей, чтобы послушать, – говорит капитан стражей с неожиданной теплотой в голосе.
   У юноши отвисает челюсть. Фиера? Шиера? Не потому ли эта немолодая женщина кажется ему знакомой, что она с Фиерой в родстве?
   – Фиера, – решается спросить Креслин, – она тебе кем доводится?
   – Младшей сестрой. Она много рассказывала о тебе, может быть, даже слишком много.
   – Как она поживает?
   Мегера напрягается, но Креслин не обращает на это внимания.
   – Отправилась с отрядом в Сарроннин. Должна вернуться в этом году, но попозже.
   – А откуда здесь взялась гитара? – интересуется Хайел.
   – Гитара моя, – отвечает Креслин. – Я оставил ее в Оплоте... а Лидия, целительница, привезла. По просьбе моей сестры Ллиз – та решила, что гитара мне пригодится.
   – Ты никогда не играл на людях? – спрашивает Шиера с такой улыбкой, как будто знает ответ.
   – Не доводилось. Да и побаивался, хотя музыка порой помогает. Вторая песня, там, где про голубку, пожалуй, спасла меня от Белых магов.
   – Надо же, он побаивался. Что-то по тебе незаметно, – с холодком замечает Мегера.
   – Страх испытывают все, – медленно отвечает он, – но рожденные в Западном Оплоте его не выказывают.
   Мегера переводит взгляд на капитана стражей, и Шиера кивает.
   – Да, чувствовать страх человек может, но никто не должен позволять страху сказываться на его действиях. Кстати, это одна из причин, по которым женщины лучше подходят для роли стражей, чем мужчины. Последние слишком часто пытаются скрыть страх за показной бравадой и идут на напрасный риск. Нас учат осознавать свой страх и, осознав, оставлять его в стороне.
   Заслышав слова о склонности мужчин к «показной браваде», Хайел поднимает брови, но ничего не говорит и лишь делает из глиняной кружки большой глоток.
   Гитара звенит, наигрывая ритмичный марш. И мужчины, и женщины за обоими столами поддерживают ритм хлопками в ладоши.

LXXXV

   Чувствуя, что к ноющим мускулам добавилась еще и боль в пальцах, Креслин встает и, вымучив улыбку, говорит:
   – Я, пожалуй, пойду вздремну. Лидия переглядывается с Клеррисом.
   – Надеюсь, ты нам еще сыграешь, – говорит Хайел. – Было здорово, мы получили настоящее удовольствие.
   Пожимая плечами, Креслин берет гитару и ослабляет струны, после чего прячет инструмент в футляр. Прикосновение к защелкам лишний раз напоминает ему, как давно он не касался струн.
   Хотя воины из Монтгрена и Оплота по-прежнему сидят за разными столами, они уже не ворчат и смотрят друг на друга без признаков враждебности. Креслин надеется, что со временем сюда будут приходить не только одинокие солдаты и стражи. Люди начнут отдыхать здесь целыми семьями.
   – Да, мы все надеемся снова услышать твою игру, – вторит Хайелу Шиера.
   – Мне нужно поговорить с тобой, – тихим, усталым голосом произносит Мегера.
   – Сейчас?
   – Дома. Я долго здесь не задержусь.
   С ее лица так и не сошла мертвенная бледность, и Креслин чувствует беспокойство: она слишком выкладывается и, наверное, переутомилась. Разумеется, Мегера тотчас слышит его мысли:
   – Прекрати. Прекрати, пожалуйста... – Мегера направляется к нему, но неожиданно ее останавливает Клеррис:
   – Можно задержать тебя на минуточку?
   – А это не может подождать до завтра?
   – Боюсь, что нет.
   Креслин вздыхает с облегчением, поскольку иметь дело с раздраженной Мегерой теперь придется Клеррису. Однако все равно он чувствует себя виноватым. Его догоняет Лидия:
   – Не возражаешь, если я немножко пройдусь с тобой? Я должна тебе кое-что сказать.
   Юноше не нравится тон, которым произнесены эти слова.
   – Не возражаю. Ну, где я еще прокололся?
   – Прокололся?
   – Ну, дал маху... Короче, что я сделал не так? В последнее время вы с Клеррисом только и делаете, что тычете меня носом в мои ошибки.
   – Положим, мы делаем не только это, а ты не больно-то прислушиваешься к нашим упрекам, – с полушутливым укором говорит целительница, приноравливаясь к его шагу.
   – Наверное, я их заслуживаю. Но что не так на сей раз?
   – Мегера. Сегодня вечером ты огорчил ее, и уже не в первый раз.
   – Опять? Что бы я ни делал, все не по ней. Разговариваешь с ней – злится, молчишь – злится еще пуще!
   – Креслин... – мягкий укор в голосе женщины несколько охлаждает юношу.
   – Да? – устало произносит он.
   – Мегера твоя жена.
   – Не более чем по названию.
   – А ты когда-нибудь спрашивал ее, почему?
   – Нет, тут и так все ясно.
   – А говорил ты ей о любви?
   – А это нужно?
   Лидия фыркает.
   – Чего смешного, – ворчит он, – понятно же, что всякие слова бесполезны. Она и без слов чувствует, что, глядя на нее, я не могу ее не хотеть, и от этого приходит в ярость.
   – Предположим. А что чувствовал ты, всякий раз, когда шел через пиршественный зал Западного Оплота?
   Креслин судорожно сглатывает.
   – То-то и оно... А ведь ты не ощущал помыслов и желаний стражей, просто видел их лица и слышал шепотки. А каково бы тебе пришлось, знай ты, что за мысль кроется за каждым словом?
   Тон целительницы холоден, точно северные звезды. Ее слова разят, словно клинок, прямо в сердце. Юноша отмалчивается, чувствуя, как начинает щипать глаза.
   – Твоя жена – пусть она стала твоей женой только благодаря козням Риессы – за все это время слышала от тебя разве что парочку теплых слов. Ты никогда не ухаживал за ней, не старался ей понравиться, и она чувствовала лишь твое постоянное вожделение. Разве это поможет сблизиться? Поможет ей понять, что ты ее любишь?
   Креслин ежится, ибо слова целительницы подобны ледяным ветрам, какие ему случалось вызывать с Крыши Мира.
   – При всяком удобном случае ты демонстрируешь очередное умение, а сегодня вечером задел ее особенно сильно. Ты пел песни любовные и военные, шутливые и серьезные, марши и бал-ла-ды, на глазах у всех вкладывая в них свою душу. Раскрывая себя перед людьми почти незнакомыми, почти чужими. А она, женщина, которую ты вроде бы любишь, никогда не слышала твоего пения, даже не подозревала о подобном таланте. Как ты думаешь, ее это сильно обрадовало?
   – Хм... едва ли.
   – Вот именно, – голос Лидии звучит теперь несколько мягче. – Так что если сегодня вечером она снова обрушит на тебя свой гнев, ты должен понять его причину.
   – Ну, пойму. А дальше-то что делать?
   – Прежде всего – выслушать все то неприятное, что она тебе скажет. Осмыслить услышанное и воздержаться от ответных уколов. Не демонстрировать ни превосходства, ни чувства вины, а просто объяснить ей, что до сих пор действительно не понимал, что творится в ее душе, и теперь постараешься исправить это, относясь к ней как к другу.
   – Не знаю, получится ли...
   – Если не получится, – произносит Лидия, резко остановившись, – вы оба не доживете до конца лета. Доброй ночи, Креслин.
   Она уходит, и шаги ее так легки, что их заглушает мягкий шелест набегающих на песок волн и трели цикад.
   Некоторое время Креслин стоит, надеясь расслышать то ли удаляющиеся шаги Лидии, то ли приближающиеся шаги Мегеры, но так ничего и не услышав, медленно бредет вверх по склону. Дома он зажигает лампы, сначала в своей, а потом и в ее комнате.
   В открытое окно веет прохладой.
   Лампы горят и горят, а Мегера все не идет. Неужто опять решила провести ночь со стражами? Не из-за того ли, что нечто в его поведении заставило ее подумать, будто ему это безразлично?
   Выйдя на террасу, Креслин тянется чувствами к ветрам и уносится ввысь вместе с морским бризом. Ему трудно сказать, сколько это продолжается, но юноша полностью возвращается в себя лишь ощутив появление Мегеры. Он встречает ее на пороге гостиной.
   – Добрый вечер, – говорит он. – Я хотел убедиться, что ты благополучно добралась до дома.
   – А кто мог бы мне помешать?
   – Наверное, никто. По правде, мне просто надо было что-то сказать. Кстати, ты ведь хотела со мной поговорить.
   – Это все ерунда. Какой смысл? Ты не слушал меня раньше, так с чего бы тебе вздумалось слушать теперь?
   – Я уже слушаю.
   Креслин притворяет за ней входную дверь. Света, льющегося из открытой двери ее спальни, достаточно, чтобы они могли видеть друг друга.
   – Что, после очередного торжества тебе легче снизойти до того, чтобы меня выслушать? – она смотрит так, словно собирается обойти его, как неодушевленный предмет, и скрыться в своей комнате.
   – Я не это имел в виду.
   – Ты никогда не имеешь в виду того, что происходит на самом деле. Ты просто действуешь и плевать хотел на то, что чувствуют при этом другие. Или чувствуешь, тоже не думая о том, как может кто-то воспринять эти чувства.
   В ее глазах бушует ледяное пламя.
   – Ты права, – со вздохом соглашается юноша, – я и впрямь сначала действую, а потом уж думаю.
   – Считается, что я вроде как твоя жена, разлюбезный суженый, но до сего дня мне было невдомек, что ты, оказывается, мастер петь любовные песни, от которых тают женские сердца. И боевые марши. Тебе даже в голову не пришло мне рассказать!
   Креслина так и подмывает указать, что она уделяла ему не так уж много времени и вести разговоры не о делах было попросту некогда. Однако он сдерживается.
   – Наверное, ты права. Возможно, я просто побаивался – вдруг ты станешь порицать меня еще и за это?
   – Порицать великого Креслина? Как можно!
   – Я не догадывался о твоих чувствах, правда. Ты знаешь, что чувствую я, а вот сказать то же насчет тебя я не могу.
   – Не можешь – и не надо, – с этими словами Мегера пытается уйти.
   Креслин поднимает руку, однако к ней не прикасается. Она останавливается.
   – Мегера, так больше нельзя.
   – Надо же, дошло. А не я ли твердила тебе это с того дня, как ты очухался в замке дорогого кузена?
   – Выходит, я медленно соображаю.
   – Знаешь что, я устала. День был нелегким, как, впрочем, и все они в последнее время. Что у тебя на уме? Собираешься повалить меня на кровать и назвать это любовью? Думаешь, таким образом можно что-то решить? – Губы ее дрожат от ярости.
   Креслин делает глубокий вздох.
   – Нет... вовсе нет. Я хотел предложить что-то... что-то вроде дружбы. Я постараюсь сначала думать, а потом уж действовать. Или даже говорить. Наверное, и в запале не стоит употреблять столько обидных слов.
   – Не знаю, что и ответить, – качает головой Мегера. – Просто не знаю. Сейчас у тебя такой настрой, но каким он будет завтра? Или послезавтра?
   – Сам не знаю, – пожимает плечами Креслин. – Но почему бы нам не попробовать?
   – Ты попробуй, а я посмотрю. Доброй ночи.
   Теперь он даже не пытается ее задержать.
   – Доброй ночи.
   Некоторое время Креслин неподвижно стоит в полумраке недостроенной парадной гостиной, подставляя лицо прохладному бризу, а затем уходит к себе, раздевается, гасит лампу и растягивается на жестком топчане.
   Прислушиваясь к пению невидимых цикад и лягушек, юноша размышляет о том, как бы научиться не совершать необдуманных поступков. Постепенно у него тяжелеют веки, и он мысленно желает Мегере спокойной ночи.
   Интересно, восприняла ли она это пожелание?
   Из головы не идут слова Лидии. Не доживут до осени? Почему?
   Он закрывает глаза в надежде, что это поможет ему заснуть.

LXXXVI

   Креслин просыпается рано, сразу после того как первые солнечные лучи осветили поверхность Восточного Океана. Значит, он успеет поработать с камнем, прежде чем вместе с Мегерой отправится на встречу с Шиерой, Хайелом, Лидией и Клеррисом – теми, кого юноша про себя называет неофициальным Регентским Советом.
   Перейдя в недавно отгороженную стенами комнату, где предполагается со временем оборудовать кухню, он достает ломоть черного хлеба и наливает из бака кружку холодной воды. В цитадели можно будет перекусить основательнее, а здесь, в регентской резиденции, не сыщешь ничего лучше сухой корки. Ветер с моря приносит прохладу, но безоблачное небо обещает, что день будет жарким.
   Полагая, что Мегера еще спит, Креслин, стараясь не шуметь, переносит заготовки к плите, служащей ему столом каменотеса. Сделав дюжину ходок, юноша останавливается и утирает взмокший лоб. И это – в такой ранний час! К полудню, наверное, здесь будет настоящее пекло.
   – Гляжу, ты рано поднялся, – говорит, высунувшись из окна, одетая в линялую голубую сорочку растрепанная Мегера.
   – Я старался не шуметь.
   – Спасибо за заботу... Но если мне хоть когда-нибудь удастся подняться раньше тебя, я покажу, в чем разница между «не шуметь» по-твоему и не шуметь на самом деле.
   – Ну если ты встанешь в такую рань...
   – Не все рвутся встречать солнце.
   – Солнце солнцем, но у нас сегодня вроде бы, назначена встреча.
   – Минуточку, я только умоюсь.
   Мегера исчезает в комнате, а Креслин, которому больше нет надобности соблюдать тишину, кладет заготовку на плиту и со звоном вбивает железный клин. Прилаживая уже обтесанный камень, юноша жалеет о том, что умения, которыми он владеет, по большей части невещественные – вроде музыки, а то и разрушительные, как искусство лучника и меченосца. Вот если бы он был каменщиком или плотником!..
   Скреплять камни раствором уже некогда. Креслин откладывает инструменты и спешит в умывальную. Пол мокрый – Мегера здесь уже побывала. Быстро приняв холодный душ, юноша хватает рабочую одежду в охапку и нагишом бежит в свою комнату.
   Когда Креслин, одевшись, выходит на террасу, поджидающая его там Мегера – волосы ее не высохли – замечает:
   – Когда ты бегаешь без одежды, это выглядит совсем неплохо.
   – Хм... что я могу сказать? Разве что выразить надежду увидеть когда-нибудь в таком виде и тебя.
   – Это ты после вчерашнего?
   Креслин задумывается, не стоит ли извиниться, но, видя ее улыбку, сохраняет шутливый тон:
   – Во всяком случае, я предварительно подумал, прежде чем спросить.
   – То, что спросил, – уже неплохо.
   – Вот как?
   – Ладно, нам пора идти.
   Первые полсотни шагов они проходят в молчании. Креслин безмятежно наслаждается утренним солнышком. С гребня холма видна гавань с одной лишь оставшейся у причала поврежденной рыбачьей лодкой.
   – Жаль, что этот остров – не более чем прибежище голодающих рыбаков да впавших в немилость придворных, – замечает Мегера.
   – Рыбак из меня никудышный, – смеется Креслин, – да и придворный ничуть не лучше. Правда, насчет немилости ты, пожалуй, права.
   – Кажется, ты стал... то ли спокойнее, то ли... – она внимательно смотрит на юношу, которого ответственность и работа заставляют с каждым днем выглядеть все более зрелым. – Словно бы ты на что-то решился... Что ты собираешься делать?
   Ее взгляд скользит по дороге, спускается вниз, на селение, и возвращается к серебряным волосам над серо-зелеными глазами.
   – То, что и говорил вчера вечером. Постараюсь стать тебе другом.
   – Я не о себе. Я об острове.
   – Мы попытаемся превратить его в место, по крайней мере, пригодное для жизни.
   – Мы?
   – Именно. В том-то и суть.
   – Думаешь, такое возможно? Это не пустая фантазия?
   – Думаю, нет. Правда, по утрам возможным кажется все. Бывает, что к ночи то же самое видится по-другому.
   Мегера не отвечает. Она замыкается в себе, и Креслин невольно задумывается, не задел ли ее чем-то и сейчас. Однако, так или иначе они идут рядом, не обмениваются колкостями и не отгорожены друг от друга глухой стеной непонимания. По крайней мере в это утро.

LXXXVII

   В теплом закатном сумраке Креслин стоит возле каменной ограды террасы и смотрит вниз, туда, где под нависающим утесом тянется белая полоска прибрежного песка. Правда, отсюда береговая линия не видна, но ветер доносит запах влажного песка.
   Сегодня волны Восточного Океана ниже, чем обычно, и пенистые буруны набегают на берег почти бесшумно, так что даже в тишине вечера шепоток прибоя едва различим. За спиной юноши чернеет неосвещенная резиденция. И он, и Мегера могут обойтись без ламп, а больше там никого пет.
   Когда сумерки делаются еще гуще, Креслин прокашливается и начинает петь.

 
...И если дерзнешь добраться дотуда,
То кровь твоя утесы согреет,
И тело твое не найдут, покуда —
Покуда горы не постареют;
Доколе камень не раскрошится,
Не стают снега, лежащие ныне...
А стражи, которых весь мир страшится,
Пребудут в грозной своей твердыне...
 

   Ощутив чужое присутствие, юноша обрывает песню, оборачивается и видит стоящую на дальнем конце террасы Мегеру.
   – Ну, чего умолк? Я хочу тебя послушать.
   – Правда?
   – А зачем бы я иначе сюда пришла?
   У Креслина на сей счет имеются некоторые сомнения, но он, оставив их при себе, прокашливается и продолжает:

 
...И пока моя песня в глубинах ночи
Не сгинет вся, до последнего слова,
Не дерзнет никто из юношей очи
Поднять к обители их суровой...
 

   – А какие-нибудь любовные песни ты знаешь? – Мегера говорит тихо, но ее хрипловатый голос легко преодолевает разделяющее их расстояние.
   – Немного. Попробую вспомнить.
   Поджав губы, юноша перебирает в памяти знакомые мелодии и ерошит рукой волосы. Наконец он начинает мурлыкать первые такты мелодии, стараясь добиться серебряного звучания. Смотрит он при этом на юг, вроде бы и не на Мегеру, но и от нее не отворачивается.

 
...Поймай упавшую звезду и в небеса верни,
Не дай угаснуть ей,
И пустоту печальных глаз наполнит свет любви,
Что ярче ясных дней...
 

   Мегера слушает, не шелохнувшись и не промолвив ни слова. Приободренный этим, Креслин вновь начинает мурлыкать, а потом запевает новую песню:

 
...Жить без тебя? Нет, я б не стал
Жить так, как страдальцы, каких я знал,
Чьему одиночеству нет конца,
И чьи от тоски каменеют сердца!
 
 
Жить без тебя? Нет, я б не стал!
Как дом опустелый, что я видал...
 

   – Это очень грустная песня...
   – Прости.
   – Не за что. А повеселее ты ничего не знаешь?
   – Не то, чтобы я знал много веселых песен... Дай подумать.
   Сумрак сменяет ночная тьма, на небе проступают мерцающие звезды, а в голове Креслина складываются слова – может быть, избитые, но те самые, которые он хотел и не решался произнести иначе.

 
Ты и свет моих очей,
И огонь моих ночей,
Цель и долгого, и трудного пути.
Ты как ягода в лесах,
Ты как солнце в небесах,
Но не знаю, как тропу к тебе найти...
 

   Закончив, юноша не запевает снова, а направляется к Мегере и садится на каменную стену в нескольких локтях от нее.
   – Ты пел так, будто действительно чувствуешь нечто подобное, – произносит она, и голос ее чуть громче мягкого шелеста прибоя.
   – Но ведь так оно и есть.
   – Знаю. В том-то и беда.
   – Беда?
   – Мне больно. Тоска гложет. Никто... – она умолкает, потом начинает снова: – Порой ты можешь быть таким нежным, и мне кажется... что все могло бы... Но потом, потом... – она качает головой, и рыжие волосы вспыхивают в темноте искорками.
   Креслин буквально впитывает в себя и слабую хрипотцу ее голоса, и легкий наклон головы.
   – Помню, – продолжает она, – ты как-то говорил, что видишь, как сияют в воздухе серебром ноты. Я, кажется, тоже видела серебряный отсвет звуков твоих песен.
   – Я пытался добиться золотого звучания, но не смог. На моих глазах это удавалось только одному человеку.
   – Твоему отцу?
   – Верлинну.
   Ночь темна и прохладна. Креслин так и не решается смотреть на Мегеру прямо.
   – Ты никогда не называешь родителей ни матерью, ни отцом. Почему?
   – О том, что Верлинн – мой отец, я узнал лишь по прошествии долгого времени после его смерти. А маршал никогда не относилась ко мне как к сыну. Я и узнал-то о нашем родстве лишь когда достаточно подрос для того, чтобы она могла запретить мне называть ее матерью.
   – И ты никогда не думаешь о ней как о матери, да?
   – Да.
   – Жаль, что она никогда не слышала, как ты поешь. Жаль.
   Креслин молчит.
   – Желания не всегда сбываются, – продолжает после долгой паузы Мегера. – А иногда, когда исполнение желания зависит от чужих действий, все идет насмарку, если тебе приходится говорить людям, чего ты действительно хочешь.
   – Это так, – соглашается Креслин, думая, что на самом деле он хочет, чтобы Мегера полюбила его. А еще желает понять, почему она отталкивает его, хотя – и это для него не тайна – ее к нему тянет.
   – Да, тянет, – откликается она на его мысли, – но это ничего не меняет.
   Удивляться не приходится: Креслин слишком близко от нее, да и чувство его слишком сильно, чтобы надеяться что-то скрыть.
   – Почему? – спрашивает он и, непроизвольно потянувшись к ней, касается ее руки.
   – Потому что я не выбирала тебя. Потому что у нас обоих не было выбора.
   – А разве то, что я тебя люблю, тоже ничего не меняет? – спрашивает Креслин, глядя мимо нее, на мерцающие над холмами холодные звезды. Мегера в его мыслях подобна звездам, сияющим, холодным и недоступным звездам, однако сейчас, удерживая ее тонкие пальцы, он решается придвинуться ближе и сказать: – Мне кажется, ты просто боишься признать, что мы на самом деле созданы друг для друга.
   – Может быть, ты и прав. Но не принуждай меня.
   Принуждать? Да когда он ее к чему-либо принуждал? Креслин прикусывает губу, чтобы не произнести этого вслух, хотя понимает, что такое чувство не скроешь.
   – Ты принуждаешь меня всегда и всем, что бы ты ни делал. Ты добился того, что не удалось даже моей дражайшей сестрице, – сделал меня своей женой. Ты добился того, что я отправилась с тобой на этот захолустный остров. Заставил отказаться от того немногого, в чем я могла тебя превзойти! – Мегера резко вырывает руку и добавляет: – А теперь, после всего, ты сердишься, услышав просьбу не принуждать меня.
   – Может, я и сержусь, – говорит юноша, вставая и видя, что она поднимается одновременно с ним. – Но это не значит, что я не люблю тебя.
   – Я знаю, ты меня любишь. Только при твоей практичности это не помешает тебе уничтожить меня без лишних раздумий, – уже направляясь к концу террасы, который обращен к морю, Мегера оборачивается и бросает: – Потом ты, возможно, пожалеешь, но будет уже поздно.
   – Ничего не понимаю. Как, каким образом мог бы я тебя уничтожить? И я вовсе не принуждаю тебя, а даю тебе возможность сделать собственный выбор. Хочешь учиться у Шиеры владеть клинком – прекрасно. Хочешь перенять у Лидии искусство привнесения гармонии – пожалуйста...
   – Вот именно, ты ничего не понимаешь! Однажды... Всего один раз... я попыталась открыть тебе, кто я и что собой представляю, и столкнулась с необузданным вожделением. Помнишь тот трактир на Закатных Отрогах? Ты истерзал всю мою душу и даже не уразумел, что наделал. Как после этого тебе доверять?
   – Но это же совсем другое! Я даже не знал, кто ты такая.
   – Замечательно! Ты изнасиловал меня в своих мыслях и считаешь, что раз не знал, кто я такая, то все было прекрасно!
   – Но все же совсем не так! Ты ведь знаешь, что не так!
   Последние слова звучат уже ей вдогонку. Мегера бежит к своей двери, а юноша остается один, в нарушаемой лишь плеском волн тишине звездной ночи. «Вы не доживете до осени», – снова вспоминаются ему слова целительницы. Свет, да как можно сблизиться с женщиной, обвиняющей его невесть в чем всякий раз, когда он окажется рядом? С женщиной, считающей оскорблением всякий намек на чувственность в его помыслах! Винящей его за все ошибки, какие он совершал по неведению! С женщиной, не желающей слышать, когда он пытается до нее докричаться!
   Холодное мерцание звезд и ветер с Восточного Океана заставляют его вспомнить о Фиере и Закатных Отрогах, которые ему не суждено больше увидеть. Но теплый ветерок не может охладить разгоряченное чело.
   За спиной его Черный Чертог, в котором не горит свет.
   Волны с шелестом набегают на песок и откатываются назад.

LXXXVIII

   – Ну и последнее, что следует обсудить, это письмо герцога об уплате налогов, – говорит Шиера, обводя взглядом стол.
   Хайел устало, без всякого выражения, кивает. Небрежно кивает и Лидия. Обычно на таких советах присутствует кто-то один из Черных, и сегодня это как раз она. Креслин косится на Мегеру – ему кажется, что та бледнее, чем обычно.
   – Это что, шутка? – спрашивает Креслин, встретившись с Шиерой взглядом.
   – Не думаю, – подает голос Мегера, – как не думаю, что дорогой кузен измыслил такое сам. Ему это нашептали, либо Хелисс, либо Флорин.
   – Так что же он пишет?
   – Требует уплаты налога, по пятьдесят золотых пенсов четыре раза в год.
   – А раньше герцог взымал с острова налоги? – спрашивает Креслин, повернувшись к Хайелу.
   – Какие налоги, когда нет доходов? Он сам присылал деньги, на припасы и жалованье солдатам.
   – Может быть, это фальшивка? – предполагает Шиера. – Подделка, сработанная умельцами из Фэрхэвена?
   – Это его подпись. Письмо находилось в одном мешке с бумагами, подтверждающими регентство, – ворчит Хайел, угрюмо уставясь в выщербленную столешницу.
   Креслин задумчиво морщит лоб и спрашивает: