Страница:
– Они уже начали изменять мир... – размышляет вслух черноволосая.
– Начали? – переспрашивает маршалок, чьи волосы как серебро.
– Да, – подтверждает маршал. – Никто, кроме них двоих, на такое не способен. В этом Риесса была права. Но, – она пожимает плечами, – они по-прежнему борются друг с другом.
– Эти депеши, они не...
– Если только Креслин не проявит больше понимания, чем я, – он уничтожит и себя, и ее.
– Трудно поверить.
– Хочешь верь, хочешь нет. Но такова его сила.
Маршал отворачивается и снова смотрит на ледяную иглу, пока та не начинает поблескивать в свете только что взошедшей луны.
XCIX
Часть третья
С
CI
CII
– Начали? – переспрашивает маршалок, чьи волосы как серебро.
– Да, – подтверждает маршал. – Никто, кроме них двоих, на такое не способен. В этом Риесса была права. Но, – она пожимает плечами, – они по-прежнему борются друг с другом.
– Эти депеши, они не...
– Если только Креслин не проявит больше понимания, чем я, – он уничтожит и себя, и ее.
– Трудно поверить.
– Хочешь верь, хочешь нет. Но такова его сила.
Маршал отворачивается и снова смотрит на ледяную иглу, пока та не начинает поблескивать в свете только что взошедшей луны.
XCIX
Море, птицы, песок и выступающий над прибоем черный валун. Сколько на побережье таких мест, Креслин не знает, но зато точно знает, что в одном из них находится Мегера.
Слегка покачав головой, он прячет камнерезные инструменты в сундук и ждет. Ждет, хотя знает, что ожидание бесполезно, ибо до сих пор подобные чувства всегда влекли за собой боль.
Наконец юноша пожимает плечами и направляется к умывальне. Он ежится под холодной водой, намыливаясь твердым, как камень, мылом, чтобы отскрести смешавшуюся с потом грязь. После выздоровления он слишком мало времени уделял магии и вопросам управления островом – больше занимался строительством, а еще больше размышлял. Однако так или иначе пленные хаморианцы уже закончили выкладывать поребрики дорожек, а в гостевых домах поставили внутренние перегородки и настелили кровли. Теперь можно надеяться, что Черный Чертог со временем и впрямь станет таким, каким выглядел на рисунках Клерриса. Одно плохо: те двое, для кого он выстроен, неспособны жить рядом.
Выйдя из-под холодной струи, Креслин растирается старым, пронесенным им через весь Кандар и за его пределы полотенцем и кривит губы в горестной усмешке. Чего у него только нет: и титул, к которому он никогда не стремился, и владения, которых никогда не добивался, и любимая женщина, от брака с которой бежал через снега Закатных Отрогов!.. И на которой женился, принуждаемый обстоятельствами.
«И вожделением», – тут же поправляет себя Креслин. Он хочет Мегеру, и незачем перед собой лукавить. Вот и сейчас, стоило только вспомнить о ней, ему приходится усилием воли отгонять рождающиеся в сознании соблазнительные видения.
Пришло время так или иначе определить свою судьбу. Подумав об этом, юноша фыркает, находя слова «определить судьбу» слишком претенциозными.
Волосы его еще не высохли, когда он, в сапогах и рубахе с короткими рукавами, направляется вниз по пыльной дороге. Белых магов можно не любить, но в том, что хорошие дороги способствуют торговле и сближают людей, они безусловно правы.
На ходу Креслин касается ветров и просматривает побережье. На одном участке есть и песок, и птицы, но нет ни черного валуна, ни Мегеры. На другом находится и валун, но Мегеры нету и там.
Лишь проверив пять песчаных отмелей и отмахав добрых шесть кай, он спускается по каменной осыпи к пляжу, где на фоне черного камня видны серое одеяние и огненная шапка волос.
– Мегера... – произносит он с замиранием сердца.
«...Будь ты проклят... суженый...»
От этих, не произнесенных ею вслух, слов ноги его едва не подкашиваются, но ему удается не поскользнуться на осыпающемся склоне, и скоро его сапоги погружаются в мягкий, омываемый морем прибрежный песок.
А сердце сковывает холодом страха. Креслин замедляет шаг, не сразу осознав, что это не его страх. Она боится, но почему?
«...потому, что ты сильнее меня, сильнее во всем, кроме, может быть, воли... потому что я всегда буду вынуждена подчиняться... Мое тело не может вынести... так же, как не может твоя душа...»
Обрывки ее мыслей заполняют его сознание, заставляя остановиться у линии прибоя. Волны пенятся всего в нескольких локтях от его ног. Солнце над головой превращает дымчатую пелену облаков в золотистую кисею, а влажный морской бриз неожиданно пробирает холодом.
– Мегера.
– Да, суженый.
– Почему... почему ты... избегаешь меня?
«...чтобы спасти... твою душу... себя...»
– Правильнее сказать, бегу от тебя, – произносит она вслух. Что на это сказать, Креслин не знает. Знает лишь, что всегда любил эту женщину.
«...Любовь? Да ты понятия не имеешь о любви! Похоть – вот что такое твоя любовь...»
– «Всегда хотел эту женщину», – поправляет она его вслух.
– Да... но не только. Не только это, – желудок не сжимается, а сознание того, что он говорит правду, придает юноше уверенности.
«Почему... любовь? Как можно называть... это... любовью?..»
– Ты сам себе лжешь. Твои чувства не имеют к любви никакого отношения, – заявляет она, однако его уверенность несколько ее смущает.
– Может быть, ты сама не знаешь, что такое любовь? – говорит он.
«...не знаю... что это такое?.. да ты понятия не имеешь...»
– Я знаю то, что я знаю, – сердце Креслина готово выскочить из груди, но голос звучит совершенно спокойно.
«...ничего ты не знаешь...»
– Может быть, тебе стоит узнать, на что это похоже, – Мегера устремляет на Креслина немигающий взгляд.
– Что – «это»?
«...твоя... любовь...»
– То, что ты называешь любовью.
Мегера усмехается и картинно поднимает руку; на кончиках ее пальцев разгорается пламя.
Огонь лижет его – или все-таки ее? – предплечья, и на лбу юноши выступают бусинки пота. Противоборство хаоса и гармонии скручивает его желудок узлом.
– Ну давай, суженый...
«...нет ничего лучше холодного железа...»
Мегера воздела обе руки. Голос ее тверд, зато внутри все болезненно перекручено, что вовсе не свидетельствует об уверенности в своей правоте.
«...ничего лучше, чем сражаться холодной сталью...»
Пламя с шипением вспарывает зеленовато-голубое небо.
Креслин остается на месте, но от напряжения и боли мышцы его вздуваются узлами.
– Тебе, ненаглядный муженек, не приходилось выносить такое всю жизнь!
«...будь проклята ты, сестрица... и ты, безмозглое орудие... если...»
Уловив под опаляющей болью отзвук иного страдания, Креслин заставляет себя сделать глубокий вздох, а потом и шаг к тому краю валуна, где сидит Мегера. И вновь обжигающая белизна, скрытая в последнее время за окружающей ее аурой черноты, взметается к ясному восточному небосклону.
Пламя везде – сама кровь в жилах Креслина обращается в жгучую кислоту. Он горит и изнутри, и снаружи, но все же делает еще один шаг. Мегере, наверное, еще больнее. Каково же ей было терпеть подобные муки долгие годы?
«...пришлось нелегко... суженый...»
Снова, выжигая все и вся, вспыхивает белое пламя, и снова, наперекор невыносимой боли, Креслин, словно к разящему огню демонов света, шагает по направлению к ней.
– Ты все еще любишь меня, о суженый?
«...как ты можешь называть... это... любовью?..»
– Да, – хрипит он, одолев уже половину разделяющего их расстояния. Мегера, сидящая на краю огромного скального обломка, находится теперь в пяти локтях от него.
– Так узнай всю меру... моей любви... к тебе...
«...Любовь – это... боль... печаль...»
Юноша успевает сделать два шага, прежде чем ощущает сгущение белизны, предшествующее очередной вспышке. Но если путь к жене лежит сквозь пламя, он должен его пройти.
«...никогда... ни у кого... такой любви...»
– Что ж, прекрасная мысль, – голос Мегеры звучит прерывисто, и за ним угадывается тревога, угадывается чувство утраты.
Креслин заставляет себя сделать еще шаг.
Пламя уже не шипит, а ревет. Оно струится по жилам, заполняет все его естество; жгучая, яростная белизна слепит глаза. Он валится на валун, едва успев выставить руку, и боль, обычная боль от ушиба, воспринимается им чуть ли не как избавление. Скрежещут сжатые зубы, но юноша поднимается и, шатаясь, шагает снова.
– Взгляни... на свои руки.
Креслин и без того знает, что они обожжены, словно были засунуты в очаг. С трудом удерживаясь на ногах, он подается вперед и, схватив Мегеру за локти, тянет на себя, так что его пальцы соскальзывают на ее запястья.
Снова шипит пламя.
Слышится стон, но кто из них двоих стонет, Креслину уже не разобрать. Он заключает Мегеру в объятия. Она соскальзывает с валуна, но он удерживает ее, чувствуя, как его подошвы погружаются в мягкий песок под их общей тяжестью.
Боль, но уже иная, пронзает плечо, в которое впиваются ее зубы. Он пытается отстраниться, и ее колено, метившее в пах, ударяет его в бедро.
– Ты связал меня так... как никто... никогда...
«...не покорюсь... даже тебе...»
– Я точно так же... связан... и сам, – задыхаясь под стать ей, с трудом выговаривает Креслин.
– Не так. Совсем иначе. Ты выбрал это сам... Я – нет.
«...все иначе. Ты сам решил связать себя со мной. А я не решала, у меня выбора не было...»
Слова Мегеры – и произнесенные вслух, и звучащие в голове Креслина эхом ее мыслей, леденят его кровь, заставляя в ужасе отпрянуть и отступить на шаг.
– Ты сам решил! – слышит он вновь и вновь. – Ты выбрал это... я – нет. Ты выбрал... я – нет. Я не решала, у меня выбора не было. Выбора не было...
Юноша не видит ни набегающих на берег и откатывающихся волн, ни кружащих над головой белых чаек. Глаза его полны слез. Он молчит – у него нет слов.
Потому что Мегера права. Мегера права.
«...права... права... права...»
Связав себя с ней, посягнув на ее мысли и чувства, он совершил очередной акт насилия, ничуть не лучший, чем насилие плотское.
Спотыкаясь, шатаясь, ничего не видя перед собой, Креслин бредет прочь, сам не зная куда. Да в этом и нет нужды, так как идти ему некуда.
Мегера права, а у него нет ни слов, ни желаний.
«...уходи... нет... сама не знаю... не хочу, чтобы оставался... не хочу, чтобы уходил... будь ты проклят... будь проклят!..»
Уйти Креслин не может, как не может вымолвить хотя бы слово, как не может видеть сквозь туманящие взор слезы.
Все это время она боролась с ним, но боролась лишь за свою свободу – пыталась убежать, как пленник или посаженный в клетку зверек. Даже нападая, она в действительности защищалась, желая только бежать.
Юноша сознает, что точно так же, как он никогда не увидит воочию ледяного шпиля Фрейджи, так не дано ему будет коснуться любимой женщины. Женщины, которую он, даже не притронувшись к ней, подверг насилию.
Волны вспениваются у самых его сапог, но не достигают их, как ему никогда не удавалось понять Мегеру, достучаться до нее. Ему кажется, что окутанное золотистой дымкой солнце прячется за темные тучи, а прохладный ветерок не приносит облегчения ни его обожженным рукам, ни опаленной душе.
Мегера стоит, словно окаменев, и взгляд ее устремлен в море. Креслину нечего ей сказать. Он не может удержать ее, не может взять на себя боль, которую ей причинил. И он делает то единственное, на что способен сейчас, – поет старую песню.
– Нет... Есть одно, чего я не знаю, – тихо произносит она, но Креслин не двигается.
Лишь через некоторое время он спрашивает, но не о сказанном ею только что, а о другом:
– Почему ты никогда не отвечала мне ударом на удар?
«...потому что... потому что ты меня любишь...»
Да, эта любовь безумна и невозможна, но он любит ее. Любит, хотя никогда не сможет прикоснуться к ней, не сможет удержать ее возле себя.
– Ты сможешь, мой суженый.
«...суженый...»
То, что Мегера сдвинулась с места, Креслин осознает, лишь когда она оказывается рядом с ним.
– Почему?
«...потому что ты любишь меня. И потому, что я никогда не могла бы полюбить никого другого...»
– Ты заслуживаешь не только быть любимой, но и любить самой, – эти слова даются юноше нелегко; он сознает, что, возможно, отталкивает ее, но считает себя обязанным быть с нею честным, чего бы это ни стоило. Особенно сейчас. Только сейчас он понял, что, думая, будто был честен с нею прежде, он заблуждался.
– Не отпускай меня. Пожалуйста...
«...всегда боролась с тобой... но ты уже знаешь... не отпускай...»
В горле его ком, а к глазам вновь подступают слезы.
– Ты не ошибаешься?
На сей раз молчит она, да и зачем слова, если она уже обхватила руками его шею и, всхлипывая, припала к его плечу.
«...любить так трудно...»
– Ты просто не отпускай меня... не отпускай...
«...не отпускай...»
– Никогда...
«...никогда...»
Волны с тихим шелестом набегают на берег и откатываются назад, а мужчина и женщина идут по песку в сторону далеких Башен Заката. Они молчат, окруженные черным свечением, видеть которое, кроме них самих, дано лишь немногим. Один-единственный солнечный луч падает на песок, но тут же исчезает, словно уступив им дорогу.
Западный небосклон затянут грозовыми тучами, отчего Башни Заката кажутся меньше.
Но они остаются на своих местах, а плотные штормовые облака образуют над ними некое подобие черной арки, по направлению к которой идут эти двое, душа в душе и рука в руке.
Слегка покачав головой, он прячет камнерезные инструменты в сундук и ждет. Ждет, хотя знает, что ожидание бесполезно, ибо до сих пор подобные чувства всегда влекли за собой боль.
Наконец юноша пожимает плечами и направляется к умывальне. Он ежится под холодной водой, намыливаясь твердым, как камень, мылом, чтобы отскрести смешавшуюся с потом грязь. После выздоровления он слишком мало времени уделял магии и вопросам управления островом – больше занимался строительством, а еще больше размышлял. Однако так или иначе пленные хаморианцы уже закончили выкладывать поребрики дорожек, а в гостевых домах поставили внутренние перегородки и настелили кровли. Теперь можно надеяться, что Черный Чертог со временем и впрямь станет таким, каким выглядел на рисунках Клерриса. Одно плохо: те двое, для кого он выстроен, неспособны жить рядом.
Выйдя из-под холодной струи, Креслин растирается старым, пронесенным им через весь Кандар и за его пределы полотенцем и кривит губы в горестной усмешке. Чего у него только нет: и титул, к которому он никогда не стремился, и владения, которых никогда не добивался, и любимая женщина, от брака с которой бежал через снега Закатных Отрогов!.. И на которой женился, принуждаемый обстоятельствами.
«И вожделением», – тут же поправляет себя Креслин. Он хочет Мегеру, и незачем перед собой лукавить. Вот и сейчас, стоило только вспомнить о ней, ему приходится усилием воли отгонять рождающиеся в сознании соблазнительные видения.
Пришло время так или иначе определить свою судьбу. Подумав об этом, юноша фыркает, находя слова «определить судьбу» слишком претенциозными.
Волосы его еще не высохли, когда он, в сапогах и рубахе с короткими рукавами, направляется вниз по пыльной дороге. Белых магов можно не любить, но в том, что хорошие дороги способствуют торговле и сближают людей, они безусловно правы.
На ходу Креслин касается ветров и просматривает побережье. На одном участке есть и песок, и птицы, но нет ни черного валуна, ни Мегеры. На другом находится и валун, но Мегеры нету и там.
Лишь проверив пять песчаных отмелей и отмахав добрых шесть кай, он спускается по каменной осыпи к пляжу, где на фоне черного камня видны серое одеяние и огненная шапка волос.
– Мегера... – произносит он с замиранием сердца.
«...Будь ты проклят... суженый...»
От этих, не произнесенных ею вслух, слов ноги его едва не подкашиваются, но ему удается не поскользнуться на осыпающемся склоне, и скоро его сапоги погружаются в мягкий, омываемый морем прибрежный песок.
А сердце сковывает холодом страха. Креслин замедляет шаг, не сразу осознав, что это не его страх. Она боится, но почему?
«...потому, что ты сильнее меня, сильнее во всем, кроме, может быть, воли... потому что я всегда буду вынуждена подчиняться... Мое тело не может вынести... так же, как не может твоя душа...»
Обрывки ее мыслей заполняют его сознание, заставляя остановиться у линии прибоя. Волны пенятся всего в нескольких локтях от его ног. Солнце над головой превращает дымчатую пелену облаков в золотистую кисею, а влажный морской бриз неожиданно пробирает холодом.
– Мегера.
– Да, суженый.
– Почему... почему ты... избегаешь меня?
«...чтобы спасти... твою душу... себя...»
– Правильнее сказать, бегу от тебя, – произносит она вслух. Что на это сказать, Креслин не знает. Знает лишь, что всегда любил эту женщину.
«...Любовь? Да ты понятия не имеешь о любви! Похоть – вот что такое твоя любовь...»
– «Всегда хотел эту женщину», – поправляет она его вслух.
– Да... но не только. Не только это, – желудок не сжимается, а сознание того, что он говорит правду, придает юноше уверенности.
«Почему... любовь? Как можно называть... это... любовью?..»
– Ты сам себе лжешь. Твои чувства не имеют к любви никакого отношения, – заявляет она, однако его уверенность несколько ее смущает.
– Может быть, ты сама не знаешь, что такое любовь? – говорит он.
«...не знаю... что это такое?.. да ты понятия не имеешь...»
– Я знаю то, что я знаю, – сердце Креслина готово выскочить из груди, но голос звучит совершенно спокойно.
«...ничего ты не знаешь...»
– Может быть, тебе стоит узнать, на что это похоже, – Мегера устремляет на Креслина немигающий взгляд.
– Что – «это»?
«...твоя... любовь...»
– То, что ты называешь любовью.
Мегера усмехается и картинно поднимает руку; на кончиках ее пальцев разгорается пламя.
Огонь лижет его – или все-таки ее? – предплечья, и на лбу юноши выступают бусинки пота. Противоборство хаоса и гармонии скручивает его желудок узлом.
– Ну давай, суженый...
«...нет ничего лучше холодного железа...»
Мегера воздела обе руки. Голос ее тверд, зато внутри все болезненно перекручено, что вовсе не свидетельствует об уверенности в своей правоте.
«...ничего лучше, чем сражаться холодной сталью...»
Пламя с шипением вспарывает зеленовато-голубое небо.
Креслин остается на месте, но от напряжения и боли мышцы его вздуваются узлами.
– Тебе, ненаглядный муженек, не приходилось выносить такое всю жизнь!
«...будь проклята ты, сестрица... и ты, безмозглое орудие... если...»
Уловив под опаляющей болью отзвук иного страдания, Креслин заставляет себя сделать глубокий вздох, а потом и шаг к тому краю валуна, где сидит Мегера. И вновь обжигающая белизна, скрытая в последнее время за окружающей ее аурой черноты, взметается к ясному восточному небосклону.
Пламя везде – сама кровь в жилах Креслина обращается в жгучую кислоту. Он горит и изнутри, и снаружи, но все же делает еще один шаг. Мегере, наверное, еще больнее. Каково же ей было терпеть подобные муки долгие годы?
«...пришлось нелегко... суженый...»
Снова, выжигая все и вся, вспыхивает белое пламя, и снова, наперекор невыносимой боли, Креслин, словно к разящему огню демонов света, шагает по направлению к ней.
– Ты все еще любишь меня, о суженый?
«...как ты можешь называть... это... любовью?..»
– Да, – хрипит он, одолев уже половину разделяющего их расстояния. Мегера, сидящая на краю огромного скального обломка, находится теперь в пяти локтях от него.
– Так узнай всю меру... моей любви... к тебе...
«...Любовь – это... боль... печаль...»
Юноша успевает сделать два шага, прежде чем ощущает сгущение белизны, предшествующее очередной вспышке. Но если путь к жене лежит сквозь пламя, он должен его пройти.
«...никогда... ни у кого... такой любви...»
– Что ж, прекрасная мысль, – голос Мегеры звучит прерывисто, и за ним угадывается тревога, угадывается чувство утраты.
Креслин заставляет себя сделать еще шаг.
Пламя уже не шипит, а ревет. Оно струится по жилам, заполняет все его естество; жгучая, яростная белизна слепит глаза. Он валится на валун, едва успев выставить руку, и боль, обычная боль от ушиба, воспринимается им чуть ли не как избавление. Скрежещут сжатые зубы, но юноша поднимается и, шатаясь, шагает снова.
– Взгляни... на свои руки.
Креслин и без того знает, что они обожжены, словно были засунуты в очаг. С трудом удерживаясь на ногах, он подается вперед и, схватив Мегеру за локти, тянет на себя, так что его пальцы соскальзывают на ее запястья.
Снова шипит пламя.
Слышится стон, но кто из них двоих стонет, Креслину уже не разобрать. Он заключает Мегеру в объятия. Она соскальзывает с валуна, но он удерживает ее, чувствуя, как его подошвы погружаются в мягкий песок под их общей тяжестью.
Боль, но уже иная, пронзает плечо, в которое впиваются ее зубы. Он пытается отстраниться, и ее колено, метившее в пах, ударяет его в бедро.
– Ты связал меня так... как никто... никогда...
«...не покорюсь... даже тебе...»
– Я точно так же... связан... и сам, – задыхаясь под стать ей, с трудом выговаривает Креслин.
– Не так. Совсем иначе. Ты выбрал это сам... Я – нет.
«...все иначе. Ты сам решил связать себя со мной. А я не решала, у меня выбора не было...»
Слова Мегеры – и произнесенные вслух, и звучащие в голове Креслина эхом ее мыслей, леденят его кровь, заставляя в ужасе отпрянуть и отступить на шаг.
– Ты сам решил! – слышит он вновь и вновь. – Ты выбрал это... я – нет. Ты выбрал... я – нет. Я не решала, у меня выбора не было. Выбора не было...
Юноша не видит ни набегающих на берег и откатывающихся волн, ни кружащих над головой белых чаек. Глаза его полны слез. Он молчит – у него нет слов.
Потому что Мегера права. Мегера права.
«...права... права... права...»
Связав себя с ней, посягнув на ее мысли и чувства, он совершил очередной акт насилия, ничуть не лучший, чем насилие плотское.
Спотыкаясь, шатаясь, ничего не видя перед собой, Креслин бредет прочь, сам не зная куда. Да в этом и нет нужды, так как идти ему некуда.
Мегера права, а у него нет ни слов, ни желаний.
«...уходи... нет... сама не знаю... не хочу, чтобы оставался... не хочу, чтобы уходил... будь ты проклят... будь проклят!..»
Уйти Креслин не может, как не может вымолвить хотя бы слово, как не может видеть сквозь туманящие взор слезы.
Все это время она боролась с ним, но боролась лишь за свою свободу – пыталась убежать, как пленник или посаженный в клетку зверек. Даже нападая, она в действительности защищалась, желая только бежать.
Юноша сознает, что точно так же, как он никогда не увидит воочию ледяного шпиля Фрейджи, так не дано ему будет коснуться любимой женщины. Женщины, которую он, даже не притронувшись к ней, подверг насилию.
Волны вспениваются у самых его сапог, но не достигают их, как ему никогда не удавалось понять Мегеру, достучаться до нее. Ему кажется, что окутанное золотистой дымкой солнце прячется за темные тучи, а прохладный ветерок не приносит облегчения ни его обожженным рукам, ни опаленной душе.
Мегера стоит, словно окаменев, и взгляд ее устремлен в море. Креслину нечего ей сказать. Он не может удержать ее, не может взять на себя боль, которую ей причинил. И он делает то единственное, на что способен сейчас, – поет старую песню.
...На побережье восточном, где пены белые клочья,
Прислушайся к песне ветра, к земле опустив очи,
Солнечный свет ясный любит ветер восточный,
А западному милее тьма и прохлада ночи.
А северный ветер студеный веет один где-то,
А я, тобою плененный, дневного боюсь света.
Сердце мое похищено тобою в ночи ненастной,
И огни, тобою зажженные, дольше солнца не гаснут...
...Дольше солнца не гаснут, там, где пены белые клочья,
Так послушай же песню ветра, к земле опустив очи...
Пусть, как прежде, не угасают
До рассвета твои костры,
Но уж смерть меня поджидает
На холодной вершине горы,
Ибо ветер стальной ярится
И доносит правду о том,
Чего не могу я добиться
...Чего не могу добиться там, где пены белые клочья.
Так послушай же песню ветра, послушай, потупя очи!
Ибо это правда печальная —
То, что было сказано мною,
И к любви твоей изначально
Я стремился всею душою;
И пусть ты мне сердце терзала,
И пусть ссорились мы немало,
Но едва ты меня покинула,
Жизнь моя никчемною стала.
Допев, Креслин умолкает и застывает, обхватив словно сведенными судорогой руками посеревший от жара камень и не замечая хода времени. Над головой начинают сгущаться тучи, хотя он не призывал ветра. Как не призывала и Мегера – ему известно, что теперь она знает все, что и он. Если не больше.
Да, совсем никчемною стала, там, где пены белые клочья!
Так послушай же песню ветра, опустивши к земле очи!
Да, послушай же песню ветра, опустивши к земле очи...
– Нет... Есть одно, чего я не знаю, – тихо произносит она, но Креслин не двигается.
Лишь через некоторое время он спрашивает, но не о сказанном ею только что, а о другом:
– Почему ты никогда не отвечала мне ударом на удар?
«...потому что... потому что ты меня любишь...»
Да, эта любовь безумна и невозможна, но он любит ее. Любит, хотя никогда не сможет прикоснуться к ней, не сможет удержать ее возле себя.
– Ты сможешь, мой суженый.
«...суженый...»
То, что Мегера сдвинулась с места, Креслин осознает, лишь когда она оказывается рядом с ним.
– Почему?
«...потому что ты любишь меня. И потому, что я никогда не могла бы полюбить никого другого...»
– Ты заслуживаешь не только быть любимой, но и любить самой, – эти слова даются юноше нелегко; он сознает, что, возможно, отталкивает ее, но считает себя обязанным быть с нею честным, чего бы это ни стоило. Особенно сейчас. Только сейчас он понял, что, думая, будто был честен с нею прежде, он заблуждался.
– Не отпускай меня. Пожалуйста...
«...всегда боролась с тобой... но ты уже знаешь... не отпускай...»
В горле его ком, а к глазам вновь подступают слезы.
– Ты не ошибаешься?
На сей раз молчит она, да и зачем слова, если она уже обхватила руками его шею и, всхлипывая, припала к его плечу.
«...любить так трудно...»
– Ты просто не отпускай меня... не отпускай...
«...не отпускай...»
– Никогда...
«...никогда...»
Волны с тихим шелестом набегают на берег и откатываются назад, а мужчина и женщина идут по песку в сторону далеких Башен Заката. Они молчат, окруженные черным свечением, видеть которое, кроме них самих, дано лишь немногим. Один-единственный солнечный луч падает на песок, но тут же исчезает, словно уступив им дорогу.
Западный небосклон затянут грозовыми тучами, отчего Башни Заката кажутся меньше.
Но они остаются на своих местах, а плотные штормовые облака образуют над ними некое подобие черной арки, по направлению к которой идут эти двое, душа в душе и рука в руке.
Часть третья
МАСТЕР ГАРМОНИИ
С
Креслин бредет вверх по песчаному склону, согнувшись под импровизированным коромыслом, уравновешенным с обоих концов двумя деревянными ведрами соленой воды. Солнце едва осветило Восточный Океан, но у регента это уже вторая ходка.
Опустив коромысло на черные каменные плиты, он сосредоточивается на одном из ведер. Вода бурлит, и на камнях рядом с ведром появляется кучка грязновато-белых крупинок. Повторив то же самое со вторым ведром, юноша выливает пресную воду в каменный резервуар и закрывает крышку.
– Креслин!.. Креслин!..
«...вот ведь идиот...»
Убрав коромысло и пустые ведра в нишу, служащую кладовкой, юноша направляется на террасу, где его встречает одетая в тонкую вылинявшую сорочку Мегера.
– Тебе не кажется, что это не больно-то эффективно?
– В каком смысле?
Креслин вытирает лоб. Над побуревшими холмами к западу от Черного Чертога в воздухе змеями изгибаются почти видимые черные волны жары.
– Неужто, кроме тебя, некому таскать воду?
– Привычка...
– Но никто, кроме тебя, не умеет опреснять воду.
– Почему? Ты это умеешь. Да и Лидия с Клеррисом – тоже.
– Замечательно! – в голосе Мегеры сквозит раздражение. – Но так или иначе это под силу лишь немногим. Неужели тебе непонятно, что грубую работу может выполнять кто угодно, ты же должен заниматься тем, с чем не справятся другие!
– Например, мудрым управлением?
– Хотя бы и так, суженый.
– Наверное, ты права, но, боюсь, в некоторых отношениях я не создан для власти. Мне трудно надзирать за тем, как работают другие. Трудно сидеть и наблюдать, как солнце иссушает землю. Трудно ждать, когда прибудут корабли...
– Я не о том говорила!..
«...идиот!..»
Язычок белого пламени прорывается из окружающей ее невидимой черноты – вызванный гневом всплеск не желающего исчезать хаоса.
– Ты валишь в одну кучу все виды работы, включая физический труд, а между ними имеется большая разница. Быть правителем – значит работать умом, а не руками, и ты на это вполне способен. Но стоит тебе огорчиться, как ты стараешься забыться, занявшись грубым ручным трудом.
– Да вовсе я не расстроен, – говорит Креслин, пытаясь изобразить усмешку.
– Кого ты хочешь обмануть?
– Ладно, я расстроен. А как иначе? Гостиница, можно сказать, закончена, но селить в нее некого. Поля дали всходы, но урожай может погибнуть из-за нехватки воды. Сушь такая, что ябруши осыпаются с деревьев. Меня воротит от одного вида сушеной рыбы, так же, как и всех остальных. Лидия предупреждает, что никаких пряностей не будет до осени... Если они вообще будут. Когда я таскаю воду, то приношу хоть какую-то пользу. Или прикажешь сидеть сложа руки, дожидаясь, пока солнце превратит нас в уголья?
– Между прочим, мы здесь из-за тебя.
Креслин переводит взгляд с побуревших холмов на едва тронутую волнением воду Восточного Океана. Куда бы он ни смотрел, всюду – и над холмами, и над пыльными, высохшими низинами, и над колючими сорняками, и даже над самым побережьем Восточного Океана – расходятся дрожащие волны раскаленного воздуха. Обжигающее солнце вершит свой путь по безоблачному небу.
– Ты права. Отныне я буду носить воду только для нас.
– Для нас я и сама могу.
Он отвечает на ее улыбку улыбкой.
– Перекуси, прежде чем отправишься умываться.
Креслин с усмешкой поднимает руки, показывая, что сдается, и усаживается на ограду террасы. Между ним и Мегерой лежит краюха черного хлеба и два ябруша. Тут же стоят две кружки с соком.
– Все-то у тебя предусмотрено, – замечает он.
– Должен же ты поесть перед тем, как приступишь к работе на корабле!
– Корабле?
– Ты вроде бы собирался встретиться с тем хаморианцем.
– О-о-о...
– Только не говори, будто забыл.
– И не собираюсь, – смущенно бормочет юноша.
– А зря, – смеется Мегера. – Ты ведь и вправду забыл, мне ли не знать!
Отломив кусок крошащегося хлеба, он отпивает глоток и спрашивает:
– А у тебя на сегодня какие планы?
– Мы хотим попробовать получить стекло, пригодное для посуды. Делать его труднее, чем оконное, но зато Лидия уверяет, что стеклянную посуду можно с выгодой продавать в Нолдре. А ведь ты, суженый, сам настаивал на всемерном расширении торговли.
Чтобы разжевать сухую корку, Креслину приходится сделать очередной глоток, после чего он, все еще с набитым ртом, отзывается:
– Товары нужно на чем-то возить, так что без флота нам не обойтись.
Мегера кивает.
Закончив есть, он тянется за блюдом, но она останавливает его:
– Сама уберу. Тебе пора к кораблю.
– Я бы не спешил называть эту лохань кораблем.
– Да как ни называй... – встав, Мегера порывисто обнимает юношу, но прежде чем он сам успевает заключить ее в объятия, отстраняется и, прихватив поднос и кружки, спешит к двери. У порога она задерживается:
– Ты будешь в цитадели?
– Ну, если ты придешь... – тянет он, посматривая на нее с хитрецой.
Мегера качает головой.
«...ну, зверь...»
Не вполне уверенный в том, как следует воспринимать эту мысль, Креслин пожимает плечами. Мегера исчезает за дверью.
Довольно скоро юноша спускается к песчаному берегу, где возле корабельного остова его поджидает плотный мужчина в коротких штанах и тунике без рукавов – хаморианец по имени Байрем.
– Засел намертво, господин, – сообщает он.
Зайдя со стороны воды, Креслин скользит взглядом вдоль корпуса от кормы до наполовину зарывшегося в мягкий песок носа.
– Как глубоко погрузился киль?
– Локтей на пять-шесть, – отвечает, наморщив лоб, Байрем. Креслин качает головой.
– Но это не самое трудное, господин. Глубже всего корабль зарылся носовой частью, а она сравнительно легкая. Основная тяжесть сосредоточена посередине, – хаморианец вытирает лоб и спрашивает: – А нельзя ли сдернуть корабль с помощью такой же... такой же бури, какая забросила его сюда?
– Буря поднимет на море волны, а волны загонят корпус еще дальше на берег. Если только не... – вытирая со лба пот, грозящий попасть в глаза, Креслин направляется к кромке воды.
Корма судна находится в воде, хотя глубина возле руля не более двух локтей. Присмотревшись, юноша снимает сапоги, заходит на мелководье, обследует корму и возвращается к плотному загорелому коротышке.
– Скажи, Байрем... Можем ли мы раздобыть паруса?
– В рундуке есть старый грот и несколько марселей. Но грота при сильном ветре надолго не хватит, а остальные... Ты ведь не думаешь проволочь корабль по песку до воды с помощью парусов?
– Нет, – качает головой Креслин. – Просто у меня есть идея. Когда у нас самый высокий прилив?
– Да не больно он тут высокий: вода поднимается всего на пол-локтя. Это будет после полудня, если не вмешается шторм. Приливным волнам тут далеко до штормовых.
– Так нам нужен шторм или нет?
Подняв глаза на Креслина, Байрем отвечает:
– Думаю что все-таки нет: шторм повыбрасывает на берег слишком много обломков. Чтобы сдернуть корабль, лучше всего подходит спокойный полдень. Жаль, что здесь негде укрепить лебедку – это сильно упростило бы дело.
– Что-нибудь придумаем, – бормочет Креслин, спрятавшись в тени судового корпуса и отряхивая с босых ног песок. – Непременно придумаем...
Опустив коромысло на черные каменные плиты, он сосредоточивается на одном из ведер. Вода бурлит, и на камнях рядом с ведром появляется кучка грязновато-белых крупинок. Повторив то же самое со вторым ведром, юноша выливает пресную воду в каменный резервуар и закрывает крышку.
– Креслин!.. Креслин!..
«...вот ведь идиот...»
Убрав коромысло и пустые ведра в нишу, служащую кладовкой, юноша направляется на террасу, где его встречает одетая в тонкую вылинявшую сорочку Мегера.
– Тебе не кажется, что это не больно-то эффективно?
– В каком смысле?
Креслин вытирает лоб. Над побуревшими холмами к западу от Черного Чертога в воздухе змеями изгибаются почти видимые черные волны жары.
– Неужто, кроме тебя, некому таскать воду?
– Привычка...
– Но никто, кроме тебя, не умеет опреснять воду.
– Почему? Ты это умеешь. Да и Лидия с Клеррисом – тоже.
– Замечательно! – в голосе Мегеры сквозит раздражение. – Но так или иначе это под силу лишь немногим. Неужели тебе непонятно, что грубую работу может выполнять кто угодно, ты же должен заниматься тем, с чем не справятся другие!
– Например, мудрым управлением?
– Хотя бы и так, суженый.
– Наверное, ты права, но, боюсь, в некоторых отношениях я не создан для власти. Мне трудно надзирать за тем, как работают другие. Трудно сидеть и наблюдать, как солнце иссушает землю. Трудно ждать, когда прибудут корабли...
– Я не о том говорила!..
«...идиот!..»
Язычок белого пламени прорывается из окружающей ее невидимой черноты – вызванный гневом всплеск не желающего исчезать хаоса.
– Ты валишь в одну кучу все виды работы, включая физический труд, а между ними имеется большая разница. Быть правителем – значит работать умом, а не руками, и ты на это вполне способен. Но стоит тебе огорчиться, как ты стараешься забыться, занявшись грубым ручным трудом.
– Да вовсе я не расстроен, – говорит Креслин, пытаясь изобразить усмешку.
– Кого ты хочешь обмануть?
– Ладно, я расстроен. А как иначе? Гостиница, можно сказать, закончена, но селить в нее некого. Поля дали всходы, но урожай может погибнуть из-за нехватки воды. Сушь такая, что ябруши осыпаются с деревьев. Меня воротит от одного вида сушеной рыбы, так же, как и всех остальных. Лидия предупреждает, что никаких пряностей не будет до осени... Если они вообще будут. Когда я таскаю воду, то приношу хоть какую-то пользу. Или прикажешь сидеть сложа руки, дожидаясь, пока солнце превратит нас в уголья?
– Между прочим, мы здесь из-за тебя.
Креслин переводит взгляд с побуревших холмов на едва тронутую волнением воду Восточного Океана. Куда бы он ни смотрел, всюду – и над холмами, и над пыльными, высохшими низинами, и над колючими сорняками, и даже над самым побережьем Восточного Океана – расходятся дрожащие волны раскаленного воздуха. Обжигающее солнце вершит свой путь по безоблачному небу.
– Ты права. Отныне я буду носить воду только для нас.
– Для нас я и сама могу.
Он отвечает на ее улыбку улыбкой.
– Перекуси, прежде чем отправишься умываться.
Креслин с усмешкой поднимает руки, показывая, что сдается, и усаживается на ограду террасы. Между ним и Мегерой лежит краюха черного хлеба и два ябруша. Тут же стоят две кружки с соком.
– Все-то у тебя предусмотрено, – замечает он.
– Должен же ты поесть перед тем, как приступишь к работе на корабле!
– Корабле?
– Ты вроде бы собирался встретиться с тем хаморианцем.
– О-о-о...
– Только не говори, будто забыл.
– И не собираюсь, – смущенно бормочет юноша.
– А зря, – смеется Мегера. – Ты ведь и вправду забыл, мне ли не знать!
Отломив кусок крошащегося хлеба, он отпивает глоток и спрашивает:
– А у тебя на сегодня какие планы?
– Мы хотим попробовать получить стекло, пригодное для посуды. Делать его труднее, чем оконное, но зато Лидия уверяет, что стеклянную посуду можно с выгодой продавать в Нолдре. А ведь ты, суженый, сам настаивал на всемерном расширении торговли.
Чтобы разжевать сухую корку, Креслину приходится сделать очередной глоток, после чего он, все еще с набитым ртом, отзывается:
– Товары нужно на чем-то возить, так что без флота нам не обойтись.
Мегера кивает.
Закончив есть, он тянется за блюдом, но она останавливает его:
– Сама уберу. Тебе пора к кораблю.
– Я бы не спешил называть эту лохань кораблем.
– Да как ни называй... – встав, Мегера порывисто обнимает юношу, но прежде чем он сам успевает заключить ее в объятия, отстраняется и, прихватив поднос и кружки, спешит к двери. У порога она задерживается:
– Ты будешь в цитадели?
– Ну, если ты придешь... – тянет он, посматривая на нее с хитрецой.
Мегера качает головой.
«...ну, зверь...»
Не вполне уверенный в том, как следует воспринимать эту мысль, Креслин пожимает плечами. Мегера исчезает за дверью.
Довольно скоро юноша спускается к песчаному берегу, где возле корабельного остова его поджидает плотный мужчина в коротких штанах и тунике без рукавов – хаморианец по имени Байрем.
– Засел намертво, господин, – сообщает он.
Зайдя со стороны воды, Креслин скользит взглядом вдоль корпуса от кормы до наполовину зарывшегося в мягкий песок носа.
– Как глубоко погрузился киль?
– Локтей на пять-шесть, – отвечает, наморщив лоб, Байрем. Креслин качает головой.
– Но это не самое трудное, господин. Глубже всего корабль зарылся носовой частью, а она сравнительно легкая. Основная тяжесть сосредоточена посередине, – хаморианец вытирает лоб и спрашивает: – А нельзя ли сдернуть корабль с помощью такой же... такой же бури, какая забросила его сюда?
– Буря поднимет на море волны, а волны загонят корпус еще дальше на берег. Если только не... – вытирая со лба пот, грозящий попасть в глаза, Креслин направляется к кромке воды.
Корма судна находится в воде, хотя глубина возле руля не более двух локтей. Присмотревшись, юноша снимает сапоги, заходит на мелководье, обследует корму и возвращается к плотному загорелому коротышке.
– Скажи, Байрем... Можем ли мы раздобыть паруса?
– В рундуке есть старый грот и несколько марселей. Но грота при сильном ветре надолго не хватит, а остальные... Ты ведь не думаешь проволочь корабль по песку до воды с помощью парусов?
– Нет, – качает головой Креслин. – Просто у меня есть идея. Когда у нас самый высокий прилив?
– Да не больно он тут высокий: вода поднимается всего на пол-локтя. Это будет после полудня, если не вмешается шторм. Приливным волнам тут далеко до штормовых.
– Так нам нужен шторм или нет?
Подняв глаза на Креслина, Байрем отвечает:
– Думаю что все-таки нет: шторм повыбрасывает на берег слишком много обломков. Чтобы сдернуть корабль, лучше всего подходит спокойный полдень. Жаль, что здесь негде укрепить лебедку – это сильно упростило бы дело.
– Что-нибудь придумаем, – бормочет Креслин, спрятавшись в тени судового корпуса и отряхивая с босых ног песок. – Непременно придумаем...
CI
Грузный Высший Маг теребит пальцами висящую на шее золотую цепь с амулетом, а потом всматривается в зеркало на столе. Оно показывает пожухлые луга, засыхающие деревья и пыльную дорогу, ведущую к черной башне.
– Дженред был настроен слишком пессимистично. Он позабыл про тамошнее лето.
– Может быть, Хартор, может быть. Но Креслин – Маг-Буреносец. Что, если он притянет на Отшельничий дождь?
Сидящий напротив Хартора мужчина с седыми волосами, но отнюдь не старым лицом следит за тем, как в зеркале тает изображение.
– Притянуть дождь он, наверное, может, – соглашается Высший Маг, – но много ли это ему даст? После такого дождя дела пойдут еще хуже. Вспомни, после бури, уничтожившей флот Хамора, тоже шли дожди. В результате сады и поля на острове зазеленели раньше, чем следовало, – и тут на них обрушилась засуха. Ну, польет он свою зелень, а что потом?
– А что, если он устроит бурю, посильнее той?
– Гайретис, ты и вправду считаешь его способным изменять мировой климат? Это чересчур даже для Креслина.
– Не забывай, у него имеются опытные советчики, Лидия с Клеррисом. Да еще помогает эта... его подруга...
– Кажется, тебе не по нраву то, как она переменилась, а?
– Я просто не считал такое возможным, – признает Гайретис. – Но не в этом дело. Креслин всегда делает то, что считалось ранее невозможным. Что, если он удивит нас и на сей раз?
– Если он призовет на Отшельничий долгие и сильные дожди, засуха может поразить весь Кандар, – хмуро отзывается Хартор.
– Вся эта неразбериха досталась тебе в наследство от Дженреда, – говорит Гайретис, вставая, – но постарайся не повторять его ошибок. Совет не склонен к излишней снисходительности.
– Я знаю. Знаю. И хочу найти способ изолировать их на Острове, даже если он все-таки справится с засухой.
– Ты, часом, не хочешь напасть в открытую? – спрашивает Гайретис, задержавшись у выхода.
– А ты?
– Не считаю это разумным, во всяком случае пока не изменятся обстоятельства. А вот как их изменить – это уж твоя забота. Всего доброго.
Новый Высший Маг подходит к окну, рассеянно отмечая возросшее напряжение внутри несущих каменных стен. Пришло время Черным – тем, которые еще остались, – перестроить внутреннюю структуру камня.
Но это пустяки в сравнении с его главной головной болью. Как отрезать Креслина от внешнего мира? Ведь стоит прервать его связи с Западным Оплотом, Сарроннином и Монтгреном, ему придется туго. Выжить – и то будет непросто.
Хартор вновь задумчиво хмурится, а его пальцы то и дело теребят амулет.
– Дженред был настроен слишком пессимистично. Он позабыл про тамошнее лето.
– Может быть, Хартор, может быть. Но Креслин – Маг-Буреносец. Что, если он притянет на Отшельничий дождь?
Сидящий напротив Хартора мужчина с седыми волосами, но отнюдь не старым лицом следит за тем, как в зеркале тает изображение.
– Притянуть дождь он, наверное, может, – соглашается Высший Маг, – но много ли это ему даст? После такого дождя дела пойдут еще хуже. Вспомни, после бури, уничтожившей флот Хамора, тоже шли дожди. В результате сады и поля на острове зазеленели раньше, чем следовало, – и тут на них обрушилась засуха. Ну, польет он свою зелень, а что потом?
– А что, если он устроит бурю, посильнее той?
– Гайретис, ты и вправду считаешь его способным изменять мировой климат? Это чересчур даже для Креслина.
– Не забывай, у него имеются опытные советчики, Лидия с Клеррисом. Да еще помогает эта... его подруга...
– Кажется, тебе не по нраву то, как она переменилась, а?
– Я просто не считал такое возможным, – признает Гайретис. – Но не в этом дело. Креслин всегда делает то, что считалось ранее невозможным. Что, если он удивит нас и на сей раз?
– Если он призовет на Отшельничий долгие и сильные дожди, засуха может поразить весь Кандар, – хмуро отзывается Хартор.
– Вся эта неразбериха досталась тебе в наследство от Дженреда, – говорит Гайретис, вставая, – но постарайся не повторять его ошибок. Совет не склонен к излишней снисходительности.
– Я знаю. Знаю. И хочу найти способ изолировать их на Острове, даже если он все-таки справится с засухой.
– Ты, часом, не хочешь напасть в открытую? – спрашивает Гайретис, задержавшись у выхода.
– А ты?
– Не считаю это разумным, во всяком случае пока не изменятся обстоятельства. А вот как их изменить – это уж твоя забота. Всего доброго.
Новый Высший Маг подходит к окну, рассеянно отмечая возросшее напряжение внутри несущих каменных стен. Пришло время Черным – тем, которые еще остались, – перестроить внутреннюю структуру камня.
Но это пустяки в сравнении с его главной головной болью. Как отрезать Креслина от внешнего мира? Ведь стоит прервать его связи с Западным Оплотом, Сарроннином и Монтгреном, ему придется туго. Выжить – и то будет непросто.
Хартор вновь задумчиво хмурится, а его пальцы то и дело теребят амулет.
CII
– Я укрепил рангоут, насколько это было возможно. Так что остался только парус, но тут уж на многое рассчитывать не приходится.
– Это все, о чем я мог попросить, – отвечает бредущий по песку Креслин. Еще утро, но припекает так, что он не в первый раз с тоской вспоминает прохладу Закатных Отрогов.
Клеррис старается приноровиться к его шагам.
Выброшенная на берег шхуна теперь находится в небольшом пруду, вокруг которого собралось около двух десятков человек, по большей части хаморианских пленников. К середине корпуса с каждого борта прикреплено по перлиню.
Байрем, все в тех же коротких штанах и тунике, выходит вперед:
– Часть корпуса по-прежнему погружена в песок, но уже не так глубоко и удерживается не так прочно. А копать глубже рискованно.
– Ну что ж, попробуем как есть... – Креслин прощупывает шхуну чувствами, пытаясь определить, смогут ли ветра вырвать ее из песчаного плена.
– Дай нам знать, когда начнешь, – говорит Байрем, переводя взгляд с двух магов на людей, стоящих у перлиней.
– Это все, о чем я мог попросить, – отвечает бредущий по песку Креслин. Еще утро, но припекает так, что он не в первый раз с тоской вспоминает прохладу Закатных Отрогов.
Клеррис старается приноровиться к его шагам.
Выброшенная на берег шхуна теперь находится в небольшом пруду, вокруг которого собралось около двух десятков человек, по большей части хаморианских пленников. К середине корпуса с каждого борта прикреплено по перлиню.
Байрем, все в тех же коротких штанах и тунике, выходит вперед:
– Часть корпуса по-прежнему погружена в песок, но уже не так глубоко и удерживается не так прочно. А копать глубже рискованно.
– Ну что ж, попробуем как есть... – Креслин прощупывает шхуну чувствами, пытаясь определить, смогут ли ветра вырвать ее из песчаного плена.
– Дай нам знать, когда начнешь, – говорит Байрем, переводя взгляд с двух магов на людей, стоящих у перлиней.