Модезитт Лиланд Экстон. Башни Заката

   – Но все уверяли, что он не достиг даже уровня стража. Ты и сама так говорила.
   Женщина постарше пожимает плечами:
   – Может быть, и не достиг. Многие ли мужчины, даже с востока, дотягивают до этого уровня? Но, – тут ее взор делается ледяным, – учитывая, чей он сын, я подозреваю, что это отнюдь не так. Юноша превзошел большинство стражей, о чем Дайлисс, понятное дело, предпочла умолчать.
   – Ты хочешь сказать, она обучила его всему необходимому для самостоятельного выживания?
   – Не совсем так. Для этого прежде всего необходимо стремление к самостоятельности, а такому не научишь. К тому же он плохо представляет себе мир людей: чужой опыт позаимствовать нельзя. Она поняла больше, чем следовало, но все равно не делала для него поблажек. Как и ни для кого другого. Но, – добавила Риесса, помолчав, – наш черед настанет.
   – Надо заставить ее найти его!
   – Как? – сухо интересуется тиран. – Как можем мы принудить маршала к чему бы то ни было? Уж всяко не силой нашего оружия.
   – А что, если он погибнет в горах? Или переберется через Закатные Отроги? А то и через Рассветные?
   – Ну, полагаю, пока он не погиб. В конце концов, Мегера еще жива. У меня есть сильное искушение отвести ее к Блийанс и сбить браслеты. Она должна найти его. Фурии это умеют, ты ведь знаешь. Что же до востока... Если он сумеет забраться так далеко, а Мегера найдет его вовремя, им на востоке найдется, о чем жалеть.
   – Ты не собираешься использовать волшебников?
   – С какой стати? Давай посмотрим, что у него получится. Особенно когда по его следу пустится Мегера.
   – А стражи...
   Женщина, сидящая в высоком кресле, пожимает плечами:
   – Спроси их сама или найди его, если сможешь. А если нет...
   – Это опасная игра.
   – А разве у нас есть выбор? С каждым годом маги подводят свою дорогу все ближе к нам.
   Женщина, холодное пламя в зеленых глазах которой перекликается с таким же морозным свечением ее светлых волос, провожает уходящую советницу взглядом. А в другой комнате другая женщина – рыжеволосая – не отрывает взгляда от зеркала. Ничего не отражающего и подернутого серой рябью.
   Лишь на короткий миг ей удается уловить образ – образ погребенного в снегу человека, – но боль становится слишком сильной.
   Всякий раз, когда она тянется вовне, браслеты раскаляются до красноты. Женщина кусает губы, но жар сильнее, чем она может выдержать. Однако когда взор рыжеволосой падает на окованную металлом дверь, пламя в ее очах разгорается жарче того огня, что калит железо на запястьях.

XVI

   Углядев на склоне холма прогалину, Креслин старается поднажать, хотя это и нелегко. По мере его продвижения на восток – а он пытался не отклоняться от избранного направления, – пробиваться сквозь влажный и тяжелый снег становится все труднее.
   И это не единственная трудность. Здесь, внизу – это особенно ощущается в последние два дня, – заметно теплее, чем на Крыше Мира, а укладываться спать в тающий снег, от которого намокает даже походная кожаная одежда, не слишком-то приятно. Вдобавок лес кажется почти вымершим: за все время пути Креслину не встретилось никаких живых существ, кроме нескольких оленей, снежных зайцев да редких птиц. Что уж говорить о путниках: людским следом в лесу и не пахнет. Когда Креслин смотрит сквозь деревья на восточные пики, они кажутся ему всего лишь еще одной отдаленной грядой холмов.
   Побег с Крыши Мира состоялся восемь дней назад, и за это время скудный походный паек почти подошел, к концу, а одежда стала болтаться мешком.
   – Ничего, – говорит себе юноша, – зато теперь даже Хелдра не сказала бы, что у меня лишний вес.
   Иногда он разговаривает сам с собой. Это помогает по крайней мере на время.
   Лес постепенно становится другим. Исполинские ели и пихты заметно мельчают, и среди них начинают попадаться дубы, сбросившие на зиму листву, и другие деревья, ему не знакомые.
   Чуть не налетев лыжами на прикрытую тяжелым снегом ветку, Креслин шатается, однако удерживает равновесие. Он прислушивается, но не слышит ничего, кроме шепота ветра. Он всматривается в просветы между деревьями, но не видит впереди ничего, кроме того же бесконечного леса. Креслин утирает лоб. Его парка давно снята и приторочена к вещевому мешку, но бежать на лыжах, даже в тени деревьев, довольно жарко.
   И тем не менее он выбирается на прогалину, под прямые солнечные лучи. Вниз по склону тянется линия обугленных стволов и пней: становится ясно, что прогалина – напоминание о давнем лесном пожаре. Щурясь от непривычно яркого солнца, юноша смотрит на северо-восток. Обгорелые деревья не мешают обзору, и он различает проходящую по следующему холму и удаляющуюся к барьерному кряжу узкую бурую ленту.
   В молчаливом изумлении Креслин качает головой: каким-то образом, можно сказать, каким-то чудом он ухитрился выйти к торговому пути на Галлос. По крайней мере, ему так кажется. Сняв тяжелую рукавицу, он достает флягу с талой водой, отпивает и, опустившись на колени, наполняет емкость чистым снегом.
   Выпрямившись, Креслин проводит пальцем по подбородку – по серебристой, как он может лишь подозревать, не имея зеркала, колючей щетине, – вздыхает и снова натягивает рукавицы.
   К вечеру он всяко выберется на дорогу. Но это не сулит облегчения. Маршал наверняка вышлет туда стражей, наказав искать юношу с серебряными волосами.
   Оглянувшись на далекие, нависающие над Крышей Мира, облака, Креслин трогается с места и начинает скользящий спуск в низину. Чтобы потом подняться к опасной, но манящей дороге.
   Меняя положение корпуса и центр тяжести, он все время вглядывается вперед, стараясь не проглядеть возможные препятствия. Иногда их приходится огибать, что непросто: липкий, влажный снег не слишком хорош для лыжных маневров. Но так или иначе каждое мгновение отдаляет его и от Западного Оплота, и от суб-тирана Сарроннина. Скольжение, повороты, падение, после которого на кожаной куртке и штанах осталось влажное пятно, снова скольжение, тяжелый снег, густой подлесок...
   Наконец спуск заканчивается.
   К тому времени он вконец запыхался. Лыжи стали тяжелыми от налипшего снега, смешанного с хвоей и прочим мусором. Креслин останавливается и вытирает лоб тыльной стороной рукавицы. Его шерстяная рубашка насквозь промокла, причем не от снега, а от пота. Под деревьями царит полное безветрие, отчего день кажется еще более теплым.
   Лощина переходит в новый подъем: дорога, как он понимает, должна находиться где-то выше по склону. Со вздохом юноша начинает подъем. Здесь деревья отстоят одно от другого дальше, зато в промежутках между ними из-под наста торчат заиндевелые кусты.
   Креслин замедляет ход, останавливается и снимает лыжи. Потопав освободившимися от тугих ременных креплений ногами, юноша бодро шагает вверх: снегу ему меньше чем по щиколотку, хотя пару раз он проваливается сквозь наст почти по колено. Лыжи Креслин несет с собой. Он не решается расстаться с ними, покуда не вышел на дорогу.
   Следующую остановку он делает у края проплешины, за которой, без малого в двух дюжинах локтей, тянется та самая дорога, замеченная им еще с оставшегося позади холма. Положив лыжи на снег, Креслин погружается в раздумья. Однако вскоре начинает действовать.
   Прежде всего он снимает с лыж ременные крепления, скатывает их и прячет в вещевой мешок. Сами лыжи – чтобы они его не выдали – зарывает в снег и забрасывает сверху буреломом. Меч в ножнах остается за спиной, притороченным к вещевому мешку.
   Все еще не решаясь ступить вперед, он стоит менее чем в десяти локтях от дороги, почти по колено в снегу, который давно бы растаял, если бы не тень от сосен.
   «Фьюррвит... Фьюррвит...» – звучит трель неизвестной ему птицы. Он не больно-то смыслит в птицах: на Крыше Мира они редки. Больше ничего не слышно, лишь шепот ветра в голых ветвях дубов и зеленых иглах сосен.
   «Фьюррвит...»
   Голосок неведомой птицы все еще звучит в его ушах, когда он делает шаг к дороге. Если, конечно, можно назвать дорогой две вязких глинистых колеи, разделенных грязно-белым пространством. Бурые полосы примерно в локоть шириной представляют собой след колес подводы с оттаявшим близ него снегом. Посередине снег сохранился, но там он помечен вмятинами – давними отпечатками ног.
   Креслин внимательно изучает следы, оставленные одной повозкой и, скорее всего, парой пеших путников. Все они направлялись на запад, и было это несколько дней назад.
   Идти по довольно плотной, примятой колесами глине всяко легче, чем одолевать поросшие кустами и покрытые липким снегом склоны холмов. А по бодрящему холоду и настоящему снегу, оставшимся на Крыше Мира, Креслин пока не скучает.
   – Впрочем, – тут же поправляет себя желающий быть правдивым во всем юноша, – может быть, кое по чему я все же скучаю.
   Он смотрит вдоль дороги на запад, куда уходят следы. Дорога пуста. Глина, не засохшая, но и не вязкая, приятно пружинит под ногами.
   Креслин поворачивает на восток, так что солнце теперь светит ему в спину. После многодневного лыжного перехода пешая прогулка сулит приятное разнообразие, хотя он подозревает, что к вечеру это разнообразие покажется не таким уж приятным.
   Судя по всему, дорога ведет в Галлос. Интересно, есть ли на ней постоялые дворы или зимники? А если есть, то пользоваться ему ими или, наоборот, избегать их? Этого Креслин не знает, зато точно знает, что монет в висящем на поясе кошеле хватит совсем ненадолго. А зашитая в этом поясе тяжелая золотая цепь представляет собой слишком большую ценность, чтобы выставлять ее напоказ. Даже одно-единственное звено может выдать его происхождение и превратить в мишень.
   – Впрочем, – поправляет себя юноша, – я и так мишень. Просто в меня будет легче попасть.
   Но, по крайней мере, досюда стражи не добрались. Пока.

XVII

   «Кланг... Кланг...»
   Удары молотка и тяжелого стального зубила по холодному железу отдаются эхом в почти пустой кузнице.
   Рыжеволосая женщина стоит на коленях на каменных плитах, положив одно запястье на наковальню.
   – Один готов, милостивая госпожа, – держа в руках тяжелые инструменты, кузнец переводит взгляд с коленопреклоненной женщины в вязаном дорожном платье на облаченную в белое одеяние тирана.
   – Займись другим! – приказывает белокурая Риесса. Рыжеволосая подставляет другое запястье. Губы ее крепко сжаты.
   – Как будет угодно милостивой госпоже, – отзывается кузнец, хотя и покачивая головой. Снова звенит металл.
   – Благодарю, – говорит рыжеволосая кузнецу, поднимаясь на ноги. – И тебя тоже, сестра, – добавляет она, повернувшись к тирану.
   – Эскорт ждет тебя, Мегера.
   – Эскорт?
   – Ты едешь в Монтгрен. Я подумала, что это сможет облегчить твою задачу, и уговорила герцога...
   – Чего тебе это стоило?
   Будто не в силах поверить, что ее оковы сняты, Мегера вновь и вновь касается пальцами зарубцевавшихся шрамов на запястьях.
   – Да уж многого, – сардоническим тоном отвечает тиран. – Надеюсь, что ты и твой возлюбленный того стоите.
   – Он мне не возлюбленный, и никогда им не будет!
   – А кто еще мог бы им стать? – качает головой тиран.
   – Ты думаешь, я позволю тебе и Дайлисс распоряжаться моей жизнью? Возможно, ради собственного спасения мне придется оставить Креслина в живых, но это не значит, что я должна отдать свое тело мужчине.
   – Я имела в виду вовсе не это. Кроме того, во многих отношениях ты передо мной в долгу.
   Мегера вскидывает руки, и тиран непроизвольно подается назад.
   – Да, сестрица, – произносит рыжеволосая, – ты боишься меня, и ты права. Но свои долги я возвращаю, и этот будет уплачен.
   – Только не пытайся вернуть его, пока не заполучишь западные земли. За тобой следят три соглядатая.
   – Меньшего я и не ожидала, – говорит Мегера, уронив руки. – И в известном смысле я и вправду тебе обязана, – она умолкает, а потом добавляет: – В отличие от тебя я никогда не забывала, что мы сестры.
   Резко повернувшись, она направляется к каменной лестнице, ведущей к конюшням. Ее запястья окружают невидимые огненные полоски, дыхание прерывается хрипом. Мегера сглатывает.
   Но голову держит высоко.

XVIII

   «Фьюррвит...»
   Трель невидимой птицы вибрирует в ближнем сумраке. Креслин всматривается в темноту, но видит лишь пустую дорогу, тонкие сосенки и голые стволы лиственных деревьев.
   Солнце уже давно скрылось за смутно очерченными кряжами Закатных Отрогов. Однако и в вечерних сумерках Креслин отмахал по извилистой, не слишком торной дороге на Галлос добрых четыре кай.
   Уже близилась настоящая ночь, когда вдалеке сделались заметны очертания какого-то строения – не иначе, постоялого двора. К тому времени ноги путника, даже сквозь толстые подошвы сапог, начинают чувствовать холод подмерзшей глины. Несмотря на усталость, Креслин старается не сходить с твердых участков, чтобы оставлять как можно меньше следов. На тот случай, если стражи заберутся так далеко на восток.
   Впрочем, так ли уж далеко? Сколько кай одолел он за восемь дней с момента побега?
   Невесть с чего Креслину вспоминаются давние уроки, изучение Предания. Почему ангелы снизошли на Крышу Мира? И почему люди оказались так слепы? Как можно было поверить, что какой-либо пол, хоть мужской, хоть женский, имеет исключительное право на власть?
   Юноша механически переставляет ноги, раздумывая о месте для ночлега. Смутно различимая впереди постройка снова привлекает его внимание. Это не постоялый двор, ибо вокруг распространяется не тепло, а... нечто иное.
   Образ строения формируется в его мыслях все отчетливее, пока, после трех длинных изгибов дороги, увиденное внутренним взором не предстает перед ним воочию. Это полузасыпанный снегом придорожный зимник: неказистое приземистое сооружение с прочной крышей и подъемным (чтобы можно было открыть после любой вьюги) дощатым щитом вместо обычной двери. Переступая через сугроб у порога, Креслин ныряет под каменную притолоку и заглядывает внутрь. У очага, под закопченными камнями дымохода, сложена небольшая поленница.
   – Неплохо...
   Сбросив вещевой мешок на холодный каменный пол, он отыскивает возле очага топор и начинает обтесывать самое тонкое поленце, пока не набирается кучка щепок на растопку. Выйдя наружу, Креслин обламывает несколько зеленых хвойных ветвей. Огниво не подводит – и вскоре хижину обогревает огонь. Впервые за долгое время Креслин с наслаждением запивает чуть ли не последние крошки походного пайка горячим чаем. А потом, радуясь относительному теплу, засыпает.
   Просыпается он задолго до рассвета – с содроганием и неясным ощущением того, что его ищут. Сон вспоминается смутно... То ли там была белая птица, то ли зеркало с пузырящейся, бурлящей поверхностью. И сон ли это?
   – Белая птица...
   Укутанный в зимнее стеганое одеяло, Креслин качает головой. Сначала женская тень, теперь еще и птица. Возможно, все дело в том, что он чувствует себя виноватым? Виноватым в том, что покинул сестру, что расстроил планы матери... Или это результат голода и усталости? Да, вот еще и зеркало. Что может означать зеркало?
   Креслин делает глубокий вздох. Женщину на снегу он увидел давно, когда еще не мог ни проголодаться, ни выбиться из сил. А птица с зеркалом... Ни то, ни другое не может быть ничем, кроме сна.
   Неужто все в его жизни основано на снах? Неужто и у других дело обстоит так же? Сны, навеянные Преданием. Сны о лучших временах и о лучшем мире, именуемом Небесами. Кто же он в действительности, что представляет собой? Юноша – то есть даже не мужчина, нигде не нашедший своего места?..
   Желудок урчит, напоминая о насущном. Выбравшись из-под одеяла, Креслин натягивает сапоги и накидывает парку. За порогом в серой предрассветной хмари стонет ветер. Креслин тянется в сумрак, касается ветра и, ощутив его прохладу, удовлетворенно кивает. Рассвет будет ветреным и хмурым, но снегопада, во всяком случае в ближайшее время, не предвидится.
   Свернув и уложив одеяло, беглец отправляет в рот крохотные кусочки высохшей медовой лепешки и твердого, как камень, желтого сыра, запивает эти яства талой водой из фляги.
   Завязав котомку, Креслин еловой веткой сметает золу костра в кучку посреди очага. Такой же веткой будут заметены и ведущие к дому следы. Несколько порывов ветра – и необходимая маскировка завершена. По прошествии недолгого времени даже опытный следопыт не сможет точно установить, когда в зимнике останавливались в последний раз.
   Намек на розоватое зарево затрагивает уголок неба, но тут же растворяется в сером тумане облаков. Креслин шагает по дороге к восточному кряжу Закатных Отрогов, до предгорий которого осталось всего несколько кай.
   Боль в плечах постоянно напоминает о том, как далеко унес он свою котомку, хотя за это время она основательно полегчала. Выдыхая белесый пар в такт размеренным шагам, юноша движется на восток, не сходя с тележной колеи, успевшей не раз оттаять и подмерзнуть, оттаять и подмерзнуть...

XIX

   В те дни над ангелами Небес властвовали правители, над коими имелись свои правители, над коими в свою очередь имелись свои.
   И были те ангелы Небес мужского пола и женского, но хотя более половины сонма ангельского составляли женщины, правителями из их числа были немногие, да и те – лишь правителями низшего ранга. Среди высших же властвующих, серафимов и херувимов, женщин не имелось вовсе.
   Оные ангелы небес обладали великим могуществом, ибо, будучи подобны богам, могли метать молоты разящих молний и одолевать несчетные лиги, как по тверди земной, так и по небу в быстрых колесницах, влекомых пламенем.
   Когда же те ангелы по зову властвующих ополчились на битву с демонами света, женщины из сонма ангельского вопросили правителей:
   – Почему ополчились мы против демонов?
   – Потому, – ответили им властвующие, – что демоны те противостоят нам.
   Но женщины, оным речением не удовлетворясь, вопросили вновь:
   – Почему должно нам сражаться с демонами?
   – Потому, – рекли херувимы, глубоко задетые сим вопросом, – что те нечестивые демоны поклоняются свету и поддерживают хаос, а стало быть, противостоят нам.
   Но женщина по имени Рибэ, одна из властвующих низшего ранга, не удовлетворилась вновь, и сказала:
   – Демоны не посягают ни на владения, ни на жизни наши, однако же вы, властвующие, готовы пожертвовать детьми нашими и детьми детей наших лишь потому, что те демоны не таковы, как мы.
   – Не может быть мира меж ангелами и демонами ни на своде Небес, ни в бездне ада, – возглаголил серафим, опоясывая чресла верных своих мечами звезд, каковые суть солнца, и вручая им копья зимы, мир выстужающей.
   – Ты утверждаешь, будто мир невозможен, однако ж он длился до сего дня, и почему не может продлиться долее, я от тебя не слышала, – упорствовала Рибэ.
   Великий гнев охватил серафимов, и ярость объяла херувимов, и собрали они мужчин сонма ангельского, дабы те призвали женщин к покорности. И сотворили они белый туман, каковой, как рассказывают, открывал истинную суть, суть внутреннюю всякого, будь он мужчина или женщина, ангел или смертный. И всех ангелов окутали белые облака.
   Но меньшие из ангелов, кои были женщинами, под водительством Рибэ вырвались из круга облачного и собрали пожитки свои и детей своих на колесницы свои, покинули Небеса, бежав от властвующих.
   Властвующие же, херувимы и серафимы, собрали оставшихся и, вооружив их мечами звезд, каковые суть солнца, и копьями зимы, меж звезд пребывающей, обрушили мощь ночи на демонов света.
   Меж солнц, каковые суть звезды, и сквозь глубины зимы, оные звезды разделяющей, преследовали они демонов света и тех ангелов, что покинули Небеса. Но демоны света противустали им и воздвигли башни зеркальные, башни света слепящего, и те башни отражали мощь звездных мечей и копий зимы, и отражали удары их, и обращали те удары против наносивших их.
   И померкли звезды, и свод небесный, звезды сии державший, заколебался, и даже тьма межзвездная содрогнулась пред грозным могуществом херувимов и серафимов. Ветры перемен взревели над ликом вод, вычерчивая письмена огненные.
   Но демоны света, не устрашась, укрепились в башнях своих и твердо стояли против ангелов. Снова содрогнулся небесный свод, и на сей раз так, что звезды, каковые суть солнца, низверглись в бездну зимы, и твердь Небес прорвалась во многих местах и была охвачена пламенем, и дым смертоносный от того пламени исходил. И в чаду от того пожарища погибли и херувимы, и серафимы, и присные их, и без числа демоны света, кроме самых могучих, укрывавшихся в башнях.
   Из сонма же ангельского уцелели последовавшие за Рибэ, и оная, будучи низшей из властвующих, осталась высшей из уцелевших и единственной спасшейся из правителей ангельских. Но когда свод небесный горел и рушился, бежавшие с ней пали на Крышу Мира и, собрав ветра, дабы устроить себе убежище, стали ждать, когда минует зима.
   Но тщетно, ибо в память о падении ангелов, зима на Крыше Мира пребывает всегда.
   Тогда же, утвердившись на земле, Рибэ направила своих последователей в южные земли и на западные пути и наставляла их так: «Помните, откуда пришли вы и каков был путь ваш, и никогда впредь не допускайте ни одного мужчину в число властвующих, ибо из-за них пали ангелы. И да пребудет завет мой с вами вовеки».

КНИГА РИБЭ. Песнь 1, часть 2.

(Подлинный текст.)

XX

   Приземистое, с толстыми каменными стенами и крутой крышей из серого шифера, здание постоялого двора едва выделяется на фоне сугробов. Креслин, чьи серебряные волосы скрыты под капюшоном из промасленной кожи, стоит у обочины.
   Из двух дымовых труб поднимается белесый дым, тут же сносимый ветром и растворяющийся где-то позади трактира, среди заснеженных холмов и оседлавших их туч.
   По покрытой утоптанным снегом долине разносится конское ржание. Чьи же это лошади, поставленные в стойла среди бела дня? Надо думать, на постоялом дворе остановились всадники, проехавшие по дороге незадолго до Креслина. Пожав плечами и глубоко вздохнув, юноша направляется к низкому строению, над которым все так же поднимается уносимый ветром дым. Между гостиницей и дорогой не видно ни души.
   Дощатый, скрепленный брусьями настил у левого крыла скрипит и покачивается, когда на нем, остановившись под нависающим краем кровли, появляется грузная фигура. Человек смотрит на Креслина и ждет.
   Креслин идет по вымощенной камнем тропе и останавливается примерно в двадцати локтях от забора, почти скрытого под снегом. Снег этот сметен с двух ведущих к зданию дорожек. Одна, пошире, отмеченная отпечатками копыт, тянется налево, к широким воротам, что виднеются позади одинокого здоровяка. Другая, узкая, но выстланная плитняком, заканчивается у главного входа.
   Креслин бросает взгляд сначала налево, откуда тянет запахом конюшни, а потом направо, где над закрытыми двойными дверями прибита табличка с облупившимся изображением чаши и кубка.
   – Кого там принесло? – слышится из-за дверей.
   – Какого-то заморыша, – басовито отвечает невидимому собеседнику рослый толстяк. – Слишком хил, чтобы блуждать по Отрогам в одиночку, зато вполне годится на поживу Фрози.
   Слова на языке Храма произносятся с ударением на первом слоге; как учили Креслина, в такой манере разговаривают вольные торговцы. Рука торговца небрежно покоится на рукояти тяжелого поясного ножа.
   Дверь распахивается, и на пороге появляется худощавый малый в овчинном тулупе.
   – Нах! Одежка на нем вроде своя, а висит мешком. Не иначе как исхудал в дороге.
   Из-за спины худощавого торчит рукоять. Он, как и Креслин, носит меч в заплечных ножнах, но его клинок подлиннее.
   Взгляд Креслина перебегает с одного незнакомца на другого.
   – Тощий, да и в кости не широк, – грохочет здоровяк, делая шаг вперед.
   Не зная, как следует держаться, Креслин вежливо кивает:
   – Да, одежда моя. А кто такой Фрузи?
   – Фрози, – поправляет его торговец. – А разбойник, вот он кто.
   По плитняку узкой дорожки Креслин приближается к дверям. Худощавый малый не трогается с места.
   – Прошу прощения, – спокойно произносит юноша.
   – Мальчонка, по крайней мере, воспитан, – со смешком замечает толстяк.
   Худощавый молча изучает Креслина.
   Юноша отвечает ему столь же пристальным взглядом, подмечая усы на узком лице, суровые серые глаза, а также то, что одежда на его груди и животе топорщится. Не иначе как под овчиной у него панцирь. А на поясе, в дополнение к мечу за спиной, короткий нож.
   – Младший сын?
   Обдумав вопрос, Креслин кивает:
   – Вроде того. Короче говоря, мне пришлось уйти из дому.
   По существу, он не лжет. Хотя ему не по себе даже от полуправды, юноша подавляет свои чувства, продолжая наблюдать за худощавым. Ибо из двоих незнакомцев более опасен именно этот.
   – Клинок?
   – Мой.
   Перед тем как повернуться, худощавый еще раз буравит Креслина взглядом.
   – Хайлин, ты собираешься его впустить? – ворчливо спрашивает торговец.
   – Не хочешь пускать, так не пускай сам. Он для тебя не опасен... во всяком случае, пока ты не сунешь нос не в свое дело.
   – Ладно, сам так сам, – торговец вразвалку направляется к Креслину. – Ну, мальчонка... Как тебя сюда занесло?
   – Направляюсь на восток, сюда завернул по дороге. А теперь позвольте...