Страница:
Константин Кинчев - не фарисей и не конъюнктурщик. Он искренне верит в свою правоту. С той же искренностью несколько лет назад он пребывал в образе демона из некрупных, но взыскующих света. Он остается одним из талантливейших наших современников, если вспомнить хотя бы недавний альбом "Джаз". Просто некуда русскому богатырю, как всегда, преклонить головушку. Вечные русские крайности: либо кабак, либо монастырь. Кабак исчерпан. В монастырь - рано. (А жен и детей кто будет кормить? И тех, и других у Константина множество.) Вот тут и пляши на лезвии бритвы. Вот и зарабатывай пением гимна "Мы вместе, православные!", с тоской вспоминая времена, когда было "Солнце за нас". Как нам казалось.
Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился
За что я не люблю современный театр
Татьяна МОСКВИНА газета «Русский Телеграф», 23 мая 1998 года
На лицах всех без исключения дикторов и комментаторов телевидения появляется одно и то же выражение, когда речь заходит о современном драматическом театре. Это плохо поддающаяся описанию смесь торжественно-почтительного уважения - точно над гробом, в котором лежит заслуженный и никому не нужный покойник, - сопровождаемая нотами снисходительной ласковости: дескать, мы тут про серьезные вещи говорили, а теперь перейдем к безобидному и бессмысленному игрушечному миру, где опять зачем-то состоялась какая-то премьера.
К людям, производящим театральные премьеры, принято относиться с тем поощрительным участием, с каким гуманные люди относятся к успехам олигофренов в учебе; а иначе никак не объяснишь тот факт, что из лексикона говорящих о театре начисто исчезло краткое и ясное выражение "полный провал". Наверное, люди ТВ правы. И нелюбитель театра готов заплакать от жгучей тоски, глядя на сцену, где торжествует, за редким исключением, наипошлейшая театральная рутина, та самая, с которой боролись все прогрессивные умы 20 века, - но по зрелом размышлении подступающие слезы сменяются скорбно-ироническим бесчувствием.
В современном театральном зале сидит публика двух видов: вежливые варвары и злобные знатоки. Последние давно составили список пьес, которые они бы желали запретить к исполнению: список возглавляют "Вишневый сад", "Женитьба" и "Гамлет". Вежливые варвары всерьез интересуются сюжетом и охотно реагируют на особо хитовые реплики означенных пьес. Злобные знатоки мысленно восклицают: нет! это невозможно, мы не в силах более видеть этих босоногих Офелий в посконных рубахах и рыжеволосых мрачно-эротических Гертруд, этих оживленно щебечущих круглоглазых Ань, нервно озирающихся Раневских и монументально-дряхлых Фирсов с подносами, лихо хромающих Жевакиных, трескучих Кочкаревых… Довольно! Пощадите! Вишневый сад продан. Константин Гаврилович застрелился. Дальше - тишина. Все это мертво, мертво окончательно, безнадежно… В то же время вежливые варвары озабочены странностями поведения принца Датского и очень веселятся, когда фамилия одного из гоголевских женихов оказывается - "Яичница". Конечно, большей частью скучают, злобно или вежливо, и те и другие - только культура, она нам что, для развлечения дана? Для развлечения нам даны Бари Алибасов и Владимир Жириновский, а культура - это то, чей образ сейчас неутомимо созидает одноименный телеканал. Несмотря на псевдооткрытие, в Санкт-Петербурге его по-прежнему никто не видит, поэтому я наслаждаюсь еженедельным чтением программы передач, которая сама по себе есть путешествие в мир загадок и чудес. Я млею от любопытства, гадаю, что же скрывается в передачах под названием "Консилиум", "Реквием" и "Поэтические позвонки"? Кого призывает к ответу программа с грозным библейским титлом "Кто мы? " Каковы герои "Осенних портретов", "Сада искусств", "Негаснущих звезд" и увлекательнейшего, должно быть, зрелища под названием "Треугольная сфера Александра Рукавишникова"? И особенно жаль, что, вероятно, никогда я не увижу цикла "Любимый город может спать спокойно". Для петербуржцев, повально страдающих невротической бессонницей, это было бы подарком. Вот все эти сонно-осенние, негаснущие в садах и сферах, в позвонках сидящие реквиемы - это она, родная, и есть - культура! Остальное - "Фаина-на". Так и в драматическом театре: если три знаменитых артиста в летах собрались поиграть на эротически-геронтологические темы из английской (итальянской, французской) жизни - это "Фаина-на". А если стационарный динозавр взялся ставить заезженную до зеленой тоски классическую пьесу - это культура, и ждать от такого предприятия элементарной занимательности и уважительного отношения к зрительскому времени странно.
Классическая театральная рутина нынешнего типа начала складываться в 70-х годах, когда зритель, идя на классическую пьесу, желал некоторой меры отвлеченности и гарантий отсутствия страстного проживания проблем социалистического производства. К нашему времени оно сложилось намертво. Современная театральная рутина (то есть набор сценических штампов), при всем многообразии, бывает двух основных систем: продольная и поперечная. Продольная - это когда режиссер, пользующийся репутацией любителя актеров и знатока автора, скользит вдоль сюжета, оснащая свое скольжение известными артистическими именами, декорациями от модного сценографа (обычно абсолютно равнодушного и к пьесе, и к труппе, поскольку он озабочен только тем, чтобы не выпасть из моды) и, если есть деньги, костюмами "от такого-то". На разглядывание костюмов "от такого-то" уходит пять минут, по истечении которых хочется хоть какого-нибудь живого смысла от происходящего на сцене. Поперечная рутина производится режиссером - деспотом и концептуалистом - вне автора и поперек сюжета; характернейшей приметой поперечной рутины является то, что такой режиссер, подсознательно ощущая некоторую вину перед создателем пьесы, желает как бы отмыть свои грехи и впускает на сцену стихию воды. Если в продольной рутине персонажи редко едят и пьют, поскольку в основном болтаются по авансцене и тарахтят свой текст, то в поперечной рутине герои не только едят и пьют, но еще и моются, брызгаются, ходят по воде и даже купаются. На сочувствие мокрым и грустным актерам вкупе с естественной боязнью быть облитым ни за что ни про что уходит минут десять, по прошествии которых опять хочется живого смысла. Хоть бы посочувствовать кому из персонажей, или засмеяться от души, или вспомнить что-то по ассоциации из своей биографии и закручиниться… Что-нибудь должно происходить с человеком в драматическом театре? Какие-нибудь впечатления, кроме щемящей скуки, зритель имеет право унести за свои, теперь уже вполне немалые, деньги? А ведь все теперешние рутинеры, всерьез считающие омертвелую косность своих штампов за собственный творческий метод, - это бывшие реформаторы, когда-то мечтавшие о новой сценической правде, о живом дыхании жизни, об углубленном постижении человека, о тесном контакте с современниками… Как говорил Николай Васильевич Гоголь, нынешний пламенный юноша отвернулся бы в ужасе, покажи ему его портрет в старости. И любой новый Треплев, рвущийся в бой с рутинерами во имя новых сценических идей и форм, рискует со временем обратиться в такого же благополучного производителя массовой театральной скуки. Тем более со временем подрастут новые поколения, не имеющие никакого понятия о том, что вишневый сад продан и никто никогда не поженится. А современные драматурги-то, чем жив всякий путный театр, конечно, уйдут писать телесериалы, как это предусмотрительно сделали первые ласточки, Елена Гремина и Михаил Угаров, сценаристы великих "Петербургских тайн".
Что бывает в Санкт-Петербурге и только в нем
Татьяна МОСКВИНА газета "Русский телеграф", 15 ноября 1997 года
1. Республика Санкт-Петербург является островным государством, а жителиего - островитянами. Как правило, они соблюдают в общении друг с другом некую гигиеническую дистанцию, наполненную жемчужным туманом рефлексии в случае личной усложненности и абсолютным равнодушием в случае личностной упрощенности.
2. Приезжему человеку (в дальнейшем именуемом "иностранец") не стоит спрашивать "а что нового у вас в Петербурге?" Это раздражает.
3. Ни одна петербургская газета не может завести рубрику "Что было на неделе". Единица измерения жизни в Петербурге - время года.
4. Почти все нынешние сочинители философских систем Тотального Оздоровления и изобретатели способов Диагностики Кармы живут в Петербурге.
5. Петербургские тайны разгадать невозможно. К примеру, видный публицист газеты "Завтра", митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн скончался во время посещения некоего мероприятия Астробанка. Спустя короткое время скончался глава Астробанка.
6. Иностранцу полезно помнить, что мосты Санкт-Петербурга разводят с весны по осень с двух ночи до пяти утра. На этой почве в жизни каждого второго петербуржца случались сомнительные связи редкого идиотизма, ибо, если гость задержался по причине излишеств до двух ночи, стоит дикая проблема: что делать до пяти утра? Роковые происшествия, случившиеся в зоне феномена разведения мостов, обычно стараются забыть как страшный сон. Пытаясь более не повторять ошибок, жертвы навигации тем не менее легко опознаваемы, потому что, будучи в гостях, постоянно портят мирное застолье душераздирающим криком: "Мосты! Мосты!"
7. Лидеры Петербурга делятся на семь категорий - по числу марок, пива "Балтика". Для дела лучше всего общаться с любителями "Балтики N 3" ("классическое"), для души - с поклонниками "Балтики N 4" ("оригинальное").
8. Лидеры Петербурга делятся на две партии - тех, кто пьет местную водку "Синопская", и тех, кто предпочитает местную водку "Пятизвездочная" ("буховые пижоны!").
9. На Смоленском православном кладбище Васильевского острова расположена часовня Ксении Петербуржской. Совершенно неизвестно, когда и почему это произошло, но петербуржанки свято верят, что Ксения Блаженная помогает в любовных делах. Единственная святая, сочувствующая нашим маленьким слабостям, собирает вокруг своей усыпальницы сотни заплаканных дам всех возрастов, которые затыкают щели часовни душераздирающими записочками. Борьба служителей культа с массовым женским безумием к успеху не привела. Пораскинув умом в видах дохода, смирились. Самое любопытное - говорят, что благая Ксения в самом деле вроде бы и помогает. Судя по количеству счастливых браков в Петербурге - не часто.
10. В кинотеатре "Аврора", что на Невском проспекте, два года шел фильм "Утомленные солнцем".
11. Среднестатистическое количество солнечных дней в году по Петербургу - 60.
12. Петербург первым откликнулся на мысль о захоронении на своей земле как мумии Владимира Ильича Ленина, так и останков царской семьи Николая
II. Петербург готов похоронить всех.
13. После смерти Бориса Пиотровского "Эрмитаж" возглавил его сын Михаил. Восстановление конституционной монархии, таким образом, началось в скромных и символических масштабах, но в Петербурге.
14. Самому молодому преподавателю Санкт-Петербургской академии художеств - 62 года.
15. Удельные озера, любимое место отдыха трудящихся Петербурга, загажены чуть-чуть меньше, чем Серебряный бор, любимое место отдыха трудящихся Москвы.
16. Иностранец может быть уверен: все петербуржцы знают, куда и как проехать. Свинцовая бледность, покрывающая лицо петербуржца при этом вопросе, и глубокая задумчивость, овладевающая им, продиктованы исключительно стремлением к совершенству. Вызванный к действительности из летаргического сна, он просто хочет выдать наилучший вариант ответа.
17. Старушки, предъявляющие в транспорте удостоверение с надписью "блокадный ребенок", до сих пор используют соль, спички и стиральный порошок, закупленные в 1990 году.
18. Ни одному петербургскому театральному критику не понравился спектакль московского театра "Ленком" "Варвар и еретик".
19. Новые памятники, воздвигаемые в Питере, носят щегольски-остроумный характер: это божественная шутка Резо Габриадзе, памятник чижику-пыжику на Фонтанке, во-первых, и памятник носу майора Ковалева на Вознесенском проспекте, во-вторых.
20. Петербургский актер Игорь Скляр в минуту вдохновения изобрел гениальный афоризм, под сенью которого и живет местная интеллигенция. Афоризм звучит следующим образом: "Не пить - это так же прекрасно, как пить". Гениальность афоризма в том, что вместо глагола "пить", можно поставить любой другой.
21. И последнее: дорогие товарищи, цены на квартиры в Петербурге в среднем в два с половиной раза ниже, чем в Москве.
Трактат. Рассуждения третье, четвертое и пятое
Femina sapiens
Татьяна Москвина, журнал «Искусство кино» № 4 1998
Трактат. Рассуждения первое и второе
Femina sapiens
Татьяна Москвина, журнал «Искусство кино» № 4 1998
Рассуждение первое. О ранней славе и ранней смерти
Впервые я узнала о Ренате Литвиновой из статьи Д.Горелова (журнал "Столица", 1992, N. 44). Статья начиналась словами: "Она умрет скоро". Поскольку автор текста описывал далее некий образ, ему, очевидно, драгоценный, фраза эта становилась все более загадочной. "Все женщины половинки, а она целая. Ей ничего не надо" (с. 53). Казалось бы, плачевна именно участь "половинок", вечно ищущих и вечно разочарованных, а этой, единственной на белом свете "целой", которой "ничего не надо", жить бы в свое удовольствие припеваючи. Нет, автор с самого начала заявляет (или заклинает?) о ее скорой смерти. Прямо-таки иллюстрация к уайльдовской "Балладе Рэдингской тюрьмы": "Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал, один - жестокостью, другой - отравою похвал, коварным поцелуем - трус, а смелый - наповал"…
Поскольку на момент 1992 года мне решительно ничего не было известно о Литвиновой, я запомнила лишь эту удивившую меня странность: никакими излишествами поэтического воображения нельзя было извинить подобное заявление в журналистской статье, посвященной реальному современнику. Раздавать жизнь и смерть позволительно разве что писателям, придумывающим своих героев. Однако первый теплый ветерок грядущей литвиновской славы уже повеял. Перефразируя известный афоризм из рязановского "Зигзага удачи", можно сказать: ранняя слава, конечно, портит человека, но отсутствие славы портит его еще больше: "В согласье с веком жить не так уж мелко. Восторги поколенья - не безделка" (И.В.Гете); обоюдоострый и эмоционально подвижный контакт с современниками - главное зерно всякой славы - выращивает на почве индивидуального существования образцы общепонятные и общезначимые. И Литвинова, сама по себе живущая, уже принята в общее сознание - любя, презирая, восхищаясь, недоумевая, смеясь, отвергая, но мы этот образ признали и с ним живем.
Рената Литвинова мифологически наследовала, конечно, роль Беллы Ахмадулиной - соединение таланта, красоты, присутствия в свете, бурной личной жизни и ранней славы - с поправкой на времена и индивидуальность. Ахмадулину, кстати, порывались снимать в кино - у Ларисы Шепитько, в частности, были такие идеи - и не случайно: современники жаждали запечатлеть свой идеал осознанной женственности, Femina sapiens. Зачарованный взгляд, ломкие жесты, удивленная певучая интонация, повадки мнимой беззащитности, даже раскосые татарские глаза - все совпадает; существенная разница не в том, что одна писала и пишет стихи, другая - киносценарии, это можно вынести за скобки под заглавием "Некий дар слова", разница в том, что никто из друзей и приятелей Ахмадулиной никогда - в страшном сне не приснится! - не начал бы свою статью о ней словами "она умрет скоро"…
В этом смысле шестидесятников смело называю молодцами: свою Фемину сапиенс они более-менее уберегли; проклятья разочарованной любви и обвинения в связи оной Фемины с нечистой силой доходят до нас уже с того света - я имею в виду, разумеется, дневники Юрия Нагибина, где Ахмадулина фигурирует под красноречивым псевдонимом Гелла. А так дружеская порука была крепка и дожила до наших дней (в виде дружеских премий хотя бы).
Литвинова вроде бы тоже появилась в составе некоей когорты, призванной осуществлять новое кино новой России; когорта, однако, не была объединена ни общим противостоянием, ни общим вместестоянием, не имела ни этических, ни эстетических общих идей: почти что сразу сказка начала сказываться про индивидуальные подвиги. По-настоящему "открыла" Литвинову Кира Муратова, а не друзья по ВГИКу. На товарищескую солидарность сверстников Литвиновой рассчитывать не приходится: более чем кто бы то ни было из них она нуждается в "удочерении", в том, чтобы из своего космически-космополитического пространства попасть в лоно традиции, и намечающийся союз с Муратовой и Хамдамовым (он пригласил ее участвовать в совместном проекте) здесь закономерен и понятен.
Странное время нашло не менее странную героиню для своих забав: для кино, которое никто не видит, красивых толстых журналов, которым не о чем писать, фестивалей, где некому давать призы за женские роли, презентации, где не о чем говорить… Для существования в подобном "городе Зеро" таланта, в общем, не требуется, да он там и есть редкий гость. Блюдя имидж "хорошо сделанной женщины", Литвинова и так была бы видным персонажем московской тусовки; но она не персонаж, а автор - это уже слишком, чересчур! Хороший современник - мертвый современник; а живые вечно путаются под ногами, опровергая сочиненные о них красивые схемы.
"Она будет жить долго", - написала бы я с удовольствием, но истина в том, что она будет жить столько, сколько ей отпущено Провидением.
Рассуждение второе. О действующих лицах
Рената Литвинова пишет сценарии, населенные почти что одними только женщинами, описанными также по-женски. Вот, к примеру, отрывок из сценария "Принципиальный и жалостливый взгляд Али К.", письмо Али к какому-то Мише: "Сейчас я опять бегала на почту и звонила тебе, но там никто не подходил, тогда я поговорила с бабушкой, но это неинтересно. Да, я по тебе очень скучаю и тоскую, что ты там один или делаешь что-то не так, плохо ешь или грустишь и, не дай Бог, заболел. А сегодня я не спала полночи, был страшный ветер, а мы живем в просторной хорошей комнате на самом берегу. И, представь себе, по крыше кто-то быстро-быстро пробегал, легко, как черт". Обыкновенное женское дело ожидания любовных писем, тоски и скуки на тему "что ты там один", вдруг, ни с того ни с сего, озвучено легкими шагами бегающего по крыше черта. Естественно, только женщины могут знать, как бегает черт! Смутный, печальный, жалкий мир Али К., созданный бесконечной слабостью, полным неумением что-либо додумать или доделать до конца, таит все-таки свою жалкую прелесть. В нем нет тяжелой материальной пошлости деловитого и самоуверенного мужского мира, все как-то течет, льется, сквозит, неизвестно, что делать, где правда, за что уцепиться в обманчивом неверном свете мира, безразличного к слабым и неделовым. Священник в церкви, перед причастием, злобно шепчет Але К.: "Губы сотри!" - и стирает тыльной стороной руки помаду с ее губ; Судьба в образе старика, гадающего по руке, хладнокровно предсказывает близкую смерть - что чистая сила, что нечистая, все едино. Житейская некрасивость (вспомним Достоевского: "некрасивость убьет") преследует и обволакивает Алю К., будь то равнодушное идолище - мать, убогий Анрик - кавалер, нелепые подруги, неказистость нищей обстановки и скудной одежды. Какой-то тотальный "кенозис" (философский термин, обозначающий оскудение, истаивание материи). "И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить, - говорит уже умирающая Аля. - У меня такая апатия. Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций!"
Сочинение про Алю К. датировано 1987 годом. Стало быть, героине Литвиновой снится далекое будущее. Ей снится сама Рената Литвинова. Такая вариация.
Но каким же образом из жалкого некрасивого мира, подвластного кенозису, прорваться в иной, может, и бессмысленный, но соблюдающий хотя бы внешнюю красивость? Тот, где бриллианты - лучшие друзья девушек, а джентльмены предпочитают блондинок. Где злобное шипение церкви в адрес женщины - "губы сотри!" - уже неразличимо и неопасно.
Так, после Али К., мы переводим взгляд на безымянную медсестру из "Увлечений". Надо заметить, типажно Рената здесь - идеальная медсестра, прекрасно передающая стерильную холодную чистоту, равнодушную деловитость, самоуглубленную сосредоточенность многих представительниц данной профессии. Ирония, слегка окрашивающая детали рассказа про бедную Алю К., звучит куда громче. "Здесь в горах нашли одного повесившегося мальчика… восемнадцати лет. Говорили, что он умер из-за несчастной любви. А на солнце он не испортился, а, наоборот, сохранился - замумифицировался, долго вися. Ну, потому что пока еще нежирный был… И теперь он у нас - на кафедре патологоанатомии, в шкафу. Так странно видеть такой насмешливый финал любви". Нежирный мальчик (жирные мальчики, конечно, не вешаются от несчастной любви), насмешливо висящий на кафедре патологоанатомии, вырисовывается в речах отрешенной меланхолической красавицы в качестве очередного звена трагикомической гирлянды жутких и тем не менее отчасти комических образов. Рита Готье, в разрезанный живот которой мерзкий патологоанатом бросает окурок, неимоверное количество пистолетов и автоматов, которые приносит мифический "возлюбленный", процарапанная на живой руке линия жизни, человеческие органы в банках и ведрах… Это уже не кенозис, а гран-гиньоль. В смерти, по крайней мере, самый ничтожный человек обретает некоторую выразительность. Нелепица жизни превращается в законченную историю, которую уже можно рассказать до точки. Смысла по-прежнему нет, но есть, по крайней мере, законченность. Недоуменное лицо Литвиновой, помещенное между прохладой морга и горячкой скачек, ни в какую минуту не имеет выражения радости или довольства. Свободы еще нет, героиня ничего не делает, ничем не занята, она только говорит.
Свободу и действие женщины Литвиновой обретают в последующих новеллах - "Третий путь" (фильм по ней назывался "Мужские откровения"), "Офелия", "О мужчине". В первой героиня убивает любовника, во второй - мать, в третьей - отца. Все три новеллы имеют не описательно-бытовой, а явно иносказательный характер. К этим убийствам не стоит относиться с тяжеловесной серьезностью. Ирония царит в этих новеллах уже полновластно. Жалкий и смутный мир женской слабости преодолен, и некрасивость перестает убивать. Убивает как раз красота, освобождаясь от мучительных привязанностей. "Когда он спокойно погружается в себя, кажется, что она сейчас крикнет так, что он умрет от разрыва сердца… Она устала, хочет принадлежать самой себе, освободиться (это слово выделено крупными буквами в сценарии. - Т.М.), она уже не чувствует своего "Я", - пишет о себе героиня новеллы "Третий путь", уготовившая "ему" смерть. Освободившись от любви, героиня получает как бы в награду красивое античное пространство новеллы "Офелия", где привязанность к мужчине, раз и навсегда уничтоженная, уже не актуальна даже в предположении. "И это что, я должна вынашивать твоего зародыша? - говорит она партнеру. - Но я не хочу вынашивать твоего зародыша в себе… У меня отдельный большой план жизни". Обратившись из человека в орудие рока и ангела смерти, героиня литвиновских сценариев, наконец, счастлива.
Эта эволюция женского образа невольно напоминает мне судьбу Женщины-Кошки из "Бэтмен возвращается", сыгранную Мишель Пфайффер: когда милая нелепая секретарша, убитая своим боссом, получает от друзей-кошек новую жизнь и обращается в ловкое, хищное, безжалостное существо. Романтическое упоение от разрыва прежних связей с миром, счастье обезумевшего Монте-Кристо и свихнувшейся Жорж Санд процитировано в "Бэтмене" с веселой, игривой лихостью, включающей, правда, некоторую фантастическую мрачность в качестве дополнительной краски. Бунт же литвиновской героини отчего-то был воспринят многими как явление "правды жизни" и вызвал некий укор по вопросу о том, что убивать нехорошо, даже если тебя сильно обидели. А ведь между Женщиной-Кошкой и, скажем, литвиновской Офелией большой разницы нет. Офелия точно такое же фантастическое существо, созданное горячечной женской мечтой об Отмщении: "Аз воздам".
Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился
За что я не люблю современный театр
Татьяна МОСКВИНА газета «Русский Телеграф», 23 мая 1998 года
На лицах всех без исключения дикторов и комментаторов телевидения появляется одно и то же выражение, когда речь заходит о современном драматическом театре. Это плохо поддающаяся описанию смесь торжественно-почтительного уважения - точно над гробом, в котором лежит заслуженный и никому не нужный покойник, - сопровождаемая нотами снисходительной ласковости: дескать, мы тут про серьезные вещи говорили, а теперь перейдем к безобидному и бессмысленному игрушечному миру, где опять зачем-то состоялась какая-то премьера.
К людям, производящим театральные премьеры, принято относиться с тем поощрительным участием, с каким гуманные люди относятся к успехам олигофренов в учебе; а иначе никак не объяснишь тот факт, что из лексикона говорящих о театре начисто исчезло краткое и ясное выражение "полный провал". Наверное, люди ТВ правы. И нелюбитель театра готов заплакать от жгучей тоски, глядя на сцену, где торжествует, за редким исключением, наипошлейшая театральная рутина, та самая, с которой боролись все прогрессивные умы 20 века, - но по зрелом размышлении подступающие слезы сменяются скорбно-ироническим бесчувствием.
В современном театральном зале сидит публика двух видов: вежливые варвары и злобные знатоки. Последние давно составили список пьес, которые они бы желали запретить к исполнению: список возглавляют "Вишневый сад", "Женитьба" и "Гамлет". Вежливые варвары всерьез интересуются сюжетом и охотно реагируют на особо хитовые реплики означенных пьес. Злобные знатоки мысленно восклицают: нет! это невозможно, мы не в силах более видеть этих босоногих Офелий в посконных рубахах и рыжеволосых мрачно-эротических Гертруд, этих оживленно щебечущих круглоглазых Ань, нервно озирающихся Раневских и монументально-дряхлых Фирсов с подносами, лихо хромающих Жевакиных, трескучих Кочкаревых… Довольно! Пощадите! Вишневый сад продан. Константин Гаврилович застрелился. Дальше - тишина. Все это мертво, мертво окончательно, безнадежно… В то же время вежливые варвары озабочены странностями поведения принца Датского и очень веселятся, когда фамилия одного из гоголевских женихов оказывается - "Яичница". Конечно, большей частью скучают, злобно или вежливо, и те и другие - только культура, она нам что, для развлечения дана? Для развлечения нам даны Бари Алибасов и Владимир Жириновский, а культура - это то, чей образ сейчас неутомимо созидает одноименный телеканал. Несмотря на псевдооткрытие, в Санкт-Петербурге его по-прежнему никто не видит, поэтому я наслаждаюсь еженедельным чтением программы передач, которая сама по себе есть путешествие в мир загадок и чудес. Я млею от любопытства, гадаю, что же скрывается в передачах под названием "Консилиум", "Реквием" и "Поэтические позвонки"? Кого призывает к ответу программа с грозным библейским титлом "Кто мы? " Каковы герои "Осенних портретов", "Сада искусств", "Негаснущих звезд" и увлекательнейшего, должно быть, зрелища под названием "Треугольная сфера Александра Рукавишникова"? И особенно жаль, что, вероятно, никогда я не увижу цикла "Любимый город может спать спокойно". Для петербуржцев, повально страдающих невротической бессонницей, это было бы подарком. Вот все эти сонно-осенние, негаснущие в садах и сферах, в позвонках сидящие реквиемы - это она, родная, и есть - культура! Остальное - "Фаина-на". Так и в драматическом театре: если три знаменитых артиста в летах собрались поиграть на эротически-геронтологические темы из английской (итальянской, французской) жизни - это "Фаина-на". А если стационарный динозавр взялся ставить заезженную до зеленой тоски классическую пьесу - это культура, и ждать от такого предприятия элементарной занимательности и уважительного отношения к зрительскому времени странно.
Классическая театральная рутина нынешнего типа начала складываться в 70-х годах, когда зритель, идя на классическую пьесу, желал некоторой меры отвлеченности и гарантий отсутствия страстного проживания проблем социалистического производства. К нашему времени оно сложилось намертво. Современная театральная рутина (то есть набор сценических штампов), при всем многообразии, бывает двух основных систем: продольная и поперечная. Продольная - это когда режиссер, пользующийся репутацией любителя актеров и знатока автора, скользит вдоль сюжета, оснащая свое скольжение известными артистическими именами, декорациями от модного сценографа (обычно абсолютно равнодушного и к пьесе, и к труппе, поскольку он озабочен только тем, чтобы не выпасть из моды) и, если есть деньги, костюмами "от такого-то". На разглядывание костюмов "от такого-то" уходит пять минут, по истечении которых хочется хоть какого-нибудь живого смысла от происходящего на сцене. Поперечная рутина производится режиссером - деспотом и концептуалистом - вне автора и поперек сюжета; характернейшей приметой поперечной рутины является то, что такой режиссер, подсознательно ощущая некоторую вину перед создателем пьесы, желает как бы отмыть свои грехи и впускает на сцену стихию воды. Если в продольной рутине персонажи редко едят и пьют, поскольку в основном болтаются по авансцене и тарахтят свой текст, то в поперечной рутине герои не только едят и пьют, но еще и моются, брызгаются, ходят по воде и даже купаются. На сочувствие мокрым и грустным актерам вкупе с естественной боязнью быть облитым ни за что ни про что уходит минут десять, по прошествии которых опять хочется живого смысла. Хоть бы посочувствовать кому из персонажей, или засмеяться от души, или вспомнить что-то по ассоциации из своей биографии и закручиниться… Что-нибудь должно происходить с человеком в драматическом театре? Какие-нибудь впечатления, кроме щемящей скуки, зритель имеет право унести за свои, теперь уже вполне немалые, деньги? А ведь все теперешние рутинеры, всерьез считающие омертвелую косность своих штампов за собственный творческий метод, - это бывшие реформаторы, когда-то мечтавшие о новой сценической правде, о живом дыхании жизни, об углубленном постижении человека, о тесном контакте с современниками… Как говорил Николай Васильевич Гоголь, нынешний пламенный юноша отвернулся бы в ужасе, покажи ему его портрет в старости. И любой новый Треплев, рвущийся в бой с рутинерами во имя новых сценических идей и форм, рискует со временем обратиться в такого же благополучного производителя массовой театральной скуки. Тем более со временем подрастут новые поколения, не имеющие никакого понятия о том, что вишневый сад продан и никто никогда не поженится. А современные драматурги-то, чем жив всякий путный театр, конечно, уйдут писать телесериалы, как это предусмотрительно сделали первые ласточки, Елена Гремина и Михаил Угаров, сценаристы великих "Петербургских тайн".
Что бывает в Санкт-Петербурге и только в нем
Татьяна МОСКВИНА газета "Русский телеграф", 15 ноября 1997 года
1. Республика Санкт-Петербург является островным государством, а жителиего - островитянами. Как правило, они соблюдают в общении друг с другом некую гигиеническую дистанцию, наполненную жемчужным туманом рефлексии в случае личной усложненности и абсолютным равнодушием в случае личностной упрощенности.
2. Приезжему человеку (в дальнейшем именуемом "иностранец") не стоит спрашивать "а что нового у вас в Петербурге?" Это раздражает.
3. Ни одна петербургская газета не может завести рубрику "Что было на неделе". Единица измерения жизни в Петербурге - время года.
4. Почти все нынешние сочинители философских систем Тотального Оздоровления и изобретатели способов Диагностики Кармы живут в Петербурге.
5. Петербургские тайны разгадать невозможно. К примеру, видный публицист газеты "Завтра", митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн скончался во время посещения некоего мероприятия Астробанка. Спустя короткое время скончался глава Астробанка.
6. Иностранцу полезно помнить, что мосты Санкт-Петербурга разводят с весны по осень с двух ночи до пяти утра. На этой почве в жизни каждого второго петербуржца случались сомнительные связи редкого идиотизма, ибо, если гость задержался по причине излишеств до двух ночи, стоит дикая проблема: что делать до пяти утра? Роковые происшествия, случившиеся в зоне феномена разведения мостов, обычно стараются забыть как страшный сон. Пытаясь более не повторять ошибок, жертвы навигации тем не менее легко опознаваемы, потому что, будучи в гостях, постоянно портят мирное застолье душераздирающим криком: "Мосты! Мосты!"
7. Лидеры Петербурга делятся на семь категорий - по числу марок, пива "Балтика". Для дела лучше всего общаться с любителями "Балтики N 3" ("классическое"), для души - с поклонниками "Балтики N 4" ("оригинальное").
8. Лидеры Петербурга делятся на две партии - тех, кто пьет местную водку "Синопская", и тех, кто предпочитает местную водку "Пятизвездочная" ("буховые пижоны!").
9. На Смоленском православном кладбище Васильевского острова расположена часовня Ксении Петербуржской. Совершенно неизвестно, когда и почему это произошло, но петербуржанки свято верят, что Ксения Блаженная помогает в любовных делах. Единственная святая, сочувствующая нашим маленьким слабостям, собирает вокруг своей усыпальницы сотни заплаканных дам всех возрастов, которые затыкают щели часовни душераздирающими записочками. Борьба служителей культа с массовым женским безумием к успеху не привела. Пораскинув умом в видах дохода, смирились. Самое любопытное - говорят, что благая Ксения в самом деле вроде бы и помогает. Судя по количеству счастливых браков в Петербурге - не часто.
10. В кинотеатре "Аврора", что на Невском проспекте, два года шел фильм "Утомленные солнцем".
11. Среднестатистическое количество солнечных дней в году по Петербургу - 60.
12. Петербург первым откликнулся на мысль о захоронении на своей земле как мумии Владимира Ильича Ленина, так и останков царской семьи Николая
II. Петербург готов похоронить всех.
13. После смерти Бориса Пиотровского "Эрмитаж" возглавил его сын Михаил. Восстановление конституционной монархии, таким образом, началось в скромных и символических масштабах, но в Петербурге.
14. Самому молодому преподавателю Санкт-Петербургской академии художеств - 62 года.
15. Удельные озера, любимое место отдыха трудящихся Петербурга, загажены чуть-чуть меньше, чем Серебряный бор, любимое место отдыха трудящихся Москвы.
16. Иностранец может быть уверен: все петербуржцы знают, куда и как проехать. Свинцовая бледность, покрывающая лицо петербуржца при этом вопросе, и глубокая задумчивость, овладевающая им, продиктованы исключительно стремлением к совершенству. Вызванный к действительности из летаргического сна, он просто хочет выдать наилучший вариант ответа.
17. Старушки, предъявляющие в транспорте удостоверение с надписью "блокадный ребенок", до сих пор используют соль, спички и стиральный порошок, закупленные в 1990 году.
18. Ни одному петербургскому театральному критику не понравился спектакль московского театра "Ленком" "Варвар и еретик".
19. Новые памятники, воздвигаемые в Питере, носят щегольски-остроумный характер: это божественная шутка Резо Габриадзе, памятник чижику-пыжику на Фонтанке, во-первых, и памятник носу майора Ковалева на Вознесенском проспекте, во-вторых.
20. Петербургский актер Игорь Скляр в минуту вдохновения изобрел гениальный афоризм, под сенью которого и живет местная интеллигенция. Афоризм звучит следующим образом: "Не пить - это так же прекрасно, как пить". Гениальность афоризма в том, что вместо глагола "пить", можно поставить любой другой.
21. И последнее: дорогие товарищи, цены на квартиры в Петербурге в среднем в два с половиной раза ниже, чем в Москве.
Трактат. Рассуждения третье, четвертое и пятое
Femina sapiens
Татьяна Москвина, журнал «Искусство кино» № 4 1998
Трактат. Рассуждения первое и второе
Femina sapiens
Татьяна Москвина, журнал «Искусство кино» № 4 1998
Рассуждение первое. О ранней славе и ранней смерти
Впервые я узнала о Ренате Литвиновой из статьи Д.Горелова (журнал "Столица", 1992, N. 44). Статья начиналась словами: "Она умрет скоро". Поскольку автор текста описывал далее некий образ, ему, очевидно, драгоценный, фраза эта становилась все более загадочной. "Все женщины половинки, а она целая. Ей ничего не надо" (с. 53). Казалось бы, плачевна именно участь "половинок", вечно ищущих и вечно разочарованных, а этой, единственной на белом свете "целой", которой "ничего не надо", жить бы в свое удовольствие припеваючи. Нет, автор с самого начала заявляет (или заклинает?) о ее скорой смерти. Прямо-таки иллюстрация к уайльдовской "Балладе Рэдингской тюрьмы": "Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал, один - жестокостью, другой - отравою похвал, коварным поцелуем - трус, а смелый - наповал"…
Поскольку на момент 1992 года мне решительно ничего не было известно о Литвиновой, я запомнила лишь эту удивившую меня странность: никакими излишествами поэтического воображения нельзя было извинить подобное заявление в журналистской статье, посвященной реальному современнику. Раздавать жизнь и смерть позволительно разве что писателям, придумывающим своих героев. Однако первый теплый ветерок грядущей литвиновской славы уже повеял. Перефразируя известный афоризм из рязановского "Зигзага удачи", можно сказать: ранняя слава, конечно, портит человека, но отсутствие славы портит его еще больше: "В согласье с веком жить не так уж мелко. Восторги поколенья - не безделка" (И.В.Гете); обоюдоострый и эмоционально подвижный контакт с современниками - главное зерно всякой славы - выращивает на почве индивидуального существования образцы общепонятные и общезначимые. И Литвинова, сама по себе живущая, уже принята в общее сознание - любя, презирая, восхищаясь, недоумевая, смеясь, отвергая, но мы этот образ признали и с ним живем.
Рената Литвинова мифологически наследовала, конечно, роль Беллы Ахмадулиной - соединение таланта, красоты, присутствия в свете, бурной личной жизни и ранней славы - с поправкой на времена и индивидуальность. Ахмадулину, кстати, порывались снимать в кино - у Ларисы Шепитько, в частности, были такие идеи - и не случайно: современники жаждали запечатлеть свой идеал осознанной женственности, Femina sapiens. Зачарованный взгляд, ломкие жесты, удивленная певучая интонация, повадки мнимой беззащитности, даже раскосые татарские глаза - все совпадает; существенная разница не в том, что одна писала и пишет стихи, другая - киносценарии, это можно вынести за скобки под заглавием "Некий дар слова", разница в том, что никто из друзей и приятелей Ахмадулиной никогда - в страшном сне не приснится! - не начал бы свою статью о ней словами "она умрет скоро"…
В этом смысле шестидесятников смело называю молодцами: свою Фемину сапиенс они более-менее уберегли; проклятья разочарованной любви и обвинения в связи оной Фемины с нечистой силой доходят до нас уже с того света - я имею в виду, разумеется, дневники Юрия Нагибина, где Ахмадулина фигурирует под красноречивым псевдонимом Гелла. А так дружеская порука была крепка и дожила до наших дней (в виде дружеских премий хотя бы).
Литвинова вроде бы тоже появилась в составе некоей когорты, призванной осуществлять новое кино новой России; когорта, однако, не была объединена ни общим противостоянием, ни общим вместестоянием, не имела ни этических, ни эстетических общих идей: почти что сразу сказка начала сказываться про индивидуальные подвиги. По-настоящему "открыла" Литвинову Кира Муратова, а не друзья по ВГИКу. На товарищескую солидарность сверстников Литвиновой рассчитывать не приходится: более чем кто бы то ни было из них она нуждается в "удочерении", в том, чтобы из своего космически-космополитического пространства попасть в лоно традиции, и намечающийся союз с Муратовой и Хамдамовым (он пригласил ее участвовать в совместном проекте) здесь закономерен и понятен.
Странное время нашло не менее странную героиню для своих забав: для кино, которое никто не видит, красивых толстых журналов, которым не о чем писать, фестивалей, где некому давать призы за женские роли, презентации, где не о чем говорить… Для существования в подобном "городе Зеро" таланта, в общем, не требуется, да он там и есть редкий гость. Блюдя имидж "хорошо сделанной женщины", Литвинова и так была бы видным персонажем московской тусовки; но она не персонаж, а автор - это уже слишком, чересчур! Хороший современник - мертвый современник; а живые вечно путаются под ногами, опровергая сочиненные о них красивые схемы.
"Она будет жить долго", - написала бы я с удовольствием, но истина в том, что она будет жить столько, сколько ей отпущено Провидением.
Рассуждение второе. О действующих лицах
Рената Литвинова пишет сценарии, населенные почти что одними только женщинами, описанными также по-женски. Вот, к примеру, отрывок из сценария "Принципиальный и жалостливый взгляд Али К.", письмо Али к какому-то Мише: "Сейчас я опять бегала на почту и звонила тебе, но там никто не подходил, тогда я поговорила с бабушкой, но это неинтересно. Да, я по тебе очень скучаю и тоскую, что ты там один или делаешь что-то не так, плохо ешь или грустишь и, не дай Бог, заболел. А сегодня я не спала полночи, был страшный ветер, а мы живем в просторной хорошей комнате на самом берегу. И, представь себе, по крыше кто-то быстро-быстро пробегал, легко, как черт". Обыкновенное женское дело ожидания любовных писем, тоски и скуки на тему "что ты там один", вдруг, ни с того ни с сего, озвучено легкими шагами бегающего по крыше черта. Естественно, только женщины могут знать, как бегает черт! Смутный, печальный, жалкий мир Али К., созданный бесконечной слабостью, полным неумением что-либо додумать или доделать до конца, таит все-таки свою жалкую прелесть. В нем нет тяжелой материальной пошлости деловитого и самоуверенного мужского мира, все как-то течет, льется, сквозит, неизвестно, что делать, где правда, за что уцепиться в обманчивом неверном свете мира, безразличного к слабым и неделовым. Священник в церкви, перед причастием, злобно шепчет Але К.: "Губы сотри!" - и стирает тыльной стороной руки помаду с ее губ; Судьба в образе старика, гадающего по руке, хладнокровно предсказывает близкую смерть - что чистая сила, что нечистая, все едино. Житейская некрасивость (вспомним Достоевского: "некрасивость убьет") преследует и обволакивает Алю К., будь то равнодушное идолище - мать, убогий Анрик - кавалер, нелепые подруги, неказистость нищей обстановки и скудной одежды. Какой-то тотальный "кенозис" (философский термин, обозначающий оскудение, истаивание материи). "И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить, - говорит уже умирающая Аля. - У меня такая апатия. Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций!"
Сочинение про Алю К. датировано 1987 годом. Стало быть, героине Литвиновой снится далекое будущее. Ей снится сама Рената Литвинова. Такая вариация.
Но каким же образом из жалкого некрасивого мира, подвластного кенозису, прорваться в иной, может, и бессмысленный, но соблюдающий хотя бы внешнюю красивость? Тот, где бриллианты - лучшие друзья девушек, а джентльмены предпочитают блондинок. Где злобное шипение церкви в адрес женщины - "губы сотри!" - уже неразличимо и неопасно.
Так, после Али К., мы переводим взгляд на безымянную медсестру из "Увлечений". Надо заметить, типажно Рената здесь - идеальная медсестра, прекрасно передающая стерильную холодную чистоту, равнодушную деловитость, самоуглубленную сосредоточенность многих представительниц данной профессии. Ирония, слегка окрашивающая детали рассказа про бедную Алю К., звучит куда громче. "Здесь в горах нашли одного повесившегося мальчика… восемнадцати лет. Говорили, что он умер из-за несчастной любви. А на солнце он не испортился, а, наоборот, сохранился - замумифицировался, долго вися. Ну, потому что пока еще нежирный был… И теперь он у нас - на кафедре патологоанатомии, в шкафу. Так странно видеть такой насмешливый финал любви". Нежирный мальчик (жирные мальчики, конечно, не вешаются от несчастной любви), насмешливо висящий на кафедре патологоанатомии, вырисовывается в речах отрешенной меланхолической красавицы в качестве очередного звена трагикомической гирлянды жутких и тем не менее отчасти комических образов. Рита Готье, в разрезанный живот которой мерзкий патологоанатом бросает окурок, неимоверное количество пистолетов и автоматов, которые приносит мифический "возлюбленный", процарапанная на живой руке линия жизни, человеческие органы в банках и ведрах… Это уже не кенозис, а гран-гиньоль. В смерти, по крайней мере, самый ничтожный человек обретает некоторую выразительность. Нелепица жизни превращается в законченную историю, которую уже можно рассказать до точки. Смысла по-прежнему нет, но есть, по крайней мере, законченность. Недоуменное лицо Литвиновой, помещенное между прохладой морга и горячкой скачек, ни в какую минуту не имеет выражения радости или довольства. Свободы еще нет, героиня ничего не делает, ничем не занята, она только говорит.
Свободу и действие женщины Литвиновой обретают в последующих новеллах - "Третий путь" (фильм по ней назывался "Мужские откровения"), "Офелия", "О мужчине". В первой героиня убивает любовника, во второй - мать, в третьей - отца. Все три новеллы имеют не описательно-бытовой, а явно иносказательный характер. К этим убийствам не стоит относиться с тяжеловесной серьезностью. Ирония царит в этих новеллах уже полновластно. Жалкий и смутный мир женской слабости преодолен, и некрасивость перестает убивать. Убивает как раз красота, освобождаясь от мучительных привязанностей. "Когда он спокойно погружается в себя, кажется, что она сейчас крикнет так, что он умрет от разрыва сердца… Она устала, хочет принадлежать самой себе, освободиться (это слово выделено крупными буквами в сценарии. - Т.М.), она уже не чувствует своего "Я", - пишет о себе героиня новеллы "Третий путь", уготовившая "ему" смерть. Освободившись от любви, героиня получает как бы в награду красивое античное пространство новеллы "Офелия", где привязанность к мужчине, раз и навсегда уничтоженная, уже не актуальна даже в предположении. "И это что, я должна вынашивать твоего зародыша? - говорит она партнеру. - Но я не хочу вынашивать твоего зародыша в себе… У меня отдельный большой план жизни". Обратившись из человека в орудие рока и ангела смерти, героиня литвиновских сценариев, наконец, счастлива.
Эта эволюция женского образа невольно напоминает мне судьбу Женщины-Кошки из "Бэтмен возвращается", сыгранную Мишель Пфайффер: когда милая нелепая секретарша, убитая своим боссом, получает от друзей-кошек новую жизнь и обращается в ловкое, хищное, безжалостное существо. Романтическое упоение от разрыва прежних связей с миром, счастье обезумевшего Монте-Кристо и свихнувшейся Жорж Санд процитировано в "Бэтмене" с веселой, игривой лихостью, включающей, правда, некоторую фантастическую мрачность в качестве дополнительной краски. Бунт же литвиновской героини отчего-то был воспринят многими как явление "правды жизни" и вызвал некий укор по вопросу о том, что убивать нехорошо, даже если тебя сильно обидели. А ведь между Женщиной-Кошкой и, скажем, литвиновской Офелией большой разницы нет. Офелия точно такое же фантастическое существо, созданное горячечной женской мечтой об Отмщении: "Аз воздам".