Страница:
Здесь я прерываю поток своей критики, дабы воззвать от имени Родины-матери к Никите Сергеевичу Михалкову: «Никита вы наш Сергеевич! Вы гениальный актер! Бросьте все к черту! Играйте! Как можно больше! Играйте все подряд!» Как известно, великая цель рождает великую энергию. Михалков задал себе великую цель: переиграть всех молодых актеров поколения, идущего на смену. И ему это удалось. На сегодняшний день он не переиграл только Олега Меньшикова. Но с этим ему придется смириться. Зато их «дуэль» в «Утомленных солнцем» составила славу русского искусства. Сражайтесь дальше, товарищи. Публика ждет.
Михалков играет блистательно, остроумно, разнообразно, это буквально фейерверк интонационный и мимический. Ни одного повторяющегося выражения лица. Ни одной банальной интонации. Все неожиданно. А вот с Евгением Мироновым проблема. Он одарен чрезвычайно, и эта роль - абсолютно его роль. Однако впечатление такое, что смотришь замечательного актера в коронной роли, но на неудачном спектакле. Местами отлично, а в общем - не то. Какое-то непопадание в мелодию собственного образа, наигрыш, фальшь, пережим. Понятно, что это легкомысленный, испорченный, но гениально влюбленный в жизнь, доверчивый и незлой мальчишка. Это славная трактовка Хлестакова. Но не слишком удачная по исполнению. Жаль! Надо бы Миронову обязательно сыграть это в театре. Олег Янковский, не снимать Вас - преступление. Какой Вы там президент Кинотавра, вы сами Кинотавр и Президент. Это надо было умудриться в небольшой роли Ляпкина-Тяпкина сотворить такую хитрюгу, подлюгу, гадину, и притом полного кретина, изображающего великого мудреца и со значительной миной рассуждающего о политике. Точно, умно и остроумно.
Трогателен Зиновий Гердт (Хлопов), довольно забавна Анна Михалкова (Мария Антоновна), про которую злые языки плетут, что она не актриса. Нет, актриса, только не экзистенциальная героиня, а характерная. Марина Неелова (Анна Андреевна) - напротив того, не характерная, а экзистенциальная героиня, но держится в роли стойко, и от сцены художественного свиста в ее исполнении наворачивается слеза (от смеха).
Да, странное кино этот «Ревизор» - как бы не существующий в природе театральный спектакль, снятый на пленку. Но мы хотя бы понимаем, благодаря ему, как важно быть актером, как им нужно быть.
Великолепный образчик фауны неизученного материка русско-советской массовой культуры - теплого, гуманного явления, окоченевшего под ледяными ветрами «перестройки». «Бременские музыканты» Ливанова-Энтина-Гладкова открыли серию мюзиклов семидесятых годов.
Отважный трубадур и прекрасная принцесса стали архетипической парой для массового производства молодых героев на сцене и на экране. Осел, кот и петух также сильно расплодились и размножились.
Национальная стихия в «Бременских музыкантах» выступала в виде тройки разбойников, срисованных с комического содружества Вицин-Никулин-Моргунов, и песенка у них была соответствующая. В положительных героях чувствовалось сильное влияние идеологии хиппи. Эта ключевая песня с ее знаменитым «нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свобо-о-ды!!!» была единственной откровенно лирической. Все остальное являлось либо пародией, либо стилизацией: песню разбойников Анофриев пел явно под Высоцкого, трубадурово «куда ты, тропинка, меня привела» - под Хиля и так далее. «Бременских музыкантов» любили простодушной, искренней и всенародно-детской любовью, совершенно не выделяя их стилизованность и пародийность в отдельную проблему - просто все эти шуточки составляли ход игры, повышали градус юмористического оживления и оттеняли заложенный в сем милом творении свободолюбивый смысл.
Да, о чем ни заговори в связи с искусством семидесятых, речь обязательно пойдет о свободе.
Жалкие люди в лохмотьях, выкрикивая что-то по-русски, убого дергались под музыку, знакомую до сладких слез… Так закончила свое существование «рашен дрим», мечта идиота - «Иисус Христос - суперзвезда» в России и на русском языке. Даже не помню, кто пару лет назад в Питере похоронил эту мечту, как его была фамилия, но только провал был сокрушительный и оглушительный. И не надо говорить: «вот если бы другая труппа, другой режиссер…». Лучше сознаться: не звучать этому по-русски. «Иисус Христос - суперзвезда» - вещица глобально нерусская. За то и любили.
Наш кроткий Христос, трактованный Достоевским и Булгаковым, конечно, не возроптал, потеснившись в сознании и освобождая место для молодой, наглой, красивой и презрительной «суперзвезды». Самозванец почти не притворялся и не скрывал своего абсолютно неевангельского происхождения. Суперопера принесла нам комплекс идей и ритмов, который, пожалуй, только сейчас начинает заявлять о себе в полный голос: личность и толпа, волевой лидер и масса. Иисус Христос в опере есть символ тотальной популярности, поскольку он соединяет в себе все ее четыре источника: проповедник, политик, целитель и поп-звезда. И его трагедия - трагедия популярности, то есть добровольной проституции. Тот, кто впервые услышал оперу в раннекомсомольском возрасте, воспринял ее, полагаю, чисто энергетически.
С каждым ударом воображаемого топора, сколачивавшего воображаемый крест, неведомые токи впивались в мозг: непостижимым образом любовь к «суперзвезде» превращалась в любовь к себе, тоже воображаемому: молодому, властному и презрительному. Эпатаж и кощунство супероперы, явные для христианского сознания, в стране фасадно-атеистической, всеядно-религиозной и сектантской не воспринимались вовсе. Напротив, даже такое существование «Иисуса Христа» было на свой лад благом. А если отбросить евангельский маскарад и увидеть в опере именно то, что там и было истинным, - и по сию пору очевидно: шедевр, решительный шедевр.
Как жанр «Иисус Христос - суперзвезда» не привился - русской рок-оперы не было и нет. Привился - как идея и стиль поведения рок-юношей второй волны.
В старых партийных документах встречалось чудесное выражение: «Трудно переоценить…». Долго не давалась мне его тайна - что ж трудного в переоценке? - пока не задумалась о значении трех китов свободной песни в духовном становлении мыслящего пролетариата семидесятых годов. Вот именно что - «трудно переоценить». Все попытки как-то уесть Высоцкого или покусать Окуджаву удивляют своей бессмысленностью. К чему это? Дело-то сделано.
Существуя вместе, Высоцкий - Галич - Окуджава прекрасно дополняли друг друга, составляя некоего всеобъемлющего певца-поэта, владеющего многообразными оттенками настроения - от тоски по Прекрасной Даме до сокрушительной политической сатиры.
Каждый из них и все они вместе - отвоевали у действительности и обжили до совершенства домашнего уюта - суверенное пространство свободно льющегося голоса. Для меня святая троица поющих поэтов семидесятых - это время появления их в моем личном сознании - замечательная иллюстрация к пушкинскому высказыванию о том-де, что «смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения». Где Высоцкий - смех, Галич - ужас, Окуджава - жалость. Героическое и пафосное выношу за скобки, поскольку героическое у них совпало по направлению. И пафос был тоже один на троих.
Вчерашний день? Разумеется. Нынешние «циники» в разгар застолья скорее со смехом запоют «Огней так много золотых на улицах Саратова», чем «Виноградную косточку…», а уж «Возьмемся за руки, друзья…» из них не выжмешь, кажется, под угрозой расстрела. Галича хором не затянешь, и слушать его ни к чему (давно вошло в состав памяти). Высоцкий, утекший безвозвратно к «народу», много лет символизирует массовую русско-советскую некрофилию.
Интересно, какая участь ожидает тройку голосов, определившую звучание восьмидесятых: Гребенщиков - Кинчев - Цой.
Случайно по ТВ: унылый мужчина, рассуждая о неурядицах своего придурочного мира, обмолвился, что-де «на свете существуют 163 страны».
Это почему-то задело меня за живое.
Взяла бумажку с карандашом и с ходу написала - семьдесят…
Помучившись с полчаса, добавила еще пятнадцать. Получилось восемьдесят пять (это вместе со всякими Сап-Маринами и Буркино-Фасолями!). Однако семьдесят восемь стран…где они? И какой мне, собственно, прок от перечисленных восьмидесяти пяти? И к чему путешествовать? И какая нам польза от реальности?
В шестнадцать лет на моей карте мира имелось три страны: Таинственная Россия (страна рождения и проживания, известная ныне как «рублевая зона»)
Свободная Америка и
Прекрасная Франция. Belle France.
И знаете - на жизнь хватало.
Сейчас, конечно, уже не так бьют по мозгам галошей насчет «этих семидесяти лет». В эти семьдесят лет, однако, творились чудесные вещи. Чуковский перевел «Тома Сойера», Шварц написал «Золушку». Для чего-то страну покрыли сетью таинственных «спецшкол» с «преподаванием ряда предметов на энском языке». Спрашивается, к чему вели все эта чтения Диккенсов и Мопассанов «на языке оригинала»? -Творился огромный жест Спасения, с трудом, и с муками, и с ошибками, и не идеальными людьми - но с идеальной целью. Каждый из нас ухватил свой кусочек этого Жеста.
(Тут приходится слышать: да, боролись за свободу, а что теперь с ней делать, с этой свободой? Господи. Что делать СО свободой. - Купаться в ней и обниматься с нею. Пить ее, курить ее и кушать на завтрак, обед и ужин).
Да. Я как раз училась во «французской школе», и частью моего спасения была Belle France.
В седьмом классе: зачет по городу Парижу. Надо выучить назубок все достопримечательности, а также расположение улиц. Фраза о Pont Neuf (Новом мосте): «Il lie la ville a e’ile de la Cite» (ильлилявиль а лиль де ля ситэ - запомнила на всю жизнь). В девятом: после изучения Фадеева топаем на урок французской литературы, где милейшая Ольга Николаевна, трепеща от волнения, повествует нам о перипетиях романа Альфреда де Мюссе с Жорж Санд.
«И, когда он заболел в Венеции, она изменила ему с врачом».
Мы, девочки, разделяемся тотчас на «мюссеисток» и «сандисток» (как в свое время просвещенный Париж). Я, конечно, в числе рьяных «мюссеисток». Красивый лошадиный профиль Мюссе, напечатанный в хрестоматии (ах, ведь кто-то их составлял, хрестоматии-то!), волнует мое воображение. Романтическая ирония вообще была в моде среди девочек тех лет, стихи типа лермонтовского «Я не унижусь пред тобою» все мои приятельницы знали наизусть и декламировали при случае. Но цветы галльского острословия были вне конкуренции - Мюссе лидировал вплоть до появления (в нашем сознании) Жака Превера.
Галломания - полезная стадия развития всякого литератора.
Пушкин был галломан превосходнейший. Он как-то удачно скрестил русский с французским - получилась легкая, невесомая почти фраза, блеск слога, краткость и точность и т.д. и т.п. Его критики все писаны «по-французски», хоть и на русском. Таков же был и Тургенев; потом - Кузмин. Это занятие дает отличные плоды, но, правда, быстро приедается - от легкости. Русский хорошо скрещивается с французским (с английским же - никак).
Belle France воспринималась, кажется, всеми чувствами. Сказать о туфлях или духах, что они французские, значило сказать все. Какое-то время так было и с фильмами, и с песнями. По-видимому, к Belle France были неравнодушны все, сверху донизу, даже загадочное племя «начальников» - все-таки там была Revolution (у нас, в Питере, есть «набережная Робеспьера» и «улица Марата»). Мы-то в своей спецшколе читали «93 год» Гюго - «на языке оригинала» - и твердо знали, что почем.
Belle France - была не мечта, не идеал… Кроме некоторых особ, лишенных воображения, которые впоследствии вышли замуж за толстых скучных мужчин (именовавшихся «французами») и уехали, стало быть, куда следует - кроме них, все остальные решительно никуда не собирались. Потому что и так проживали в Belle France, стране своего Воображения, плавали среди кувшинок Моне с томиком Верлена в руках.
Ехать-то, понимаете, было некуда и незачем. Belle France в любую минуту представала перед глазами - по первому же требованию.
Если оно в самом деле есть, «наше поколение», то я больше всего ценю в нем эту «зачарованность», эту мечтательность, этот маленький пошленький голубой цветочек, который оно носит в себе, не желая объявлять его миру.
«Наш» человек может выглядеть хоть на восемнадцать, но коли он взаправду - мыслящий безумец и действительно как следует побратался со своим временем, ничто уж не смоет с его лица эту «интересную бледность», равную способности мгновенно «отъезжать», «отплывать» в неведомые дали.
«Зачарованный» вырастает и пишет, например, книжку про Катрин Денев, единственным объяснением которой может служить coup defoudre*, полученный некогда в темноте кинозала - от бледной тени с экрана (это о Вас, Андрей Плахов).
«Зачарованные» как-то приноравливаются и к «новым временам», утаивая, припрятывая свою суть, свой голубой цветочек. Возделывается он в тишине и в тайне - чтоб не заглохло Воображение.
Подобно тому, как доллар, пересекая границу России, перестает быть денежной единицей и становится символом русской тоски и русской мечты об Абсолюте и Абсолютных гарантиях, всякий факт французской реальности, попавший в головы тогда, в семидесятые, творил не представление о Франции, а обогащал уже имевшийся чудесный образ. Литература заканчивалась на Камю и Экзюпери. Слишком вялое или слишком утонченное чувство следующего поколения французских литераторов не вписывалось уже в Belle France, где все было полно настоящими чувствами, чувствами «от Пиаф», «от Монтана», «от Бреля».
Да, Belle France - то была и школа чувств, где наши девочки учились совокуплять силу страсти с блеском интеллекта (а только в Belle France умели рассказывать о любви!). Отсюда пошли длинные романы в письмах к воображаемому предмету и бессознательная привязанность ко всем перипетиям любовной страсти (в основном, к мукам, боли, страданию) - ибо без них нет романа, без романа нет belle lettre, без belle lettre нет Belle France, без Belle France нечем кормить голубой цветочек.
Наивные, сумасшедшие. При этом - необычайно агрессивные по отношению к враждебным силам мира (тем, что покушаются на свободу, на это, на нутро). Нам ничего не светило. Жизнь должна была нас убить - а помиловала.
Вот что оказалось: человека, живущего Воображением, не так-то легко поймать. Ему хотят дать бой на одной территории - а он бегает по своей. Поди его вымани. Он глядит своими жульническими зачарованными глазами, понимающе кивает и совсем-совсем соответствует правилам игры. И вот через минуту его уже не найти. Он вышел. Где искать - неизвестно. Некоторые из «зачарованных» добегались, однако, до чистой магии, так что жизнь начала им подыгрывать, невольно повторяя ритмы их мечтаний.
Иногда вся Belle France казалась мне одной мелодией, из тех, что напеваешь во сне и никогда не вспоминаешь наяву.
В свободной Америке жили настоящие мужчины и настоящие женщины, то есть какое-то гипертрофированное безобразие из мышц, грудей, золотых волос и револьверов, которое постоянно за что-то боролось. Belle France, знавшая Revolution (Революцию) и Resistance (Сопротивление), упорно оставалось местом, где жили просто мужчины и женщины. Это было неслыханно-невиданно, это было уму непостижимо и недостижимо. Недостижимо до сих пор.
Да пусть вся Франция подвергнется диснейлендизации и алжиризации; пусть все французы перейдут на язык «франгле»**; пусть все ни весть зачем съездившие туда станут утверждать, что французские мужчины скупы, а французские женщины фригидны - мы нашу Belle France не отдадим. Мы ее по крохам собирали! Как в хитрой головоломке, прилаживая платья от Кардена к томикам Пруста, а голос Брассенса к названиям фильмов Алена Рене, а немного солнца в холодной воде к шербурским зонтикам, а чуму к шанель номер пять, а детей райка к маленькому принцу, а…
Нет, ребята, не отдадим Belle France. Я сама готова пойти на баррикады - и погибнуть за нее, с именем Альфреда де Мюссе на устах.
О, проклятая Жорж Санд!
Так и слышалось, как при известии о внезапной смерти Андрея Краско с горечью и досадой крякнула Россия: «Эх, да что ж такое!» - и дальше непечатно. Краско полюбили не за роли, а как-то всего целиком - с его светлыми умными глазами, насмешливой и притом мягкой речью, феноменальной естественностью, повадкой простого-непростого мужичка. Он не запоминался, а прямо-таки врезался в память с любого своего появления на экране: узнавание было мгновенным. Резко очерченный национальный тип, натуральный народный артист и форменный «русак», - наш человек во всем.
Наивному глазу частенько кажется, что такие артисты и «не играют ничего» - в заблуждение вводит полное отсутствие наигрыша и совершенное владение своими средствами. Но возьмите две роли Краско - бравого командира подлодки в фильме «72 метра» и хитрого дворника Маркела в сериале «Доктор Живаго». Что между ними общего, похожего? Командир - чистый, ясный кристалл: такой никогда не подведет, не обманет и погибнет с улыбкой на губах, как и жил. С отчаянной и грозной веселостью в сцене, как бы пригрезившейся во сне, он приказывает: «Оркестр! "Прощание славянки"!» И подводники, бодро и красиво чеканя шаг, уходят в море. И очевидно, что именно такие люди, как этот командир, когда-то не сдали «Варяг», да и вообще ничего и никого не сдали. Погибали при исполнении - такая должность. А Маркел - совсем другое дело: хитрющий, затаенный, крепкий задним умом. Такой и обмануть, и предать может за милую душу, несмотря на искреннюю привязанность к господам. Тут иная русская перспектива открывается - на людей, закрученных многовековым рабством в тугой узел, на лукавую дворню, всегда готовую наступить своим барам на пышный хвост. Но, став полным хозяином в квартире господ, у которых когда-то исправно служил дворником, Маркел хоть и куражится, а тоскует, всей неказистой душой ощущая неправедность, неладность новых времен. Так что работа артиста, столь обманчивая в своей натуральности, на самом деле представляет высшую степень сложности, пик художественного обобщения.
Андрей Краско был серьезный, глубокий артист с хорошей школой - он учился в ЛГИТМиКе, у Льва Додина, в те поры, когда было чему поучиться и было с кем соревноваться. Помню его в учебном спектакле «Бесплодные усилия любви» по Шекспиру, где он играл комическую роль простолюдина в блестящей компании Скляра, Бехтерева, Акимовой и прочих додинских питомцев. Но от этой плеяды он отбился, хотя, конечно, постоянная практика в театре дисциплинировала бы его размашистую натуру, гармонизировала личность. Но кое-что он бы и потерял на этом пути, это без сомнения. Скажем, свободу.
А он любил свободу. Любил той надрывной, страстной любовью, которая живет полнозвучно, может быть, только в русском сердце. Свободу как личный полет сквозь «метры и рубли». Я его заприметила с «Блокпоста» Рогожкина, где Краско в первый раз играл командира. Странный был командир, голова перевязана хипповским платком, глаза полубезумные, на губах рассеянная лукавая улыбка. «На Московском государстве без лукавинки не проживешь!» (Н. Лесков). Но в дурдоме русского военного раздолбайства он был как островок чего-то сохранного. Не то совести, не то долга. Он это не выговаривал, а так - жило в нем, посверкивало.
Сыграл он и много и мало. По объему - изрядно, а по существу - недостаточно: так сложились обстоятельства. По ряду причин кинематограф, и сам по себе жесткий к актерам, забывающий их внезапно, часто выкидывающий за ненадобностью, в России девяностых годов вообще стал мало чувствителен к ценности актерского творчества. И как раз ярчайшим национальным типам в кино места было немного: ну что, спрашивается, сыграл Алексей Петренко? Чуть больше повезло Юрию Кузнецову, а вот Виктору Проскурину - совсем нет. А Владимир Гостюхин, Петр Зайченко, Владимир Ильин, Дмитрий Назаров, Юрий Степанов? Только сериалы и спасли как-то. Да что там, когда Никита Михалков девять лет ничего не играл (с «Ревизора» до «Статского советника»!). Сериалами и Андрей Краско спасался. Ничего предосудительного, разумеется, в этом нет, но не стоит забывать, что только в художественном кино происходит концентрация мысли, времени, образов - сериал их неминуемо разжижает. Если сравнить силу творчества с градусом алкоголя, то подлинное кино - это водка крепостью в 40 градусов, а в сериале вещество искусства сравнимо по крепости с кефиром…
Однажды, в самом начале нулевых годов, Краско сыграл на сцене то, что было ему на роду написано - героя «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, в спектакле-призраке, который чуть-чуть покочевал по маленьким сценам. Очевидцы говорят - идеально. Еще бы!
Диапазон Андрея Краско был отменно велик. Разумеется, комедия - хотя в чистых комедиях он, пожалуй что, и не играл. Но, например, напарник «агента национальной безопасности», неуклюжий, «тормозной» Иванушка был сыгран блистательно смешно. Контраст между ловким удачливым красавцем-победителем Лехой и его нелепым, вечно не догоняющим смысл приказов, но ужасно милым и добродушным другом получился воистину сказочный. Но Краско владел и сатирическими интонациями - так он воплотил тупого самодовольного обывателя в «Копейке» Ивана Дыховичного. Хотя и тут ядовитые краски смягчались светлой и теплой волной чудесного, мягкого обаяния Краско. Это уж искусству не поддается - это дар. Любой забулдыга и ханурик в исполнении артиста становился озорным, веселым, забавным. Прелестно говорят в наших сказках: «русским духом пахнет». Глядя на Краско, казалось, что этот «русский дух», в хорошую минуту играя с жизнью, как солнце играет с водами быстрой реки, сверкает, искрится, резвится, потеряв всю свою дикую мрачную страстность… Но была у артиста и другая тема, чрезвычайно сейчас важная - тема спокойного и гордого человеческого достоинства. Следователь из «Олигарха» Павла Лунгина, провинциальный недотепа, превращался в неумолимого и строгого судью не только отдельного богача - всех зарвавшихся, съехавших с катушек времен. Он судил эти времена по закону, написанному в душе, - отчетливо, методично, как имеющий полное право. Точно это сама провинциальная Россия явилась судить обезумевшую столицу - по закону совести.
В последнее время актер, после длительного периода безработицы, буквально обрушился в непривычную для себя ситуацию избытка предложений. Распоряжаться ею не успел научиться - так, с размаху и полетел с горы. Уже был на грани дикой, лихорадочной растраты индивидуальности, за которой - превращение в медийную куклу, выход в полный тираж. Нет. Не перешагнул. Стоп-кадр. Снято.
Неужели в душе Алексея Балабанова закончилась война? Оказалось, что в душе он хранит недюжинные запасы чистой нежности, что позволило ему снять легкую, умную, печальную картину «Мне не больно» - картину о повседневной жизни обычных людей.
Действие происходит сегодня в Петербурге, снятом в основном с любимой точки зрения Балабанова - с точки зрения воды. Но на этот раз нет в изображении Питера ни мрачной, имперской, инфернальной красоты, ни коммунальной эстетики помоек и заброшенных углов. Город показан молодыми, свежими, чистыми глазами, которые слишком увлечены жизнью, чтоб замечать, в каких декорациях она происходит. Ракурсы выбраны оригинальные, а осточертевшего в последнее время приторного любования Петербургом - нету (оператор Сергей Астахов).
Миша и Олег дали объявление в газеты - дескать, сделаем быстро, качественно и недорого ремонт, дизайн, перепланировку и что угодно (только бы заплатили хоть немножко). Они не обманщики, так, преувеличивают малость, но у них в маленькой фирме есть настоящий архитектор по имени Аля (пять с плюсом Инге Стрелковой-Оболдиной за эту великолепно отделанную рольку!). Девушка она дикая, мужиковатая, косолапая, сердитая, одевается, как бомжиха, говорить на русском языке не умеет, и вообще видно, как сильно задубела эта человеческая особь в боях за место под солнцем. Но талант! Сняли «два друга и подруга» квартирку по случаю, и пошли по заказчикам. Так герой, забавный веселый паренек в очках (Александр Яценко) и повстречался с героиней Литвиновой, живущей на содержании у «папика».
То, что у нашего Миши поплыла голова от лунной девы с бледными губами и бесстрастным голосом, неудивительно. Но нетрудно поверить и в то, что она не на шутку вцепилась в него как в образ милой, теплой и навсегда уходящей от нее жизни. Однако главная тема картины не в этом, вполне убедительно снятом и сыгранном притяжении.
Главная тема абсолютно простодушно заявлена уже в самом названии фильма. «Мне не больно» - так говорят люди из гордости или из страха показаться слабыми, когда скрывают свою боль. Ведь на самом деле жить - очень больно.
Ужас потери близких, личного несчастья, отвержения, обиды непонимания ничем не лечится. Нет врачей, нет лекарств! Разве что напиться в компании друзей или уткнуться в грудь другого живого человека и всласть поплакать. Люди храбрятся, держатся, стараются не выдавать себя - и вдруг точно судорога пройдет по лицу: больно! И звероватый, огромный парень (симпатичнейший теленок - Дмитрий Дюжев) станет рассказывать про мерзавца, который убил его друзей, а расхристанная шалава в поезде завоет, как ей погано - полгода жила с человеком, а он оказался таким гадом… Живое болит и просит тепла на душу, забывая, что от тепла-то еще хуже, ведь боль глушит только холод.
Михалков играет блистательно, остроумно, разнообразно, это буквально фейерверк интонационный и мимический. Ни одного повторяющегося выражения лица. Ни одной банальной интонации. Все неожиданно. А вот с Евгением Мироновым проблема. Он одарен чрезвычайно, и эта роль - абсолютно его роль. Однако впечатление такое, что смотришь замечательного актера в коронной роли, но на неудачном спектакле. Местами отлично, а в общем - не то. Какое-то непопадание в мелодию собственного образа, наигрыш, фальшь, пережим. Понятно, что это легкомысленный, испорченный, но гениально влюбленный в жизнь, доверчивый и незлой мальчишка. Это славная трактовка Хлестакова. Но не слишком удачная по исполнению. Жаль! Надо бы Миронову обязательно сыграть это в театре. Олег Янковский, не снимать Вас - преступление. Какой Вы там президент Кинотавра, вы сами Кинотавр и Президент. Это надо было умудриться в небольшой роли Ляпкина-Тяпкина сотворить такую хитрюгу, подлюгу, гадину, и притом полного кретина, изображающего великого мудреца и со значительной миной рассуждающего о политике. Точно, умно и остроумно.
Трогателен Зиновий Гердт (Хлопов), довольно забавна Анна Михалкова (Мария Антоновна), про которую злые языки плетут, что она не актриса. Нет, актриса, только не экзистенциальная героиня, а характерная. Марина Неелова (Анна Андреевна) - напротив того, не характерная, а экзистенциальная героиня, но держится в роли стойко, и от сцены художественного свиста в ее исполнении наворачивается слеза (от смеха).
Да, странное кино этот «Ревизор» - как бы не существующий в природе театральный спектакль, снятый на пленку. Но мы хотя бы понимаем, благодаря ему, как важно быть актером, как им нужно быть.
Великолепный образчик фауны неизученного материка русско-советской массовой культуры - теплого, гуманного явления, окоченевшего под ледяными ветрами «перестройки». «Бременские музыканты» Ливанова-Энтина-Гладкова открыли серию мюзиклов семидесятых годов.
Отважный трубадур и прекрасная принцесса стали архетипической парой для массового производства молодых героев на сцене и на экране. Осел, кот и петух также сильно расплодились и размножились.
Национальная стихия в «Бременских музыкантах» выступала в виде тройки разбойников, срисованных с комического содружества Вицин-Никулин-Моргунов, и песенка у них была соответствующая. В положительных героях чувствовалось сильное влияние идеологии хиппи. Эта ключевая песня с ее знаменитым «нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свобо-о-ды!!!» была единственной откровенно лирической. Все остальное являлось либо пародией, либо стилизацией: песню разбойников Анофриев пел явно под Высоцкого, трубадурово «куда ты, тропинка, меня привела» - под Хиля и так далее. «Бременских музыкантов» любили простодушной, искренней и всенародно-детской любовью, совершенно не выделяя их стилизованность и пародийность в отдельную проблему - просто все эти шуточки составляли ход игры, повышали градус юмористического оживления и оттеняли заложенный в сем милом творении свободолюбивый смысл.
Да, о чем ни заговори в связи с искусством семидесятых, речь обязательно пойдет о свободе.
Жалкие люди в лохмотьях, выкрикивая что-то по-русски, убого дергались под музыку, знакомую до сладких слез… Так закончила свое существование «рашен дрим», мечта идиота - «Иисус Христос - суперзвезда» в России и на русском языке. Даже не помню, кто пару лет назад в Питере похоронил эту мечту, как его была фамилия, но только провал был сокрушительный и оглушительный. И не надо говорить: «вот если бы другая труппа, другой режиссер…». Лучше сознаться: не звучать этому по-русски. «Иисус Христос - суперзвезда» - вещица глобально нерусская. За то и любили.
Наш кроткий Христос, трактованный Достоевским и Булгаковым, конечно, не возроптал, потеснившись в сознании и освобождая место для молодой, наглой, красивой и презрительной «суперзвезды». Самозванец почти не притворялся и не скрывал своего абсолютно неевангельского происхождения. Суперопера принесла нам комплекс идей и ритмов, который, пожалуй, только сейчас начинает заявлять о себе в полный голос: личность и толпа, волевой лидер и масса. Иисус Христос в опере есть символ тотальной популярности, поскольку он соединяет в себе все ее четыре источника: проповедник, политик, целитель и поп-звезда. И его трагедия - трагедия популярности, то есть добровольной проституции. Тот, кто впервые услышал оперу в раннекомсомольском возрасте, воспринял ее, полагаю, чисто энергетически.
С каждым ударом воображаемого топора, сколачивавшего воображаемый крест, неведомые токи впивались в мозг: непостижимым образом любовь к «суперзвезде» превращалась в любовь к себе, тоже воображаемому: молодому, властному и презрительному. Эпатаж и кощунство супероперы, явные для христианского сознания, в стране фасадно-атеистической, всеядно-религиозной и сектантской не воспринимались вовсе. Напротив, даже такое существование «Иисуса Христа» было на свой лад благом. А если отбросить евангельский маскарад и увидеть в опере именно то, что там и было истинным, - и по сию пору очевидно: шедевр, решительный шедевр.
Как жанр «Иисус Христос - суперзвезда» не привился - русской рок-оперы не было и нет. Привился - как идея и стиль поведения рок-юношей второй волны.
В старых партийных документах встречалось чудесное выражение: «Трудно переоценить…». Долго не давалась мне его тайна - что ж трудного в переоценке? - пока не задумалась о значении трех китов свободной песни в духовном становлении мыслящего пролетариата семидесятых годов. Вот именно что - «трудно переоценить». Все попытки как-то уесть Высоцкого или покусать Окуджаву удивляют своей бессмысленностью. К чему это? Дело-то сделано.
Существуя вместе, Высоцкий - Галич - Окуджава прекрасно дополняли друг друга, составляя некоего всеобъемлющего певца-поэта, владеющего многообразными оттенками настроения - от тоски по Прекрасной Даме до сокрушительной политической сатиры.
Каждый из них и все они вместе - отвоевали у действительности и обжили до совершенства домашнего уюта - суверенное пространство свободно льющегося голоса. Для меня святая троица поющих поэтов семидесятых - это время появления их в моем личном сознании - замечательная иллюстрация к пушкинскому высказыванию о том-де, что «смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения». Где Высоцкий - смех, Галич - ужас, Окуджава - жалость. Героическое и пафосное выношу за скобки, поскольку героическое у них совпало по направлению. И пафос был тоже один на троих.
Вчерашний день? Разумеется. Нынешние «циники» в разгар застолья скорее со смехом запоют «Огней так много золотых на улицах Саратова», чем «Виноградную косточку…», а уж «Возьмемся за руки, друзья…» из них не выжмешь, кажется, под угрозой расстрела. Галича хором не затянешь, и слушать его ни к чему (давно вошло в состав памяти). Высоцкий, утекший безвозвратно к «народу», много лет символизирует массовую русско-советскую некрофилию.
Интересно, какая участь ожидает тройку голосов, определившую звучание восьмидесятых: Гребенщиков - Кинчев - Цой.
Случайно по ТВ: унылый мужчина, рассуждая о неурядицах своего придурочного мира, обмолвился, что-де «на свете существуют 163 страны».
Это почему-то задело меня за живое.
Взяла бумажку с карандашом и с ходу написала - семьдесят…
Помучившись с полчаса, добавила еще пятнадцать. Получилось восемьдесят пять (это вместе со всякими Сап-Маринами и Буркино-Фасолями!). Однако семьдесят восемь стран…где они? И какой мне, собственно, прок от перечисленных восьмидесяти пяти? И к чему путешествовать? И какая нам польза от реальности?
В шестнадцать лет на моей карте мира имелось три страны: Таинственная Россия (страна рождения и проживания, известная ныне как «рублевая зона»)
Свободная Америка и
Прекрасная Франция. Belle France.
И знаете - на жизнь хватало.
Сейчас, конечно, уже не так бьют по мозгам галошей насчет «этих семидесяти лет». В эти семьдесят лет, однако, творились чудесные вещи. Чуковский перевел «Тома Сойера», Шварц написал «Золушку». Для чего-то страну покрыли сетью таинственных «спецшкол» с «преподаванием ряда предметов на энском языке». Спрашивается, к чему вели все эта чтения Диккенсов и Мопассанов «на языке оригинала»? -Творился огромный жест Спасения, с трудом, и с муками, и с ошибками, и не идеальными людьми - но с идеальной целью. Каждый из нас ухватил свой кусочек этого Жеста.
(Тут приходится слышать: да, боролись за свободу, а что теперь с ней делать, с этой свободой? Господи. Что делать СО свободой. - Купаться в ней и обниматься с нею. Пить ее, курить ее и кушать на завтрак, обед и ужин).
Да. Я как раз училась во «французской школе», и частью моего спасения была Belle France.
***
В седьмом классе: зачет по городу Парижу. Надо выучить назубок все достопримечательности, а также расположение улиц. Фраза о Pont Neuf (Новом мосте): «Il lie la ville a e’ile de la Cite» (ильлилявиль а лиль де ля ситэ - запомнила на всю жизнь). В девятом: после изучения Фадеева топаем на урок французской литературы, где милейшая Ольга Николаевна, трепеща от волнения, повествует нам о перипетиях романа Альфреда де Мюссе с Жорж Санд.
«И, когда он заболел в Венеции, она изменила ему с врачом».
Мы, девочки, разделяемся тотчас на «мюссеисток» и «сандисток» (как в свое время просвещенный Париж). Я, конечно, в числе рьяных «мюссеисток». Красивый лошадиный профиль Мюссе, напечатанный в хрестоматии (ах, ведь кто-то их составлял, хрестоматии-то!), волнует мое воображение. Романтическая ирония вообще была в моде среди девочек тех лет, стихи типа лермонтовского «Я не унижусь пред тобою» все мои приятельницы знали наизусть и декламировали при случае. Но цветы галльского острословия были вне конкуренции - Мюссе лидировал вплоть до появления (в нашем сознании) Жака Превера.
***
Галломания - полезная стадия развития всякого литератора.
Пушкин был галломан превосходнейший. Он как-то удачно скрестил русский с французским - получилась легкая, невесомая почти фраза, блеск слога, краткость и точность и т.д. и т.п. Его критики все писаны «по-французски», хоть и на русском. Таков же был и Тургенев; потом - Кузмин. Это занятие дает отличные плоды, но, правда, быстро приедается - от легкости. Русский хорошо скрещивается с французским (с английским же - никак).
Belle France воспринималась, кажется, всеми чувствами. Сказать о туфлях или духах, что они французские, значило сказать все. Какое-то время так было и с фильмами, и с песнями. По-видимому, к Belle France были неравнодушны все, сверху донизу, даже загадочное племя «начальников» - все-таки там была Revolution (у нас, в Питере, есть «набережная Робеспьера» и «улица Марата»). Мы-то в своей спецшколе читали «93 год» Гюго - «на языке оригинала» - и твердо знали, что почем.
Belle France - была не мечта, не идеал… Кроме некоторых особ, лишенных воображения, которые впоследствии вышли замуж за толстых скучных мужчин (именовавшихся «французами») и уехали, стало быть, куда следует - кроме них, все остальные решительно никуда не собирались. Потому что и так проживали в Belle France, стране своего Воображения, плавали среди кувшинок Моне с томиком Верлена в руках.
Ехать-то, понимаете, было некуда и незачем. Belle France в любую минуту представала перед глазами - по первому же требованию.
***
Если оно в самом деле есть, «наше поколение», то я больше всего ценю в нем эту «зачарованность», эту мечтательность, этот маленький пошленький голубой цветочек, который оно носит в себе, не желая объявлять его миру.
«Наш» человек может выглядеть хоть на восемнадцать, но коли он взаправду - мыслящий безумец и действительно как следует побратался со своим временем, ничто уж не смоет с его лица эту «интересную бледность», равную способности мгновенно «отъезжать», «отплывать» в неведомые дали.
«Зачарованный» вырастает и пишет, например, книжку про Катрин Денев, единственным объяснением которой может служить coup defoudre*, полученный некогда в темноте кинозала - от бледной тени с экрана (это о Вас, Андрей Плахов).
«Зачарованные» как-то приноравливаются и к «новым временам», утаивая, припрятывая свою суть, свой голубой цветочек. Возделывается он в тишине и в тайне - чтоб не заглохло Воображение.
***
Подобно тому, как доллар, пересекая границу России, перестает быть денежной единицей и становится символом русской тоски и русской мечты об Абсолюте и Абсолютных гарантиях, всякий факт французской реальности, попавший в головы тогда, в семидесятые, творил не представление о Франции, а обогащал уже имевшийся чудесный образ. Литература заканчивалась на Камю и Экзюпери. Слишком вялое или слишком утонченное чувство следующего поколения французских литераторов не вписывалось уже в Belle France, где все было полно настоящими чувствами, чувствами «от Пиаф», «от Монтана», «от Бреля».
Да, Belle France - то была и школа чувств, где наши девочки учились совокуплять силу страсти с блеском интеллекта (а только в Belle France умели рассказывать о любви!). Отсюда пошли длинные романы в письмах к воображаемому предмету и бессознательная привязанность ко всем перипетиям любовной страсти (в основном, к мукам, боли, страданию) - ибо без них нет романа, без романа нет belle lettre, без belle lettre нет Belle France, без Belle France нечем кормить голубой цветочек.
***
Наивные, сумасшедшие. При этом - необычайно агрессивные по отношению к враждебным силам мира (тем, что покушаются на свободу, на это, на нутро). Нам ничего не светило. Жизнь должна была нас убить - а помиловала.
Вот что оказалось: человека, живущего Воображением, не так-то легко поймать. Ему хотят дать бой на одной территории - а он бегает по своей. Поди его вымани. Он глядит своими жульническими зачарованными глазами, понимающе кивает и совсем-совсем соответствует правилам игры. И вот через минуту его уже не найти. Он вышел. Где искать - неизвестно. Некоторые из «зачарованных» добегались, однако, до чистой магии, так что жизнь начала им подыгрывать, невольно повторяя ритмы их мечтаний.
Иногда вся Belle France казалась мне одной мелодией, из тех, что напеваешь во сне и никогда не вспоминаешь наяву.
***
В свободной Америке жили настоящие мужчины и настоящие женщины, то есть какое-то гипертрофированное безобразие из мышц, грудей, золотых волос и револьверов, которое постоянно за что-то боролось. Belle France, знавшая Revolution (Революцию) и Resistance (Сопротивление), упорно оставалось местом, где жили просто мужчины и женщины. Это было неслыханно-невиданно, это было уму непостижимо и недостижимо. Недостижимо до сих пор.
Да пусть вся Франция подвергнется диснейлендизации и алжиризации; пусть все французы перейдут на язык «франгле»**; пусть все ни весть зачем съездившие туда станут утверждать, что французские мужчины скупы, а французские женщины фригидны - мы нашу Belle France не отдадим. Мы ее по крохам собирали! Как в хитрой головоломке, прилаживая платья от Кардена к томикам Пруста, а голос Брассенса к названиям фильмов Алена Рене, а немного солнца в холодной воде к шербурским зонтикам, а чуму к шанель номер пять, а детей райка к маленькому принцу, а…
Нет, ребята, не отдадим Belle France. Я сама готова пойти на баррикады - и погибнуть за нее, с именем Альфреда де Мюссе на устах.
О, проклятая Жорж Санд!
Так и слышалось, как при известии о внезапной смерти Андрея Краско с горечью и досадой крякнула Россия: «Эх, да что ж такое!» - и дальше непечатно. Краско полюбили не за роли, а как-то всего целиком - с его светлыми умными глазами, насмешливой и притом мягкой речью, феноменальной естественностью, повадкой простого-непростого мужичка. Он не запоминался, а прямо-таки врезался в память с любого своего появления на экране: узнавание было мгновенным. Резко очерченный национальный тип, натуральный народный артист и форменный «русак», - наш человек во всем.
Наивному глазу частенько кажется, что такие артисты и «не играют ничего» - в заблуждение вводит полное отсутствие наигрыша и совершенное владение своими средствами. Но возьмите две роли Краско - бравого командира подлодки в фильме «72 метра» и хитрого дворника Маркела в сериале «Доктор Живаго». Что между ними общего, похожего? Командир - чистый, ясный кристалл: такой никогда не подведет, не обманет и погибнет с улыбкой на губах, как и жил. С отчаянной и грозной веселостью в сцене, как бы пригрезившейся во сне, он приказывает: «Оркестр! "Прощание славянки"!» И подводники, бодро и красиво чеканя шаг, уходят в море. И очевидно, что именно такие люди, как этот командир, когда-то не сдали «Варяг», да и вообще ничего и никого не сдали. Погибали при исполнении - такая должность. А Маркел - совсем другое дело: хитрющий, затаенный, крепкий задним умом. Такой и обмануть, и предать может за милую душу, несмотря на искреннюю привязанность к господам. Тут иная русская перспектива открывается - на людей, закрученных многовековым рабством в тугой узел, на лукавую дворню, всегда готовую наступить своим барам на пышный хвост. Но, став полным хозяином в квартире господ, у которых когда-то исправно служил дворником, Маркел хоть и куражится, а тоскует, всей неказистой душой ощущая неправедность, неладность новых времен. Так что работа артиста, столь обманчивая в своей натуральности, на самом деле представляет высшую степень сложности, пик художественного обобщения.
Андрей Краско был серьезный, глубокий артист с хорошей школой - он учился в ЛГИТМиКе, у Льва Додина, в те поры, когда было чему поучиться и было с кем соревноваться. Помню его в учебном спектакле «Бесплодные усилия любви» по Шекспиру, где он играл комическую роль простолюдина в блестящей компании Скляра, Бехтерева, Акимовой и прочих додинских питомцев. Но от этой плеяды он отбился, хотя, конечно, постоянная практика в театре дисциплинировала бы его размашистую натуру, гармонизировала личность. Но кое-что он бы и потерял на этом пути, это без сомнения. Скажем, свободу.
А он любил свободу. Любил той надрывной, страстной любовью, которая живет полнозвучно, может быть, только в русском сердце. Свободу как личный полет сквозь «метры и рубли». Я его заприметила с «Блокпоста» Рогожкина, где Краско в первый раз играл командира. Странный был командир, голова перевязана хипповским платком, глаза полубезумные, на губах рассеянная лукавая улыбка. «На Московском государстве без лукавинки не проживешь!» (Н. Лесков). Но в дурдоме русского военного раздолбайства он был как островок чего-то сохранного. Не то совести, не то долга. Он это не выговаривал, а так - жило в нем, посверкивало.
Сыграл он и много и мало. По объему - изрядно, а по существу - недостаточно: так сложились обстоятельства. По ряду причин кинематограф, и сам по себе жесткий к актерам, забывающий их внезапно, часто выкидывающий за ненадобностью, в России девяностых годов вообще стал мало чувствителен к ценности актерского творчества. И как раз ярчайшим национальным типам в кино места было немного: ну что, спрашивается, сыграл Алексей Петренко? Чуть больше повезло Юрию Кузнецову, а вот Виктору Проскурину - совсем нет. А Владимир Гостюхин, Петр Зайченко, Владимир Ильин, Дмитрий Назаров, Юрий Степанов? Только сериалы и спасли как-то. Да что там, когда Никита Михалков девять лет ничего не играл (с «Ревизора» до «Статского советника»!). Сериалами и Андрей Краско спасался. Ничего предосудительного, разумеется, в этом нет, но не стоит забывать, что только в художественном кино происходит концентрация мысли, времени, образов - сериал их неминуемо разжижает. Если сравнить силу творчества с градусом алкоголя, то подлинное кино - это водка крепостью в 40 градусов, а в сериале вещество искусства сравнимо по крепости с кефиром…
Однажды, в самом начале нулевых годов, Краско сыграл на сцене то, что было ему на роду написано - героя «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, в спектакле-призраке, который чуть-чуть покочевал по маленьким сценам. Очевидцы говорят - идеально. Еще бы!
Диапазон Андрея Краско был отменно велик. Разумеется, комедия - хотя в чистых комедиях он, пожалуй что, и не играл. Но, например, напарник «агента национальной безопасности», неуклюжий, «тормозной» Иванушка был сыгран блистательно смешно. Контраст между ловким удачливым красавцем-победителем Лехой и его нелепым, вечно не догоняющим смысл приказов, но ужасно милым и добродушным другом получился воистину сказочный. Но Краско владел и сатирическими интонациями - так он воплотил тупого самодовольного обывателя в «Копейке» Ивана Дыховичного. Хотя и тут ядовитые краски смягчались светлой и теплой волной чудесного, мягкого обаяния Краско. Это уж искусству не поддается - это дар. Любой забулдыга и ханурик в исполнении артиста становился озорным, веселым, забавным. Прелестно говорят в наших сказках: «русским духом пахнет». Глядя на Краско, казалось, что этот «русский дух», в хорошую минуту играя с жизнью, как солнце играет с водами быстрой реки, сверкает, искрится, резвится, потеряв всю свою дикую мрачную страстность… Но была у артиста и другая тема, чрезвычайно сейчас важная - тема спокойного и гордого человеческого достоинства. Следователь из «Олигарха» Павла Лунгина, провинциальный недотепа, превращался в неумолимого и строгого судью не только отдельного богача - всех зарвавшихся, съехавших с катушек времен. Он судил эти времена по закону, написанному в душе, - отчетливо, методично, как имеющий полное право. Точно это сама провинциальная Россия явилась судить обезумевшую столицу - по закону совести.
В последнее время актер, после длительного периода безработицы, буквально обрушился в непривычную для себя ситуацию избытка предложений. Распоряжаться ею не успел научиться - так, с размаху и полетел с горы. Уже был на грани дикой, лихорадочной растраты индивидуальности, за которой - превращение в медийную куклу, выход в полный тираж. Нет. Не перешагнул. Стоп-кадр. Снято.
Неужели в душе Алексея Балабанова закончилась война? Оказалось, что в душе он хранит недюжинные запасы чистой нежности, что позволило ему снять легкую, умную, печальную картину «Мне не больно» - картину о повседневной жизни обычных людей.
Действие происходит сегодня в Петербурге, снятом в основном с любимой точки зрения Балабанова - с точки зрения воды. Но на этот раз нет в изображении Питера ни мрачной, имперской, инфернальной красоты, ни коммунальной эстетики помоек и заброшенных углов. Город показан молодыми, свежими, чистыми глазами, которые слишком увлечены жизнью, чтоб замечать, в каких декорациях она происходит. Ракурсы выбраны оригинальные, а осточертевшего в последнее время приторного любования Петербургом - нету (оператор Сергей Астахов).
Миша и Олег дали объявление в газеты - дескать, сделаем быстро, качественно и недорого ремонт, дизайн, перепланировку и что угодно (только бы заплатили хоть немножко). Они не обманщики, так, преувеличивают малость, но у них в маленькой фирме есть настоящий архитектор по имени Аля (пять с плюсом Инге Стрелковой-Оболдиной за эту великолепно отделанную рольку!). Девушка она дикая, мужиковатая, косолапая, сердитая, одевается, как бомжиха, говорить на русском языке не умеет, и вообще видно, как сильно задубела эта человеческая особь в боях за место под солнцем. Но талант! Сняли «два друга и подруга» квартирку по случаю, и пошли по заказчикам. Так герой, забавный веселый паренек в очках (Александр Яценко) и повстречался с героиней Литвиновой, живущей на содержании у «папика».
То, что у нашего Миши поплыла голова от лунной девы с бледными губами и бесстрастным голосом, неудивительно. Но нетрудно поверить и в то, что она не на шутку вцепилась в него как в образ милой, теплой и навсегда уходящей от нее жизни. Однако главная тема картины не в этом, вполне убедительно снятом и сыгранном притяжении.
Главная тема абсолютно простодушно заявлена уже в самом названии фильма. «Мне не больно» - так говорят люди из гордости или из страха показаться слабыми, когда скрывают свою боль. Ведь на самом деле жить - очень больно.
Ужас потери близких, личного несчастья, отвержения, обиды непонимания ничем не лечится. Нет врачей, нет лекарств! Разве что напиться в компании друзей или уткнуться в грудь другого живого человека и всласть поплакать. Люди храбрятся, держатся, стараются не выдавать себя - и вдруг точно судорога пройдет по лицу: больно! И звероватый, огромный парень (симпатичнейший теленок - Дмитрий Дюжев) станет рассказывать про мерзавца, который убил его друзей, а расхристанная шалава в поезде завоет, как ей погано - полгода жила с человеком, а он оказался таким гадом… Живое болит и просит тепла на душу, забывая, что от тепла-то еще хуже, ведь боль глушит только холод.