Мур Кристофер. Агнец

   Вышли мы на рассвете, хрустально-ясным утром. Всю ночь зверский ветер сдувал с горы снег. Гаспар повел нас вниз по склону к деревне. Иногда мы брели по пояс в снегу, иногда перескакивали с валуна на валун: вдруг стало ясно, что наши тренировки по колоскака-нию не так уж и бесполезны и вообще довольно практичны. Если бы какой-нибудь валун под нами обрушился, нас бы запросто похоронило в ущелье под полусотней футов снега.
   Селяне встретили нас великой радостью — выходили из каменных жилищ, обложенных дерном, и наполняли наши мисочки рисом и корнеплодами, дребезжали латунными колокольчиками и в нашу честь дули в ячий рог. А потом юркали обратно в дом, к очагам, и захлопывали дверь, чтобы не выпускать тепло. Однако праздник оказался скоротечным. Гаспар привел нас к дому беззубой старухи, с которой мы с Джошем когда-то познакомились, и мы расположились на постой в ее сараюшке, на соломе рядом с козами и парой яков. (Ее коровы были значительно меньше тех, что мы держали в монастыре, и гораздо больше походили на обычный домашний скот. Впоследствии я узнал, что наши были потомством диких яков, обитающих на высоких плоскогорьях, а ее порода приручалась и выводилась уже тысячу лет.)
   Остальные уснули, а я пробрался в старухино жилище поискать еды. Жила карга в маленькой двухкомнатной хижине. Переднюю комнату мутно освещало одинокое окно, затянутое выдубленной шкурой, пропускавшей тускло-желтое свечение луны. В темноте я различал только очертания, а не сами предметы, однако на ощупь отыскал то, что могло быть мешком репы. Я вытащил один шишковатый комок, счистил с него грязь и вгрызся в это хрумкое земное блаженство. До сих пор репа мне была совершенно безразлична, но теперь я решил, что останусь здесь, пока все содержимое мешка не перекочует ко мне в желудок. И тут я услышал в соседней комнате шорох.
   Я перестал жевать и прислушался. Неожиданно в дверном проеме кто-то появился. Я затаил дыхание. Раздался старухин голос с этим ее странным китайским акцентом:
   — Покуситься на жизнь человека или как бы человека. Взять то, что ему не дадено. Утверждать, что достиг сверхчеловеческих способностей.
   Я, конечно, туповат, но понял: карга цитирует правила, за нарушение которых монаха изгоняют из монастыря. Она вышла на смутный свет и продолжила:
   — Вступать в половую связь, вплоть до животных. В ту же секунду я заметил, что беззубая старуха совершенно нага. Изо рта моего вывалился катыш недожеванной репы и скатился по тоге. Бабуся подошла совсем близко, потянулась ко мне, и я решил было, что она хочет убрать эту гадость, но она ухватилась за то, что было у меня под тогой.
   — У тебя есть сверхчеловеческие способности? — поинтересовалась грымза, потягивая меня за мужское достоинство, и оно, к моему изумлению, согласно кивнуло.
   Следует сказать, что после нашего ухода из крепости Валтасара прошло два года и шесть месяцев. Два с половиной года назад на волю вырвался демон и поубивал всех девчонок, кроме Радости, истощив тем самым мои резервы сексуальных компаньонок. Хочу официально заметить: я несгибаемо придерживался монастырского устава и позволял себе лишь те ночные извержения, что случались со мною во сне (хотя мне стало неплохо удаваться направлять сны в нужное русло, так что вся эта мыслительная дисциплина и медитация не пропали втуне). Сказав это, добавлю: сопротивляемость моя была сильно подорвана, когда старуха, сколь бы морщинистой и беззубой она ни была, угрозами и принуждением заставила меня участвовать в том, что китайцы называют Запретным Танцем Мартышки. Пять раз.
   Вообразите всю мою досаду, когда человек, коему суждено было спасти мир, наутро обнаружил меня с этим корявым прыщом старческой китайской плоти, орально присосавшимся к моей мясистой пагоде расширяемого блаженства, а сам я беззастенчиво похрапывал в трансцендентном забытьи переваривания репы.
   — Аххххххххххххх! — изрек Джошуа, отворачиваясь к стене и накрывая голову полой тоги.
   — Аххххххххххххх! — изрек я, пробужденный этим возгласом омерзения.
   — Аххххххххххххх! — наверное, изрекла старуха. (Речь ее была невнятна, ибо пробивалась через щедрую помеху, если я могу ее так назвать.)
   — Господи-исусе, Шмяк, — залопотал Джошуа. — Ты не мог… то есть… Похоть это… Господи-исусе, Шмяк!
   — Что? — спросил я, будто не знал что.
   — Ты мне испортил секс на всю жизнь, — сказал Джошуа. — Всякий раз при мысли о нем эта картинка будет вставать у меня перед глазами.
   — И что? — Я столкнул с себя грымзу и прогнал ее в темную комнату.
   — И то… — Джош повернулся и посмотрел мне в глаза, а затем ухмыльнулся так широко, что я перепугался за целостность его ушей. — И то, что спасибо тебе.
   Я встал и поклонился.
   — Я здесь лишь затем, чтобы тебе служить. — И тоже ухмыльнулся.
   — Меня послал Гаспар. Мы уходим.
   — Ладно, тогда я лучше… ну, это… скажу до свиданья. — Я махнул на заднюю комнату. Джошуа содрогнулся.
   — Ничего личного, — сообщил он старухе, так оттуда и не показавшейся. — Я просто удивился.
   — Хочешь репку? — спросил я и протянул ему бугристое угощение.
   — Господи, Шмяк… — Джош отвернулся и вышел из хижины.

Глава 19

   Еще один день бродили с ангелом по городу. Еще один сон о женщине, стоящей в ногах моей кровати. И тут я наконец проснулся — через столько лет — и понял, каково бывало Джошуа хотя бы временами ощущать себя единственным в своем роде. Я знаю, Джош снова и снова твердил: он — сын человеческий, родился от женщины, один из нас. От прочих его отличала только отцовская линия. Теперь, поскольку я практически уверен, что единственный топчу землю ровно так же, как топтал ее два тысячелетия назад, у меня возникает острое чувство собственной уникальности: вот, значит, каково быть единственным и неповторимым. Одиноко. Поэтому Джошуа так часто уходил в горы и так долго оставался с тем существом.
   Прошлой ночью мне приснилось, что ангел разговаривает с кем-то у нас в номере. Во сне я слышал его голос:
   — Может, лучше просто его убить, когда закончит? Свернуть шею и сунуть в канализационный люк.
   Странно: в ангельском голосе не чувствовалось злобы. Напротив, звучал он очень несчастным. Потому я и догадался, что это сон.

   Никогда не думал, что обрадуюсь возвращению в монастырь, но после целого дня в снегу промозглые каменные стены и темные коридоры оказались желанны, как пылающий очаг. Половину собранного риса мы тут же сварили, упаковали в бамбуковые трубки в ладонь шириной и длиной с человеческую ногу, а половину корнеплодов из хранилища сложили в мешки, добавили соль и трубки поменьше, с холодным чаем. Времени хватило лишь согреться у кухонных очагов, а затем Гаспар нагрузил нас трубками и мешками и вывел в горы. Я ни разу не замечал, чтобы другие монахи, уходя на тайную медитацию, брали с собой столько еды. Нам и за четыре-пять дней столько не съесть. Почему тогда нас с Джошем заставляли поститься?
   Идти в горы какое-то время было легко — весь снег с тропы сдуло. Трудно стало, лишь когда мы выбрались на плоскогорье, где паслись яки, и намело огромные сугробы. По очереди мы торили в них тропу.
   Чем выше, тем жиже воздух, и даже хорошо подготовленным монахам приходилось все чаще останавливаться и отдуваться. Наши тоги и гетры пронизывало ветром так, словно их вообще не было. Воздуха не хватало, однако его перемещение студило до кости. Наверное, в этом имелась какая-то ирония, но мне трудно было ее оценить.
   Я сказал:
   — Ну почему ты не мог сходить к ребе и выучиться на Мессию, как все нормальные люди? Ты помнишь в сказаниях о Моисее какой-нибудь снег? Нет. Господь что — предстал пред Моисеем в облике снежного сугроба? Вряд ли. Илия вознесся на небо в колеснице изо льда?' Не-а. Даниил вышел невредимым из метели? Нет. Наш народ — люди огня, Джошуа, не льда. Я не помню во всей Торе ни одного снегопада. Господь, вероятно, вообще не появляется в таких местах, где снег идет. Это большая ошибка, не следовало нам сюда приезжать. Как только все это закончится, мы должны отправиться домой, и в заключение хочу сказать, что ног своих я уже не чувствую.
   У меня перехватило дыхание, и я закашлялся.
   — Даниил не из огня вышел невредимым, — спокойно заметил Джошуа.
   — Разве он в этом виноват? Там наверняка все равно тепло было.
   — Он вышел невредимым из львиного рва.
   — Здесь, — прервал нашу дискуссию Гаспар. Свои котомки он опустил на снег и сел сам.
   — Где? — спросил я.
   Мы оказались под низко нависающим карнизом: ветром под него не задувало, снег тоже вроде не падал, но едва ли этот навес мог считаться укрытием от непогоды. Однако остальные монахи, включая Джоша, сбросили котомки и уселись как для медитации, сложив руки в мудру жертвенного сострадания. (Вот странно: у современных людей тот же самый жест означает «о'кей». Поневоле задумаешься.)
   — Мы не можем быть здесь. Здесь нет никакого здесь, — сказал я.
   — Вот именно, — подтвердил Гаспар. — Поразмысли над этим.
   Я тоже сел.
 
   Похоже, Джоша и остальных холод не брал, и пока у меня на ресницах и одежде оседал иней, легкая пороша ледяных кристалликов вокруг монахов начала таять, будто в каждом спутнике моем горело незримое пламя. Если ветер стихал, я видел, как от настоятеля валит пар: его промокшая тога отдавала влагу ледяному воздуху. Когда мы с Джошуа учились медитировать, нам первым делом объяснили, что следует очень остро осознавать всё связанное друг с другом вокруг нас, однако нынешнее состояние моих собратьев-монахов выглядело явным трансом, отрывом, исключением. Каждый создал себе нечто вроде ментального укрытия, в которых все они счастливо сидели, а я довольно буквально окочуривался от холода снаружи.
   — Джошуа, мне тут помощь требуется, — сказал я, но друг мой не шевельнул ни мышцей.
   Если б не пар его дыхания, я бы решил, что он тоже околел. Я постучал ему по плечу, но ответа не дождался. Затем попробовал привлечь внимание остальной четверки, но и они на мои тычки не реагировали. Гаспара я даже толкнул — довольно сильно. Он повалился на бок, однако остался в сидячей позе, точно рухнувшее с пьедестала изваяние Будды. Но, прикасаясь к компаньонам, я чувствовал, как от них валит жар. Поскольку стало предельно очевидно, что мне уже никак не удастся достичь трансового состояния даже ради спасения собственной шкуры, единственный вариант — оприходовать их транс.
   Сначала я уложил монахов в большой штабель, стараясь, чтобы локти и колени не попали в глаза и по яйцам — из чистого уважения и в соответствии с духом бесконечно сострадательного Будды и все такое. Хотя их жар производил сильное впечатление, я понял, что согреваться могу только с одной стороны. Вскоре, расставив друзей по кругу лицом наружу, а сам сев в середину, я смог создать себе некую удобную упаковку, которая не подпускала бы ко мне холод. В идеале, конечно, не помешала бы еще парочка монахов — натянуть на крышу моей хижины, чтобы не задувало ветром, но Будда же сказал, что жизнь есть страдание и так далее. Вот я и страдал. Вскипятив себе чаю на лысине Номера Семь и разогрев трубку с рисом подмышкой у Гаспара, я насладился приятным отдохновением и уснул с полным желудком.
   Проснулся я от жуткого чавканья: будто вся римская армия высасывала анчоусов из Средиземного моря. Открыв глаза и узрев источник звука, я едва не свалился на спину, пытаясь отползти подальше. Громадное мохнатое существо раза в полтора больше любого человека, чмокая, выковыривало чай из бамбуковой трубки. Однако чай замерз до какой-то мутной слякоти, и существо уже готово было всосаться в бамбук половиной своей головы, чтобы добраться до дна. Да, выглядело оно как человек, только все тело покрывала длинная белая шерсть. Глаза — здоровенные, как у коровы: ясные синие радужки и крохотные точки зрачков. Ресницы, густые и черные, цеплялись друг за друга, когда существо моргало. У него были длинные черные когти на руках, похожих на человечьи, только раза в два больше, а единственное облачение составляло какое-то подобие сапог вроде бы из ячьей шкуры. Впечатляющий комплект оснастки, болтавшийся у него между ног, подсказал мне, что существо — мужского пола.
   Я оглядел монахов: заметил ли кто-нибудь, что в наших запасах мародерствует шерстяная тварь, — но все пребывали в глубочайшем трансе. Дядя тем временем снова хлюпнул трубкой, постучал по ее боку, словно растряхивая содержимое, и глянул на меня, очевидно прося подмоги. Весь мой ужас моментально растаял, едва я посмотрел ему в глаза: ни намека на агрессию, ни проблеска угрозы или насилия. Я подобрал трубку чаю, разогретую на голове Семерки, потелепал ее — нет, не замерз, пока я спал, — и протянул дяде. Тот взял трубку через голову Джоша, выковырял пробку и залпом выпил.
   Я воспользовался моментом и пнул своего друга в почки:
   — Джош, вылезай. Такое нельзя пропускать. Ответа я опять не получил, а потому обхватил ему голову рукой и зажал ноздри. Чтобы овладеть искусством медитации, послушник сначала должен овладеть дыханием. Спаситель фыркнул и вышел из транса, задыхаясь и выворачиваясь у меня из рук. Когда я его отпустил, он уже полностью повернулся ко мне.
   — Чего? — спросил он.
   Я показал ему за спину, Джошуа повернулся и узрел белого мохнатого громилу во всем его великолепии.
   — Етти-мати! — вырвалось у него.
   Мохнатый Громила отскочил, прижимая к себе чай, словно защищая ребенка, и издал какой-то звук на некоем не вполне еще языке. (Однако, если б язык был уже вполне, переводилось бы восклицание, вне всякого сомнения, точно так же, как Джошево.)
   Было очень славно наблюдать, как мастерский самоконтроль Джоша соскользнул, обнажив уязвимое подбрюшье смятения.
   — Что… то есть кто… то есть что это такое?
   — Явно не еврей, — услужливо подсказал я, показывая на примерно ярд крайней плоти.
   — Да вижу я, что не еврей, но это слишком широкое определение, правда?
   Как ни странно, я наслаждался этой ситуацией гораздо больше двух моих перепуганных до полусмерти собеседников.
   — Помнишь, когда Гаспар читал нам правила пребывания в монастыре и мы не поняли то место, где запрещалось лишать жизни человека или как бы человека?
   — Ну?
   — Ну и вот. Это, наверное, и есть «как бы человек».
   — Ладно. — Джошуа поднялся на ноги и оглядел Мохнатого Громилу.
   Мохнатый Громила выпрямился и осмотрел Джошуа, наклоняя голову то вправо, то влево.
   Джош улыбнулся.
   Мохнатый Громила в ответ улыбнулся тоже. Черные губы, очень длинные острые резцы.
   — Большие зубки, — сказал я. — Очень большие зубки.
   Джошуа протянул существу руку. Существо вытянуло свою, а потом весьма бережно утопило ручонку Мессии в своей огромной лапе… и дернуло Джоша с места, сграбастало его в медвежьих объятиях и прижало к себе так, что блаженные глаза моего друга полезли из орбит.
   — На пом… — пискнул Джошуа.
   Длинным синим языком существо лизнуло его в макушку.
   — Ты ему нравишься, — сказал я.
   — Он меня пробует, — ответил Джош.
   Я вспомнил, как бесстрашно друг мой дергал за хвост демона Цапа, как сталкивался со множеством опасностей и не терял ни капли самообладания. Вспомнил обо всех случаях, когда он меня спасал — как от врагов, так и от меня самого, — подумал о доброте в глазах его, что глубже моря, и сказал:
   — Не-а. Ты ему нравишься. — Тут я решил поговорить на другом языке: может, так существо меня лучше поймет. — Нам же Джошуа нравится, правда? Нра-авится, нравится. Мы любим насево масеньково Дзё-сюя. Ой как он нам нла-авится… — Сюсюканье — язык универсальный. Слова везде разные, а звук и значение — одинаковые.
   Существо ткнуло Джоша носом себе в шею, а потом опять лизнуло в голову, оставив на скальпе моего друга жаркий след зеленой от чая слюны.
   — Бе-ээ, — поморщился Джош. — Что это вообще такое?
   — Это йети, — раздался у меня за спиной голос Гас-пара, которого наш гомон, видимо, тоже вывел из транса. — Омерзительный снежный человек.
   — Так вот что бывает, если еть овец! — воскликнул я.
   — Это не мерзость, — поправил Джош. — Это омерзение. — Йети лизнул его в щеку, и Джош попытался его оттолкнуть, а у Гаспара спросил: — Я в опасности?
   Гаспар пожал плечами:
   — Обладает ли пес природой Будды?
   — Гаспар, я тебя умоляю. Это вопрос практического применения, а не духовного роста.
   Йети вздохнул и снова лизнул Джоша в щеку. Язык у существа наверняка был шершавым, точно у кошки, поскольку щека моего друга сразу порозовела.
   — Подставь ему другую, Джош, — посоветовал я. — Пускай и ту натрет.
   — Надо будет запомнить. Гаспар, он меня покалечит?
   — Не знаю. До сих пор никто к нему так близко не подбирался. Обычно он приходит, когда мы в трансе, и уволакивает всю еду. Хорошо, если мы вообще его углядеть успеваем.
   — Поставь меня, пожалуйста, на место, — попросил Джош. — Опусти меня на землю.
   Йети поставил Джоша на ноги. К этому времени монахи один за другим уже начали выходить из транса. Номер Семнадцать, увидев йети так близко, завизжал, словно белочка на сковородке. Йети пригнулся и оскалился.
   — Хватит! — рявкнул Джошуа. — Ты его пугаешь.
   — Дайте ему рису, — сказал Гаспар.
   Я взял разогретую трубку и протянул ее йети. Тот отколупнул крышку и принялся выгребать рис длинным пальцем, слизывая рисинки, как разбегающихся термитов. Джошуа тем временем отступил поближе к Гаспару.
   — Вы за этим сюда и ходите? И носите такую прорву еды?
   Гаспар кивнул.
   — Он — последний в своем роде. Ему никто не поможет собирать пищу. Не с кем поговорить.
   — Но что он такое? Что такое йети?
   — Нам нравится считать его даром. Он — видение одной из многих жизней, что мог бы прожить человек до того, как достигнет нирваны. Мы верим, что он настолько близок к совершенному существу, насколько это вообще на нашем плане бытия возможно.
   — Откуда ты знаешь, что он единственный?
   — Он мне сказал.
   — Он разговаривает?
   — Нет, поет. Подожди.
   Мы смотрели, как йети ест; каждый монах подходил по очереди и ставил перед существом свои трубки риса и чая. Йети лишь время от времени отрывался от еды и поглядывал так, словно вся его вселенная собиралась в этих бамбуковых вместилищах риса. Однако я видел, что его льдисто-голубые глаза подсчитывают, прикидывают, делят на порции запасы, что мы принесли.
   — Где он живет? — спросил я Гаспара.
   — Мы не знаем. Наверное, где-то в пещере. Он никогда нас туда не водил, и мы ее не ищем.
   Как только всю еду выставили перед существом, Гаспар дал монахам сигнал, и те начали отступать из-под карниза на снег, на ходу кланяясь йети.
   — Нам пора идти, — сказал Гаспар. — Ему не хочется нашего общества.
   Мы с Джошем последовали за остальными по тропе, которую они вновь протаптывали домой. Йети смотрел, как мы уходим, — я несколько раз оглядывался, а он продолжал смотреть нам вслед, пока мы не удалились настолько, что он превратился в силуэт на белом заднике горы. Когда мы наконец вышли из ущелья и даже огромный скальный козырек скрылся из виду, до нас донеслась песня йети. Ничто — ни дудение в бараний рог на родине, ни боевые кличи разбойников, ни пение плакальщиков, — ничто слышанное прежде не пронзало столь глубоко. Высокий вой, он замирал и пульсировал, будто приглушенное биение сердца, и разносился по всему ущелью. Йети мог держать эти резкие ноты намного дольше, чем дыхание позволяло обычному человеку. Впечатление было такое, словно мне в глотку опорожняют огромный бочонок печали. Я уже думал, что рухну или лопну от горя. То был плач тысяч голодных детей, десяти тысяч вдов, выдирающих себе волосы над могилами мужей, хор ангелов, поющий последнюю панихиду в день смерти Бога. Я закрыл руками уши и пал на колени в снег. Потом взглянул на Джошуа — у того тоже по щекам текли слезы. Остальные монахи съежились, будто стараясь уберечься от града. Гаспар морщился, глядя на нас, и я видел теперь, что он и впрямь — глубокий старик. Может, и не такой старый, как Валтасар, но тень страданий пала и на его лицо.
   — Вот видите, — сказал настоятель. — Он один такой. Совсем один.
   Можно было и не понимать языка йети, если у него все же имелся язык, — но знать, что Гаспар прав.
   — Нет, не один, — сказал Джош. — Я пойду к нему. Гаспар взял моего друга за руку.
   — Всё так, как должно быть.
   — Нет, — ответил Джошуа. — Не так.
   Гаспар отдернул руку резко, будто сунул ее в огонь, — реакция странная, поскольку я вообще-то видел, как монах сует руку в огонь на тренировке по кунг-фу и реагирует далеко не так остро.
   — Пусть его, — сказал я Гаспару, совершенно не уверенный, зачем я это делаю.
   И Джошуа направился вверх по ущелью, не сказав нам более ни единого слова.
   — Он вернется, когда придет время, — сказал я.
   — Что ты понимаешь, а? — рявкнул Гаспар решительно непросветленным голосом. — Ты будешь тысячу лет отрабатывать свою карму навозным жуком, чтобы только достичь подлинного единения с телом. Я ничего ему не ответил. Просто поклонился, отвернулся и пошел за своими братьями назад в монастырь.
 
   Джошуа вернулся только через неделю, а поговорить нам удалось еще через день. Мы сидели в трапезной, и Джошуа доедал не только свой рис, но и мой. Я же тем временем изо всех сил раздумывал над печальной судьбой «омерзительного снежного человека», но самое главное — над его происхождением.
   — Так ты считаешь, их раньше было много, Джош?
   — Да. Не так много, как людей, но порядком.
   — И что с ними случилось?
   — Точно не знаю. Когда йети поет, у себя в голове я вижу картинки. Я видел, как в горы пришли люди и убили всех йети. У тех просто не было инстинкта — сражаться. Большинство стояли и смотрели, как убивают их собратьев. Их озадачивало зло человека. Другие бежали все выше и выше в горы. Мне кажется, у этого была спутница и семья. Они голодали, а потом умерли от какой-то медленной болезни. Не могу сказать какой.
   — Он — человек?
   — Не думаю, — ответил Джошуа.
   — Он — животное?
   — Нет, наверное. Но сам он знает, кто он. Знает, что он — единственный.
   — А мне кажется, я знаю, кто он.
   Джошуа оторвался от риса и взглянул на меня:
   — Ну?
   — Помнишь мартышечьи лапки, которые Валтасар покупал у старухи в Антиохии? Они еще походили на человеческие ноги?
   — Да.
   — Ты же не можешь не признать, что йети очень похож на человека. Он больше похож на человека, чем на какое-то другое существо, правильно? Так вот: что, если он — существо, которое человеком только становится? Что, если на самом деле он — не последний в своем роде, а первый в нашем? Я подумал об этом, потому что Гаспар нам твердит: мы отрабатываем свою карму в различных инкарнациях, в облике различных существ. В каждой жизни мы учимся чему-то больше и больше и по дороге можем стать высшим существом. Может, и у животных так же. Может, йети просто нужно пожить там, где теплее, и тогда он сбросит шерсть. Или мартышки: если им нужно… не знаю, ухаживать за скотом, они станут размерами побольше. Не сразу, а через множество перевоплощений. Может, существа развиваются так же, как, по мнению Гаспара, развивается душа. Что скажешь?
   Почесывая подбородок, Джошуа смотрел на меня как бы в глубоком раздумье, а я опасался, что он в любую секунду захохочет. После нашего паломничества в ущелье йети я всю неделю над этим размышлял. Теория не давала мне покоя на тренировках и в медитациях. И мне хотелось от Джоша признания. Как минимум.
   — Шмяк, — сказал он. — Наверное, это самая тупая мысль, что когда-либо приходила тебе в голову.
   — Так ты считаешь, это невозможно?
   — Ну зачем Господу творить тварь лишь для того, чтобы она вымерла? Чего ради Господь такое позволит?
   — А потоп? Там же всех поубивало, кроме Ноя и его семейства.
   — Но случилось так потому, что люди нечестивы. А йети честив. Если уж на то пошло, порода его вымерла лишь потому, что у них нет дара нечестивости.
   — Тогда ты, Сын Божий, мне растолкуй.
   — Такова воля Божья, — вздохнул Джошуа. — Йети должны исчезнуть.
   — Потому что в них ни грана нечестивости нет, да? — саркастично заметил я. — Если йети не человек, то и не грешник. Он — младенец невинный.
   Джошуа кивнул, не отрывая глаз от опустевшей миски.
   — Да. Он невинен. — Затем друг мой встал и поклонился мне — так он не поступал никогда, только на тренировках. — Я устал, Шмяк. Мне нужно поспать и помолиться.
   — Прости, Джош, я не хотел тебя печалить. Просто мне показалось, что это интересная теория.
   Он слабо улыбнулся в ответ, склонил голову и зашаркал в свою келью.
 
   Следующие несколько лет Джошуа проводил с йети по крайней мере неделю в месяц: поднимался в ущелье не только с монахами, собиравшими подаяние, но и один. Пропадал в горах по несколько дней, а летом — и по несколько недель. Он никогда не рассказывал, чем там занимается, только однажды обронил, что йети привел его в свою пещеру и показал кости близких. Мой друг обрел что-то в йети, и хотя мне недоставало мужества спросить его прямо, подозреваю, дружба со снежным человеком покоилась на знании, что они оба — существа уникальные: никто подобный им никогда не ступал по земле, как бы ни отличались их отношения с Богом и вселенной в то время и в том месте. Друг для друга они были абсолютно одиноки. Настоятель не запрещал Джошу паломничества и вообще старательно делал вид, что не замечает отлучек монаха Двадцать Два, а это совсем не похоже на Гаспара. Однако я чувствовал, что в такие дни у него на душе кошки скребут.