Мур Кристофер. Агнец

   — Шмяк, ты Джошуа не видал?
   Бедняжка была просто в отчаянии. Мне захотелось утешить ее, поэтому я раскрыл ей объятья, чтобы прижать к себе и успокоить.
   — Мария, бедная, уймись. С Джошем все в порядке. Поди сюда, я тебя приголублю.
   — Шмяк!
   Я думал, она мне сейчас звезданет промеж глаз.
   — Он в Храме. Господи, вот так захочешь проявить сострадание — и что получишь?
   Но она уже унеслась прочь. Я нагнал их, когда она за руку выволакивала Джоша из Храма.
   — Ты же насмерть нас перепугал.
   — Должна была знать, что отыщешь меня ты в доме отца моего, — отбивался Джошуа.
   — Нечего меня тут «отцом» попрекать, Джошуа бар Иосиф! Заповедь что говорит? Почитай отца своего и мать свою. А я сейчас что-то никакого почета не чувствую. Мог бы хоть записку прислать, зайти сказать, где ты будешь.
   Джошуа посмотрел на меня умоляюще: выручай, мол, старик.
   — Я честно пробовал ее утешить, Джош, но она и слушать ничего не захотела.
   Позже я догнал их по дороге в Назарет, и Джошуа подманил меня поближе.
   — Мама считает, что по крайней мере одного волхва найти можно, а уж он скажет, где искать остальных.
   Мария кивнула:
   — Одного звали Валтасар — черный такой, говорил, что он из деревни к северу от Антиохии. Он из той троицы один хоть как-то на иврите говорил.
   Мне б ее уверенность. Хоть карт я в жизни не видел, «к северу от Антиохии» звучало как место большое, невнятное и жуткое.
   — А еще что-нибудь на них есть?
   — Да. Двое других пришли с Востока по Шелковому пути. Их звали Мельхиор и Гаспар.
   — Значит, в Антиохию, — заключил Джошуа. Похоже, информация, полученная от матушки, его вполне удовлетворяла: будто, узнав имена волхвов, он, считай, их нашел. Но я сказал:
   — Стало быть, ты собираешься идти в Антиохию, предполагая, что там кто-нибудь вспомнит человека, вроде бы жившего где-то на севере тринадцать лет назад?
   — Не просто человека — волхва, — ответила Мария. — Богатого эфиопа. Как ты думаешь, их там сколько?
   — Их там может вообще не оказаться — ты об этом подумала? Он уже умереть мог. Переехать в другой город.
   — В таком случае, я ведь все равно уже буду в Антиохии, — сказал Джошуа. — И оттуда пройду по Шелковому пути и разыщу остальных.
   Я ушам своим не поверил.
   — Ты ж не один туда пойдешь.
   — Один, разумеется.
   — Но, Джош, ты беззащитен в этом мире. Ты ведь , только Назарет и знаешь, а тут люди нищие и глупые.
   Не принимай на свой счет, Мария. Ты будешь, как… э-э… агнец среди волков. Тебе нужен я. Кому-то же надо за тобой присматривать.
   — А что ты такого можешь, чего я не умею? На латыни говоришь ужасно, на греческом с большим трудом, а на иврите — с акцентом.
   — Ну да. А если к тебе по дороге в Антиохию подойдет незнакомый человек и спросит, сколько у тебя с собой денег, ты ему что ответишь?
   — В зависимости от того, сколько у меня с собой денег.
   — Нет тут никакой зависимости. У тебя даже на корку хлеба не хватит. И вообще ты бедный побирушка.
   — Но это же неправда.
   — Вот именно.
   Мария приобняла сына за плечи:
   — Он дело говорит, Джошуа.
   Джош наморщил лоб, словно задумался, но я точно знал — он рад слышать, что я хочу пойти с ним.
   — Когда выходим?
   — Когда, Мэгги говорила, у нее свадьба?
   — Через месяц.
   — Значит, до нее. Я не хочу тут быть, когда это случится.
   — Я тоже, — сказал Джошуа.
   Поэтому следующие несколько недель мы готовились к путешествию. Мой отец решил, что я совсем спятил, а мать явственно обрадовалась, что в доме освободится хоть немного места. Кроме того, все были довольны, что собирать деньги на невесту мне придется не сразу.
   — Так сколько тебя не будет? — спросила мать.
   — Не знаю. До Антиохии идти вообще-то не так долго, но бог весть сколько мы там пробудем. Потом пойдем по Шелковому пути, а это, наверное, длинная дорога. Не видел я, чтоб у нас тут поблизости шелка росли.
   — Так возьми шерстяную тунику — вдруг холодно? Вот и все мамино напутствие. Ни «Зачем ты идешь?», ни «Чего ищешь?». Просто: «Возьми шерстяную тунику». Вот же господи… Отец поддержал меня больше.
   — Я могу дать немного денег на дорогу, или можем купить тебе осла.
   — Наверное, деньгами лучше. Осел нас двоих не снесет.
   — А кого это вы там искать собрались?
   — Волхвов, похоже.
   — А с волхвами вам нужно поговорить зачем?
   — Затем, что Джош хочет понять, как ему быть Мессией.
   — А, ну да. И ты веришь, что Джош — Мессия?
   — Да, но это не главное. Главное — он мой друг. Не могу же я его бросить.
   — А если он не Мессия? Что, если вы найдете этих своих волхвов и они тебе скажут, что никакой он не особенный, а просто обычный парнишка?
   — Ну, в таком случае ведь я ему там еще сильнее понадоблюсь, правда?
   Отец рассмеялся:
   — Да уж наверняка. Главное — возвращайся, Левий, и не забудь привести обратно своего друга Мессию. Теперь на Песах придется три места за столом оставлять. Одно для Илии, одно для моего потерянного сына, и одно — для его кореша Мессии.
   — Только не сажай Джоша рядом с Илией. Если эти парни заведутся на религию, никому от них покоя не будет.
 
   И случилось так, что лишь за четыре дня до свадьбы Мэгги мы Джошем смирились с тем, что одному из нас придется сказать ей: мы уходим. Спорили мы весь день, но выпало мне. Я видел, как Джошуа давил в себе такие страхи, что и взрослый вряд ли выдержит, но нести плохую новость Мэгги было ему не под силу. Я взял эту задачу на себя и притом постарался, чтобы у Джоша сохранились остатки достоинства:
   — Ссыкло!
   — Ну как я могу ей сказать, что мне больно видеть, как она выходит за эту жабу?
   — Во-первых, подобным сравнением ты оскорбляешь всех жаб повсеместно, а во-вторых, почему ты считаешь, что мне это сделать легче?
   — Потому что ты круче.
   — Ой, вот только этого не надо, а? Кувыркаться тут и думать, что я не замечу, как ты мной манипулируешь? Она обязательно расплачется. А я терпеть не могу, когда она плачет.
   — Я знаю, — сказал Джош. — Мне тоже больно. Очень. — И он возложил руку мне на голову, и я почувствовал себя лучше и гораздо сильнее.
   — Только не пробуй на мне эту свою абракадабру, «Сын Божий». Ты все равно ссыкло.
   — Если так, то пусть так оно и будет. Так и запишем.

   Ну вот, Джош. Вот и записали. (Странно, слово «ссыкло» на этом языке — то же самое, что и в моем родном арамейском. Как будто слово ждало меня две тысячи лет, чтобы я смог его тут записать. Странно.)

   Мэгги занималась постирушкой на площади с кучкой других теток. Внимание я привлек, запрыгнув на плечи своего дружбана Варфоломея, который злорадно обнажался, к вящему зрительскому удовольствию жен назарейских. Неуловимым кивком я показал Мэгги, что нам нужно встретиться наедине за ближайшей рощицей финиковых пальм.
   — Вон за теми пальмами? — крикнула Мэгги.
   — Ага, — ответил я.
   — И дурачка с собой приведешь?
   — Не-а.
   — Ладно, — сказала она, отдала стирку младшей сестренке и резво поскакала к рощице.
   Я удивился: свадьба так близка, а она еще и улыбается. Мэгги обняла меня, и я почувствовал, как все лицо мне залило краской, — не знаю, от стыда или от любви. Как будто между ними есть разница.
   — Ну что ж, у тебя хорошее настроение, — сказал я.
   — А с чего ему плохим быть? Я перед свадьбой их всех гоняю в хвост и в гриву. Кстати, о свадьбе. А что вы мне подарите? Дарите что-нибудь получше, чтоб выходить замуж не так обидно было.
   Она так радовалась, и в голосе ее звенели музыка и смех. Чистая Мэгги. Но мне пришлось отвернуться.
   — Эй, я же пошутила, — сказала она. — Не надо мне ничего дарить.
   — Мы уходим, Мэгги. Нас не будет у тебя на свадьбе. Она схватила меня за плечо и развернула лицом к себе.
   — Уходите? Вы с Джошуа? Вообще уходите?
   — Да, еще до свадьбы. Идем в Антиохию, а оттуда — дальше на восток, по Шелковому пути.
   Она ничего не ответила. На глаза ей навернулись слезы, да я и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. На этот раз отвернулась она.
   — Надо было, конечно, раньше сказать, я знаю, но вообще-то мы решили только на Песах. Джошуа хочет найти волхвов, которые приходили к нему на день рожденья, а я иду с ним, потому что должен.
   Она развернулась ко мне:
   — Должен? Ты должен? Ничего ты не должен. Ты можешь остаться и быть мне другом, и прийти ко мне на свадьбу, и тайком прибегать ко мне поболтать сюда или на виноградники, и мы будем смеяться и дразниться, и как ни ужасно выходить за Иаакана, у меня хоть такое будет. По крайней мере, у меня будет хоть такое!
   Я понял, что в любую секунду меня вывернет наизнанку. Мне хотелось сказать ей, что я останусь, что буду ждать, что если мне выпадет малейшая возможность не превращать ее жизнь с мужем-уродом в пустыню, надежда во мне не угаснет. Мне хотелось сделать все, что я могу, лишь бы чуточку унять ее боль, — а там пускай Джошуа один идет куда глаза глядят. Но, подумав об этом, я понял, что Джошу сейчас — наверняка точно так же, как и мне, поэтому сказал только:
   — Прости меня.
   — А Джошуа? Он что, даже попрощаться не придет?
   — Он хотел, но не смог. То есть я тоже не могу. Мы оба не можем смотреть, как ты выходишь за Иаакана.
   — Трусы. Вы друг друга стоите. Можете прятаться друг за дружкой, как греки какие. Иди отсюда. Уйди от меня, и все.
   Я хотел было придумать, что бы еще сказать, но в черепушке у меня кипел бульон смятения, и я ушел, повесив голову. Я уже почти пересек площадь, когда Мэгги меня догнала. Я услыхал ее шаги и обернулся.
   — Передай ему, чтобы пришел за синагогу, Шмяк. В ночь перед свадьбой, через час после заката.
   — Я не уверен, Мэгги, что он…
   — Передай, — сказала она. И побежала к колодцу, не оглядываясь.
 
   И я передал это Джошуа, и в ночь перед свадьбой, в ночь перед тем, как нам пуститься в странствие, Джош собрал хлеба и сыра, взял мех с вином и велел мне ждать его под финиковыми пальмами на площади, где мы и разделим трапезу.
   — Ты должен пойти, — сказал Джошуа.
   — Я и так иду. Утром, с тобой вместе. Ты что, думал, я струшу?
   — Не туда. Сегодня. К Мэгги. Я не могу.
   — Что? Я хотел сказать — почему?
   Конечно, сердце мое разбилось, когда Мэгги захотела встретиться с Джошем, а не со мной, но с таким положением дел я уже смирился. Как будто вообще можно смириться с разбитым сердцем.
   — Ты должен меня заменить, Шмяк. Луны сегодня почти нет, а размеры у нас примерно одинаковые. Главное — много не говори, и она подумает, что ты — это я. Может, не такой умный, как обычно, но это можно списать на преддорожные хлопоты.
   — Нет, я очень хочу увидеть Мэгги, но ей-то хочется увидеть тебя. Почему б тебе все же самому не сходить?
   — Ты в самом деле не понимаешь?
   — Вообще-то не очень.
   — Тогда придется поверить мне на слово. Сам увидишь. Ты можешь сделать это для меня, Шмяк? Занять мое место, притвориться мной?
   — Но это же будет вранье. А ты никогда не врешь.
   — Какие мы вдруг стали праведные. Мне и не придется. Врать будешь ты.
   — А. Ну тогда я пошел.
   Но на вранье времени просто не осталось, В ту ночь стояла такая темень, что я на ощупь пробирался по деревне при свете звезд, и, едва завернул за угол нашей маленькой синагоги, на меня обрушилась волна ароматов — сандал, девичий пот, лимон, теплая кожа, — влажные губы залепили мне рот, руки обхватили мою спину, а ноги — мои бедра. Я упал спиной на землю, и в голове моей вспыхнул яркий свет, а весь прочий мир остался лишь в ощущениях — касания, запаха и Бога. Там, на голой земле за синагогой, мы с Мэгги отдались тем страстям, что вынашивали в себе много лет: моей страсти к ней, а ее — к Джошу. То, что мы оба не ведали, что творим, ничего не меняло. Все было чистым, и все случилось, и было это великолепно. И, завершив, мы лежали с нею, держа друг друга в объятьях, полуодетые, запыхавшиеся, потные, и Мэгги сказала:
   — Я люблю тебя, Джошуа.
   — Я люблю тебя, Мэгги, — ответил я. И она слегка разжала кольцо своих рук.
   — Я не смогла бы выйти за Иаакана, не… я не смогла бы отпустить тебя, не… сказав тебе об этом.
   — Он знает, Мэгги.
   Тут она совсем от меня отстранилась.
   — Шмяк?
   — Ой-ёй…
   Мне показалось, она сейчас завопит, вскочит и убежит, сделает сотню разных вещей, что скинут меня с небес в преисподнюю, но через секунду она вновь прижалась ко мне.
   — Спасибо, что ты здесь, — сказала она.
 
   Мы вышли на рассвете, и наши отцы проводили нас до самых врат Сефориса. При расставании мой дал мне молоток и зубило, чтобы я положил себе в котомку.
   — С ними всегда сможешь заработать на еду, где бы ни оказался.
   Иосиф дал Джошуа деревянную миску.
   — Из нее всегда сможешь есть то, что заработает Шмяк. — И он подмигнул мне.
   У врат Сефориса я в последний раз поцеловал отца. У врат Сефориса мы расстались с отцами и вышли в мир, чтобы отыскать в нем трех мудрецов.
   — Возвращайся, Джошуа, и освободи нас, — крикнул нам в спину Иосиф.
   — Ступай с Богом, — сказал мой отец.
   — Ступаю, ступаю, — крикнул в ответ я. — Вот он тут рядом.
   А Джошуа ничего не сказал — и не говорил, пока солнце не поднялось по небосводу и мы не остановились передохнуть и испить воды.
   — Ну? — спросил Джош. — Она догадалась, что это ты?
   — Да. Не с самого начала, но до того, как мы расстались. Она все поняла.
   — Рассердилась на меня? — Нет.
   — Рассердилась на тебя? Я улыбнулся:
   — Нет.
   — Пес! — сказал он.
   — Знаешь, Джош, вообще-то надо было спросить ангела, что он хотел сказать своим «ты не познаешь ни единой женщины». Это ведь самое важное.
   — Теперь ты понял, почему я не мог к ней пойти.
   — Да. Спасибо.
   — Мне ее не хватает, — сказал Джош.
   — Ты себе не представляешь, — сказал я.
   — Все подробности. Я хочу знать все подробности.
   — Но тебе их знать не полагается.
   — Ангел не это имел в виду. Рассказывай.
   — Не сейчас. У меня еще на руках ее запах. Джошуа пнул ком глины.
   — Я злюсь на тебя, я рад за тебя или я ревную? Не знаю. Выкладывай!
   — Джош, вот сейчас впервые, сколько себя помню, я счастлив, что я — твой друг, а не ты сам. Можно, я еще немного порадуюсь?
   Теперь, вспоминая ту ночь с Мэгги за синагогой, когда мы остались вместе до самого утра, когда любили друг друга снова и снова и, наконец, уснули голышом на кучке нашей одежды, — теперь, когда я вспоминаю об этом, мне хочется сбежать отсюда, из этой комнаты, от этого ангела и от его работы, найти озеро поглубже, нырнуть в него и спрятаться от ока Господня в темном иле на самом дне.
   Странно.

Часть II
ПРЕВРАЩЕНИЕ

   Иисус был добрый малый — зачем ему вся эта срань?

Джон Прайн

Глава 9

   Надо было разработать план, а уж потом бежать из номера. Теперь я это понимаю. А тогда выскочить за дверь в объятья милой свободы само по себе казалось планом. Добрался я до вестибюля. Нет, вестибюль отличный, прямо как во дворце, но в смысле свободы маловат. Прежде чем Разиил втащил меня обратно в лифт, чуть не вывихнув мне плечо, я заметил в вестибюле чрезмерное количество стариков. Вообще-то, по сравнению с моим временем, стариков тут везде чрезмерное количество — ну, не в телевизоре, конечно, а во всех остальных местах — навалом. Народ, вы что, умирать разучились? Или всех молодых людей загнали в телевизоры и в мире не осталось ничего, кроме седин да морщин? Вот в мое время, если встретил сорок лет и зим, пора думать о том, как двигаться дальше, молодым место уступать. Если тянешь до пятидесяти, плакальщики на тебя уже гаденько косятся при встрече, словно ты их разорить надумал. Тора утверждает, что Моисей дожил до ста двадцати. Мне кажется, дети Израилевы шли за ним только ради того, чтоб посмотреть, где он свалится. И наверняка ставки делали.
   Если мне удастся сбежать от ангела, зарабатывать на жизнь профессиональным плакальщиком я не смогу, раз публика тут настолько неучтива, что отказывается помирать. Да и в любом случае придется учить новые погребальные песни. Пробовал заставить ангела смотреть МТВ, чтобы я освежил свой музыкальный лексикон, но даже с даром языков научиться разговаривать на хип-хопе я не в состоянии. Почему, например, царапать и ломать может кто угодно, а читать чушь — нет? Почему «лять» всегда женского рода, «мамашка» — всегда мужского, а «сука» может быть всякого? Сколько челов бывает в тусе, что такое «пырбаба ёперный бабай», почему овца — отстой, бычье — отстой, а овцебы-чье вдруг бывает ништяк, и нужно ли мне быть глючным салом, чтобы стать бомбой, или для этого достаточно просто быть глупым? Не буду я отпевать ничьих дохлых мамашек, пока не пойму.

   Путешествие. Странствие. Поиск волхвов.
   Сначала мы отправились на побережье. Ни Джошуа, ни я раньше моря не видели, поэтому, как только мы перевалили гору у самой Птолемаиды и перед нами раскинулась безбрежная синь Средиземноморья, Джош упал на колени и вознес хвалы отцу своему.
   — Отсюда край света можно увидеть, — сказал Джошуа.
   Я прищурился от слепящего солнечного света и попробовал действительно высмотреть его край.
   — Похоже, он закругляется, — сказал я.
   — Чего? — Джош обшарил взглядом горизонт, но никакой кривизны, кажется, не заметил.
   — Край света выглядит скругленным. Наверно, он и есть круглый.
   — Кто круглый?
   — Свет. Мне кажется, мир — круглый.
   — Конечно, круглый. Как тарелка. Дойдешь до края — можно упасть. Это любой моряк знает, — изрек Джошуа с непререкаемым авторитетом.
   — Да не как тарелка круглый, а как шар.
   — Не говори глупостей. Если бы мир был круглый, как шар, мы бы с него соскальзывали.
   — А если он липкий? — возразил я.
   Джошуа поднял ногу и осмотрел подошву сандалии. Перевел взгляд на меня, потом — на землю.
   — Липкий?
   Я исследовал собственную подошву, надеясь, вероятно, обнаружить клейкие сопли, вроде плавленого сыра, что удерживали бы меня на земле. Когда твой лучший друг — Сын Божий, устаешь проигрывать ему все споры.
   — Если этого не видно, еще не значит, что мир не липкий.
   Джошуа закатил глаза.
   — Лучше пошли купаться. — И он ринулся с горы вниз.
   — А как же Бог? — спросил я. — Его же ты не видишь. Джош остановился на полпути и простер руки к сиянию аквамаринового моря:
   — Правда, что ли?
   — Паршивый аргумент, Джош. — И я побежал по склону за ним, крича на ходу: — Если не будешь стараться, я больше не буду с тобой спорить. А может, липкость — как Бог? Сам же знаешь, как он бросает наш народ и продает его в рабство каждый раз, когда мы перестаем в него верить. Может, и липкость такая же. Перестанешь верить, что она есть, — сразу в небо улетишь.
   — Хорошо, что тебе есть во что верить, Шмяк. Я ныряю.
   Джош побежал по пляжу, скидывая на ходу одежду, а потом голым прыгнул в волны прибоя.
   Позже, до тошноты наглотавшись соленой воды, мы направились по берегу к Птолемаиде.
   — Я не думал, что оно такое соленое, — сказал Джошуа.
   — Ну да, — подтвердил я. — По виду и не скажешь.
   — Ты еще сердишься на меня? Что мне твоя теория круглой и липкой земли не понравилась?
   — Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — ответил я, стараясь, чтобы прозвучало солидно и по-взрослому. — Ты ведь у нас девственник и все такое.
   Джош остановился, схватил меня за плечо и развернул к себе.
   — Всю ночь, которую ты провел с Мэгги, я молился отцу своему, чтобы изгнать мысли о вас. И он не ответил мне. Это как засыпать на терновой постели. С тех пор как мы ушли оттуда, я пытался забыть, а ты снова и снова швыряешь мне это в лицо.
   — Ты прав, — ответил я. — Я не учел, какие девственники чувствительные.
   И тут еще раз — но далеко не последний — Князь Мира заехал мне в глаз. Костлявый кулак каменотеса рассек всю правую бровь. Ударил он гораздо сильнее, чем раньше. Помню белых чаек в небе надо мной, перышки облаков. Помню, как пена прибоя плескала мне в лицо, забивая уши песком. Помню, как думал: надо бы встать и двинуть Джоша по башке как следует. Помню, думал: но вот встану я и Джош ударит меня снова. А поэтому я еще немного полежал и подумал.
   — Ну и чего ты хочешь? — наконец спросил я — распростертый перед ним, мокрый и весь в песке. Он возвышался надо мной, сжимая кулаки.
   — Если ты постоянно будешь мне напоминать, то расскажи все в подробностях.
   — Это можно.
   — И ничего не упускай.
   — Ничего?
   — Я должен знать, смогу ли я понять грех.
   — Ладно, только можно, я встану? У меня все уши песком забило.
   Он помог мне подняться на ноги, и, входя в приморский город Птолемаиду, я обучал Джошуа сексу.
   По узким каменным улочкам, меж высоких каменных стен.
   — Ну, во-первых, все, чему учат нас ребе, не вполне точно.
   Мимо людей, что сидели у своих домов и чинили сети. Детишки торговали померанцевым соком в чашках, женщины развешивали рыбу на просушку от одного окна к другому.
   — Например, ты же помнишь ту часть, когда Лото-ва жена превращается в соляной столп, а его дочери напиваются пьяными и прелюбодействуют с ним?
   — Ну да — это после уничтожения Содома и Гоморры.
   — Ну так вот: там все не так плохо, как кажется, — сказал я.
   Мимо финикиянок — они пели и толкли муку из сушеной рыбы. Мимо испарительных прудов, из которых детишки вышкрябывали соль и ссыпали ее в мешки.
   — Но прелюбодеяние — грех, а прелюбодеяние со своими дочерьми… ну, это… не знаю, это двойной собачий грех.
   — Да, но если на секундочку отставить это в сторону и сосредоточиться на двух молоденьких девчонках. .. В таком аспекте все выглядит совсем, совсем неплохо.
   — А.
   Мимо торговцев фруктами, хлебом и маслом, пряностями и благовониями — они громко расхваливали качество и волшебство своих товаров, причем с гарантией. В те дни волшебство на продажу выставлялось грудами.
   — А Песнь Песней — это уже гораздо теплее. Можно понять, зачем ему понадобилась тысяча жен. Вообще-то, раз ты у нас Сын Божий и все такое, не думаю, что тебе трудно будет окучить столько девчонок. Ну, то есть, когда разберешься, что тебе делать.
   — А много девчонок — это хорошо?
   — Ну ты и простофиля, скажу я тебе.
   — Я думал, ты будешь конкретнее. Какая связь между Мэгги и Лотом с Соломоном?
   — Я не могу рассказать тебе о нас с Мэгги, Джош. Просто не могу — и все.
   Мы как раз проходили мимо кучки продажных женщин, собравшихся у дверей постоялого двора. Лица их были размалеваны, юбки разрезаны с боков так, что видны блестящие от масла ноги. Девки призывали нас на разных языках и производили пальцами разные танцы, пока мы шли мимо.
   — Что они, к чертовой матери, долдонят? — спросил я у Джоша. Ему языки давались легче. Мне показалось, говорили на греческом.
   — Они говорят что-то о том, как им нравятся еврейские мальчики, потому что без крайней плоти мы лучше понимаем язык женщин.
   И он посмотрел на меня так, словно ждал опровержения или подтверждения.
   — Сколько у нас денег? — спросил я.
 
   На постоялом дворе гостям для ночлега сдавали комнаты, стойла и закутки под самой крышей. Мы сняли два соседних стойла — роскошь, конечно, в нашем положении, но крайне важная для образования Джоша. В конце концов, мы и в странствие-то пустились разве не для того, чтобы он всему научился и занял свое законное место Мессии?
   — Я не уверен, что мне можно смотреть, — сказал Джошуа. — Помнишь, как Давид бегал по крышам и вдруг засек Вирсавию в ванне? Оттуда весь клубок греха и размотался.
   — Но слушать-то — не проблема.
   — Мне кажется, все-таки это не одно и то же.
   — А ты уверен, что сам не хочешь попробовать, Джош? То есть ангел же так ничего внятного и не сказал, можно тебе с женщиной или нет.
   Честно говоря, я и сам немного боялся. Мой опыт соития с Мэгги — едва ли подходящая квалификация для общения со шлюхами.
   — Нет, давай ты сам. Просто описывай, что творится и каково тебе при этом. Я должен понять грех.
   — Ну ладно, если настаиваешь.
   — Спасибо, что ты для меня так стараешься, Шмяк.
   — Не просто для тебя, Джош. Для всего нашего народа.
   Вот так у нас и оказалось два стойла. Джош будет в одном, а в другое я приведу продажную девку по собственному выбору и оттуда наставлю своего друга в тонком искусстве прелюбодеяния.
   На улице я принялся выбирать ассистентку по педагогике. Постоялый двор оказался восьмишлюшеч-ным, если гостиницы вообще чем-то измеряются. (Я уже понял, что теперь постоялые дворы меряют звездами. Вот сейчас мы — в четырехзвездочной гостинице. Обменного курса шлюх на звезды я не знаю.) Как бы то ни было, у входа стояло восемь шлюх. По возрасту они колебались от чуть старше нас до гораздо старше наших матерей. Кроме того, на выбор предлагался ассортимент форм и размеров. Общим у них было одно: все крайне размалеваны и хорошо смазаны.
   — Они все такие… гадкие на вид.
   — Они — шлюхи, Шмяк. На вид они и должны быть гадкими. Выбирай.