И тут на экране возникла реклама журнала, обещавшего «заполнить все пробелы» и рассказать всю подноготную обо всех без исключения мыльных операх. Журнал так и назывался: «Дайджест мыльных опер». Глаза ангела расширились. Он схватил трубку и набрал номер портье.
   — Что ты делаешь?
   — Мне нужна эта книга.
   — Попроси, чтобы прислали Хесуса, — сказал я. — Он тебе поможет ее достать.
   В первый день работы мы с Джошуа поднялись ни свет ни заря. Встретились у колодца, наполнили водой бурдюки, которые дали нам отцы, а по пути в Сефо-рис позавтракали хлебом и сыром. По ровной дороге — хоть она и была большей частью просто утрамбованной землей — идти было легко. (Если Рим что-то и делал для своих колоний, так это следил за дорогами — войсковыми кровеносными артериями.) Каменистые холмы вокруг розовели, вставало солнце. Я вдруг заметил, что Джош дрожит, будто по его позвоночнику танцует сквознячок.
   — Величие Божье — во всем, что мы видим, — сказал он. — Не грех это помнить всегда.
   — Я только что ступил в верблюжью лепеху. Завтра надо будет выйти, когда рассветет.
   — Я только что понял: потому старуха и не ожила. Я забыл, что не в моей власти оживить ее, а только в Божьей. Я оживил ее неправильно, из самонадеянности, поэтому она умерла вторично.
   — Она мне всю сандалию обляпала. Вонять теперь до вечера будет.
   — Но может, и потому, что я ее не коснулся. Когда я оживлял других, я всегда их трогал.
   — А в Законе что-нибудь сказано о том, что верблюдов надо уводить с дороги, чтобы они в сторонке дела свои делали? Следовало бы сказать. Если и не у Моисея, то по крайней мере у римлян. Ведь если они без задней мысли распинают взбунтовавшегося еврея, за порчу дорог тоже должно быть какое-то наказание. Ты как считаешь? Я не говорю — распинать, но хотя бы хорошенько по сусалам или что-нибудь такое.
   — Но с другой стороны: как я мог коснуться трупа, если это запрещено Законом? Мне бы скорбящие просто не дали.
   — Может, остановимся, я хоть сандалию почищу? Найди мне палку, а? Там куча здоровая была, с мою голову.
   — Шмяк, ты меня не слушаешь.
   — Слушаю-слушаю. Знаешь, Джошуа, мне кажется, Закон не для тебя писан. В смысле, ты ж Мессия, правильно? Тебе сам Бог должен велеть то, чего ему хочется, или как?
   — Я уже спрашивал, но не было мне ответа.
   — Слушай, у тебя все здорово получается. Может, старуха снова жить не захотела, потому что упрямая была. Старики — они все такие. На моего деда целый кувшин воды нужно было вылить, чтоб он проснулся. Попробуй в следующий раз с молодым покойником.
   — А если я не Мессия?
   — То есть ты не уверен? Тебе что, ангел ничего не сказал? Или ты думаешь, Господь с тобой такие шутки шутит? Знаешь, вряд ли. Я, конечно, Тору знаю не так хорошо, как ты, но не помню, чтобы у Господа было чувство юмора.
   Вот — улыбнулся наконец.
   — Он же мне дал тебя в лучшие друзья, правда?
   — Помог бы мне палку найти, друг.
   — Как ты думаешь, из меня каменотес хороший выйдет?
   — Главное, чтоб не лучше меня. Мне больше не надо.
   — Ты смердишь.
   — А я тебе всю дорогу о чем?
   — Ты правда считаешь, что я Мэгги нравлюсь?
   — Ты каждое утро так будешь? Потому что если да, на работу можешь один ходить.
 
   Врата Сефориса походили на воронку всего человечества. Изнутри к своим полям и рощам текли крестьяне, внутрь — строители и ремесленники, по обочинам дороги торговцы всучивали прохожим товар, а в канавах стонали нищие. Мы с Джошуа остановились у ворот полюбоваться на это столпотворение, и нас чуть не затоптал караван ослов, груженных корзинами с камнем.
   Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город — самый еврейский город. Сефорис же — римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли — заграница.
   Локтем я ткнул Джошуа под ребра:
   — Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.
   — Грех, — ответил Джошуа.
   — Голая.
   — Не смотри.
   — Совсем голая.
   — Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.
   — И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.
   — А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.
   — Ты не говорил.
   — Иосиф не велел.
   — А у нее груди было видно.
   — Не думай о них.
   — Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.
   — Мы где должны работать?
   — Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.
   — Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.
   — А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?
 
   Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.
   — Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.
   Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.
   — А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.
   Отец ссутулился.
   — Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.
   — Терпеть не могу римлян, — сказал я.
   — Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.
   — Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.
   Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского — центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.
   — Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:
   — Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, — как бы извиняясь, прибавил он.
   Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.
   — Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.
   — Похороны в Яфии, — быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.
   — Не-ет, — протянул центурион, как бы шаря в памяти. — Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.
   — Не может быть, — сказал отец. — Нам вера запрещает изображать человеческие формы.
   Юстус сердито посмотрел на него:
   — Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.
   Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.
   — Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?
   Джош кивнул:
   — Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.
   — Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.
   — Почему? И что было дальше? — спросил я.
   — Мы его распяли, — ответил Юстус. — У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, — никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.
   Тут к нам подошел еще один римский солдат — простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал — по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:
   — Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.
   — Это не он, — ответил я.
   — В самом деле? А как похож.
   — Не-а, на хлебе другой парнишка был.
   — Это был я, — сказал Джошуа.
   Я влепил ему запястьем прямо в лоб, и он брякнулся оземь.
   — Не, не он. Этот ненормальный. Извини. Солдат покачал головой и поспешил вслед за командиром.
   Я протянул Джошу руку и помог подняться.
   — Тебе еще придется научиться врать.
   — Правда? Но я чувствую, что я здесь для того, чтобы глаголить истину.
   — Ну еще бы. Только не сейчас.
 
   Трудно понять, как я представлял себе работу каменотеса, но вот что наверняка: уже через неделю Джошуа жалел, что не стал плотником. Тесать огромные валуны крохотным зубилом — работа не из легких. Но кто ж знал?
   — «Оглядись, ты видишь вокруг деревья? — дразнился Джошуа. — Камни, Джош, камни».
   — Трудно лишь потому, что мы толком не понимаем, что делаем. Потом станет легче.
   Джошуа посмотрел на моего отца: голый по пояс, тот обтесывал камень величиной с целого осла. Дюжина рабов ждала, когда глыбу можно будет поднять на место. Отец был весь в серой пыли, а между напряженными мышцами по спине и рукам текли темные ручьи пота.
   — Алфей, — окликнул его Джошуа, — а когда мы научимся, работать станет проще?
   — Легкие забиваются каменной пылью, глаза начинает резать от солнца и крошки из-под зубила. Все силы и саму кровь свою вкладываешь в каменные постройки для римлян, а они отбирают твои заработанные деньги как налоги, чтобы кормить своих солдат, которые приколачивают к крестам твоих собратьев, поскольку те хотят быть свободными. Ты срываешь себе спину, кости скрипят, жена пилит, дети разевают голодные рты, будто птенцы в гнезде. Каждую ночь падаешь без сил в постель, усталый и избитый, молишь Господа, чтобы послал тебе ангела смерти и тот забрал бы тебя во сне, чтоб тебе не пришлось встречать новое утро. Но есть и свои минусы.
   — Спасибо, — ответил Джошуа и посмотрел на меня, вопросительно воздев бровь.
   — А мне, к примеру, нравится. Я готов камней потесать. Посторонись, Джош, у меня аж зубило горит. Перед нами вся жизнь разлеглась нескончаемым базаром, и я жду не дождусь, когда смогу вкусить всех сластей, что она сует нам прямо в рот.
   Джош склонил голову набок, словно очень удивленная собака.
   — Из ответа твоего отца я этого не понял.
   — Это сарказм, Джош.
   — Сарказм?
   — От греческого «саркасмос». Кусать губы. Означает, что ты говоришь не то, что думаешь на самом деле, но люди тебя понимают. Изобрел я, назвал Варфоломей.
   — Ну, если это назвал деревенский дурачок — штука стоящая, в этом я убежден.
   — Вот видишь, ты все понял.
   — Что понял?
   — Сарказм.
   — Да нет же, это я и хотел сказать.
   — Ну еще бы.
   — И это сарказм?
   — Думаю, ирония.
   — А какая разница?
   — Понятия не имею.
   — Так ты сейчас иронизируешь, да?
   — Нет. Вообще-то не знаю.
   — Может, лучше дурачка спросим?
   — Во-от, теперь-то уж точно понял.
   — Что?
   — Сарказм.
   — Шмяк, ты уверен, что тебя сюда не дьявол прислал, чтоб меня злить?
   — Фиг знает. И как, у меня получается? Ты злишься?
   — Ага. И руки болят от зубила и молотка. — И он дерябнул по зубилу деревянным молотком так, что нас обсыпало градом каменных осколков.
   — Может, меня сюда послал Господь, чтобы я убедил тебя стать каменотесом, а тебя бы так достало камни тесать, что ты бы поскорее пошел и сделался Мессией.
   Он снова ударил по зубилу, после чего долго отплевывался от каменной крошки.
   — Я не умею быть Мессией.
   — И что с того? Неделю назад мы не умели тесать камни, а погляди на нас теперь. Как только поймешь, что делаешь, все станет легче.
   — Опять иронизируешь?
   — Господи, надеюсь, что нет.
 
   Грека, нанявшего моего отца строить дом, мы увидели только месяца через два. Низенький мягкотелый человечек в тоге такой же белой, как у жрецов-левитов, а по краю золотом выткан орнамент из сплетающихся прямоугольников. Грек прибыл на паре колесниц, за которыми своим ходом следовали два раба-прислужника и полдюжины телохранителей — похоже, финикийцев. На паре колесниц — потому что в первой с возничим ехал он сам, а к ней была прицеплена вторая, и в ней стояла десятифутовая мраморная статуя голого мужика. Грек выбрался из повозки и направился прямо к моему отцу. Мы с Джошуа месили раствор, но остановились посмотреть.
   — Кумир, — сказал Джошуа.
   — Вижу, — сказал я. — Но если уж речь зашла о кумирах, Венера у городских ворот мне больше нравится.
   — Нееврейская статуя, — сказал Джошуа.
   — Явно нееврейская. — Мужское достоинство статуи, хоть и внушительное, осталось необрезанным.
   — Алфей, — сказал грек, — почему ты еще не настелил пол в гимнасии? Я специально привез эту статую, чтобы стояла в гимнасии, а вместо гимнасия только яма в земле.
   — Я же тебе говорил — тут грунт непригоден для строительства. Я не могу строить на песке. Пришлось заставить рабов рыть котлован, пока не уткнулись в скальную породу. Теперь котлован нужно завалить камнями и все утрамбовать.
   — Но я уже хочу поставить статую, — заныл грек. — Ее мне из самих Афин привезли.
   — А ты хочешь, чтобы вокруг твоей драгоценной статуи весь дом обрушился?
   — Не смей со мной так разговаривать, еврей. Я тебе хорошо плачу, чтобы ты мне строил.
   — Я и строю, притом качественно, а это не значит — на песке. Поэтому убирай свою статую на склад и не мешай мне работать.
   — Все равно выгружайте. Эй, рабы, помогите выгрузить мою статую. — Грек обращался к нам с Джошуа. — Все вы, помогайте выгружать. — Он ткнул в рабов, которые с его прибытия только делали вид, что работают: они пока не сообразили, стоит ли им выглядеть частью проекта, которым недоволен заказчик. Все подняли головы с удивленным выражением на лицах: «Кто, я?» — а на всех языках, я заметил, это звучит одинаково.
   Рабы сгрудились у колесницы и принялись развязывать веревки. Грек посмотрел на нас с Джошем:
   — Вы оглохли, рабы? Помогите им! — Он подскочил к своей колеснице и вырвал у возничего хлыст.
   — Они не рабы, — сказал отец. — Это мои подмастерья.
   Грек молнией развернулся к нему:
   — А мне какое дело? Шевелитесь, сопляки! Ну?
   — Нет, — ответил Джошуа.
   Мне показалось, что грек сейчас лопнет. Он поднял хлыст.
   — Что ты сказал?
   — Он сказал — «нет». — Я шагнул к Джошуа.
   — Мой народ считает, что статуи — кумиры. Это грех, — сказал отец, и в голосе его звучала паника. — Мальчики просто хранят верность нашему Богу.
   — А это — статуя Аполлона, единственного подлинного бога, и они сейчас помогут ее выгрузить, да и ты вместе с ними, или я найду себе другого строителя.
   — Нет, — повторил Джошуа. — Мы не станем.
   — Во-во, лепрозная банка верблюжьих соплей, — подтвердил я.
   Джошуа глянул на меня с отвращением:
   — Господи, Шмяк…
   — Что, перебор?
   Грек завизжал и взмахнул хлыстом. Перед тем как прикрыть голову руками, я успел заметить только, что отец мой кинулся к греку. Я бы принял удар за Джоша, только без глаза оставаться не хотелось. Я уже внутренне съежился, но хлыст меня не ужалил. Раздался глухой стук, потом что-то лязгнуло, а когда я отнял руки от лица, грек уже валялся на спине, вся тога в пыли, и рожа его побагровела от злости. Хлыст вытянулся за ним во всю длину, и на самом кончике утвердился подкованный сапог центуриона Гая Юстуса Галльского. Грек перекатился по земле, уже готовый обрушить весь свой гнев на того, кто посмел остановить его руку, но, увидев римлянина, сник и сделал вид, что его просто одолел кашель.
   Один из телохранителей ринулся было на выручку хозяину, но Юстус ткнул в него пальцем:
   — Шаг назад — или ты хочешь, чтобы сапог Римской империи обрушился на твой затылок?
   Телохранитель резво шагнул в строй.
   Римлянин осклабился, точно хрумкающий яблоком мул: его совершенно не волновало, что грек ударил лицом в грязь.
   — Так что, Кастор, верно ли я тебя понял? Тебе нужно больше римских рабов, чтобы закончить строительство? Или же правда то, что люди о греках болтают: бичевать мальчиков для них — развлечение, а не наказание?
   Поднимаясь на ноги, грек отхаркивался пылью.
   — Алфей, тех рабов, что у меня есть, тебе хватит? — Он повернулся к отцу с мольбою во взгляде.
   Отец, кажется, попал между двух зол и никак не мог решить, какое из них меньше.
   — Вероятно, — наконец выдавил он.
   — Вот и славно, — сказал Юстус. — Я рассчитываю получить премию за те сверхурочные, что им приходится на тебя работать. Продолжайте.
   Юстус прошелся по стройплощадке, не обращая ни малейшего внимания на то, что все не сводят с него глаз. Перед нами с Джошем он остановился.
   — Лепрозная банка верблюжьих соплей, значит? — вполголоса переспросил он.
   — Древнееврейское благословение, — отважился я.
   — Вам, ребятки, самое место в горах, с другими мятежниками. — И римлянин хохотнул, взъерошил нам волосы и ушел.
 
   В тот вечер — по пути домой в Назарет — закат снова красил холмы розовым. Помимо того, что Джоша вымотала работа, он, казалось, был раздосадован происшествием.
   — А ты это знал — что нельзя ничего на песке строить?
   — Конечно. Отец про это уже давно твердит. То есть строить, конечно, можно, только все развалится.
   Джошуа задумчиво кивнул:
   — А на почве? На простой земле? На ней можно?
   — Лучше всего на камне. Но и утрамбованная грязь, наверное, сойдет.
   — Надо будет запомнить.
 
   В те дни, начав работать у отца, с Мэгги мы виделись редко. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду Шабата, когда мы пойдем в синагогу и я смогу потусоваться снаружи, с женщинами, пока мужчины внутри будут слушать Тору или диспуты фарисеев. Только так я смогу поговорить с Мэгги без Джошуа: хоть он и презирал фарисеев уже тогда, но понимал, что у них можно чему-то научиться, а потому собирался весь Шабат просидеть в синагоге. Мне до сих пор не дает покоя мысль: не было ли то время, украдкой проведенное с Мэгги, какой-то изменой Джошу. Но позже, когда я об этом спросил, он ответил:
   — Господь не прочь извинить тебе грех того, что ты — дитя человеческое, однако ты и сам должен прощать себя за то, что некогда был ребенком.
   — Наверно, так и надо.
   — Конечно, так и надо, я ведь сын Божий, балбес. А кроме того, Мэгги ведь все равно хотелось только обо мне говорить, правда?
   — Не всегда, — соврал я.
 
   В Шабат перед убийством я наткнулся на Мэгги у синагоги — она сидела в одиночестве под финиковой пальмой. Я подгреб к ней поболтать, но почему-то не мог оторвать взгляда от собственных ног. Я знал, что стоит мне заглянуть в ее глаза — и я забуду, что хотел сказать, поэтому смотрел на нее лишь урывками: так смотрят на солнце в жаркий день, как бы проверяя, на месте ли источник духоты.
   — Где Джошуа? — Таковы, разумеется, были первые ее слова.
   — С мужчинами учится.
   Ответ, похоже, ее несколько разочаровал, но спустя секунду ее лицо посветлело.
   — Как ваша работа?
   — Трудно. Играть мне нравилось больше.
   — А на что Сефорис похож? На Иерусалим?
   — Нет, поменьше. Но римлян тоже много. — Римлян она уже видела. Нужно было чем-то ее поразить. — И еще там куча кумиров — статуй разных людей.
   Мэгги прикрыла рот ладошкой и хихикнула.
   — В самом деле, статуи? Я бы хотела посмотреть.
   — Так пойдем с нами. Выходим завтра утром, очень рано, пока никто не проснулся.
   — Не могу. Что я маме скажу?
   — Скажи, что идешь в Сефорис с Мессией и его корешем.
   Она распахнула глаза, и я быстро отвел взгляд, чтобы не поддаться чарам.
   — Нельзя так говорить, Шмяк.
   — Я видел ангела.
   — Ты же сам говорил, что об этом нельзя рассказывать.
   — Я пошутил. Скажи маме, что я нашел пчелиный рой и позвал тебя собирать мед, пока пчелы с утра на холоде еще сонные. Сегодня полнолуние, все будет хорошо видно. Может, и поверит.
   — Может, только она же поймет, что я солгала, если я меду домой не принесу.
   — Тогда скажешь ей, что это оказалось осиное гнездо. Она все равно считает нас с Джошем придурками, правда?
   — Джоша она считает малость тронутым, а вот тебя — да, тебя она считает придурком.
   — Вот видишь, мой план действует. Ибо сказано: «Если мудрец всегда кажется глупцом, его промахи никого не разочаруют, а успехи — приятный сюрприз».
   Мэгги шлепнула меня по ноге:
   — Нигде такое не сказано.
   — Сказано-сказано. Имбецилы, глава три, стих семь.
   — Нет никакой Книги Имбецилов.
   — Тогда, может, Ишакий четыре-пять?
   — Ты это сам придумал.
   — Пошли с нами, а в Назарет вернешься еще до того, как надо будет за водой утром идти.
   — Зачем так рано? Что вы там задумали?
   — Будем делать обрезание Аполлону.
   Она ничего на это не сказала — лишь посмотрела так, будто у меня на лбу огненными буквами отпечаталось: «Врун».
   — Это не я придумал, — сказал я. — Это все Джошуа.
   — Тогда пойду, — сказала она.

Глава 5

   Аллилуйя, получилось. Я наконец заставил ангела выйти из номера. Все было так.
   Разиил позвонил портье и распорядился прислать в номер Хесуса. Через несколько минут наш друг-латинос стоял навытяжку возле ангельского ложа.
   — Скажи ему, что мне нужен «Дайджест мыльных опер», — велел Разиил.
   Я перевел на испанский:
   — Добрый день, Хесус. Как ты сегодня поживаешь?
   — Я поживаю хорошо, сэр, а вы?
   — Лучше некуда, особенно если учесть, что вот этот человек держит меня тут заложником.
   — Вели ему поторопиться, — сказал Разиил.
   — Он что — по-испански не понимает? — спросил Хесус.
   — Ни бельмеса, но если ты вдруг заговоришь на иврите, мне каюк.
   — Вы в самом деле заложник? А я все думаю, почему вы из номера никуда не выходите. Может, полицию вызвать?
   — Это не обязательно, но прошу тебя: покачай головой, как будто извиняешься.
   — Чего так долго? — спросил Разиил. — Дай ему денег и пусть идет.
   — Он говорит, что ему не позволено покупать для тебя печатные издания, но он может показать тебе дорогу туда, где ты их сам сможешь приобрести.
   — Это курам на смех. Он слуга или кто? Пусть делает, как я сказал.
   — Господи, Хесус, теперь он спрашивает, не желаешь ли ты испытать на себе всю мощь его мужской наготы.
   — Он что, спятил? У меня жена и двое детей.
   — К сожалению, спятил. Покажи ему, пожалуйста, что тебя его предложение оскорбило до глубины души, и в знак этого плюнь в него и выскочи из комнаты.
   — Ну, я не знаю, сэр, все-таки плеваться в гостей…
   Я протянул ему пачку банкнот: он уже научил меня, каким должен быть размер чистосердечной благодарности в этой стране.
   — Прошу тебя — ему это лишь пойдет на пользу.
   — Будет исполнено, мистер Шмяк. — И Хесус запустил впечатляющий харчок, который приземлился на грудь ангельского халата, где разлетелся брызгами и потек струйками.
   Разиил вскочил на ноги.
   — Хорошая работа, Хесус, теперь выругайся.
   — Хуедрочка!
   — По-испански, пожалуйста.
   — Извините, я хвастался своим английским. Я знаю много неприличных слов.
   — Молодец, но все равно будь добр — по-испански.
   — Pendejo![1]
   — Великолепно, теперь выскакивай из комнаты.
   Хесус развернулся и с неистовым топотом вылетел за дверь, которой громко за собою хлопнул.
   — Он в меня плюнул? — Разиил никак не мог поверить своим глазам. — В Ангела Божия? И он в меня плюнул?
   — Да, потому что ты его оскорбил.
   — Он назвал меня хуедрочкой. Я слышал.
   — В его культуре, Разиил, смертельное оскорбление — просить кого-то купить тебе «Дайджест мыльных опер». Нам еще повезет, если он в следующий раз согласится принести нам пиццу.
   — Но я хочу «Дайджест мыльных опер».
   — Он сказал, что его можно купить в киоске на улице. Хочешь, я схожу?
   — Придержи коней, апостол, знаю я твои штучки. Сам куплю. Ты сиди тут.
   — Тебе же, наверно, деньги понадобятся? — И я протянул ему несколько купюр.
   — Если выйдешь из номера, я отыщу тебя в тот же миг. Тебе это известно?
   — Абсолютно.
   — От меня не скроешься.
   — Даже не мечтаю. Давай быстрей. Он как-то боком прошаркал к двери.
   — И не пытайся от меня запираться, я возьму с собой ключ. Не то чтобы он мне требовался — я же все-таки Ангел Божий.
   — А также хуедрочка.
   — Я даже не знаю, что это такое.
   — Иди, иди, иди, — вытолкал его я. — Бог в помощь, Разиил.
   — Пока меня не будет, пиши евангелие.
   — Будь спок. — Я захлопнул дверь у него перед носом и накинул на нее крючок.
   К тому моменту Разиил отсмотрел несколько сотен часов американского телевидения. Мог бы и заметить, что, выходя на улицу, люди надевают обувь.
 
   Как я и подозревал, книга — Писание, однако на этаком цветистом английском, языке, коим я пользуюсь теперь. Перевод Торы и Пророков с иврита иногда кривоват, но первая часть все равно похожа на нашу Книгу. Поразительный все-таки язык — английский. Столько слов. В наше время их было гораздо меньше — от силы сотня, мы пользовались ими все время, и тридцать служили синонимами «вины». А в этом языке можно богохульствовать часами и ни разу не повториться. Целые стаи, косяки и стада слов. Потому я и должен рассказывать историю Джошуа на этом языке.