Мур Кристофер. Агнец

   Внутри, среди холмов ярких подушек, разбросанных по всему полу, и глубоких ковров, подобных коим я не видел нигде после крепости Валтасара, стояла резная кафедра из камфарного дерева, а на ней лежал громадный открытый кодекс. Книгу переплели в желтую медь, украсили филигранью красной меди и серебра, а страницы изготовили из пергамента столь тонкой выделки, что я прямо не знаю.
   Женщина подтолкнула меня к книге и забыла свою руку у меня на спине, пока я оглядывал разворот. Рукописный шрифт был вызолочен и столь причудлив, что я едва различал слова, от которых все равно проку не было, ибо взор мой приковала иллюстрация. Мужчина и женщина. Оба голые, оба совершенные. Мужчина уложил женщину лицом на ковер, ее ноги уцепились за его плечи, а руки она держала за спиной, пока он ее пронзал. Я попытался призвать на помощь все мое буддистское воспитание и дисциплину, чтобы не оскоромиться перед незнакомкой.
   — Древняя священная мудрость, — сказала она. — Подарок покровителя. Называется «Камасутра». «Нить Желанья».
   — Будда сказал, что желанье есть источник всех страданий, — ответил я, чувствуя себя мастером кунгфу, коим, без сомнения, и был.
   — Разве похоже, что они страдают?
   — Нет. — Я вострепетал. Слишком много времени провел я вне женского общества. Очень и очень много.
   — Хотел бы так попробовать? Вот так пострадать? Со мной?
   — Да, — ответил я. Все тренировки, вся дисциплина, весь самоконтроль вылетели из меня с этим коротким словом.
   — У тебя есть двадцать рупий? — Нет.
   — Тогда страдай. — И она шагнула прочь.
   — Вот видишь. Я же тебе говорил.
   И она пошла к дверям, унося с собой шлейф ароматов сандала и роз, и бедра ее, покачиваясь, прощались со мною, пока шла она через всю комнату, и браслеты на запястьях ее и лодыжках звенели крохотными храмовыми колоколами, призывая меня поклоняться ей в ее же тайном гроте. У двери она поманила меня пальцем, и я вышел.
   — Меня зовут Кашмир, — сказала она. — Возвращайся. Я научу тебя древним и священным знаниям. По странице за один раз. Каждая по двадцать рупий.
   И я забрал свои дурацкие, жалкие, бесполезные рисинки и пошел к своим святым, дурацким, бесполезным, дурацким друзьям мужского пола, торчавшим на береговом утесе.
 
   — Я принес тебе риса, — сказал я Джошу, взобравшись по стене в свою нишу. — Теперь Мельхиор может провернуть свой фокус с рисом, и на ужин нам хватит.
   Джош сидел на карнизе, сложив ноги в позу лотоса, а руки — в мудру сострадательного Будды.
   — Мельхиор учит пути Божественной Искры, — ответил он. — Сначала ты должен угомонить свой разум. Именно поэтому требуется столько физической дисциплины и внимания к дыханию. Ты должен все так контролировать, чтобы иллюзия тела не мешала тебе видеть.
   — А чем это отличается от того, что мы делали в монастыре?
   — Разница тонкая, но есть. Там разум мчался на волне действия, и ты мог медитировать, прыгая по тренировочным кольям, стреляя из лука, сражаясь на мечах. Цели не было, ибо негде больше быть, кроме как в настоящем моменте. А здесь цель — видеть дальше этого момента, заглядывать в душу. И мне, кажется, там что-то приоткрылось. Я учусь разным позам. Мельхиор говорит, совершенный йог умеет продевать все тело через обруч диаметром с голову.
   — Здорово, Джош. Главное — полезно. Но знаешь, я тут с одной женщиной познакомился. — Я перескочил на Джошев карниз и рассказал, как провел день: о женщине, о «Камасутре» и о том, что, кажется, это и есть та самая древняя духовная информация, без которой молодому Мессии — никак. — Ее зовут Кашмир, а это значит — мягкая и дорогая.
   — Но она же блудница, Шмяк.
   — Когда ты просил меня помочь тебе научиться сексу, блудницы тебя как-то иначе волновали.
   — Они меня и сейчас не волнуют. Просто у тебя денег нет.
   — У меня такое чувство, что я ей понравился. Вот я и подумал: может, она даст мне pro bono, если ты понимаешь, к чему я клоню? — Я ткнул его локтем в ребра и подмигнул.
   — Ты имеешь в виду — «для блага общества», да? Латынь забыл? Pro bono это и означает^[6].
   — Ой. А мне казалось, что-то другое. Нет, для блага общества она мне не даст.
   — Да, это вряд ли, — согласился Джош.
 
   На следующий день первым делом я отправился в Никобар, полный решимости найти работу, однако к полудню очутился на обочине рядом со слепым и безногим мальчуганом-попрошайкой. На улице вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а мальчишке то и дело перепадала сдача. Меня поразило, сколько уже накопилось в его миске, — хватило бы на целых триетрани-цы «Камасутры». Нет, у слепого я бы красть ни за что не стал…
   — Слушай, Пострел, похоже, ты немного устал. Хочешь, посторожу твою мисочку, а ты пока передохнешь?
   — Убери свою лапу! — Пацан поймал меня за руку — меня, мастера кунг-фу. Поспел пострел… — Я знаю, чего ты задумал.
   — Ладно, ладно. А хочешь, я тебе фокусов покажу? Крибле-крабле-…
   — Ага, хочу, аж хохочу. Я же слепой.
   — Мое дело предложить.
   — Я сейчас цехового старосту позову, если ты отсюда не свалишь.
   И я свалил — отчаявшийся, сломленный, и денег у меня не было даже на поля от страницы «Камасутры». Я дотащился до утесов, вскарабкался в свою норку и решил было утешиться остатками холодного риса после вчерашнего ужина. Я развязал котомку и…
   — А-а-а-ййй! — Я отскочил, едва не сверзившись с высоты. — Джош, ты чего там делаешь?
   Из котомки выглядывала блаженная физиономия моего друга, и лицо его с обеих сторон, как огромные уши, украшали подошвы его же ног. Кроме того, в глубине мешка виднелись одна рука, мой пузырек с инь-яном и баночка мирры.
   — Вылезай оттуда сейчас же. Ты как вообще туда забрался?
   Про наши котомки я вам уже рассказывал. Греки называли их кошелями, а вы бы, наверное, назвали вещмешками. Делались они из кожи, имели длинный ремешок — перекидывать через плечо, — и, наверное, если б вы меня раньше спросили, я бы ответил, что да, человека в такой засунуть возможно — только не одним куском.
   — Мельхиор научил. Я все утро тренировался. Хотел тебя удивить.
   — Тебе удалось. А вылезти можешь?
   — Не думаю. По-моему, я бедра вывихнул.
   — Ладно. Где мой обсидиановый нож?
   — На дне.
   — Почему это меня не удивляет?
   — Если ты меня отсюда вытащишь, я покажу, что еще умею. Мельхиор научил меня множить рис.
   Через несколько минут мы с Джошем сидели на карнизе моей ложбинки под бомбежкой чаек. Чайки слетались на огромную гору вареного риса, наваленную между нами.
   — Поразительнее я в жизни ничего не видел. — Разве что по правде увидеть, как они это делают, все равно не получалось: вот у тебя всего горсть риса в руках, а в следующий миг — целая корзина.
   — Мельхиор говорит, у йога на то, чтоб научиться так манипулировать материей, обычно уходит гораздо больше времени.
   — Насколько больше?
   — Лет тридцать-сорок. По большей части они так и отходят в мир иной, не научившись.
   — Так это, значит, вроде исцеления? Часть твоего… э-э… наследства?
   — Это не вроде исцеления, Шмяк. Этому научить можно. Если хватит времени.
   Я швырнул горсть риса в воздух — чайкам.
   — Я тебе так скажу. Мельхиору я, совершенно очевидно, не нравлюсь, поэтому он меня ничему учить не станет. Давай меняться?
 
   Я приносил Джошу рис, просил его преумножить, а избыток продавал на городском рынке. Со временем я переключился на торговлю рыбой, поскольку те же двадцать рупий делались за меньшее число ходок. Но прежде я попросил Джошуа сходить со мной в город. Мы пришли на рыночную площадь, где вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а слепому и безногому мальчишке-попрошайке, сидевшему где-то сбоку, то и дело перепадала сдача.
   — Пострел, познакомься с моим другом Джошуа.
   — Меня не Пострелом зовут, — ответил пострел. Через полчаса Пострел снова мог видеть, а ноги его чудесным образом регенерировались.
   — Сволочи! — только и сказал он, убегая прочь на своих новых розовых ногах.
   — Ступай с Богом, — бросил ему вслед Джошуа.
   — А вот теперь и поглядим, как это легко — зарабатывать на жизнь, — мстительно заорал я пацану в спину.
   — Ему, кажется, не очень понравилось, — заметил Джошуа.
   — Он только учится самовыражаться. Да ну его — другие тут тоже страдают.
   Вот так и случилось, что Джошуа из Назарета прошел средь них, исцеляя и творя чудеса, и все слепые детишки Никобара вновь прозрели, а хромые — встали и пошли.
   Маленькие ебучки.
 
   И начался наш обмен знаниями: то, чему я учился у Кашмир и «Камасутры», на то, чему Джош учился у святого старца Мельхиора. Каждое утро перед тем, как мне идти в город, а Джошу — на утес к своему гуру, мы встречались на пляже и делились там идеями и завтраком. Как правило — рисом и зажаренной на костре свежей рыбой. И так слишком долго обходились без поедания чужой плоти, решили мы — несмотря на все, чему пытались научить нас Мельхиор и Гаспар.
   — Вот с этой способностью увеличивать дары пищи… Представляешь, что мы можем сделать для народа Израиля? Куда там — всего мира?
   — Да, Джош, ибо написано: «Дай человеку рыбу, и насытится он на один день, но научи его быть рыбой, и все друзья его будут сыты неделю».
   — Это не написано. Где такое написано?
   — Амфибии, глава пять, стих семь.
   — Нет в Писании никаких, блин, Амфибий!
   — А жабья чума? Ха! Попался?
   — Скажи, тебе давно в ухо не перепадало?
   — Я тебя умоляю. Ты не можешь никого ударить — ты должен быть в тотальном мире со всеми тварями Божьими, чтобы обрести Искру с Чудо-Фитильком.
   — Божественную Искру, во-первых.
   — Какая раз… аи! Великолепно — и что мне теперь делать? Заехать Мессии в рыло?
   — Подставить другую щеку. Валяй, подставляй.
 
   Как я уже сказал, начался просвещенный обмен святыми и древними учениями.
 
   «Камасутра» гласит:
   Когда женщина вплетает мизинцы своих ног в волосы подмышками у мужчины, а мужчина скачет на одной ноге, поддерживая женщину на своем лингаме и маслобойке, достигнутая позиция называется «Носорог, Балансирующий Пончиком с Джемом».
 
   — Что такое «пончик с джемом»? — спросил Джошуа.
   — Не знаю. Ведический термин, смысл которого утрачен во тьме веков, но, говорят, он обладает великим значением для хранителей закона.
   — А-а.
 
   «Катха Упанишад» гласит: Живые чувства выше мертвой материи, ум выше чувств, разум выше ума, а душа еще выше, чем разум.
 
   — А это еще что за хрень?
   — Над этим нужно думать, но означает оно, что во всех нас есть нечто вечное.
   — Великолепно. А что с парнями, которые спят на гвоздях?
   — Йог должен оставлять свое тело, если ему хочется приобщиться к духовному.
   — Так он что — вылезает через дырочки в спине?
   — Попробуем еще раз.
 
   «Камасутра» гласит:
   Когда мужчина натирает воском из бобов карнубы йони женщины и полирует ее мягкой тряпицей для пыли или папирусным полотенцем до получения зеркального блеска, это называется «Подготовкой Мангуста ко Встречной Продаже».
 
   — Слушай, она продает мне куски пергамента, а всякий раз, когда мы заканчиваем, мне позволено срисовывать картинки. Потом я их все переплету и составлю собственный кодекс.
   — А ты так делал? Больно небось.
   — И это говорит человек, которого я вчера с молотком вытаскивал из винного кувшина.
   — Ну, если б я не забыл смазать плечи, как меня учил Мельхиор… — Джошуа повертел рисунок так и эдак. — А ты уверен, что это не больно?
   — Не больно, если задницу подальше от горелок с благовониями держать.
   — Нет, я имею в виду — ей?
   — А, ей… Ну кто ж знает? Спрошу.
 
   «Бхагавад-гита» гласит:
   Я никому не завидую и ко всем беспристрастен. Я равно отношусь к любому. Но тот, кто преданно служит Мне, тот Мой друг, он во Мне, и Я ему тоже друг.
 
   — Что такое «Бхагавад-гита»?
   — Это вроде длинной поэмы, где бог Кришна дает советы воину Арджуне, управляя его колесницей, на которой тот скачет в битву.
   — Во как? И что он ему советует?
   — Не морочиться, убивая врагов, поскольку те, в сущности, все равно уже мертвы.
   — А знаешь, что я бы ему посоветовал, будь я богом? Я бы порекомендовал ему найти для своей дурацкой колесницы другого возничего. Настоящему богу западло быть кучером.
   — Ну, смотреть на это нужно как на притчу, иначе/ от этого как бы ложными богами попахивает.
   — Нашему народу с ними не везет, Джош. На ложных богов… ну, не знаю… косо смотрят. Только мы с ними спутаемся, нас убивают и порабощают.
   — Я буду осторожнее.
 
   «Камасутра» гласит:
   Когда женщина опирается о столик и вдыхает пар эвкалиптового чая, полоща при этом рот смесью лимона, воды и меда, а мужчина держит женщину за уши и пронзает ее сзади, заглядываясь в окно на девушку, что через дорогу развешивает для просушки белье, такая позиция называется «Попутавший Тигр, Откашливающий Комок Шерсти».
 
   — Я такую в книге не нашел, поэтому она продиктовала по памяти.
   — Кашмир — особа довольно ученая.
   — У нее текли сопли, но она все равно согласилась провести со мной урок. Мне кажется, она мною по-настоящему увлеклась.
   — А как иначе? Ты парень очень обаятельный.
   — О, спасибо, Джош.
   — На здоровье, Шмяк.
   — Ладно, рассказывай про свои финты с йогой.
 
   «Бхагавад-гита» гласит:
   Пойми, что, точно как могучий ветер, дующий повсюду, остается всегда в небе, так и все созданные существа всегда остаются во Мне.
 
   — И такие советы дают тем, кто скачет в битву? Я б решил, что Кришне подобало бы орать, например: «Осторожно, стрела! Пригнись!»
   — Я бы тоже, — вздохнул Джошуа.
 
   «Камасутра» гласит:
   Позиция «Оголтелая Мартышка, Собирающая Кокосы» достижима, когда женщина уцепляется пальцами за ноздри мужчины и бедрами производит обманные финты, а мужчина, твердым большим пальцем поглаживая увулу женщины, размахивает своим лингамом в ее йони в движении, противоположном тому, в котором воду засасывает сточная труба раковины. (По наблюдениям, воду в раковину повсюду засасывает в различных направлениях. Это есть великая тайна, однако неплохое эвристическое правило для достижения «Оголтелой Мартышки» заключается в том, чтобы двигаться в направлении, противоположном стоку воды вашей личной раковины.)
 
   — Рисунки у тебя все лучше и лучше, — заметил Джошуа. — На первом мне показалось, что у нее — хвост.
   — Я пользуюсь техникой каллиграфии, которую мы проходили в монастыре, только применяю ее к фигурам. Джош, ты уверен, что тебе нормально разговаривать про такие штуки, хотя самому не позволено ими заниматься?
   — Нет, мне интересно. Тебе ж нормально говорить о небесах, правда?
   — А не должно?
   — Смотри, чайка!
 
   «Катха Упанишад» гласит: Для человека, познавшего Его, свет истины сияет. Для того, кто не познал, царствует тьма. Мудрецы же, зрящие его во всяком существе, покидая эту жизнь, обретают жизнь вечную.
 
   — Это как раз то, чего ты ищешь, а? Та штуковина с Божьей Искрой?
   — Не для себя, Шмяк.
   — Джош, я тебе не мешок с песком. Я не зря время тратил на всю эту учебу с медитациями — мне тоже вечность просквозила.
   — Отрадно слышать.
   — Конечно, все гораздо проще, когда появляются ангелы, ты творишь чудеса и всякое такое.
   — Ну, наверное.
   — Но ведь это же совсем не плохо. Дома пригодится.
   — Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю, правда?
   — Ни малейшего.
 
   Ученичество наше продолжалось, и только через два года мне явился знак, позвавший нас домой. Жизнь у моря текла медленно, однако приятно. Джошуа весьма эффективно множил еду, и хотя он настаивал на аскезе, чтобы не привязываться к материальному миру, я скопил немного денег. Помимо платы за уроки, мне удалось хоть как-то украсить свою пещерку (ничего особенного — парочка эротических рисунков, занавеси, шелковые подушки) и приобрести несколько предметов личного обихода — новую котомку, «чернильный камень»^[7] с набором кистей и слониху.
   Слониху я нарек Ваной, на санскрите это означает «ветер». Имя свое она заслужила сполна, хотя я с горечью должен заметить, что отнюдь не благодаря умопомрачительной скорости. Кормежка Ваны трудности не представляла: Джошуа умел превратить пучок трлвы в целую зернофуражную ферму, однако сколько он ни пытался обучить слониху йоге, в мою норку она не помещалась.
   (Джоша я утешал, что, наверное, Вану отпугивает крутой подъем, а не Джошева педагогическая несостоятельность как гуру йоги. «Если бы у нее пальцы выросли подлиннее, Джош, она бы давно уже с комфортом расположилась в пещерке со мной и с чайками».) Вана терпеть не могла выходить на берег моря, когда прилив забивал ей песок между пальцев, поэтому жила на пастбище на вершине утеса. Но купаться она любила, и бывали дни, когда в Никобар мы с нею добирались не пляжем, а плыли прямо в гавань: Вана полностью погружалась под воду, сверху торчал только хобот, а я стоял у нее на лбу.
   — Смотри, Кашмир, — я иду по воде! По воде, яко посуху!
   Но моей эротической принцессе так не терпелось насладиться объятьями, что она не дивилась чуду, подобно прочим горожанам, а лишь торопливо отвечала:
   — Паркуй слониху с тыла. (Первые несколько раз я думал, она имеет в виду какую-то позицию «Камасутры», которую мы ненароком пропустили, — может, страницы слиплись, — но оказалось, она не об этом.)
   По мере того как я набирался ума-разума на занятиях, мы с Кашмир сближались все больше и больше. Пройдя со мной все позиции «Камасутры» дважды, Кашмир перешла к следующему курсу и ввела в наши любовные утехи тантрическую дисциплину. И столь изощренны мы стали в медитативном искусстве совокупления, что даже в приступах пылкой страсти Кашмир могла спокойно надраивать свои драгоценности, считать деньги или стирать исподнее. Я и сам так овладел дисциплиной контролируемого семяизвержения, что зачастую находился уже на полпути к дому, когда наступало долгожданное освобождение.
   Я как раз ехал от Кашмир — мы с Ваной срезали угол по рыночной площади, чтобы я показал моим приятелям, бывшим мальчишкам-попрошайкам, чего может добиться человек дисциплинированный и с характером (а именно: у меня имелась слониха, а у них — нет), — когда на стене храма Вишну я увидел грязное мокрое пятно, вызванное конденсацией паров, плесенью и надутой ветром пылью. И в пятне этом проступали черты матери моего лучшего друга — Марии.
 
   — Ага, она так умеет, — сказал Джошуа, когда я перевалился через карниз его ложбинки и огласил известие. Они с Мельхиором медитировали — то есть старик, по своему обыкновению, выглядел трупом. — Постоянно в детстве так делала. Гоняла нас с Иаковом мыть стены по всей деревне, пока люди не увидали. А иногда рисовалась в пыли дождевыми каплями, или шкурки виноградные так падали, когда из пресса вынимали жмых. Но обычно — на стенах.
   — Ты ни разу не говорил.
   — А я мог? Ты ж ее так боготворил, что у каждой стены с ее портретом алтарей бы понастроил.
   — Так она голышом на них была?
   Тут Мельхиор откашлялся, и мы оба посмотрели на него.
   — Джошуа, либо твоя мать, либо Господь Бог прислали тебе записку. Неважно кто — записка и есть записка. Вам пора домой.
 
   Наутро нам предстояло отправляться на север, Никобар лежал на юге, поэтому я оставил Джоша грузить багаж на Вану, а сам пошел в город сообщить новость Кашмир.
   — Ой, мамочка, — сказала она. — Аж в самую Галилею. А у тебя деньги хоть есть на дорогу?
   — Немного есть.
   — Но не с собой? — Нет.
   — Ну ладно. Тогда пока.
   Готов поклясться, в глазах у нее блестели слезы, когда она закрывала дверь.
 
   На следующее утро, нагрузив Вану моими рисунками и принадлежностями для рисования; моими подушками, занавесями и коврами; моим кофейником из желтой меди, моим заварочным шариком для чая и моей горелкой для благовоний; моей парой селекционных мангуст (мангустов?) для размножения, их бамбуковой клеткой, моей ударной установкой и моим зонтиком; моим шелковым халатом, моей шляпой от солнца, моей шляпой от дождя, моей коллекцией резных эротических статуэток и мисочкой Джошуа, мы все собрались на пляже, чтобы попрощаться. Мельхиор стоял перед нами в своей набедренной повязке, ветер трепал его седую бороду, а космы развевались, будто лютые тучи. В его лице не было печали, но, опять-таки, чего ждать от человека, всю жизнь положившего на то, чтобы отцепиться от материального мира, частью которого были мы. Он уже давно с нами попрощался.
   Джошуа хотел было приобнять старика, но вместо этого лишь ткнул его в плечо. Единственный раз за все это время я увидел, как Мельхиор улыбнулся.
   — Но ты же не научил меня тому, что мне следует знать, — сказал Джошуа.
   — Ты прав. Я ничему тебя не научил. Я и не мог ничему тебя научить. Все, что тебе следовало знать, у тебя уже есть. Тебе просто нужно было подобрать для этого слово. Некоторым надо, чтобы Кали и Шива уничтожили весь мир, — только тогда они сквозь иллюзию разглядят в себе божественное; другим требуется, чтобы Кришна довез их туда, где они поймут, что в них есть вечного. Иные распознают в себе Божественную Искру, лишь раскумекав через просветление, что Искра эта живет во всех вещах, и только так обретают с ними всеми родство. Но одно то, что Божественная Искра пребывает во всем, не означает, что все способны ее обнаружить. Твоя дхарма — не учиться, Джошуа, а учить.
   — Но как я смогу учить свой народ Божественной Искре? Прежде чем ответить, вспомни: мы и Шмяка имеем в виду.
   — Ты просто должен подобрать правильное слово. Божественная Искра — бесконечна, но тропа к ней — отнюдь не такова. А в начале тропы лежит Слово.
   — Именно поэтому вы с Валтасаром и Гаспаром пошли за звездой? Чтобы обрести тропу к Божественной Искре во всех людях? Потому же, почему и я тебя нашел?
   — Мы были искателями. А искали мы, Джошуа, тебя. Ты и есть исток. Конец тропы — божественность, а начало ее — Слово. И это Слово — ты.

Часть V
АГНЕЦ

   Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.^[8]

Фридрих Ницше

Глава 23

   На Ване мы поехали на север, к Шелковому пути, обходя стороной великую индийскую пустыню, которая чуть было не прикончила войска Александра Великого, когда они возвращались в Персию, покорив половину известного мира за три века до нас. Хотя на-прямки через пустыню сэкономило бы нам месяц времени, Джошуа сомневался в своей способности наколдовать столько воды, чтобы хватило Ване. Человек должен усваивать уроки истории, и хоть я утверждал, что люди Александра, должно быть, просто устали от завоеваний, а мы, в сущности, просидели два года на пляже, Джошуа настоял, чтобы мы выбрали более дружественный маршрут через Дели — на север, в ту сторону, которая нынче называется Пакистаном, а там уже ступили бы на Шелковый путь.
   Пройдя немного по Шелковому пути, мы, похоже, получили еще одно послание от Марии. После краткого привала Вана случайно потопталась там, где только что сделала свои дела. Ее кучу сплющило, и темными какашками в светло-серой пыли идеально нарисовалось подобие женского лица.
   — Смотри, Джош, еще одна записка от твоей мамы. Джош глянул и быстро отвернулся.
   — Это не моя мама.
   — Да ты посмотри только: в слоновьей дрисне — женское лицо.
   — Я знаю, но это — не моя мама. Тут помехи из-за способа передачи. Совсем на нее не похоже. Глаза не те.
   Мне пришлось снова забираться на спину слонихи, чтобы рассмотреть портрет под другим углом. Джошуа прав — мама совсем не его.
   — Похоже, ты прав. Носитель изуродовал информацию.
   — Вот и я о том же.
   — Но спорить готов — на чью-то маму она все равно похожа.
   Окольными путями мы почти два месяца добирались до Кабула. Хоть Вана и была неустрашимым ходоком, как я уже говорил, скалолаз из нее оказался никудышный, поэтому в горах Афганистана ее то и дело приходилось пускать в обход. И Джош, и я понимали, что на скалистые высокогорья за Кабулом нам ее ни за что не втащить, и мы порешили оставить слониху Радости — если, конечно, удастся отыскать былую куртизанку.
   Очутившись в Кабуле, мы принялись расспрашивать на рынке, не знает ли кто чего о китаянке по имени Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма, но никто о такой и слыхом не слыхал — как и о женщине с простым именем Радость. Потратив на поиски весь день, мы с Джошуа уже совсем было решили бросить эту затею, но тут я кое-что вспомнил. Она ведь мне когда-то говорила… И я спросил у местного торговца чаем:
   — Не живет ли здесь где-нибудь женщина — быть может, очень богатая, — которая называет себя Леди Дракон или как-нибудь типа того?
   — О да, господин, — ответил чаеторговец и содрогнулся, будто по затылку ему пробежался паук. — Она зовется Жестокой и Проклятой Драконьей Принцессой.
 
   — Ничего так себе имечко, — сказал я Радости, когда мы въехали в массивные каменные ворота ее дворца.
   — Помогает одинокой женщине сохранить репутацию, — ответила Жестокая и Проклятая Драконья Принцесса.